Когда знакомишься с читательскими письмами, адресованными М.А. Шолохову, то не перестаёшь удивляться, сколько людей не просто восхищались его прозой, но и старались хоть в чём-то помочь ему, понимая, что писать на таком уровне – нелёгкий труд. Предлагали темы для новых романов, эпизоды собственных биографий, необычные случаи из жизни других людей и т.д.

     Вот, например, какое письмо получил М.А. Шолохов от жителя Ленинграда Сальковского Александра Антоновича:

  «Многоуважаемый Михаил Александрович!

   Ко мне попали интересные документы об одном из Ваших земляков, о казаке Просвирове. Подумав, я решил послать их Вам. Возможно, Вы сумеете использовать своей работе. Если это так, то буду очень рад и доволен. Очень прошу дать мне ответ.

С уважением к Вам,

Ваш искренний читатель А. Сальковский.

     Что за документы были присланы тогда Сальковским? Это сброшюрованный вручную рассказ-воспоминание Г. Просвирова «Пленник», напечатанный на пишущей машинке по правилам дореволюционной грамматики (на 12 листах), а также фотография Г. Просвирова 1917 года с надписью на обратной стороне, его письмо-открытка родственникам из австрийского плена. Кто отпечатал текст на печатной машинке, сшивал, и, возможно, редактировал рукописный текст воспоминаний казака с Бузулука – неизвестно.

     О главном герое «издатель» пишет в прологе: «Он служил в 30-м Донском казачьем полку, а при атаке 1914 года 24 августа в окрестности города Янова у местечка Горшкова попал в плен.

      Вот его рассказ:

(Текст воспоминаний Г.И. Просвирова, казака хутора Зубриловского станицы Преображенской Хопёрского округа Области войска Донского, приводится в виде изложения, с целью сократить излишние подробности. – А.К.).

Казак Г.И.Просвиров, 1917

    Когда мы всем полком атаковали австрийцев, наша 2-я сотня пошла левым флангом. Я догнал её тогда, когда она малым галопом шла в атаку. До этого я под убийственным огнём возил в первый разряд обоза донесение. Передав его Высокоблагородию войсковому старшине Авраамову, возвратился назад и присоединился к левому  флангу, рядом с командиром сотни. Сотня шла уже отчаянным галопом, при виде противника с гиком бросившись на бесформенно бегущие австрийские цепи. Лихой мой конь стал обгонять командира сотни, тогда командир, есаул Козин, приказал мне отрезать австрийцев от опушки леса. Я быстро опередил группу противника и на глазах командира нескольких австрийцев заколол. Командир кричит «вперёд!», видя партию человек в 30, считая их за какой-нибудь австрийской части штаб, который мы решили забрать. С пикой «к бою» я понёсся в сторону австрийцев, но они гурьбой вскочили в стоявшую неподалёку халупу. Слышу, там кто-то командует, и в нашу сторону грянул залп выстрелов, за ним второй, в сторону командира. Он, видя безвыходность положения, повернул обратно. За ним тогда повернул и я, но залпы следовали один за другим. Подоспевшие австрийские части отбили нашу атаку и сдавшихся нам пленных.

     Я едва догнал командира, но конь мой упал на задние ноги. Напрасно я его понукал, а тут ещё пуля поразила его в голову около глаза, облив меня фонтаном крови. Я быстро соскочил и бросился за командиром, крича и прося не бросать меня, но напрасные крики не привели ни к чему: его конь тоже был ранен в задние ноги. Я бежал назад от нагоняющих меня австрийцев. Выбившись из сил, бросил винтовку и два патронташа. В голове мелькнула мысль, что я спасся, попав в ту самую долину,  где совсем недавно мы рубили и кололи австрийцев, но она, к сожалению, была переполнена только что спасшимися пленными противника. Они, человек 200 или 300, шли мне навстречу. Я обнажил шашку и кинулся прямо на них, они закричали: «Стой, урус москаль!» Кто-то сзади ударил меня прикладом в левое ухо, потом меня сбили с ног, выбили несколько зубов и левое плечо. Я потерял сознание. 

    Очнулся в стодоле среди раненых австрийцев, те принялись меня пытать. Потом, после нескольких допросов, меня отправили в Краков. Спрашивали, сколько у вас казачьих полков, сколько в России казачьего войска. Я отвечал, что я неграмотный, и кроме своего полка я ничего не знаю. Меня вынуждены были поместить в лазарет, но там трижды били раненные австрийские гусары, мстя за своё поражение под Яновом. Через некоторое время меня перевели в лагерь военнопленных при городе Эстергом. Попал в кавалерийский барак, где было человек 300. Под усиленным контролем мы коротали свою жизнь. Содержание и приют были неудовлетворительны.

   Неустанно сверлила голову одна мысль: бежать и бежать на свою далёкую родимую Русь. Но как бежать, с кем и с чем? Нет ни карты, ни компаса и нет боевого удальца-товарища.

    Я стал подыскивать себе товарища, который скоро нашёлся. Это был младший унтер-офицер 9-го Гусарского полка Киевской губернии Михаил Гриб. Мы добыли с ним карту, хорошую карту и компас. Недолго думая, мы с гусаром подрыли лаз под решёткой, подготовили кое-что для похода, выбрали тёмную ночь. Было решено бежать в Сербию, потому что её граница была ближе всего к нам. Выбрали направление на юго-восток, шли ночами, уклоняясь от шоссейных дорог. На дорогу мы припасли себе хлеба приблизительно суток на 10. Ночь идём, а день где-нибудь в лесу или в загоне кукурузы лежим. Одеты мы были каждый в присвоенную форму. Ночью неоднократно приходилось чуть ли не в упор натыкаться на австрийскую жандармерию. Мы их узнавали по звуку шпор, и, не дыша, где-либо прятались. Местность вокруг была покрыта кукурузой. 

    Всё шло благополучно, но на четвёртые сутки, на рассвете, когда мы прилегли отдохнуть, услышали голос собаки. Это оказалась собака-сыщик, а за ней шли два жандарма, у которых на шляпах блестели голубые перья. Они шли с винтовками наизготовку, один из них крикнул по-мадьярски: «Мигай, виссо, урус!», что означало «Стой, назад, русский!». Мы, конечно, встали, сделали вид испуга. Я их нисколько не устрашился. Обыскав нас, лесные черти приказали следовать за ними. На своём посту заперли нас в карцер. 

   На следующий день нас по этапу погнали в Эстергом. Я спросил у конвойного по-мадьярски, далече до Эстергома? Он сказал, 150 километров, и указал на северо-запад. Из этого я сделал вывод, что бежали мы правильно, что может пригодиться в случае следующего побега.

    В лагере мне дали 15 суток карцера и сказали, что если ещё такую глупость сделаю, то буду сидеть в тюрьме до конца войны. Я подумал: «Черти с вами, говорите, что хотите, а я опять убегу». 

    Когда меня повели к моим товарищам, к казакам, я вновь стал себе подыскивать напарника, но никто бежать не хотел. Тут я познакомился с одним вольноопределяющимся, сербом по фамилии Милович, который согласился бежать со мной. Мы начали подрывать ход под решёткой, и на третью ночь собрались бежать. Однако часовой нас заметил, сделал несколько выстрелов, и нам пришлось бегом возвратиться в барак. 

    Вскоре представился новый случай. Однажды нас погнали за дровами для австрийских кухонь, и в городе я заметил решётки на водосточном канале. Об этом открытии я рассказал своему товарищу, и в ту же ночь мы бежали. Я захватил нож, спички, соль, щипцы и ещё кое-какие вещи. Когда мы отошли от лагеря, я снял фуражку, перекрестился; то же сделал и мой товарищ серб. Бежать было решено, как и первый раз, на Сербию.

    В первую ночь мы пробежали приблизительно вёрст 20, на днёвку остановились в загоне кукурузы. На пятые сутки мы стали ощущать недостаток хлеба, хотя картофеля было по полной сумке. Его мы пекли на костре: один печёт, другой разгоняет дым, чтобы не поднимался высоко. 

    На девятый день мы подыскивали место для днёвки и наткнулись на двух мужчин-мадьяр. Один, молодой, видимо солдат с фронта, определил, что я русский, закричал по-мадьярски: «Иди со мной!» и замахнулся на меня косой. Видя безвыходность своего положения, я моментально ухватился за косу, вырвал её из рук мадьяра, но он набросился на меня. Тогда я замахнулся и косой ударил его в левый бок. Окровавленный мадьяр упал, а мы с товарищем бежали.

    По карте мы определили, что вскоре нам придётся переправляться через реку Дунай. Шириной она оказалась версты полторы, течение довольно быстрое. Серб неподалёку нашёл брусья длиной аршинов по шесть, и мы решили делать из них плот. Связали брусья проволокой, сверху наложили травы, вместо вёсел у нас была лопата и длинный шест. Лишь только мы отчалили, быстрое течение понесло нас. Ближе к середине реки наш плот стал тонуть. Серб стал сбрасывать с плота намокшую траву, и это помогло. Мы снова стали грести, но никак не удавалось прибиться к берегу, а уже близился рассвет. И вот, наконец, мы очутились на другом берегу. Невдалеке стояли несколько крестьянских халуп. Голод терзал нас, и мы решили  добыть себе хлеба во что бы то ни стало. Мы стали наблюдать за ближней халупой. В ней жила женщина лет сорока и двое детей. Когда они улеглись спать, мы влезли через окно в хату. Хлеба нигде не оказалось, тогда мы опорожнили в свои сумки корыто с тестом. Это тесто мы ели по дороге в лес, оно нам казалось необычайно вкусным. В лесу на угольках мы напекли из него маленьких лепёшек, которые распределили на 10 дней, определяя по две лепёшки в сутки. Три лепёшки мы решили съесть тут же, с картофелем. Мы чувствовали себя богаче любого помещика. 

    Неожиданно небо потемнело, низкие тучи грозили дождём. Это хорошо – ночь будет темна. Почему-то меня не покидала мысль, что, не дай Бог, поймают и отберут у нас весь хлеб. Дождь полил как из ведра, и мы решили выйти на дорогу для сокращения пути. Утром прояснело, мы нашли большой загон кукурузы и залегли в нём на днёвку. Я сладко задремал и очнулся только тогда, когда кто-то затормошил меня за плечи. Я открыл глаза, испугался: около меня стояли три жандарма, оскалив зубы. С издёвкой они спрашивали: что, наверно во сне дома побывал, бабу свою видел? Я выругался по-русски: «Чёрт вас носит, не дадут спокойно поспать!» Они принялись меня обыскивать. Пока меня обыскивали, серб мой куда-то засунул карту и компас, угрюмо подошёл. Ни о чём я так не скорбел, как о наших сумках с хлебом.

    Нас отвели в какую-то казарму, замкнули в сарае. Через некоторое время серба вывели, и больше я его не видел. Приведя на допрос, меня спросили, зачем я бежал? Я объяснил, что в плену было очень хорошо, и довольно хлеба, но очень соскучился и хотел бежать потому, что я русский казак. Тогда жандармы все вскочили на ноги и испуганно, интересующимся взглядом смотрели на меня. Звание казака повернуло в мою пользу их обращение ко мне. Однако меня как дважды бежавшего всё же отправили этапом на поезде в тюрьму. В душе я глубоко скорбел, сколько пришлось перенести лишений и опасности, и всё же поймали нас. Тут же я узнал, что моего серба мадьяры убили.

   Меня привезли в Эстергом, в сырую тюрьму с заплесневевшими стенами. Вот здесь-то я и счёл себя заживо погребённым. 

     Но наутро пришёл часовой и повёл меня к лагерю. Там стояли какие-то столбы вышиною аршина четыре, а наверху их были закреплены кольца. У меня мелькнула мысль – наверно, хотят повесить. Мне связали руки назад, просунули в кольцо верёвку и стали подтягивать меня, смеясь: «Тебе отсюда будет видней, куда бежать». Вскоре неловкость моего положения сказалась, голова закружилась, и я потерял сознание. В таком положении я провисел часа два, а когда меня опустили на землю, я не мог идти. Добрый австрийский солдат из мадьяр толчками приклада в грудь «ободрил» меня, и я кое-как поднялся, пошёл в карцер. Такая операция производилась надо мной ежедневно в течение 15 суток. После наказания мне объявили решение суда: за учинение двух побегов я должен сидеть в тюрьме до полного окончания войны.

    Тюрьма была переполнена нашими пленными, но из казаков я здесь никого не заметил. В тюрьму меня посадили в середине ноября 1915 года, а вышел я в конце мая 1916 года. Здесь я научился читать и писать по-немецки и по-мадьярски. Физического труда не применялось, что значительно ослабляло наши силы. Мы просились на работы, даже пытались имитировать самоубийство.

    Как-то входит часовой, говорит: «Просвиров, тебе письмо с родины». Не помня себя от радости, я схватил письмо и начал читать. Читая, я мысленно видел себя в своих родных палестинах, в кругу своего милого семейства и мне казалось, что все с сожалением смотрят на меня, особенно мерещилась плачущая мать. Она как будто изредка взглядывала на меня и душевно делила тяжёлое и горькое моё положение. Жена тоже сидела пригорюнившись, сложив руки на голове мальчика-сына, и, как будто виновница всех моих страданий, не могла прямо смотреть на меня, но я видел на лице её сострадание и хотел было встать и приласкать её, и, вскочивши, почувствовал неловкость. Вот содержание письма: «Здравствуй добрый сын Егор, узнавши, что ты в плену из присланного тобой письма мы рады, что ты жив. Матерински тебя благословляю без ропота терпеть тяжёлое положение. Жена и сын твой глубоко скорбели о твоём пленении. Мы ещё письмо получили от твоего товарища Фёдора Фетисова, что нас сильно обеспокоило и ввело в большое сомнение, что вы сидите под арестом за побег из плена. Но не горюй, дорогой сын, ведь и у нас есть пленные австрийцы, даже и у нас в доме работают 30 человек. Шлю тебе 20 рублей. Бывай здоров, пиши письма. Заочно все тебя целуем. Твоя мать Просвирова. Мая 1916 года».

     Долго я ещё стоял на одном месте, словно прирос.

     Когда пришли мои товарищи с работы, я показал им своё письмо, и они посоветовали мне опять просить коменданта, чтобы меня брали на работу. Когда комендант в очередной раз осматривал камеры, он спросил у меня, почему я не пошёл на работу. Я, владея хорошо мадьярским языком, ответил, что меня почему-то не берут. Я сказал, что ваши пленные у нас работают, и показал письмо, полученное с родины. Он спросил, почему у твоей матери работают 30 австрийцев, на что я ответил, что я дома имею хорошую экономию, и я родовитого сословия. Тогда комендант обещал передать мою просьбу генералу. Через три дня тот вызвал меня и сказал, что меня будут брать на работу, но если я ещё раз злоупотреблю их ко мне расположением, то без всякого оправдания буду повешен или расстрелян. Потом он разрешил получить на почте присланные мне с родины деньги. Почтовые чиновники были наши пленные солдаты-евреи, они с презрением смотрели на меня.

    Мне сказали, что на работу будут возить в сторону румынской границы. Это меня порадовало. 

    1 июля 1916 года мы приехали на работу в имение военного министра, а 5 июля я убежал снова. Получилось так. Управляющий имением генерала хотел заставить меня убирать сено, но часовой сказал, что по приказанию генерала этот казак-дворянин должен легко работать. Мне предложили по трафаретной дощечке проставлять номера на мешках. Тут я стал примечать, где у кучера можно украсть халат и шляпу. Товарища я скоро себе нашёл: казака-сибиряка по фамилии Василенко Иван. 

    Кормили здесь хорошо, но часовой не отходил ни на шаг. В день побега один наш товарищ предложил часовому побриться, и тот согласился. Я быстро побросал сумки с провиантом в окно конюшни, где мы размещались, затем через это же окно вылезли и мы с товарищем-сибиряком. Мы были в кучерских халатах и шляпах, с собой взяли компас, карту и ножницы. Направлялись мы на восток, в Румынию, до которой было около 500 вёрст.

   За первые 6 суток пути мы однажды чуть не попались в руки австрийских жандармов. А на 12-е сутки к нам робко подошли два человека и проговорили: «Здраво, братушки». Я ответил: «Здраво, здраво, братушки. Како мыслите, зашто родита?». Они отвечали: «Тако мыслим, зайдем на Румынию», возьмите нас с собой. Это были сербы, они умоляли взять их с собой. Так нас стало четверо, хотя бежать такой шайкой хуже.

    Пройдя пять суток вчетвером, мы должны были переправляться через реку, приток реки Марморош. Обнаружив на берегу две примкнутые лодки, мы затем в сторожке нашли и ключи от них. Через речку на двух столбах был натянут канат, чтобы держаться за него руками, продвигая лодку. Выполнить это первым взялся старый серб, но не удержался и стал тонуть. Я бросил ему весло, привязанное за верёвку, он ухватился за него и тем самым был спасён. Он кидался целовать мне руки и ноги, но я сказал, что не время, давайте переправимся на одной лодке вчетвером. Эта попытка удалась. 

    На другом берегу мы увидели стадо овец и решили украсть у пастухов баранчика. И здесь удача была на нашей стороне. Баранина и печёный картофель – получился отличный обед. Немного передохнувши, пошли дальше.

    Без сербов мы шли 12 суток, и уже с сербами 8. Путь немалый. Во время очередной днёвки мы вдруг услышали звон шпор. Два австрийских жандарма подходили к нам. Я моментально бросился в глубокий овраг, то же сделали и мои товарищи. Все сильно ушиблись, а старый серб сломал себе ногу. Мы вынесли его на тропинку, положили, сами же пошли с Богом своим путём. Как ни жалко было, мы оставили серба, который просил не бросать его племянника. Но и того всё-таки пришлось бросить. Пройдя трое суток без пищи, мы решили поджарить кукурузы. Мы не заметили, как молодой серб дорогой поел всю свою кукурузу. К полудню у него открылся кровавый понос, и пришлось его, почти умирающего, тоже вынести на тропинку и там оставить. 

    Наступили 25-е сутки нашего побега. Судя по карте, до границы оставалось не более 30 вёрст. Расстояние нас не так пугало, как голод. Мы ничего не ели последние двое суток. Было решено подойти к какому-либо чабану и за деньги попросить хлеба. Но попался мальчик, который пас лошадей. Он сказал, что до границы 40 километров, посоветовал идти вот на тот дым, там вам дадут хлеба. Когда мы подошли к хате, из-за угла выскочили два австрийских солдата с винтовками в руках: «Стой на месте! Русский шпион! Вешать, вешать!» Нас обыскали, отобрали всё, что нашли, бесчеловечно побили. Потом замкнули в цепи и погнали на главный пост. Я всю дорогу соображал, как сбежать и отсюда. На посту нас заперли в карцер, но цепи сняли. В 9 вечера нас покормили, и я предложил товарищу бежать, однако он не хотел. Тогда я сам стал готовиться на последний и конечный побег. Так или иначе, всё равно смерть.

    Разобравшись совершенно до нижнего белья – так поступил и товарищ мой – я предложил попроситься до ветра, и как только выйдем во двор – так врозь бежать! Так мы и сделали в 2 часа ночи. Часовой стрелял, а я, пробежав саженей 20, спрятался за камень. На выстрелы часового выскочил караул, они стали стрелять в сторону моего товарища, потом я услышал крик его и стон: «Ой, ой». Караул направился прямо к нему, я понял, что если не убили выстрелом, сейчас заколют штыком. Я перекрестился: «Царство небесное…» Потом я пополз по наваленным стволам деревьев, затем прыгал с камня на камень, помня, чему меня учили в тюрьме. 

    На границу я сразу не пошёл, а около часа бежал параллельно границе. Какая-то сила меня тянула на родину, и я воображал: вот Румыния, а там дальше – Россия, тихий Дон, а там и родной дом.

    Какое-то время ещё я полз по холодному ручью, вода со снежных вершин была чрезвычайно холодна, но стремление к родине невидимо грело меня. Я прополз саженей 150, смотрю – стоит вроде как часовой, ну, думаю, как-то надо покончить с ним. Оказалось, это был камень, на котором были выбиты два орла: с запада – одноглавый, с востока – двуглавый. Значит, тут граница. Я прополз ещё саженей 20 и решил вставать. Только я поднялся, в 30 шагах увидел австрийский пост. Они закричали мне: «Вернись, вернись!» направляя на меня винтовки. Тогда я остановился, повернулся к ним лицом, показал им кулак, выругал по-мадьярски, и важно пошёл по румынской земле. Меня тут же взяла румынская пограничная стража и повела в караульную казарму. Румынским жандармам я коротко пояснил, что я донской казак, русский подданный, попросил доставить меня к русскому консулу. На следующий день меня отправили в город Туро-Северин, а оттуда по Дунаю в Бессарабскую губернию, на станцию Рини. Здесь обмундировали, потом доставили в Одессу. Оттуда благополучно я попал на тихий Дон, к семье. Согласно Высочайшего указа пробыл месяц в отпуску, немного оправился. 

    Теперь я снова служу в Донской казачьей запасной сотне, которая стоит на станции Филоново.

    Так я, казак Просвиров, выбрался 5 августа 1916 года из Австро-Венгерского плена, в котором пробыл около 23-х месяцев, и ещё месяц в походе. То, что это есть сущая действительность, могу присягнуть, а также могут удостоверить казаки: оставшиеся в плену – казак Степан Толмачёв станицы Усть-Бузулуцкой, Фёдор Максимов Фетисов станицы Каменской, Иван Михайлов Зубков станицы Белокалитвенской и казак Фёдор Иванов Слепухин станицы Митякинской.

Писал своей рукой Георгий Иванов Просвиров.

  Вот такие воспоминания хранятся в фондах Государственного музея-заповедника М.А. Шолохова. Затрагивают они очень тяжёлую в моральном отношении тему, тему пребывания во вражеском плену, которую Шолохов никак не мог обойти. Ещё в «Тихом Доне» есть эпизод Первой мировой, когда Степан Астахов всеми силами старается избежать плена: «Степан, хромая, подбежал к кусту, швырнул в него казачью фуражку, сел, торопливо стягивая алевшие лампасами шаровары… Григорий понял: хочет Степан жить – для того рвёт с себя казачьи шаровары, чтобы сойти за солдата – казаков не брали тогда немцы в плен…» (Кн. II, ч.4, гл. IV) А шолоховский рассказ «Судьба человека», где тема плена – главная, вообще вызвал шквал откликов благодарных читателей, особенно фронтовиков.

   Событиям, изложенным в воспоминаниях казака Просвирова, более 100 лет, и они будто специально напоминают нам о тяготах Первой мировой войны, вековой юбилей которой отмечается в этом году. Символично, что письмо читателя, некогда посланное М.А. Шолохову, явилось толчком для осознания глубоких связей разных времён.

Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ). Проект № 16-04-00166а.

_______________________ 

© Кочетов Алексей Михайлович