Моим родным, кому довелось жить в годы войны, посвящаю                                              

ЕВДОКИИН  ДЕНЬ 

        Поезд все шел и шел. Уже несколько дней и ночей, то ускоряя, то замедляя ход, то, вдруг торопясь и обгоняя на станциях другие составы, а то неожиданно останавливаясь и опять трогаясь в путь, шел поезд.

        Паровоз натужено пыхтел, выбрасывая клубы черного дыма и сажи, старался изо всех сил и упорно тащил за собой длинный и тяжелый эшелон. Вагоны гремели, подпрыгивали на стыках, злились и метались на ходу из стороны в сторону. Они то успокаивались ненадолго и затихали, то вдруг снова кидались, отчаянно пытаясь вырваться на волю, но, опять не сумев этого сделать, они замирали на время, не в силах изменить свою судьбу, и снова покорно тянулись за паровозом. А поезд шел вперед. Военный эшелон шел на запад. К фронту.

        Николай давно стоял у открытой двери вагона-теплушки и курил. Июньский ветер трепал его гимнастёрку и свободно гулял по вагону. Вместе с ветром летела сажа от паровоза, а от полей, что тянулись, то с одной, то с другой стороны дороги, доносился запах свежескошенной травы. Мимо проплывали небольшие берёзовые рощицы, луга, перелески, поля. Было видно, что там лежала ещё не убранная скошенная трава, а кое-где мелькали уже поставленные копны.

        Николай курил и, то ли от встречного ветра, а может, от едкого табачного дыма, начинали слезиться глаза. И тогда, чтобы не успели заметить ребята, его друзья сослуживцы, он быстро и сердито моргал, а потом снова затягивался самокруткой. Это помогало, но ненадолго. И через некоторое время все начиналось сначала.

        Иркутск миновали ещё утром. А теперь, когда солнце светило уже с другой стороны вагона, стали все чаще и чаще мелькать знакомые названия станций и деревень. Казалось, что вокруг ничего не изменилось, что жизнь так и идет, как шла раньше. Отсюда, из воинского эшелона, всё до того представлялось таким довоенным, мирным, прежним, что казалось нереальным.

        Тогда, два года назад, в июне 41-го, Николай, как и многие, пришел в военкомат. Быстрые сборы, и вот он уже в вагоне, а впереди армия и фронт. Но поехал он к удивлению своему не на запад, а на Дальний Восток. Бывший тракторист-комбайнёр, а теперь механик-водитель танка, два года простоял со своей частью на границе, каждый день ожидая войны с Японией. Но в 1943-м, когда вероятность большой войны на Востоке уменьшилась, командование стало срочно перебрасывать войска на Западный Фронт. 

       И пошли военные эшелоны. Днем и ночью. Шли непрерывно. Эшелон шел за эшелоном. Войск требовалось много. Выжимали всё, что могли. И транссибирская артерия беспрерывно качала и качала из Сибири и с Дальнего Востока свежую, сильную, молодую и здоровую солдатскую кровь. Она быстро доходила до передовой, растекалась по окопам и блиндажам и снова наливались силой, уставшие мускулы армии. На фронте назревали большие события, но те, кто ехал тогда, в июне 43-го, в тех военных эшелонах, об этом, конечно, не знали.

     Николай смотрел на пробегающие перед ним поля, избы, просёлочные дороги и молчал, зажав в руке давно потухшую папиросу. Опять мелькнула пыльная лента проселочной дороги. Она запетляла между холмами и скрылась вдали, там, где синие сопки уже терялись на горизонте и к ним туда, вдаль, всё бежали и бежали то поля, то леса. Когда-то ему нравилось смотреть, и он не знал почему, на эти синие волны сопок у самого горизонта. От этого становилось как-то тревожно и радостно, так что озноб пробегал по телу. Всегда хотелось ему взять и поехать туда, на самый край, за горизонт и посмотреть – а что там. Жизнь казалась тогда бесконечной, огромной и радостной. Она и сейчас вспоминалась Николаю радостной, но совсем уже не огромной и не бесконечной, а как будто началась она вчера и он всю её помнит по часам – так быстро она пронеслась. А может, её и в самом деле было совсем немного – той мирной жизни.

     Когда-то, задолго ещё до войны, Николай, только отслуживший срочную, вернулся из армии домой в родную деревню. Он сразу погрузился в привычную крестьянскую жизнь: работа, опять работа и снова работа. Так жили все и всегда. Но и гулять успевали и веселиться. Вечерами Николай брал гармонь – и танцы до упаду. Гармонист он был знатный, потому и не обходились без него никогда ни свадьбы, ни танцы. И почти никогда без Евдокии – соседской девчонки. Вроде и выросли вместе, а до армии он и внимания на неё почти не обращал. Девчонка, да девчонка: худенькая, тоненькая. А когда вернулся, вовсе не мог понять, глядя на свои мощные руки и плечи, как такое хрупкое существо, как Евдокия, вообще может жить на свете. До того она казалась ему хрупкой и слабой, что спокойно смотреть на это было выше его сил. И он постоянно подшучивал над ней и кричал ей на танцах громче гармошки: «Евдокия, сядь на лавку и не пляши – тебя ветром переломит». Однако этого почему-то не происходило и даже наоборот: успевая переделать всю работу в доме, Евдокия пела и плясала на танцах столько, сколько мог играть Николай, что окончательно приводило его к удивлению.

          - В чём у тебя душа держится, Евдокия? – не унимался Николай. 

      Неугомонная и жизнерадостная Евдокия только смеялась в ответ, глядя на него своими озорными и обжигающими глазами. Прошло совсем немного времени, и Николай уже не мог обходиться без этих лукавых, смеющихся глаз. И однажды, а как Николаю показалось, вдруг, они зарегистрировались с Евдокией в сельсовете. А после, взяв только самые необходимые вещи, да гармонь, поехали за компанию с другими молодыми строить свою новую жизнь.

          По стране катилась коллективизация. Всюду создавались колхозы, всюду звали на работу. Рабочие руки были очень нужны.

     - Не пропадём, – сказала Евдокия, и сев в поезд, они отправились за своим счастьем подальше от дома, как многие тогда, наугад в Сибирь. 

    А Николай курил, молчал, и, казалось, совершенно уже не замечал происходящего вокруг. Воспоминания плыли, как табачный дым и уносились над полями, проплывавшими за открытыми дверями вагона.

       Николай и Евдокия ехали в поезде и сами толком не знали куда. На многих станциях прямо на перронах были вывешены объявления, плакаты – звали в колхозы, приглашали остаться у них. Многие их друзья и земляки уже сошли по разным станциям, а Николай и Евдокия все ехали и ехали и никак не могли ни выбрать, ни решиться. Уже хотелось работы, хотелось к земле. Мечталось о друзьях, о своём доме. Хотелось жить, как прежде. 

  - Коля, а давай сойдем. Прямо сейчас. Пусть, что будет, то и будет. На какой станции остановимся, там и будем жить, – улыбнулась Евдокия и прижалась щекой к плечу Николая. 

      Поезд остановился на станции с непонятным названием Куйтун. Стоял теплый июньский день. Издалека доносился запах свежескошенной травы. Огромные облака лениво брели по небу. На горизонте виднелись синими волнами далекие сопки, к которым бежали то поля, то леса. А недалеко от станции виднелся большой пруд. Что-то защемило в душе Николая, показалось, что краше этих полей и лесов и не видел он ничего в жизни. 

 

  - Твой день, Евдокия. Здесь будем жить. И не надо лучшего, - сказал Николай. Потом обнял Евдокию и повторил: «Вот так, Евдокиюшка, здесь и будем жить».

  С тех пор прошло больше десяти лет. Евдокия была всё та же: изящная, стройная, неугомонная. С такими же лукавыми и обжигающими глазами. Николай всё с такой же любовью и восторгом смотрел на неё, но по-прежнему не мог понять: как вообще такое хрупкое существо может жить на свете.

     Прошло больше десяти лет. И теперь вот в такой же июньский день только уже другой – воинский эшелон мчал Николая в обратную сторону, мимо своего дома, мимо давно ставших ему родными полей и лесов и никто об этом не знал, никто: ни Евдокия, ни сын Ленька, родившийся на следующий год.

    Вагоны закачало на стрелках. Сильнее загрохотали колёса. Что-то заскрежетало и поезд, как будто запнувшись, замедлил бег, потом ещё и стал останавливаться.

   Солдаты прильнули к открытой двери, с удовольствием и интересом разглядывая приближающуюся станцию. Мимо проплыли какие-то постройки, водонапорная башня и, наконец, вокзал, где крупными, большими буквами, высоко, почти под самой крышей было написано название: “КУЙТУН”. 

         Вагоны еще раз недовольно дернулись, и поезд остановился. Было разрешено выйти, и Николай, еще не веря своим глазам, по привычке поправив пилотку, соскочил на перрон. На перроне и возле вокзала народу было немного: бабы, да дети, и он не сильно надеялся встретить кого-нибудь из знакомых. Разве, что вдруг.

         «Как жаль, что со станции не видно дома», – размышлял Николай. До самой деревни было еще километров пять. Да, к тому же на этом пути лежала небольшая возвышенность, внизу которой вытянулось во всю её длину озеро. Все называли его Станционский пруд – другого названия и не было. Со станции Николаю было видно, как на краю этого пруда плескались гуси, а мимо него шла дорога в деревню. И где-то там, дальше, за берёзовой рощей был его дом. Николай смотрел на станцию, на вокзал, на озеро, рощу – на всё вокруг, напитываясь понятными только ему впечатлениями. 

   Вокруг стоял гомон, разговоры. Вился табачный дым. Слышался смех. Подходили ребята из других вагонов. Никто не знал, долго ли им тут стоять. Впрочем, так было всегда. Никто и не торопил свою судьбу и все были только рады незапланированной остановке.

    Николай прошелся по перрону. «А ничего ведь и не изменилось тут с тех пор», – неожиданно подумал он, вспомнив, как в тот первый день они с Евдокией на этом же самом месте стояли и решали, куда им теперь. «Евдокиин был день», – улыбнулся про себя Николай. Он совсем ушёл в свои воспоминания и молча стоял, глядя перед собой и никого не видя.

* * *

    Степан сильно хромал ещё с Гражданской войны. В те смутные годы самые дерзкие и отчаянные уходили в партизаны, другие же, кто мог, просто в леса, в глушь – подальше от греха. Себя спасти, да семьи с детьми от грабежей, бандитов, от разбоя. Отсиживались по заимкам, прятались в дальних глухих деревнях у родни – так спокойнее.

     За счастье народное – это всегда потом, сначала приходят те, кто за свой карман, и не спрашивают, какой ты веры и за кого. Всю Гражданскую Степан промотался по родным лесам и болотам. Он забирался там в такие дебри и топи, куда ни один самый лихой казачий разъезд не рисковал соваться. Даже ради десятка таких Степанов, как он. 

         Без последствий это не обошлось. Жизнь в лесу была не сахар: болота, сырость, гнус, холода. Не всегда и везло: схватил как-то случайную пулю – так и стал Степан инвалидом. Ходил он с тех пор, сильно хромая на правую ногу. 

      Как получивший увечья в Гражданскую, он всё-таки считался её героем. Никто не прибивал на его дом табличку: «Здесь живёт Герой Гражданской войны», но и сомнению его героическое прошлое тоже не подвергали.

     Степан и сам не позволял о себе забывать: балагур и хохмач, он каждый год добавлял к своей героической биографии по несколько новых историй. Но меру знал.

         Упав однажды на хвост доброй судьбе, он зарылся в него и старался не донимать её своим присутствием. Каждый раз, однако, когда судьба решала махнуть хвостом, Степан тут же попадал в самые невероятные и неожиданные ситуации, и всегда случалось оказываться ему там в самое нужное время.

     Зная об этой своей счастливой особенности, на других людей он глядел по-доброму и снисходительно – не всем же такое счастье. В деревне его за этот нрав, доброту и балагурство кто любил, кто терпел, но везде был он свой. Степан считался своей колхозной достопримечательностью. 

     Война сразу, как ветром, вымела всех сильных, здоровых, смекалистых и рукастых мужиков по деревням, и Степан опять оказался самым нужным в первом ряду. Председательскую кобылу Степан любил, как свою, и знал её с самого её рождения. Да и она к нему всегда хорошо относилась – так и стал Степан личным конюхом председателя.

     По какой-то мелкой надобности в тот день Степан заехал на станцию и уже собирался обратно в деревню. Паровоз очередного воинского эшелона пыхтел, проходя мимо перрона. Вдруг он стал притормаживать, гремя вагонами, и остановился вовсе. Не бог весть какое событие, но всё же повод перекурить и поглазеть. Степан отложил поводья и задымил, разглядывая высыпавших и разговаривающих солдат. 

     Эшелон был дальний. Знакомых нет. Шум, гам, бабы, дети вокруг солдат – как всегда. Отбросив потухший окурок, Степан, намотав вожжи на руку, ещё раз оглядел перрон. Напротив стоял солдат в ладно сидящей форме и куда-то смотрел. Степан отвернулся. Но тут же вновь быстро повернулся назад и, соскочив с телеги, внимательно всмотрелся в солдата ещё раз.

      - Кол-ля, – пробормотал про себя Степан. – Точно Колька! – не веря своим глазам, выдохнул Степан. 

        - Колька! – что есть сил, резко, как ударил бичом, крикнул Степан.

        Николай вздрогнул и обернулся на голос.

         - Коля! Колька!

        Бросив поводья на телегу, Степан захромал со всей прыти к вагону.

       - Вот уж не знаю: верить или нет! Да ты, ведь, ей богу, ты, Коля! Николай! Николаха! Эх, Коля! Вот уж не ожидал увидеть!

           Они обнялись.

           - Степан!!! А я и не узнал тебя поначалу.

       - Поди вот, узнай меня! Я же теперь при должности, – Степан небрежно кивнул на кобылу с подводой. 

        - Да, Коля, Коля, всех на фронт, – говорил и говорил Степан, будто они только что вчера с ним расстались, – всех в деревне, как под метлу, Коля. Я вот остался – последний танцор, сам видишь. А как же иначе? Баб разве одних бросишь без присмотра?! За ними ж глаз да глаз. Потому и на фронт не берут меня, здесь я нужен. 

     - Не-не, Евдокиюшка нормально, всё нормально, – вдруг увидев немой вопрос Николая, заторопился Степан. – Всё нормально, Коля, не переживай. Лёнька-то твой давно помощник, считай. Ну а Евдокия, она, сам знаешь, какой молодец! Живём, живём, Коля! Да ты меня не очень слушай: я умом-то уже меняюсь с жизнью такой. Ну а так-то ничего, живём. Нормально.

     Скоро-скоро, обо всём, взахлёб, утоляя жажду новостей, успевал рассказывать Степан, иногда замолкая, чтобы глотнуть воздуха. Но Николай слушал его, как во сне. Роднее всех ему казался сейчас Степан – живая частичка прошлой жизни. Это был старый хромой ангел, а не Степан, и он всё что-то говорил ему и говорил. Время летело, а, казалось, ни о чём ещё и не поговорили.

       Степан замолчал, как будто притомился от рассказа, но тут вдруг вскинулся по новой, что-то вспомнив.

     - Вот кобылу дали мне председателеву, смотри, – Степан обернулся на подводу, – хожу у начальства в доверии, не простой теперь я человек, – начал Степан и вдруг замолчал, как ударенный. Он выпучил глаза и уставился на Николая. – Слушай! Чего я, дурак старый…. И ты ничего не скажешь – Степан шлёпнул себя по лбу, – стою и болтаю. Давай в деревню сгоняем, своих повидаешь. Тут делов-то всего! Туда-обратно час.

     Николай с тоской посмотрел на Степана. Он повернулся, увидел пруд, дорогу, край берёзовой рощи, который виднелся за ней. И вправду всё совсем рядом: дом, Евдокия, сын. Но потом, не оборачиваясь, лишь, по привычке, поправив ремень и гимнастёрку, негромко сказал:

          Не успеем, Степан. Отстану от эшелона – трибунал. Понимаешь ведь: на фронт едем. Да, и не стоим мы нигде подолгу.

      Но поезд всё стоял и стоял. Уже больше часа кто-то дарил Николаю почти невозможное: побыть перед фронтом на родной земле.

      - Коля, ты жди меня здесь. Я в деревню мигом. Найду Евдокию и обратно с нею сюда. Жди, Коля, я мигом. И что я сразу – то не подумал об этом, – ворчал Степан уже на ходу, изо всех сил ковыляя к своей телеге.

   Николай посмотрел, как Степанова телега, всполошив гусей, проскочила мимо Станционского пруда, вздохнул, посмотрев еще немного ей вслед, и едва слышно сказал:

        - Буду ждать. Обязательно. Спасибо, Степан! Буду ждать. 

   Опять, по неизбывной теперь уже привычке, он поправил пилотку и медленно, всё поглядывая на пруд, на дорогу, направился к своему вагону. 

          Степан уже мчался по деревне, хлеща вожжами испуганную кобылу, когда на вокзале у эшелона резко сорвалась и покатилась, громко, раз за разом, повторяясь, звучная команда: 

          - По вагонам! По вагонам!

     Тоскливо и протяжно завыл паровоз. Николай одернул гимнастёрку. Не надеясь больше кого-либо встретить, он оглянулся, посмотрел ещё раз на так много напоминавшие ему места и сильно, одним рывком, заскочил в вагон.

      Вздрогнули, тронулись, заскрипели вагоны, и медленно стало удаляться, на короткое время, явившееся к нему мирное и счастливое прошлое. 

      «Прощай, Евдокия! Свидимся ли?» – и, почувствовав, как что-то стало мешать ему в горле, Николай резко застегнул и тут же снова расстегнул воротничок гимнастёрки и полез за кисетом. 

     Степан мчался на своей подводе, гремя железными колёсами по комьям засохшей грязи. Некстати попавшиеся навстречу две колхозницы резко метнулись в сторону – к забору, наполовину, почти в рост человека, заросший крапивой, и стали что-то кричать и махать руками вослед телеги, обдавшей их пылью и запахом лошадиного пота. Петровна, как привыкли её звать, с подругой и соседкой по всей жизни, Дуняшей, отряхивались и с осторожностью выбирались обратно на дорогу.

        - Ты посмотри-ка, Петровна, что он вытворяет! Стёпка-то! Вот ведь кобель! 

         - Да ты сама меньше рот разевай!

     - А чего это он посадил Евдокию на телегу и как очумел совсем. Ты посмотри, ведь загонит кобылу!

         - Загонит, загонит…. Степан не загонит. Вот председатель точно тебе загонит – опоздаешь ещё раз.

        - Болтай чего ещё, – оглянулась в другую сторону Дуняша, потом увереннее добавила, – так и пошли, чего стоишь.

    Пыль от Степановой телеги улеглась. Куры, разлетевшиеся в разные стороны, опять кудахтали на дороге. За забором пропел петух. Петровна с Дуняшей, не рискуя так больше, живо пробирались то по обочине, то по сломанному тротуару. Но на дороге никого больше не было.

       - Вот же ты скажи! И куда он так понёсся? Случилось, может, чего?

       - Что со Степаном может случиться, Дуняша?! – Петровна приостановилась чуть и вытерла лицо платком. – Твой-то Ванька пишет? Где он? В госпитале ещё?

     - Пишет, пишет. – Сразу погрустнев, ответила Дуняша. – Пока в госпитале. Ладно, давай уж поспешать – опоздаем-то, в самом деле.

     Нахлёстывая, не переставая, кобылу, Степан правил несущейся телегой. Успевая следить, чтобы под колёса не попала какая-нибудь случайная курица, он кричал Евдокии: 

        - Успеем, Евдокиюшка. Должны успеть.

        - Не может быть, не может быть, – почти не слушала его Евдокия, все время, думая о чём-то своём.

        Черный паровоз, с силой выдыхая из себя клубы дыма, уже выползал за станцию. Впереди было поле, Станционский пруд и снова поле. 

       - Эх, не успели мы, Евдокия. Прости, – сказал Степан, глядя на уходящий эшелон.

       - Гони через поле, Степан. Гони наперерез.

     Телега запрыгала, съезжая с дороги и понеслась по свежей стерне, оставляя за собой две, едва заметные колеи.

       Поезд набирал ход, оставив позади станцию, переезд и забирал влево, рискуя скоро совсем скрыться за лесом. Степан натянул поводья, понимая бессмысленность погони, но не успела телега остановиться, как Евдокия спрыгнула и побежала по полю, размахивая руками и крича, что есть силы: 

      - Коля! Ко-оля-а!

   - Надо же, как бывает, Иван, – обратился Николай к своему другу, с которым служил с первого дня, – думаю вот о Евдокии и, как будто, сейчас даже голос её услышал. Чудно!

   - Да не рви ты себе душу, Коля. – Раз любите, значит увидитесь. Садись. Вот кипяток поспел. Чаю ротный прислал. Садись, чаёвничать будем, – и он протянул Николаю дымящуюся кружку заварки.

       - Эх, Иван, домой хочу, – вздохнул Николай, отбросив обжегший пальцы окурок.

     Вокруг засмеялось несколько голосов, оценив шутку, и все стали подсаживаться к столу. 

      Евдокия лежала на копне сена, раскинув руки, как будто продолжала бежать и молчала. Степан со стороны с тревогой поглядывал на неё, сжимая в руках кепку, не зная, что делать и, наконец, решил приблизиться:

        - Евдокиюшка?!… Ох ты, Господи, прости нас – начал Степан и замолчал, забыв, что нужно говорить дальше. Потом, всё-таки собравшись духом, он нагнулся, пытаясь дотронуться до её плеча, но Евдокия неожиданно твердо и сухо сказала:

       - Степан, ты езжай. Я доберусь сама.

      - Хорошо, Евдокиюшка, хорошо. Только ты уж это… недолго.

      - Езжай, Степан. Я приду.

    Евдокия лежала, не видя, не слыша, не чувствуя. Она не помнила, что сказала Степану и, вообще, был ли тут Степан. Она лежала, закрыв глаза, и видела, как уходил поезд. Она видела, как Николай в вагоне что-то играет на гармошке. Потом вдруг увидела, как он с товарищами окапывает танк на передовой. А кругом лето, поле, трава, солнце. И всё так ярко, красочно и ясно – гораздо лучше и красивей, чем в кино в колхозном клубе, куда они всегда ходили с Николаем, когда приезжала кинопередвижка.

    Кто-то нечаянно открыл окно в ее будущее. Закрутилось какое-то колесо, потекли картины, быстро сменяя одна другую. А может, кто-то тоже задумался и загрустил вместе с ними и не заметил, как Евдокия вдруг отчетливо увидела то, что неположено людям знать до срока.

     Вот через полмесяца приходит к ней похоронка: Николай геройски погиб в боях под Курском, похоронен там-то. Нет сил – ни идти, ни работать, ни видеть, ни реветь, ни кричать.

      А колесо бешено крутится, мелькают картины и за минуты летят года. Евдокия уже знает, что после своих 36 ей надо еще прожить столько же, и еще десять лет и потом еще два года.

         Снова зима, лето, еще зима. Май. Самое начало, а такое тепло, что все в поле. Племянница босиком бежит из деревни, и что-то кричит – кончилась война. Возвращаются с фронта те, кто смог вернуться.

        Ленька уже большой, но совсем отбился от рук без отца: школу бросил, любит выпить, да погулять с друзьями.

     А вот он пришел из армии. Женился. Родились дети, ее внуки…

  Давно уже поднялась Евдокия и медленно брела обратно по следу, который оставила Степанова телега. А колесо все крутилось, со страшной быстротой отмеривая годы.

     Растут внуки. Стареет сын. Но нет радости в доме. "Неправильно живут молодые, – качала головой Евдокия, – и научить их некому. Пьют, спорят, ругаются, что-то делят между собой, а радости, как не было, так и нет. Почему мы с Николаем без хмеля обходились, а жили, как во хмелю?" – и, махнув рукой,  снова шла стирать, варить, полоть, кормить.

    Мелькали и уходили лица. Появлялись новые. А Евдокия все жила, работала, успевала везде и всюду и была такая же неугомонная, как и прежде. Лучше неё не сделают, а хуже делать не позволяла. Только никто больше не удивлялся, как такое хрупкое существо вообще может жить на свете.

    Уже выросли внуки и у внуков  появились свои дети. И только однажды кольнула в сердце обида: «Никого так и не назвали по имени Николай». Но тут же, застыдившись на себя, уже снова куда-то бежала по делам.

     Еще пролетели года. Все чаще останавливалась и задумчиво смотрела на детей Евдокия. Она понимала, что давно прошедшая война перервала какую-то в жизни нить. Не так теперь, неправильно живут. Но невозможно было это объяснить, и не было сил это исправить.

         Вот уже и с кровати подняться трудно одной – кричишь на помощь правнучку Маринку.

        - Домой хочу, – еле слышно повторила Евдокия, – домой... хочу.

        Внуки и правнуки смотрели на спокойное, сухонькое и сморщенное лицо Евдокии, только сейчас начиная понимать размеры потери.

   - Вот и встретила она Николая, – тихо сказал ее Лёнька, вспомнив вдруг слова тетки Петровны: «Так больше Евдокия не спела и не сплясала ни разу после своего Николая».

     Евдокия все брела и брела. Уже закончился лес, откуда каждое лето они вдвоем ведрами таскали спелую клубнику. Пошли деревенские огороды, заборы, заскрипел под ногами старый тротуар.

      Евдокия машинально повязала голову платком и повернула большое железное кольцо на воротах. Она была у себя дома. Евдокия оглянулась вокруг. Посмотрела на ограду, на сложенные еще Николаем дрова и почувствовала, как кто-то осторожно и медленно закрывает окно, в котором она только что видела себя и всю свою жизнь. И вот, осталось уже только она, ограда и дом.

    Евдокия немного постояла, пытаясь что-то вспомнить. День догорал и солнце, как всегда, буднично и привычно садилось за синие сопки. Она постояла еще, сосредоточенно глядя перед собой, потом вздохнула, поправила платок и, повесив на плечо коромысло и вёдра, направилась обратно к воротам.

        Ей нужно было прожить еще столько же. Потом еще десять лет. И потом еще два года.

     Со станции, едва слышимые, доносились паровозные гудки. Где-то там отправлялся поезд. Жизнь шла, как она и шла раньше. И всё вокруг было настолько мирным, довоенным, прежним, что казалось нереальным.

 

БИЗНЕСМЕН ГЕНКА 

   История эта случилась давно. Сколько тому лет назад – десять, двадцать – не помню. Вспомнилось же о ней, как это сплошь в жизни бывает, совершенно случайно. Возвращаясь как-то зимой ночью на машине в Иркутск, я увидел в свете фар несколько груженых лесовозов, которые светили огнями на обочине дороги. Водители столпились у одной из машин, что-то обсуждая. Обычная, в общем-то, картина. Но как-то неожиданно стало вспоминаться давнее… 

      Мой старый знакомый Генка сидел за рулём “шестёрки” и иногда что-то то ли бухтел, то ли напевал себе под нос. Наверное, чтобы не заснуть по дороге – с ним это уже бывало. Я сидел рядом и чувствовал себя крайне неуютно: терпеть не могу ездить пассажиром, да ещё ночью и с пьяным водителем. 

    Мы догоняли свою колонну лесовозов и вот-вот должны были показаться их огни. Генка возил лес из-под Иркутска. Куда-то его потом девал, сдавал – не знаю. Его бизнес меня не интересовал. Занимался он многим и часто. Без дела никогда не сидел, как, впрочем, и без долгов. Сейчас он и сам вряд ли бы вспомнил всё, за что брался в жизни в порыве очередного коммерческого удара. И в принципе ему было не важно, что это: лес или китайские тапочки – душа авантюриста не давала ему покоя. Водительских прав у него не было никогда, хотя на машине он начал ездить так же, как и пить и курить, со второго класса. Машина, кстати, тоже была не его, а брата. А понять, что фотография на документах чужая, можно было даже в полной темноте. Но Генку это совсем не смущало. Он так ездил постоянно и постоянно попадал в какие-то истории. Но своими правами так и не обзавелся.

         «Некогда», – говорил он, и я в это готов был поверить.

        Иногда в дальних поездках Генка просил меня побыть за рулём. Собственно и в этот раз моё присутствие здесь объяснялось только одним – я должен был вести машину. Но после “обсуждения производственных вопросов” до двух часов ночи в лесу на деляне, когда от ящика водки осталось меньше половины, он сел бы за руль в любом случае, даже если бы этот руль был привинчен на последнем сидении в троллейбусе. 

         «Пересяду по дороге», – решил я, и мы поехали.

         Прошёл час. После очередной попытки убедить Генку передать мне управление машиной, я привалился к дверце и стал просто смотреть вперёд. Мало кто знал, что главным призванием в жизни Генки был всё-таки не бизнес, как он утверждал, а, может быть, он и сам в это верил, и не воспитание двоих сыновей, а удивительная способность попадать в им самим же созданные трудности. И что ещё более удивительно, всегда из них выбираться. Это получалось у него так виртуозно, что, если бы за это платили деньги, то Генка давно был бы очень обеспеченным человеком.

       - Генка! Два часа едем. – Я постучал пальцем по циферблату. – Ещё 20 минут и мы в Иркутске. Лесовозы-то твои где? Не заблудились ли они часом? – Я попытался пошутить. Но Генка меня не понял.

       - За тем поворотом, на горе, обещали нас ждать,- ответил он серьёзно, не обратив внимания на мой тон, а потом опять что-то забурчал про себя.

        И действительно, за поворотом все, как один, четыре лесовоза светились огнями. А рядом с ними весело суетилась куча гаишников. 

       - Генка, смотри, - только и смог я вымолвить, хотя Генка наверняка увидел их ещё раньше меня.

       Это должно было случиться. По дороге я много раз говорил себе: «Хоть бы всё обошлось, хоть бы пронесло». Но когда ждешь плохого, наступает худшее. Хуже, на мой взгляд, быть уже не могло. Без прав, без документов на машину, пьяный, четыре часа ночи, зима, холод, тёмный лес, куча гаишников и я не уверен, были ли у него документы на груз. А денег точно знаю, что нет.

       - Генка, откуда они тут взялись в это время? Ты посмотри, их там человек восемь, две машины.

      - Да, хоть бы и двое, так что? 

       «И то верно, – подумал я. Какая теперь разница, сколько их там: не драться же нам с ними».

       - Прорвёмся! – бодро сказал Генка.

       - Ну да. Обязательно, – поддержал его я, но подумал совсем другое.

       Почему-то невольно вспомнилось, как месяц назад, после дружеского застолья, Генка повёз домой друга – это полчаса, не больше – и вернулся назад только к утру. А перепуганной жене спокойно объяснил, что на обратном пути попался на посту ментам. Всю ночь, чтоб не замели, пришлось рассказывать им анекдоты. А ещё, незадолго до этого, после полустакана спирта, его остановили прямо в центре города, напротив “Интуриста. Но, врач по образованию, Генка так натурально таращил удивлённые глаза и как-то по особенному дул в трубку, что она … не показала наличие алкоголя.

    Пока я предавался воспоминаниям, Генка заглушил машину и ушёл в окружении гаишников куда-то в темноту. Я остался в машине один. Стёкла полностью запотели. Подходили и уходили какие-то тени, кто-то светил фонариком в кабину, скрипел снег, хлопала крышка багажника, раздавались голоса, смех, снова голоса, снова смех – Генка был явно в ударе.

     Тронулся один лесовоз, за ним другой. Дверь открылась, и Генка плюхнулся за руль: “Едем”. Повернул ключ зажигания, но машина молчала. Аккумулятор! До аккумулятора у Генки руки тоже никак не доходили и он часто его подводил. Генка быстро выскочил обратно и уже через минуту пять или шесть человек в форме российской милиции, дружно облепив нашу “шестёрку” пыхтя, толкали её по дороге. Вскоре она завелась, и Генка дружески посигналил им на прощание.

        Позади на подъёме ревели лесовозы, а вдали уже показались огни Иркутска.

      - Ты чё, знал их что ли, – наконец-то догадался я спросить, ещё не веря в то, что произошло.

        - Нет.

        - А как же ты с ними договорился?! 

        - Отдал им шесть бутылок водки и две ещё в багажнике осталось.

       Я удивлённо посмотрел на Генку, совершенно не способный понять услышанное. Для меня это была даже не фантастика: такая виртуозность просто выходила за пределы моего понимания.

        - Ну, ты талант! – только и смог сказать я. 

        - А талант не пропьёшь! – засмеялся Генка.

       «Это как ещё сказать, – подумалось мне, но вслух я говорить ничего не стал: вдруг Генка не только большой оригинал, но ещё и большое исключение. – Дай-то Бог».

     «Сколько же лет-то пролетело? Много. Годы прошли, – машинально подумалось мне, – а также машины с лесом у обочины, те же дороги». Генкин след безнадёжно потерялся за это время где-то на бескрайних просторах российского бизнеса. Многое в жизни теперь стало жёстче, ясней и конкретней. Изменились цены, таксы, ставки, запросы. Что же ещё? Гаджеты новые появились, где-то техника другая, получше. Люди только лучше не стали. Ни мечты их, ни желания, ни ожидания, ни поступки – нет, всё осталось тем же самым. 

      Лесовозы промелькнули мимо и стали удаляться во тьму. Я бросил ещё раз взгляд в зеркало на их быстро исчезающие огни и забыл об этой истории навсегда.

 

ЛЁХА 

       Ветер за окном то подбрасывал и начинал кружить старую опавшую листву, то вдруг забывал про неё и листья тут же снова падали на дорогу, тротуар, набивались кучами в самых неподходящих местах, добавляя беспорядка на и без того не очень ухоженных улицах. Противная осенняя морось висела в воздухе. И хотя было ещё светло, день уже заканчивался, и угадывались наступающие сумерки.

      Я в полном безделье отвернулся от окна и оглядел комнату. Стол и несколько скрипучих стульев, в углу железный ящик – очевидно сейф, да перемотанный синей изолентой телефон. Подоконник, серый от пыли и песка, удачно дополнял остальной интерьер. Время, как будто остановилось перед этой комнатой. «За несколько лет тут ничего и не изменилось. Телефон, разве что раньше был, не перемотан», – подумал я и посмотрел на дверь. Там приближались шаги и был слышен Лёхин голос: он с кем-то громко разговаривал в коридоре.

   Лёха Русанов, хозяин этого кабинета и участковый инспектор небольшой и очень симпатичной деревушки, уже не первый год занимал эту должность. Когда-то в детстве мы с Лёхой были хорошими приятелями. Потом прошли годы, и мы, как это бывает, надолго потерялись. У каждого была своя жизнь. Не писали, не искали друг друга – вроде было и незачем. У меня свой бизнес, свои дела и заботы. А Лёха… по правде сказать, я давно уже не понимал его. Лёха так и остался Лёхой. На призывы прошлых лет: «начать перестройку с себя», «обогатить свою жизнь новым содержанием» – он не обратил никакого внимания. И даже не стал пытаться себя перестроить. Просто тянул какую-то свою лямку в жизни. Мне было это непонятно. 

        Встречались мы с ним нечасто, а поговорить, посидеть, что называется, и вообще уж не помню, когда удавалось. Да, я и сам не очень настаивал. Ну, не знаю, в общем… с Лёхой хорошо было в детстве на рыбалку сбегать от родителей, костры ночами на берегу жечь, мечтать, глядя на звёзды – о чем уже и не помню, да соседские огурцы хохмы ради воровать.

        Хорошее это время – детство. Кажется, что вся жизнь в шутку, в веселье, в праздник. Но праздник вдруг кончился. Лёха ушел в армию. Я уехал учиться. И полетела жизнь у каждого своя по своим рельсам. Если бы мы случайно не встретились несколько лет назад, то так бы со временем окончательно и забыли бы друг о друге. 

        Теперь же, когда я заезжал в эту деревеньку навестить родных и знакомых, заходил и к нему на работу перекинуться парой слов. Редко случалось пивка хлебнуть, да и то всё как-то бегом. Но обычно его было просто не застать на месте, и встречи наши становились всё реже.

   Дверь открылась и он, дымя на ходу сигаретой, прошёл и сел за стол.

         - Поговорить не дадут. Как у тебя со временем? – давя окурок в пепельнице, спросил меня Лёха.

        - Да, навалом. Домой только завтра поеду.

    - Ну, тогда, может, пойдем, погуляем вместе по участку. Мне поработать тут надо обязательно, да и поговорим заодно.

        Я вообще не люблю однообразия и потому рад любым переменам, и любые перемены воспринимаю, как приключения. Тогда появляется азарт, энергия, жизнь, кажется, опять весёлой игрой и снова охватывает чувство праздника. Я и бизнесом-то занялся потому же: тут как в опасном приключении – и весело и страшно.  

     А почему Лёха оказался в участковых? Не знаю. Да и что делать участковому в такой деревне? Можно целый день полоть грядки на огороде, а вечером для приличия отметиться в отделении. А может в этом вся и есть причина. Что поделаешь! Люди меняются. Узнай Лёха двадцать лет назад, что он будет участковым в тихой деревеньке, да на смех бы поднял…    

        Лёха быстро шагал и только его плащ лихо заворачивался на ветру. Я, слегка согнувшись, засунув руки в карманы куртки и надвинув кепку на самые глаза, едва успевал сзади.

       Час пешком из конца в конец и минут сорок в поперечнике в самом широком месте. Двадцать километров от райцентра. Вокруг леса, да поля. Речка. Летом – просто курорт. Это и был его участковый рай. Я знал здесь несколько семей. Останавливался у них, когда приезжал. Приличные люди. Да и вся деревня мне нравилась. Какая–то в ней трогательная патриархальность. Я вообще деревню люблю.

    Взяв крейсерскую скорость, Лёха ловко лавировал среди домов, дворов, сараев, огородов, навозных куч не оглядываясь и не рассказывая мне ни о чем. Перепрыгивая кочки, обходя лужи, я уже с трудом поспевал за ним. Вдруг мне стало смешно: если я сейчас упаду и утону  в навозной куче, он вспомнит, что я шел за ним следом?

        И, как будто услышав мои мысли, Лёха не оборачиваясь, крикнул:

       - Не отставай, не отставай! Сейчас придем.

        И точно, двадцать минут пешком от главной поселковой - Большой - улицы и мы оказались в местном деревенском гетто, как я про себя сразу обозвал это место. Раньше  я никогда здесь не бывал.

       Среди бедных всегда есть беднейшие. Среди ленивых – ленивейшие, среди  пьяниц – просто пропойцы, среди невезучих – патологические неудачники. И когда они собираются все в одном месте, то получается гетто. Потом они начинают производить себе подобных и справиться с этим или изменить что-либо становится очень не просто. Они размножаются и плодятся, проникая в ближайшее чужое для них окружение, давя и круша недоступные им стандарты жизни. 

       Почему так происходит и кто в этом виноват, я не знал. А что делать – для меня был не вопрос – надо было не отставать от Лёхи.

       - Если что, ты мой помощник – бросил на ходу Лёха и, быстро постучав пару раз, тут же открыл дверь.

        Высокий, крепкий, стриженный под ноль парень гладил через газету на столе брюки и, увидев Лёху, на несколько мгновений забыл про лежащий на них утюг. Встретились явно старые знакомые, но отнюдь не друзья. Парень тут же ощетинился, дернув губой и, хотя на лице продолжала по инерции лежать улыбка, казалось, он сейчас щелкнет зубами и зарычит. Но нет: с цепи не сорвался и даже что-то промычал, глядя на Лёху. 

    Задав несколько вопросов ни о чем, Лёха за две-три минуты оглядел жилище  и  его обитателей и, попрощавшись, вышел.

   - Условно-досрочно освобожденный. Вчера прибыл. Мой клиент. Присматривать  за  ним придется.

    Я покивал головой, понимающе поддакнул в ответ и тут же забыл про "клиента", озабоченный в основном тем, как бы не вымазать кроссовки и джинсы в грязи.

       За час мы посетили еще пару проблемных мест. Я уже начал входить в роль помощника, и даже один раз задал строгим голосом вопрос о какой-то полной ерунде - игра всегда увлекала меня. Тем более, что никак не удавалось за всё это время вытащить Лёху на откровенный разговор: о нем, о жизни, о наших друзьях, о Натахе - его жене, которую я никак не хотел  воспринимать взрослой женщиной и матерью его сына. Я помнил ее девчонкой, за которой мы с Лёхой подглядывали на речке из кустов. И ни за что не хотел помнить ее другой. А, может быть, и Лёха тоже помнил об этом и потому молчал. Поэтому мне ничего не оставалось, как подыгрывать ему и  дурачиться.

         - А вот сейчас, кажется, будет интересней, - полуобернулся ко мне Лёха, и мы вошли то ли в сарай, то ли в большую землянку.

     Но она вдруг оказалась активно обитаема. Семь или восемь человек сидело,  лежало, валялось в комнатушке, разглядеть подробнее которую я просто не успел.  Почувствовав,  как  от запаха, который колом стоял в этой комнате, меня начинает неотвратимо выворачивать наизнанку, я быстро вышел за дверь и глубоко несколько раз вздохнул. Только  отдышавшись,  я решился еще раз испытать судьбу и снова открыть дверь, как дверь вдруг открылась сама, и показался Лёха, вытолкнув из комнаты двух человек.

       Передав под мою ответственность одного, а другого бесцеремонно взяв за пиджак, почти за шиворот, толкнул перед собой:

        - Пошел!

        И уже мне, проходя мимо:

        -  Сейчас идём в отделение. Смотри только, чтобы он не сбежал от тебя по дороге.

     Я решил сразу проявить строгость. Ещё не понимая, что это не просто: сказать негромко, но так, чтобы тебя услышали и подчинились. Для этого надо не столько долго прожить, сколько многое пережить, но тут, доверенный мне Лёхой субъект сам подошел ко мне. 

      В начинающихся сумерках передо мной стоял и слегка покачивался невысокий сухощавый  мужичок, явно годившийся мне в отцы. Помятый пиджак, брюки. Совсем не по погоде одет. Я ожидал увидеть другое. И пока я думал и с трудом сопоставлял зрелище внутри этого  барака  со стоящим передо мной мужиком, не зная, как к нему обратиться, он коротко взглянул на меня и, махнув устало рукой, пошел следом за Лехой.

    - Вы не отставайте, - наконец сказал я, вырвавшись вперед и вглядываясь в  маячивший  в сумерках Лёхин плащ.

       - Да я дорогу знаю, - ответил мой невольный попутчик.

       – Чёрт! Зато я не знаю! - чуть не сорвалось у меня с языка.

    Часто останавливаясь, чтобы мужик, идущий не спеша и покачиваясь, успевал меня догнать, я старался не потерять из виду Лёхин силуэт. Наконец мы выбрались на твердую дорогу – верный признак, что скоро будет Большая улица и, значит, мы почти добрались до пункта назначения.

        Терпеливо ожидая, пока мой подопечный догонит меня своим нетвердым шагом, я  кутался  в куртку и отворачивался от порывов ветра. "Ну, наконец-то", - подумал я про себя и тут увидел, как вместе с мужиком ко мне подходят еще трое человек.

    Молодые были все трое, но двое из них совсем пацаны, по крайней мере, не крепкого сложения – совершенно автоматически сразу отметил я про себя. Третий был  взрослей,  может  уже отслуживший в армии, не высокий, коренастый, плотный, со спокойным, вдумчивым, упрямым взглядом. Такой, если враг, то опасный, если друг, то надежный. Но мне он был, конечно, не друг.

        - Ты кто такой? - спросил меня коренастый, едва приблизившись.

    - А в чем дело? - я не счел нужным пускаться в объяснения, и больше  думал сейчас о другом.

    Не поворачивая головы, краем глаза я заметил, как один стал слева, другой позади, а коренастый стоял передо мной рядом с мужиком и враждебно и внимательно смотрел на меня. Слегка, как бы, между прочим, я повернулся боком к стоящему слева и чуть перенес тяжесть тела на правую ногу. Один против троих – мужика я не считал. Я даже не раздумывал, я знал наверняка, еще с далеких детских лет, что в такой ситуации инициативу отдавать нельзя. Сейчас резкий наклон и сбоку левой ногой в пах, в колено, в живот - куда попадешь, тут же резко выпрямляешься и уже правой ногой в лицо, в горло, в грудь - неважно: трое против одного, правил нет. Тело снова резко вниз и уже правой мах назад – всегда в этот момент успевает подскочить новый противник. Этому фокусу меня научил Колька – наш общий с Лёхой друг детства. Делал он это виртуозно. За что его в деревне так и прозвали: "Сохатый". Вот он бы сейчас здесь повеселился.

        - Это мой отец. Куда ты его ведешь?

        - Я его не веду. Он сам идет.

        - Отпусти его, я сказал.

    Мужик поднял голову и посмотрел на меня. Сморщенное, рано постаревшее  лицо. Уставший, безнадежно грустный взгляд. Холодный ветер трепал его поседевшие волосы, из-под пиджака виднелась не застегнутая рубашка.

        "Черт бы побрал этого Лёху", – выругался я про себя. Я бы с удовольствием отпустил сейчас этого мужика и даже еще дал бы ему на бутылку, лишь бы он не смотрел на меня такими пропащими глазами.

       Но отпустить его я не мог ни за что в жизни. Потому что Лёха мой друг, и мы с ним вместе в детстве воровали огурцы и убегали на речку, подглядывали за Натахой из кустов и мечтали - не помню уже о чем, глядя на звезды.

       "Черт бы побрал этого Лёху", - еще раз проговорил я про себя, не решаясь вот так бесцеремонно взять и толкнуть вперед на дорогу этого мужичонку.

       Заскрипел под ногами гравий и из сумерек появился Леха. Никого ни о чем не спрашивая, он взял мужика за пиджак.

        - Пошли. Придешь за ним в отделение, – бросил он оставшемуся стоять его сыну. Через десять минут мы были в Лёхином кабинете.

      Мужик сидел и глядел в пол. Я с правой стороны от Лёхи за столом, как его первый помощник стучал ручкой по пожелтевшей газете. Напротив меня сидел пришедший почти следом за нами сын. Он уже не выглядел враждебным. Скорее озабоченным. И глядел то на своего отца, то на Лёху.

       - Я уже не знаю, что с тобой делать, - продолжал Лёха распекать мужика. - Ты  бы видел, из какой помойки мы его вытащили, - обратился он к сыну и взглянул на меня. Я авторитетно кивнул головой.

       Немного помолчав, Лёха начал что-то записывать в блокнот, но потом вдруг остановился и бросил ручку на стол.

      - Знаешь, что? Забирай его и валите отсюда, – раздраженно махнул он рукой: то ли на сына и мужика, то ли на дверь, то ли вообще на всё разом; вытряхнул сигарету из мятой пачки и чиркнул спичкой.

         Парень быстро поднялся и, поддерживая отца, направился к выходу.

       За окном все больше и больше сгущалась темнота. И если бы не фонарь на столбе напротив, то разглядеть что-либо за окном, было бы уже сложно.

       Холодный осенний ветер подмораживал лужи и развлекался тем, что качал деревья и гонял кучи листьев по пустым деревенским улицам.

       - Надо мне еще сегодня на том краю побывать, - кивнул неопределенно головой Лёха. - Ты как?

       - Да, нормально. Пошли.

        - Ну, пошли.

        И мы пошли. Недолгий поход по Большой улице сменился опять какими-то бараками и трущобами. Или это в темноте так выглядели вполне приличные днем дома?

        Лёха шел, как охотник по лесу, проверяя ямы, капканы и силки. Я уже давно не узнавал деревни. Я очутился в другом мире.

       Грязь и убожество, куда бы мы ни приходили, дополняемые темнотой осенней ночи и все усиливающимся ветром, медленно, но верно порождали во мне гнетущее чувство тупого безысходства. Происходящее уже не казалось мне веселой игрой. Я еще пытался отшучиваться на Лёхины замечания и реплики, но в душу настойчиво лезли темнота и холод.

        Крик и ругань пьяных супругов в одном доме сменялась жалостливыми старушечьими рассказами вперемежку с лепетом обкурившихся и нанюхавшихся юнцов. Один  притон  сменялся  другой, насквозь провонявшей неизвестно чем квартирой верных алкоголиков.

        Я потерял счет времени. Лазая, проверяя, заходя в какие-то дома, кого-то разнимая, кого-то успокаивая, то быстро идя сквозь темноту, то,стоя за деревьями у забора, кого-то дожидаясь. Я не верил, что это происходит в той самой деревне, где живут мои родные и знакомые люди. Мне уже казалось, что вся деревня состоит из пьяниц, обкуренных и пропащих людей. И мои знакомые – это единственные приличные люди во всей округе.

       - Да-да, это обычное впечатление, – то ли развеял, то ли укрепил мои сомнения Леха.

    Мы сидели на куче пиленых чурок и, пытаясь укрыться от ветра, кого-то дожидались. Чурки давно замёрзли на морозе. Огромная их куча лежала у дороги между забором и палисадником. Предполагалось, что она закрывает нас от чьих-то нежелательных глаз. Хотя рассмотреть в темноте не только нас, но и саму кучу было не простым делом.

  «Кто нас тут увидит? Кому мы тут нужны? – думал я, - хоть костёр разводи – никто не подойдет». Однако Лёха сидел, молчал и не шевелился. Иногда он бросал взгляд то вдоль улицы, то на соседний дом. Может, он что-нибудь видел в этом мраке – не знаю.

    Чурки, на которых мы сидели, совсем не грели. Я знал это точно, и именно это беспокоило меня сейчас больше всего. Шел второй час нашей засады. Я подсчитал, что если мы просидим тут ещё столько же, то моему ещё не рожденному потомству будет реально угрожать опасность: оно рискует просто никогда не появиться на свет. Но не говорить же об этом Лёхе.

       - Лёха! Долго ещё?! Не на печи ведь сидим! 

       - Тихо! Тихо! Ты чё так громко?! Ждать надо.

       - Слышь, Лёха, – продолжил я уже гораздо тише, – вот я вспоминаю все детство наше и не пойму никак: почему жизнь начинается с праздника, а не заканчивается им? По уму, вроде, как бы должно быть наоборот: работаешь всю жизнь, к чему- то стремишься, надеешься, бьешься и – вот заслуженный итог, вот добился, вот получил. А нет ведь, не так. 

     - Не у всех она начинается с праздника. Далеко не у всех. Вот, что я тебе скажу…, начал было Лёха, но замолчал. 

      - А я понял почему: большинство из нас ведь просто бы не дожило до него, до праздника. Вот ведь как все тонко продумано, слушай! Не перестаю восхищаться!

       - Да, тихо, ты! Чё ты так громко, - чуть не застонал Лёха.

      В доме напротив скрипнула дверь. Свет из прихожки упал на крыльцо и осветил маленькую фигурку, одетую в куртку и платок, быстро юркнувшую в дом.

   - Пошли! Пошли! Скорее! – бросил на ходу мне Лёха, сам уже несясь к только что скрипнувшей двери. Я, буксуя кроссовкам по замершей грязи, успел заскочить за ним следом в ещё не запертую дверь.

    Какой-то лысый тип в майке в рваном трико сидел на диване. На вид ему было лет пятьдесят или больше: крепкое, сухое, поджарое тело скрывало возраст. По рукам змеились витиеватые наколки. Он оторопело глядел на Леху, водя рукой по небритой щеке.

    Лёха бросил на стол папку, с которой никогда не расставался и в упор смотрел на лысого.

        - За старые увлечения взялся? – наконец спросил Лёха.

        - О чем ты, начальник? Что говоришь?

       - Мне напомнить тебе наш разговор?

       - Да о чем ты...

       Не размахиваясь, резко и сильно Лёха открытой ладонью ударил сидящего  по затылку. От удара тот слетел на пол и тут же попытался подняться. Второй удар сверху прямо по твердой, как подошва, загорелой и блестящей лысине, вернул его на пол.

    - Я тебя, старый извращенец, сегодня же в город отправлю. Где она? Самому мне искать начать?

      Тот, не вступая больше в разговоры, мотнул головой в сторону большого старинного шкафа.

      Открыв дверцу, Лёха вытащил за руку на свет худенькую девчонку лет десяти-двенадцати, которая  незадолго перед этим проскользнула в двери дома. Я устало опустился на диван, где только что сидел лысый – всё равно тот продолжал сидеть на полу. Я был измотан за сегодняшний вечер, который, казалось, никогда не кончится, и душой и телом.

       Лёха разговаривал о чем-то с девчонкой, с Ксюхой, как он ее называл, и видно было, что это не первый у них разговор. Я бесцельно водил глазами по комнате и единственное, на что у меня еще хватало сил, это делать вид, что я тут присутствую.

       - Сейчас мы отведем тебя домой, а ты завтра утром, - повернулся Лёха к сидящему на полу, - придешь ко мне.

         Через час я опять сидел у Лёхи в кабинете. Он курил и что-то записывал в свои бумаги. Я молчал и только изредка барабанил пальцами по столу. Сознаваться самому себе, что я чувствовал себя как старая мочалка, не хотелось. А Лёха, я надеялся, этого не заметит.

       «И не поговорили даже толком за весь вечер», - подумал я про себя, а вслух сказал:

       - За полночь уже...

       - Да-да, пора тебе, - поднял голову Лёха. Доберешься сам?

       - Конечно. Здесь же рядом.

     Я поднялся и прошелся по комнате. Лёха все что-то писал и чиркал в своём блокноте. Я посмотрел в окно, но там было видно только свое собственное отражение в стекле и слышно было, как колотит по раме какая-то ветка.

     Я ещё раз посмотрел на Лёху и, вдруг что-то далёкое и давнее, возвратилось ко мне. Не очень рассчитывая на понимание, я экспромтом предложил:

         - На рыбалку бы как-нибудь… а, Лёха?

        Он оторвал голову от своей писанины и засмеялся:

         - Ну, а что! Конечно. Ты приезжай почаще.

        Я замер в дверях. Потом, очнувшись, тоже улыбнулся в ответ:

        - Знаешь, Лёха, удачи тебе. Увидимся ещё. Обязательно. Даю слово!

 И я был искренен, как никогда.

 

СЕВЕРНАЯ ИСТОРИЯ 

       Ночь стояла тихая, морозная, безветренная. Собственно, это была и не ночь ещё, а только вечер. Но на Севере зимой темнота и тишина будний безлунный вечер сразу превращают в глубокую ночь.

     В небольших деревенских домиках тут и там светились огни. Из окон свет немного проникал на улицу, создавая возле домов полосы слабых сумерек, но даже в этом неверном свете не было нужды: ходить по улицам в глухом посёлке, казалось, в это время совсем было некому.

     Дневная смена с рудника, что стоял в пяти километрах в стороне за лесом, уже вернулась и после этого жизнь в посёлке всегда замирала. Она затихала, закрывалась в своих домишках и спокойно переваривала дневные новости, местные сплетни и ужин. До утра беспокоится и ждать чего-то интересного было нечего. Это понимали даже деревенские собаки и потому молчали. Изредка где-то могла стукнуть дверь, мелькнув на секунду огоньком. Или вдруг послышаться шаги, заскрипеть снег. Мог гавкнуть пёс, а потом снова тишина.

     Все знали, что к полуночи мороз покрепчает ещё больше, но кого тут на Севере удивишь морозом? Просто печи в домах в такие дни топили подолгу. Всюду из труб шёл дым. Он быстро и легко поднимался над крышами и терялся там где-то в черноте. Посёлок отдыхал, дремал, грелся и ожидал нового рабочего дня.

     Но, если бы кому-то вдруг, хоть одному или двум во всём посёлке, захотелось прямо сейчас взять, да и выйти из тёплой избы (не забыв, конечно, надеть по местной моде овечий тулуп и унты), то сухой северный воздух не показался бы поначалу ему резким и холодным. Такая это особенность здешних мест. Об этом тоже все знали и первым впечатлениям, кстати, не верили. Ну, а если всё ж таки, кто-то решился бы на прогулку в такой час: захотелось ему погулять, там с подружкой, посмотреть на звёзды или ещё чего-нибудь выдумать, да просто, к примеру, взять, да и пойти куда-нибудь, то лучше бы всего ему пойти по главной улице деревни. Та шла прямо вдоль берега замёрзшей реки и перед всеми другими улицами имела два огромных преимущества: была длинной, и на ней нельзя было заблудиться. 

     Все сплошь деревянные дома и домишки, окруженные большими огородами, далеко тянулись вдоль этой главной дороги-улицы. По ней можно было идти и идти и, если не замёрзнешь или не наскучит прогулка, то можно было так, в конце концов, дойти и до края посёлка. Такие отчаянные головы, которых не пугали мороз, тьма и не держали домашние заботы, в деревне всегда находились. Наверняка они даже гуляли по главной улице и доходили до края посёлка. Да, скорее всего, именно так и случалось. Иначе, зачем бы туда, на самый край, вела проторённая дорога, а потом резко в сторону от неё прыгала тропинка. Тропинка приводила к небольшому, низенькому домику, почти, что невидимому с дороги. Он одиноко располагался там на самом краю главной улицы, среди невесть, когда и кем посаженных тополей.

     Полудом-полуземлянка, он каждый вечер допоздна светился в ночи всеми своими двумя окнами. Их красный свет ярко пробивался через плотно задёрнутые шторы. Он освещал огромные сугробы, что намело вокруг за зиму. Оконные стёкла покрылись изморозью в палец толщиной, а из трубы валил дым и, точно так же, как всюду, быстро-быстро поднимался в небо.

 

В домике было жарко: печь топилась вовсю – и, в общем-то, по-своему там было даже уютно. Во всяком случае, многие это отмечали.

     Вовка, хозяин этого странного домишки, сидел на табуретке. Он, то бросал сердитый взгляд на затоптанный пол, на валяющиеся кучей в углу шубы, сумки, то возвращался взглядом к столу. Посмотрев в очередной раз на растоптанные окурки, Вовка хмыкнул и, облокотившись о подоконник, презрительно отвернулся. 

     Сегодня беспорядок в доме раздражал его особенно сильно. Взглянув, как топится печка, Вовка аккуратно прикрыл кочергой поддувало, прислушался к чему-то, покивал головой, улыбнулся, но тут опять ему попались на глаза раздавленные окурки, и он снова загрустил. Он старался не обращать внимания на то, как рушится только что наведённая в домике чистота, но получалось это у него совсем плохо. А убеждать себя, что сегодня просто такой день, Вовка даже и не пытался – слишком часто в последнее время случались у него такие дни. И потому начинающийся в его жилище бардак, который он обычно воспринимал, как временное, но неизбежное зло, этим вечером откровенно действовал ему на нервы.

     Он состроил неопределённую гримасу, поводил, как бы между прочим, головой по сторонам, машинально оценивая ущерб наведённому порядку, и посмотрел на гостей. Веселье за столом тем временем было в полном разгаре.

     - Уснул  что-ли, Вовка? Чего сидишь? Угощай дам! – Вовка очнулся, как от пинка, засуетился, судорожно вспоминая правила хорошего тона. 

     - Да-да, Маша, Люда, где стаканы? Мишка, наливай!

     - Стаканы! Стаканы на месте.

     - Ну, за знакомство! Давайте ещё раз.

     - Давайте! Будем здоровы!

     Вовка с чувством исполненного долга гостеприимства уселся поудобнее на табуретку. «Где их только Мишка находит?», - Вовка подумал немного и разлил ещё раз по стаканам обильные запасы портвейна, который гости догадались принести с собой. 

   Вовка и Мишка знакомы были меньше года, но в посёлке все считали их друзьями. Возможно, даже они сами, считали себя друзьями, хотя, вряд ли где-нибудь, кроме этой глухомани, они смогли бы подружиться: кроме такого поселка на Севере, где почти на сто километров в любую сторону, только тайга. 

     Мишка уже жил на прииске, когда Вовка – молодой специалист, прибыл туда на работу после окончания института. Приехал за романтикой и за деньгами. Определили Вовку сменным мастером на золотодобывающий рудник. Там и познакомился он со своим коллегой Мишкой. 

     Вовка был худощавый, хотя и жилистый, очкарик; зелёный во всех отношениях юноша. А Мишка ровно в два раза больше, шире и толще Вовки и, можно сказать, ветеран – несколько лет помотавшийся по Северу с прииска на прииск, и на этот-то попавший только потому, что ещё ни разу здесь не был.

     Оба были неженаты. Даже Мишка в этом посёлке ещё числился холостым. Он, убеждённый бродяга и разгильдяй, и до болезненности чистюля и аккуратист Вовка, на Севере вдруг стали друзьями. Каждый день у них находилась неистощимая тема для разговоров – про материк.

     Материк – это большая земля. Это, откуда ты приехал. Это, где дом, родные. То, что далеко, и кажется недоступным отсюда. Словом, там, где весь остальной цивилизованный мир. Ещё год, другой и решено было бежать с севера на все четыре стороны. Категорически. Потому что, если промедлишь, то не уедешь никогда. Север он коварный. Он затягивает. Прожил пять лет – останешься навсегда.

         - Э – Э, пардон..., - начал светскую беседу Вовка.

       – Маша, – напомнила, не переставая улыбаться, крепкая, круглолицая 

девица.

        – Давно вы, Маша, у нас на Севере? – продолжил Вовка разговор и 

тоскливо посмотрел на грязные унты, крошки и две пустые банки на полу.

     На Севере 12 месяцев зима – остальное лето. Но сейчас была уже не зима. Хотя, снег в лесу ещё и не начинал таять, но морозы, по местным меркам, стояли уже не те. И Вовка, для которого Север раньше был просто направлением противоположным югу, а неубранный городской парк казался буреломом, пережив первую зимовку, уже считал себя практически профессиональным полярником.

     - Родилась здесь, - улыбнулась набитым ртом Маша. 

     - А, ну да, ну да, - ни к селу, ни к городу сказал Вовка. 

   Мишка, откинувшись на кровати, слегка осоловело и одобрительно ухмылялся. Вдруг, сидевшая рядом с ним и до этого больше молчавшая Люда, высокая, худая молодая девчонка, с волосами, как определил про себя Вовка, цвета старой пакли, встрепенулась и затрещала, как канарейка.

     - А я, когда много выпью, то становлюсь агрессивной. Вы не боитесь агрессивных? 

     - Вовка боится, - загоготал Мишка. 

     - А я, - задумалась, жуя, Маша, - когда много выпью, я дурею. 

     Вовка закашлялся и посмотрел на упавший под ноги кусочек обглоданного рыбьего хвоста. Настроения не было никакого. Патологический чистюля Вовка иногда даже сам страдал от этого. Потребность поддерживать постоянный порядок в доме отнимала у него большую часть свободного времени. А, когда выяснялось, что из-за этого он не успевает сделать ещё что-то более важное в жизни, то тогда это обстоятельство огорчало его сильнее, чем тот беспорядок, с которым он вёл беспрерывную борьбу. Но изменить этот, как-то сам по себе сложившийся уклад, Вовка уже не мог и страдал от этого ещё больше. Он взглянул на раскрасневшихся, растрёпанных девок и, чертыхнувшись про себя, ткнул вилкой в банку со шпротами.

     Девки веселились, как могли. Худая Люда, давно уже сидевшая на коленях у Мишки, не переставая, тараторила про какие-то прошлогодние приключения на лесоповале. Её подруга, уставясь круглыми глазами на потёртые Вовкины джинсы, успевала доедать их фирменную закуску – болгарский лечо.

     - Во! Бред собачий, - неожиданно для самого себя произнёс Вовка сокровенное и тут же, сильно смутившись от этого нечаянного возгласа, подскочил и стал деловито, по-хозяйски передвигать на столе стаканы, тарелки, но только добавил этим общего беспорядку.

     - М-м, а-а, хм-м..., вы кушайте, кушайте, угощайтесь, – и, смутившись уже окончательно, он быстро налил себе полный стакан портвейна, что бывало с ним редкие разы, и выпил его до дна.

     - Молодец! Одобряю, - Мишка в удивлении хлопнул в ладоши, забыв про сидевшую у него на коленях Людку. Худую Людку мотануло несколько раз, как ложку в стакане, из стороны в сторону между Мишкиными руками.

     - Ой, Люда, - заметил её Мишка, - Прости.

     - Люда! Это Вовка. Вовка, это Люда, - захохотал Мишка, - а, ты куда?

    Вовка, накинув тулуп и держа в руках шапку, направился к выходу. Из домика наверх к двери вела небольшая, в несколько ступенек, лестница.

     - Надо мне, - стоя наверху у двери, сказал Вовка, - пойду, проветрюсь, подышу, - и вышел из дома.

     Тишина и темнота сразу поглотили его. Потоптавшись возле домика, он выбрался на главную дорогу. Идти было абсолютно некуда. Чистый морозный воздух освежил его и показался совсем не холодным. Вовка брёл по дороге без всякой цели и пинал снег. Вспоминались отчего-то дом на большой земле, друзья, недавние одноклассники, подруга детства, которую он долго, бессмысленно и безответно любил, даже тогда, когда она уже вышла замуж и, смеясь, рассказывала всем про его любовь. Вдруг Вовка остановился: “Ну, чего я на них взъелся? Нормальный Мишка парень. Да, и девахи, вроде, ничего”. 

     Вовка постоял ещё, поправил шапку, посмотрел по сторонам. В ближнем доме залаял пёс. Кто-то отдёрнул штору в окне, пытаясь разглядеть, что там происходит на улице. Надо было возвращаться: он давно уже кружил по посёлку, да и что-то стало заметно подмораживать. Повернувшись, Вовка быстрым шагом пошёл назад.

  Два окна, занавешенные шторами, светились красными маяками в ночи. Сбежав по ступенькам в избушку, запустив при этом в комнату облако морозного воздуха, Вовка остановился. Мишка сидел один на кровати и дымил папиросой. Больше в доме никого не было.

     - Где ты так долго шлялся?

     - А где твои подружки? – вместо ответа спросил Вовка и даже чуть повеселел.

     - Ушли.

     - Ну, и замечательно!

     - Сказали: “Хозяин ушёл и им пора”.

     - Смотри-ка ты! Кто бы знал.

     - Что тут замечательного? – еле ворочая языком, спросил Мишка.

     Вовка, чуть пригнувшись, посмотрел под стол: пустых бутылок прибавилось вдвое.

     - Ну и вёл бы их к себе в общагу. Чего ты их всех ко мне прёшь?! – со злостью сказал Вовка, представив, сколько теперь надо времени, чтобы навести в своём домике привычный порядок. Вряд ли сегодня уже успеть это сделать.

     - С чего ты взял, что всех?

     - Не успеваю тут только бардак разгребать, да порядок наводить в доме.

     - Ну, конечно. Хозяин. Хозяин! Собственник! Домовладелец, блин.

     Мишка поднялся с кровати и, держась за стену, стал медленно перебирался на кухню.

     Вино Мишка мог пить, как воду, но иногда и над его могучим организмом без меры выпитый портвейн пытался одержать хотя бы временную победу. Но Мишка и не думал сдаваться. Опираясь на стену, он направился к полному баку свежей колодезной воды, которую Вовка добросовестно обновлял каждый день.

     - Да уж лучше здесь жить, чем в твоей заплеванной общаге! – втянулся Вовка в дискуссию и против воли стал распаляться всё больше и больше.

   - Чего она тебе заплёванная? – загудел Мишка, продолжая двигаться вдоль стены. В низеньком Вовкином домике он был похож на вставшего на дыбы медведя. С трудом, переступив через валяющуюся табуретку, он попытался ухватиться за Вовкин тулуп, чтобы, хоть как-то удержать себя на плохо слушающихся ногах. 

     - Да пошёл ты! – огрызнулся Вовка и вдруг, от опять нахлынувшего раздражения, он резко и как-то неловко оттолкнул своего друга.

     Мишка зашатался, теряя равновесие, и запнувшись о табуретку, завалился всей своей тушей прямо на печку, давно державшуюся только на честном слове и постоянных Вовкиных ремонтах. 

     Плита съехала в сторону, зашипел перевёрнутый в кастрюле суп, посыпались кирпичи и высоко взметнулись сорок пятого размера Мишкины унты. Комната стала быстро наполняться дымом. Где-то за остатками печи, в дыму, саже, раскидывая кирпичи и страшно матерясь, пытался подняться Мишка.

     Вовка онемел. Полностью потеряв дар речи, он смотрел и не верил своим глазам. Совершенно не ожидавший такого развития событий, он вдруг отчётливо представил себе, что сейчас за этим может последовать. Как подкинутый, Вовка в ужасе рванул назад, вверх по ступенькам на улицу. Он в два прыжка преодолел лестницу, пнув по дороге со всей силы выкатившееся откуда-то под ноги старое оцинкованное ведро, и, заметив краем глаза, как Мишка в дыму и копоти уже вылезает из-под груды кирпичей, выскочил, наконец-то, на свободу, на воздух.

     Ещё не понимая, что и зачем он делает, просто машинально, из чувства самосохранения, Вовка захлопнул за собой крепкую входную дверь и быстро подпёр её, так удачно и вовремя подвернувшимся ломиком.

     Устав бежать, Вовка остановился. По-прежнему стояла тихая, морозная, безветренная ночь. Может, только стало ещё холодней. Едва переведя дух и вытерев заливающий глаза пот, Вовка огляделся.

     Посёлок уже закончился. Не помня, как он тут оказался, находясь в состоянии между обмороком и полуобмороком, он даже не пытался сообразить, что ему теперь делать.

     Свинцовые ноги невозможно было повернуть обратно к дому – лучше уж ночевать в снегу. Вовка осторожно прислушался. Не было слышно ни звуков, ни видно зарева пламени. Не зная, как это расценивать, хорошо это или плохо, он просто стоял, дышал и смотрел перед собой. В голове крутился какой-то бред: дым, сажа, печка, Мишка, опять кругом дым. «Боже мой! Боже мой! Дом-то, а печка, а Мишка. Кошмар! Боже мой!» – всё бормотал и бормотал Вовка.

     Временами Вовке чудилось, что он вдруг оказался на другой планете: так всё внезапно и до неузнаваемости переменилось в его жизни. Идти некуда, дома нет, вокруг враждебный и холодный мир. Возможно, его уже ищут. А что сталось с Мишкой, об этом Вовка боялся даже думать. Такого шквала неприятностей он не испытывал за всю свою прожитую жизнь, а тут свалилось в одно мгновение. Он впал в ступор.

       Вовка не помнил, сколько прошло времени, как он остановился тут, на краю посёлка у леса. Может час, может десять минут. Становилось совсем холодно. У Вовки инеем покрылись шарф и края лохматой шапки, а он всё стоял и смотрел в темноту и был не в силах двинуться или даже просто упасть. Он лишь иногда качал головой, что-то бормотал и мычал.

     Где-то рядом чуть слышно и мягко скрипнул снег. Потом вроде бы ещё раз, ближе. Вовка вздрогнул. Кто-то к нему шёл. Мутное от пережитого сознание ничего пока не могло подсказать, а сердце уже быстро-быстро застучало, щёки заалели. Сам, не заметив как, Вовка подобрался, насторожился. У него обострился слух, напряглись мышцы. Через пару минут Вовка медленно, стараясь не шуметь, так, как будто он всю жизнь прожил в лесу, стал оглядываться, поворачиваться, напряжённо слушать тишину. Однако, никаких звуков не повторялось.

     - Фу, чёрт! Показалось, что ли? – Только сейчас он заметил, что, спасаясь бегством, он почти, что ушёл в тайгу.

    Крайние домики посёлка едва были видны за деревьями. И только теперь, резко, как включился, заработал мозг, сознание стало яснее и, в минуту разобравшись с ситуацией, Вовка уверенным шагом направился обратно.

     Он бодро шагал по улице, иногда чуть приостанавливался, разглядывая в темноте дома. Где-то в этих краях жил его приятель. Молодой парень с женой и сыном. Они с Вовкой вместе в один день приехали на рудник. Даже добирались сюда на одной дежурке. Хотя Вовка и был-то у него дома всего пару раз, но, быстро просчитав свои шансы на сегодняшний вечер, он решил, что лучшего выхода, чем попроситься к Виктору на ночлег, просто не существует.

         - Вовка! Откуда?

     - С рудника иду, а ключи от дома забыл. В спецовке оставил. Насос на нижнем горизонте накрылся. Пока починили, знаешь же, то да сё, - Вовка нёс первое, что приходило ему на ум, - переночевать пустишь? 

       - Конечно, о чём речь. Заходи. Сейчас поужинаем. Голодный, наверное?

     - Да. Есть немного, – уж врать, так врать, решил Вовка, и направился к умывальнику мыть руки.

     Утром Вовка встал раньше всех. Просыпаться ему не пришлось: он так и не заснул ночью ни на одну секунду. Быстро собравшись и поблагодарив гостеприимных хозяев, Вовка пошёл навстречу своей судьбе. “Будь, что будет. Такой уж, видно, вчера день был”, – и Вовку передёрнуло от воспоминаний.

     Как ни храбрился и не подгонял себя Вовка, на ежедневную утреннюю планёрку к директору он пришёл самый последний. Планёрка уже началась.

     - Извините, Владимир Георгиевич. Можно?

     - Ну, чего ты опаздываешь? Проходи быстрей, садись.

     Вовка мигом присел на свободный стул и замер, стараясь не смотреть в сторону директора: почти рядом с ним свежий, как огурчик, сидел Мишка. Он что-то сосредоточенно писал в блокноте, и, казалось, даже не заметил Вовкиного появления. Всё было, как всегда.

   Планерка закончилась. Как только присутствующие стали подниматься и потянулись к выходу, Вовка, умудрившись за всё время ни разу не встретиться с Мишкой взглядом, первым выскользнул из приёмной. 

     На крыльце конторы он остановился. Мимо него, покидая кабинет директора, проходили другие люди. Все ему были знакомы. Кто-то здоровался с ним, с кем-то Вовка просто перекидывался словами, кому-то кивал. Люди быстро расходились. Громко хлопнув дверями, отъехал УАЗик, где-то за конторой залаяла собака. Сзади опять послышался топот и голоса. Вовка услышал, как Мишка идет, разговаривая с ребятами из техотдела, и, натянув поглубже шапку, стал внимательно что-то разглядывать на чистом снегу.

  Став рядом с ним на крыльце, Мишка закурил. Прошла минута, две. Вовка молча пересчитывал приставленные к забору жерди. Вышел директор.

     - Владимир Георгиевич, «дежурки»-то нет, - обратился к нему Мишка.

     - «Дежурки» до вечера не будет. Давайте оба пешком. Молодые. Вам прогуляться просто в удовольствие. До рудника за полчаса добежите.

     - Да, чего там, Владимир Георгиевич. Дойдём, чепуха, не в первой, - ответил за обоих Мишка. 

   Постояв ещё немного, Мишка отбросил окурок и, подняв воротник тулупа для большего комфорта в пути, повернулся к Вовке:

     - Пошли, что ли. Домовладелец хренов. Не попался ты мне вчера под горячую руку.

     Дорога на рудник была хорошо им знакома. Плотно натоптанная тропа вела через лес. По ней и ночью можно было пройти до рудника и обратно, не сбившись с пути. И ходили не раз. Всего-то час ходу в одну сторону или около того – как идти. Однако внимательным в дороге всё же приходилось быть всегда: пару шагов в сторону от тропы и провалишься в снег по пояс. Поэтому многие брали с собой посохи, чтобы удобнее было в случае чего выбираться из снега. Они как раз на этот случай в изобилии лежали под забором в конторе. 

     Выбрав для себя удобную, под руку, длинную крепкую деревянную жердь, Вовка, так и не произнеся ни слова, быстро зашагал вперёд по тропинке.

     Вовка семенил, путаясь в длинном тулупе. Слыша, как сзади пыхтит Мишка и что-то бурчит себе под нос, он прибавлял ходу, но, быстро притомившись, опять сбавлял шаг. В голове крутились одни и те же мысли о вчерашнем. Ему представлялись унылые картины разгромленного дома, выбитые, сломанные рамы и даже того хуже, о чем и подумать было страшно: пожар, пепелище с поваленной, разрушенной печкой. 

   Мишка тоже молчал. Это ещё больше настораживало Вовку и им потихоньку овладевало настоящее отчаяние. Иногда вопрос уже крутился у него на языке, и он готов был остановиться и заговорить с Мишкой, но тут ему вспоминалось, чем закончился вчерашний вечер, и всё желание говорить пропадало.

  Мишка шёл следом. Не отставал и не торопился вперёд. Прошли почти половину пути. Прогулка по морозу немного бодрила Вовку, но бессонная ночь всё же давала о себе знать. И, если бы не Мишкины шаги сзади на тропе, Вовка с удовольствием плёлся бы в два раза тише.

  Когда что-то тяжелое с силой шлёпнулось позади него на снег, Вовка безразлично, как автомат, ещё несколько раз передвинул ноги и вяло, без всякого любопытства (после пережитого сил на это уже не оставалось) подумал: «Что там за шум опять учинил Мишка?» Чуть приостановившись, он повернул голову и вдруг резко, как будто кто-то дернул его за плечо, Вовка всем телом развернулся назад. Всё, что произошло в дальнейшем, отчётливо Вовка помнил только самое начало. Остальное потом представлялось ему, как сплошная череда мелькающих картинок.

    Он замер, пораженный увиденным, вспомнив разом все разговоры бывалых охотников и местных жителей, какие ему доводилось слышать за этот год, но, ни одного подобного случая не припоминалось.

    Мишка лежал на тропе лицом вниз, неуклюже мотая руками, а сверху на нём сидела огромная рысь. Она вцепилась зубами в Мишкин тулуп и рвала его, добираясь до шеи. Мишка пытался перевернуться и скинуть страшную лесную кошку, но было видно, что спасения в этом не будет. Даже наоборот, толстый тулуп на какое-то время остановил животное, не позволяя его острым клыкам сразу вонзиться в тело.

     Вовка и предположить не мог, чтобы рысь могла напасть на человека недалеко от жилья, а тем более, сразу на двоих. Может, оно и бывало когда такое, но Вовка ни о чём подобном, ни разу не слышал. Да и представлял он себе рысь гораздо мельче. 

     Подумать об этом у него было всего несколько секунд. Уже в следующее мгновение рысь подняла свою мохнатую морду и, скалясь, уставилась на Вовку своим немигающим взглядом. Казалось она забыла про Мишку, всё внимание свое перенеся уже на другую жертву, парализуя её одним своим видом. Рысь ещё продолжала крепко впиваться когтями в Мишкин тулуп, но Вовка уже понял, что именно он станет для неё добычей.

     Вовка стоял и не дышал. Он не мог вздохнуть. От ужаса заледенели все мышцы. Казалось, даже перестало биться сердце. Словно окаменевший, боясь моргнуть, он стоял в той позе, в какой он успел увидеть эту картину. И тут ещё вспомнилось, как вчера ночью за посёлком ему послышалось какое-то мягкое поскрипывание снега за спиной, хотя ходить там, вроде, было некому. И Вовка, и без того полностью парализованный страхом, почувствовал, как ему ковшами льют холодную воду вдоль спины. «Неужели и там была эта же самая тварь?» И это было последнее, о чём тогда успел подумать Вовка.

     В следующую секунду, совершенно неожиданно для себя, он вдруг перестал мыслить. В голове как будто щелкнул выключатель, и сразу погасли и ушли все мысли, слова, вся память. Голова стала пустая. Не о чем и незачем стало думать. Исчезли все накопленные за его небольшую жизнь опыт и знания. Всё совершилось за считанные мгновения. Хотя и продолжал он, как и прежде, стоять на двух ногах, в лесу, на заснеженной тропе, не шевелясь и не сводя взгляда с животного, Вовки уже тут не было. Биологически это был тот же человек, но даже искры прежнего сознания не светилось в его глазах. 

     Его мозг, работая лихорадочно, в сотни раз быстрее, чем ему приходилось работать прежде, ища выход и способ сохранить жизнь, на последних, отведённых судьбой секундах, сумел найти код и включить недоступные в любое другое время и очень редко, едва ли раз в жизни, используемые силы.

     Время тут же понеслось со скоростью в тысячу раз быстрее обычного. В нём забушевала и заметалась какая-то, так и оставшаяся Вовке непонятная, сила. Даже годы спустя он не мог объяснить самому себе, что это было такое. Одно он знал и чувствовал совершенно точно, что на короткое время он превратился в какое-то другое, незнакомое, странное, но точно не чужое ему существо. 

     Где-то глубоко в недрах Вовкиных клеток включился механизм. Скрытый, он всегда дремал там, спрятанный туда природой много-много поколений назад. Мощный инстинкт древнего охотника, всеми забытый и, казалось, что навсегда утраченный, он на самом деле никуда не исчез. Этот механизм неразгаданным кодом передавался из поколения в поколение, из рода в род и сейчас стал последним рубежом в борьбе за жизнь.

   Он вдруг проснулся, ожил и в одну секунду подчинил себе Вовкину волю, разум, весь организм. За немыслимо короткое время он мобилизовал все его возможности и резервы, выгреб и выкачал всю, какую было можно выкачать энергию, и направил всё это на одну цель: выжить и победить в ближайшие несколько минут. Большего времени у него просто не существовало.

     Он тут же отменил все усвоенные за жизнь правила, так, как будто их и не было никогда. Как будто не учился и не жил Вовка в современном мире. Всё, что не помогало сейчас в борьбе и выживании, было выброшено за границу сознания. И практически весь Вовкин жизненный опыт оказался сейчас совершенно не нужным.

     Кровь взрывом бросилась в мышцы, в секунду мозг заблокировал все страхи и сомнения и в считанные мгновения Вовка переродился. Перед зверем стоял теперь такой же зверь, только более опасный, умный и свирепый.

     Рысь подгибала лапы, готовясь для прыжка, и не понимала, что перед ней уже совсем другое существо. Такое, с каким ей не приходилось встречаться прежде. Не замечая перемены, животное готовилось к нападению. Зверь не смог понять, что всё уже переменилось и нет больше испуганной жертвы. Перед хищником вдруг оказался другой хищник. 

     Из-под Вовкиной мохнатой шапки теперь на рысь смотрели такие же рысьи глаза, только во много раз более страшные. В них металась бешеная злоба к врагу, ненависть и готовность к любым действиям. Перед голодным, с оскаленной пастью, лесным существом, стояло другое существо: первобытный охотник, случайно заглянувший в этот мир. Он ни в чём не уступал своему врагу и смог бы, если бы это потребовалось, загрызть его зубами.

     Совсем неподготовленный к сложным испытаниям Вовкин организм, не закалённое и не тренированное тело, тем не менее, быстро и легко выполняло отдаваемые ему команды. Накаченное адреналином и позабывшее все привычки цивилизации, оно на короткое время превратилось в древнюю боевую машину. Вовка вернулся на много веков назад в свою естественную среду и правила им сейчас ожившая привычка древнего воина – готовность в любое время вступить в смертельную схватку. Почти ежедневные бои и встречи с врагами, где исхода только два: умереть или выжить – была его обычная жизнь. И он нисколько не боялся зверя. 

      А смерть на пушистых лапах стояла в нескольких метрах от него и скалила зубы. Они стояли друг против друга на узкой тропе и Вовка крепко сжимал руками посох. Рысь напряглась и замерла. Вовка тут же быстро присел и ловко на полусогнутых ногах незнакомым движением отскочил на несколько шагов назад. Вовка не увидел, не заметил и не понял, как это произошло. Он почувствовал, ощутил, учуял. Деревянный дрын, который он держал в своих руках, резко, с невероятной силой и точностью, мелькнул в воздухе, как раз в тот момент, когда рысь уже летела, вытянувшись в прыжке. Выверенным, метким и необычайно сильным ударом он сбил летевшую на него рысь. 

      Уже оглушённое ударом, но продолжавшее по инерции лететь животное, свалилось на Вовку и столкнуло его с тропы в рыхлый глубокий снег. Сбив его с ног, рысь всей тушей оказалось на Вовке, полностью утопив его в снегу. Но, не успев даже удариться о землю, Вовка, как-то извернувшись, вылетел из-под животного и, крича во всё горло никому непонятные слова, уже через секунду стоял на ногах, не потеряв при этом своё оружие – посох. 

     Вскочив на ноги и видя, как шевелятся и дёргаются в судорогах мохнатые рысьи лапы, Вовка с бешеной яростью начал молотить тяжелым деревянным посохом по голове раненного животного. Удары сыпались один за другим, не оставляя врагу никакого шанса для второй попытки. Деревянная палка мелькала, нанося точные смертельные удары. Весь снег вокруг рысьей головы был пропитан кровью. От каждого удара летели красные брызги и куски шерсти. Рысь уже не подавала признаков жизни, а Вовка всё молотил и молотил её посохом.

     Давно заведённая пружина точно сработала в нужный момент. Она запустила сложный таинственный механизм, который по всему своему созданию был предназначен для того, чтобы уничтожить врага и выжить самому. Он выполнил свою задачу и, не ощущая другой опасности, стал угасать, прятаться, исчезать. Сила и напряжение пружины стали слабеть, Вовкины удары становились всё реже и, наконец, прекратились вовсе. В глазах снова появился смысл.

     Стоявший ненужным в глубинах разума, в самых дальних и тёмных его закоулках, всегда скрывавшийся, всегда неуместный, грубый и страшный дух, которого следует стесняться в современном культурном мире, выскочил и в единственное оставшееся мгновение успел удержать готовый упасть огонёк; удержал его и аккуратно вернул на своё место обратно в цивилизованный мир. 

     И теперь боевой дух уходил, освобождая место разуму. Через некоторое время от него не осталось и следа. Он снова скрылся глубоко в недрах клеток, заперевшись сложным неизвестным кодом. Может быть для того, чтобы неожиданно вновь проснуться через много поколений и опять спасти жизнь какому-нибудь далёкому потомку. 

     Казалось, что тащить трофей было тяжелее, чем справиться со зверем. Поначалу, прикрепив здоровенную рысюгу к посоху, связав ей лапы брючным ремнём и шарфами, Вовка с Мишкой брели по тропе. Конструкция по переноске добычи вышла, однако, неудачной: посох оказался короткий, шарфы держали плохо. То одна, то другая лапа животного выскальзывала из них и рысь сваливалась на землю. Вовка с Мишкой приводили всё в порядок и опять какое-то время двигались вперёд.

     Уронив в очередной раз свой трофей, Вовка плюнул от усталости и злобы и, уже не сдерживая себя, какими только знал словами обругал развалившуюся перед ними рысь, а заодно потом и всех остальных зверей в лесу, и сам лес, и рудник, и Север с его погодой, вспомнил вчерашних Машку и Люду, а ещё вместе с ними какие-то штреки, горизонты и насосы. Совсем обессилев после этого, Вовка тяжело привалился к дереву и стал тупо смотреть перед собой.

     Битва со зверем, несмотря на её скоротечность, отняла у Вовки все силы. Первый шок постепенно проходил, но после пережитого, его долго и противно трясло и трясло изнутри. Вовка тогда не знал, что лишь от одного воспоминания о пристальном зверином взгляде, это будет повторяться у него ещё многие годы.

     Ужас самого боя, как ни странно, забылся быстро. Это-то он как раз пережил легко. Он забыл о нём, как о каком-то некрасивом, греховном, но всё же случайном и несвойственном ему поступке. Запомнилось, как отпечаталось в мозгу, совсем другое. Хотя память его сохранила немного деталей, но всё же он успел и смог осознать самое необычное: глубину и загадочность бездны, которую, как оказалось, он хранил в себе.

  Потом, позже, когда он вспоминал об этом, его смущала, запутывала и выводила из равновесия простая мысль, что люди, которые его окружают, разговаривают, смеются, живут рядом с ним, каждый из них, есть страшной глубины пропасть. Бездна, прикрытая лишь сверху, пусть и прочным, но всё же тонким слоем из привычек, знаний, культуры, чего-то ещё, а что там под ним, под этим слоем в глубине, чем-то, ведь она заполнена эта глубина. А чем, никто и не знает. Избавиться от этого нового понимания окружающих его людей он никак не мог. Пользы это понимание ему тоже никакой не приносило, а скорей даже пугало его, поэтому часто об этом Вовка старался не думать. И постепенно всё стало забываться. Да и обыденность жизни – великая успокаивающая сила!

   Но это было потом. А сейчас, сразу после страшного безжалостного боя, Вовке стало откровенно плохо. С трудом и хрипло дыша, он еле держался на ногах. Перед глазами всё плыло, а во рту чувствовался привкус крови.

     Вовке казалось, а на самом деле так оно и было, что из него, как насосом, выкачали всю энергию. И теперь мерзкая слабость быстро одолевала всем телом. Его била мелкая дрожь и тошнило. Вовка, уронив шапку, мотал головой из стороны в сторону. Зачерпнув горсть снега, он сильно потёр им лицо и, набив полный рот, стал жевать. Вроде, полегчало. 

     Часто моргая, он стал оглядываться вокруг и вдруг увидел, что Мишка всё ещё сидит на тропе, там же, где и свалила его рысь. В своём огромном тулупе он был похож на большой куль. Бледный, с мутным взглядом, он выглядел не намного лучше Вовки.

     Вовка перевалился на бок и с трудом выбрался на тропу. Потом поднялся и утвердился на ногах. Немного постояв, он почувствовал, что сил у него осталось гораздо больше, чем он думал: можно дышать и даже идти. Сделав несколько шагов, он побрёл к Мишке.

     - А ты чё э…, - Вовка закашлялся, отвернулся и выплюнул красный непрожёванный снег. – Ты чё это расселся. Вставай. 

     Он уцепился за воротник Мишкиного тулупа и потянул его на себя. Воротник неожиданно затрещал и оторвался наполовину.

     - Ого! Ты видел, Мишка! Не, ты смотри, чё эта тварь с воротником сделала. Ну, ни фига! 

    Вовке стало уже заметно лучше. Даже ноги стали меньше трястись. Он дошёл до рыси. Вернулся назад к Мишке.

     Тот тёр рукой шею и осторожно крутил головой:

     - Чё ты говоришь?

     Вовка замер. Чужая разумная речь произвела на него сильное впечатление. Он задумался и потом неожиданно выдал:

     - Шест давай сооружать. Не оставлять же трофей в лесу.

     После приступа злобы и отчаяния Вовка долго молчал. Прислонившись спиной к дереву, он стоял и дышал. Мишка тоже не стал проявлять трудового героизма и сел на тропу. Вспомнив, что последний раз он курил, когда они вышли из конторы, он достал измятую пачку сигарет и чиркнул спичкой. 

     Мишка докуривал уже вторую сигарету, когда Вовка перестал бессмысленно смотреть в пустоту и сфокусировал своё внимание на животном:

     - Ну, её к чёрту, эту драную кошку! Давай бросим её, да пойдём. Нас уже давно потеряли на руднике.

     Мишка посмотрел на него, потом отщелкнул пальцем окурок и подошёл к рыси:

     - Ну, уж хрена! Бросим! Столько тащили и бросим, - Мишка выдернул посох и воткнул его рядом в снег. – Помоги-ка забросить её мне на плечи.

     Взгромоздив с Вовкиной помощью тушу зверя Мишке на спину, они двинулись дальше.

     Вовка на этот раз плёлся сзади и старался не отставать. Но как бы медленно они не шли, теперь их поход проходил гораздо живее. Говорить по-прежнему не хотелось, да и не было на это сил, но и молча идти Вовке казалось уже неловко. Несколько раз он пытался задать свой сакраментальный вопрос и всё останавливал себя. Но, наконец, он всё-таки решился:

     - Слушай, Мишка, а как ты вчера выбрался-то из дома? Окно разбил?

     - Нет. Тут как раз Маша с Людой вернулись, открыли. Сказали, что зря ушли не попрощавшись,  плохо это.

     - Да, уж, точно. Не хорошо как-то получилось. Давай подменю. Тяжело?

     - Да, не. Нормально. Почти пришли. Вон, ещё два поворота и рудник.

     На руднике их и вправду уже хватились. Из конторы звонили два раза. Хотя и беспокоились, но всерьёз никто не думал, что может случиться что-то страшное. Тайга рядом, но трагических случаев не припоминали. Бдительность, конечно, не теряли. Народ в посёлке жил в основном бывалый. Охотники почти все. Но как-то Бог миловал. Всё обходилось: случаев нападения ни волков, ни медведей не было.

  Когда процессия из Вовки и Мишки с трофеем на плечах вышла к руднику, работу в рудоуправлении парализовало. Охи, ахи, вопросы, расспросы, советы. Кто-то тут же пообещал выделать им в подарок рысью шкуру. 

    Подошёл вечер и, как и обещал директор, к вечеру действительно пришла «дежурка». Высадив приятелей на въезде в посёлок, «дежурка» пошла развозить людей дальше.

    Вовка задумчиво топтался у дороги, явно не зная как поступить и что сказать. Мишка топтался рядом и не собирался уходить. Потом, видимо, решив, что предложений от Вовки не поступит, не стал ждать и сразу перешёл к делу:

     - Ну, чё? Обмывать-то трофей пойдём или нет? Или пусть не обмытый пропадает, что ли?

     - Да, у меня там дома не прибрано. Как-то даже не знаю…

     - Чего там знать? Пошли.

     - Слушай, Мишка, а может это…

     - Пошли, пошли. Я тут вечера не мог дождаться, пока работа закончится, а он и приглашать не хочет. Один что ли хочешь обмыть добычу? Другу даже стакан не нальёшь?

     Захохотав, Мишка решительно направился к Вовкиной избушке. Расстегнув на ходу тулуп, со всё ещё болтающимся полуоторванным воротником и следами рысьих когтей, он выглядел совершенно бодрым и счастливым. Вовка уныло плёлся сзади, но продолжал делать слабые попытки переломить ситуацию: 

     - В доме не прибрано. Там же полный бардак. Куда идём? Да и нет у меня ничего: ни закусить, ни выпить, – в конце концов, психанул Вовка.

     - А для друга всегда должно быть, – поучительно заметил Мишка. – Пошли. – Я у завхоза спирта выпросил ради такого дела.

     - У Матрёны?! – Вовка выпучил глаза. – Как она тебе дала?!

     - Кто мне когда отказывал? – Мишка обернулся на ходу к Вовке. – Да она только за ради тебя и распечатала складской НЗ. Вот же ты дурень! 

     Вовка промолчал, но уже через пару шагов почувствовал, что начинает тихо ненавидеть Мишку. Вспомнились вчерашние события; перед глазами пошли картины неизбежного: перевёрнутая кастрюля, замёрзшие остатки супа на развалинах печки – уныние и тоска полились в душу. Не в силах больше выносить эти видения, он мотнул головой и поплёлся по тропинке за Мишкой, стараясь не смотреть в сторону своего дома. Но это не помогало: картины одна мрачнее другой вставали перед глазами – нет, только Мишка мог быть счастлив, идя домой, где его ждали руины. 

     Они уже сошли с главной дороги на тропинку, когда Вовка остановился, как вкопанный: из трубы его избушки шёл дым. Печка топилась. В окнах горел свет.

     - Что за фигня ещё творится, не понял? 

     Мишка обернулся и махнул рукой:

     - Пошли, пошли. Не останавливайся.

     Чуть-чуть придя в себя от удивления, Вовка кинулся догонять Мишку. Ввалившись почти одновременно с ним в дверь избушки, они остановились. Вовка, потрясенный зрелищем, молчал. Не зная, как это понимать, он обернулся к Мишке, но тот, не замечая этого, уже сбросил тулуп и довольный чиркал спичкой, прикуривая сигарету. Комната быстро наполнилась дымом, и стало как-то привычней. Мишка уже полностью был в своей тарелке и начал обычное балагурство:

     - Проходите, что вы стоите в дверях. Будьте, как дома.

     Вовка на всякий случай достал очки, собираясь надеть, но так и держа их в руках, прошёл немного вперёд и остановился. Он ещё раз оглянулся на Мишку, потом посмотрел по сторонам.

     В домике был идеальный порядок. Вовка и сам не сделал бы лучше. Везде было чисто вымыто и побелено. Отремонтированная печка топилась, темнея в некоторых местах ещё не просохшей извёсткой. Возле плиты немного смущённые суетились Маша и Люда. 

     Забыв от неожиданности даже поздороваться, Вовка постоял, потоптался в прихожке и снова выбрался на улицу, так и не произнеся ни слова. 

  На дворе быстро темнело. Где-то далеко из посёлка доносились звуки музыки. На магнитофоне крутили популярную песню. 

   Несколько раз вздохнув полной грудью, Вовка уставился на свой небольшой дворик, обнесённый старым забором. «Весна, что ли идёт?», - сказал он вслух сам себе. От реки тянуло влажным воздухом. Поднимался ветер. Небо затягивало тучами. Мороза этой ночью не ожидалось – зима явно отступала.

     Ещё постояв, прислушиваясь к далёким звукам, он повернулся обратно к дому. Надо было идти. Внизу ждали Мишка и Маша с Людой. «Опять как-то нехорошо вышло. Оставил гостей одних», – с самоедством подумал Вовка, и настроение его упало. Вечная, казалось бы, беспричинная неудовлетворённость, вновь забурлила и стала разливаться внутри. Но деваться было некуда, нужно было возвращаться.

     Направившись к двери, он по-привычке посмотрел на крыльцо, на дом и вдруг остановился, как будто наткнулся на преграду. Слева от двери, как часовой, стоял воткнутый в сугроб ломик. Он был заботливо и аккуратно воткнут в снег, а не валялся брошенным возле крыльца.

     Вовка замер, уставившись на него, словно неожиданно встретил старого знакомого, с которым когда-то они пережили много опасностей. Вмиг прожитые сутки пронеслись у него перед глазами и остановились вместе с ним на этом крыльце. Он посмотрел ещё раз на ломик. Улыбнулся, покрутил головой, а потом и вовсе захохотал.

     Вовка почувствовал, что какая-то, постоянно мучившая его, как заноза, навязчивая проблема, перестала существовать. И сразу что-то перевернулось в нём и исчезло. Мир стал проще, приятней и интересней. Стало так, как будто он взлетел и увидел дальние горизонты, о которых он давно знал, а увидеть которые ему мешала какая-то мелочь. 

     Он не стал копаться в себе, ища причину перемены, а с новым, незнакомым для него чувством, ещё раз глубоко вздохнул и, быстро войдя в дом, сбежал по ступенькам вниз, к оставленным им гостям. 

     - Девчонки, – крикнул он, опять оказавшись в прихожке, – хватит вам возиться с этой печкой: зима кончилась, скоро лето. Садитесь все к столу. 

     Мишка хлопнул в ладоши и одобрительно усмехнулся:

     - А у нас уже всё готово. Только хозяина ждали.

     - Ну, и замечательно, - ответил Вовка и снова засмеялся.

     Два окна, как два маяка, светились в ночи ярким светом, освещая огромные, нанесённые за зиму сугробы. А где-то далеко продолжали крутить магнитофон, и звуки весёлого шлягера долетали до небольшого, низенького домика, одиноко расположившегося на самом краю главной улицы. Казалось, они тоже веселили его обитателей, потому что из-за заиндевелых окон раздавался смех, визг и звон посуды.

_______________________

© Костин Игорь Владимирович