 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
6 октября 2018 В год столетия с начала Красного террора и 80-летия Большого террора петербургский Музей политической истории России вспоминает репрессированных поэтов, писателей, переводчиков Ленинграда. Среди множества жертв сфабрикованных процессов были: Николай Заболоцкий, Бенедикт Лифшиц, Даниил Хармс, Александр Введенский, Валентин Стенич, Николай Олейников, Борис Корнилов, Юрий Юркун и другие литераторы, расстрелянные, искалеченные или проведшие долгие годы в лагерях. О механизмах сфабрикованных процессов времен Большого террора и о том, кто за ними стоял, мы говорим с сотрудницей Музея политической истории России Ксенией Чекодановой и руководителем Центра «Возвращенные имена» при Российской Национальной библиотеке Анатолием Разумовым. – Ксения Константиновна, вы читали в музее лекцию “Дело ленинградских писателей” – почему вы обратились именно к этим сфабрикованным процессам? – 21 сентября мы вспоминали очередную расстрельную ночь. Расстрельные ночи начались в 1937-м и продолжились в 1938 году. 21 сентября 1938 года были расстреляны 4 поэта, среди которых есть и совсем неизвестные имена. Нашу лекцию мы начали с рассказа о Сергее Михайловиче Дагаеве, о котором узнали из того самого «Ленинградского маркитолога», издающегося в РНБ. Сведения о нем очень скудные: умер в 1938 году в возрасте 27 лет, литератор, проживал на Подольской улице, родился в Риге, был женат – жена тоже отсидела 7 лет в лагере, потомков нет, память о нем исчезла, фотографии мы не нашли. Стихов тоже не нашли – наверное, они сгинули в недрах НКВД. В эту ночь был расстрелян и писатель, поэт, переводчик Валентин Сметанич, известный как Стенич, и поэт Юрий Юркун. Мы хотели назвать виновных, и поскольку расстрельные списки подписывали вполне конкретные люди, мы представили их на экране. У нас есть картина, где изображены члены Политбюро – все те, кто подписывал эти списки: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Микоян. Правда, Микоян подписал всего восемь таких списков, а больше всех подписал Молотов. Мы вспомнили и других писателей, арестованных и осужденных по ленинградскому писательскому делу. – Анатолий Яковлевич, вы ведь всех их тоже упоминаете в своем “Ленинградском мартирологе”? – Все они – мои герои. Погибшие в ночь на 21 сентября 1938 года упомянуты в 10-м томе, и фото Дагаева там как раз есть, оно досталось нам из семейного архива. Вообще, "Мартиролог" состоит из коротких биографических справок, фотографий, документов из семейных архивов и архивов Госбезопасности, а также из воспоминаний, биографий, комментариев. Специального текста о Дагаеве мы дать не могли, а фото привели. В "Мартирологе" две линии архивных материалов – архивы, связанные с этими подлыми сфальсифицированными делами, по которым людей расстреливали, и те, которые передают семьи: там бывают куда более точные сведения. Вот передо мной документ о расстреле в ночь на 21 сентября – расстреляли 61 человека. По правилам приговоров военной коллегии надо было расстрелять немедленно, в день приговора. Эти правила действовали с 1 декабря 1934 года: кассации запрещались, никакие обращения не рассматривались, приговаривали – и тут же расстреливали. В этом списке под номерами с 13 по 17 – Бенедикт Лифшиц, Осип (Юрий) Юркун, Вильгельм Зоргенфрей, Валентин Сметанич (Стенич), а несколько выше – Исай Мильчик, детский писатель, расстрелянный в ту же ночь. Одно фото Бенедикта Лифшица у нас – из фондов РНБ, а другое – знаменитое, где он перед отправлением на фронт в 1914 году, вместе с Чуковским, Мандельштамом и Юрием Анненковым (копию этой фотографии мне передала Елена Цезаревна Чуковская).
Действительно, в 1937 году чекисты изготовили колоссальное дело ленинградских писателей. Иногда кто-нибудь говорит: хорошо, что их сразу убили, а не мучили в лагерях. Но они просто не понимают, через что прошли эти люди перед тем, как их убили – и вовсе не сразу. Это были жестокие, страшные убийства, пытки, и не только физические, а прежде всего моральные. Не признаешься? А у тебя есть родные, друзья, а у нас на них тоже всего полно. Не дай бог оказаться на пыточном месте этих людей! Дело Лифшица – самое знаменитое, уже много лет назад в журнале “Звезда” появилось большое исследование о нем. Но ни его автор, ни даже я – до недавнего времени – не понимали одной вещи. Вот есть в деле огромный машинописный допрос, где время от времени появляются подписи. И я думал – значит, был допрос, он записывался, потом с него снимали машинописные копии для передачи начальству, в другие отделы. И только через много лет я понял, что это такое – благодаря делу уцелевшего от расстрела художника, архитектора Бориса Крейцера. Он объяснил, что машинописный вариант и был рабочим: следователь тебе его сразу приносит – вот тут тебя завербовали такие-то, ты завербовал такого-то… Подследственный машет руками – это бред! Ему говорят – ладно, уносят протокол и перепечатывают его, и там все меняется, кто кого завербовал и прочее. Не согласен? Ладно, опять перепечатывают – идет торговля, но даже если подследственный ни с чем вообще не соглашается, следствие надо заканчивать – и тогда ставится точка. Карательная кампания 1937–38 года, как было обозначено в знаменитом приказе 00447, проходила в ускоренном и упрощенном порядке: им просто надо было наготовить тонны бумаг, чтобы создать видимость правосудия. В общем, окончательный текст, который хотели вшить в дело, человека заставляли подписывать – избиениями, как угодно. Врали и обманывали, как могли – подпиши, ведь еще будет суд, сможешь там сказать, что захочешь. Так вот, этот окончательный текст следователи отдавали переписчику для создания письменного протокола допроса. А первичным протоколом была та самая машинопись, с которой долго работали и долго избивали человека. А фиксировали этот протокол каким-то одним днем, и даже историки не очень понимают, что даты на протоколах не соответствуют действительности. – Ксения Константиновна, вы знакомы с этими делами – у вас такое же впечатление от них? – Конечно, знакома, но Анатолий Яковлевич – глубочайший историк, ему важна архитектура этих дел, а мне как музейному работнику очень важен разговор с публикой, чтобы она могла прочувствовать весь ужас, всю несправедливость, которые обрушились на людей. Обычно мы говорим о выдающихся людях, пострадавших во время репрессий. Теперь еще надеемся вспомнить наших ленинградских востоковедов: была ведь расстрельная ночь, когда расстреляли 12 востоковедов, в одну ночь мы потеряли целую школу петербургского востоковедения. Было дело инженеров, дело ученых, дело историков, но все же я хочу вернуться к делу поэтов и вспомнить имя Николая Заболоцкого. В "Истории моего заключения", написанной в 50-е годы, он вспоминает, как впал в безумие и тем самым спас себя, поскольку был на время изъят из следствия, а вернулся, когда расстрельные приговоры были уже вынесены, и его просто отправили в лагерь. Мы должны вспоминать и верных жен, которые не предали своих мужей, как Екатерина Лифшиц, которая тоже отбыла срок в лагере. Надо помнить и друзей, и детей, и матерей – например, мать поэта Сергея Колбасьева, расстрелянного – или не расстрелянного, до сих пор неизвестно. Они сохранили память о своих близких, которых хотели убить – и уничтожить даже память о них. Например, благодаря Якову Друскину мы имеем взрослую поэзию Хармса и Александра Введенского.
– Анатолий Яковлевич, через вас прошло столько этих страшных дел – у вас есть догадка, зачем и кому это все-таки было нужно? – Хочу начать с имен. Могилку Бориса Корнилова придумали учащиеся лицея из Семенова, его родного города. Они приехали с учителем и поначалу поставили крест, а когда крест свое отстоял, установили эбонитовую табличку с его профилем и стихами. Я там всегда останавливаю людей и напоминаю песню из кинофильма “Встречный” – “Нас утро встречает прохладой”, ее написали Корнилов с Шостаковичем, а никто же не знает, что автор слов расстрелян, одно от другого отделено. Есть документальный фильм о том, как сын Олейникова и дочь Корнилова идут по кладбищу, и Александр Николаевич показывает ей этот знак, о котором она и не знала. Скорее всего, они погребены в Левашово, хотя это неточно – в документах место расстрела и погребения не отмечалось. Александр Николаевич долго не решался поставить памятник отцу, но все же в последние свои годы решился, и там изображен нолик, как хотел сам Олейников, – “положите нолик” (как знак вечности). Оба – "японские шпионы", оба расстреляны, оба, конечно, реабилитированы. И хорошо, что мы заговорили о Сергее Колбасьеве – некоторым свои героям я сам ставлю памятный знак, если родных нет или они не готовы это сделать, – вот и его портретик я повешу в Левашово. Сергей Колбасьев, теперь уже известный писатель и джазмен, расстрелян безо всякого сомнения. Официальная дата расстрела – 30 октября, в дело вложен акт – это была отчетность перед Москвой, каждые 5 дней туда шли телеграммы: столько-то арестовано, столько-то расстреляно. Если он уже вписан в предписание на расстрел и отмечен галочкой как расстрелянный – все, на волю он уже выйти не мог. Николая Олейникова выдали коменданту тюрьмы 23 ноября 1937 года, накануне расстрела, а Колбасьева – только 10 января 1938 года, и таких примеров сотни, когда человек по отчетам числится расстрелянным, а его расстреливали иногда через полгода (иногда это делалось по служебной записке для дополнительных допросов). Или когда человека вели на расстрел, и что-то не сходилось при проверке в его личных, а на чекистском казенном языке – установочных данных: фамилия, имя, отчество, срок или дата ареста, – вдруг ошибка, а потом отвечать. Речь шла о десятках тысяч расстрелянных, поток был страшный даже для самих чекистов, они этого боялись, и поэтому не сообщали о приговорах родственникам. Так что Сергей Колбасьев был расстрелян, только позднее. И теперь я точно знаю, что расстреливали не в Большом доме. – То есть расстрельные подвалы – это легенда? – Да, это давнее предание, я его услышал во время второй оттепели, которую у нас еще называют перестройкой. Это городская легенда, что в подвале Большого дома стояла огромная мясорубка, которая перемалывала людей, что кровоток был проложен к Неве, вода окрашивалась в красный цвет, и эту воду даже разгоняли катерами. По этому преданию возникла традиция, которой уже 30 лет – в первую субботу июня возлагать цветы на набережной и опускать в воду венки. Но этого не было. А знаете, как такое рождается? Кто-то говорит: у них же там просто мясорубка, а кто-то понимает буквально – и легенда готова. Но, хоть мясорубки и не было, людей все равно расстреливали – считалось, что там же, в тюрьме Большого дома. Однако по предписаниям на расстрел мы видим, что перед расстрелом люди часто находились не в ДПЗ (доме предварительного заключения, тюрьме госбезопасности), а в ОДПЗ – ее отделении, на Винова, 25 (сейчас это Шпалерная, 25). И был еще один адрес – ОДПЗ на Нижегородской, 39, бывшая военная тюрьма. Это вторые “Кресты”, изолятор “Лебедевка”, поскольку теперь это улица Академика Лебедева. Всех приговоренных жителей области сразу туда и везли, там и расстреливали. Почему? А представьте фургоны, вывозящие окровавленные тела из Большого дома: это все-таки центр города. А вот та тюрьма – на отшибе, в тупике, туда фургоны свободно подъезжают, железнодорожные составы с заключенными разгружаются прямо в раскрытые ворота, и тела оттуда увозят прямо в Левашово, на спецобъект, созданный, безусловно, по типовому плану (только эти планы, конечно, не опубликованы). Вообще, большинство документов, связанных с Большим террором, до сих пор не обнародованы: ни инструкция о порядке расстрела, ни о местах погребения, ни типовое следственное дело, которое рассылалось в 1937 году вместе с приказом 00447. Образец следственного дела существовал – отсюда они такие шаблонные протоколы – по нему и шло упрощенное следствие. Насильственная смерть не была чем-то сакральным для людей, которые пришли к власти в 1917 году. А в центре этого первого в мире так называемого государства рабочих и крестьян решили соорудить великую могилу. – Ксения Константиновна, вы думали об этих вещах, когда готовили свою лекцию, когда говорили с людьми в музее? – Конечно, и я думаю, что совершившееся зло неизбывно, трагедия не изжита, внутренняя работа не проведена. Когда шел разговор об Олейникове, вспомнили нолик на его могиле. Но я думаю, что это не знак вечности, а тот самый человек, который в огромном мире оказывается ноликом. Многие его стихи – о маленьких существах, которых мы давим, не замечая – это тараканы, бабочки, жучки. В его знаменитой поэме о таракане: Таракан сидит в стакане. Он печальными глазами А кто эти вивисекторы – да те самые люди, которые с кремлевской трибуны вещали о светлом будущем, и те, кто осуществляют их волю. “У стола лекпом хлопочет, // Инструменты протирая”, – видимо, этот лекпом и есть товарищ Сталин, – “И под нос себе бормочет // Песню "Тройка удалая". Наверное, эта тройка тут тоже не случайна: мне кажется, Николай Олейников имел в виду ту саму тройку, которая осудила и его, и многих других на страшную смерть. Эти стихи дают возможность, даже не читая архивных документов, понять, что там происходило. __________________________ © Вольтская Татьяна, Радио Свобода |
       
|
