(сатирические миниатюры в стиле ритмической прозы) 

* * *

    Так привыкли мы жить под конвоем, под воем конвойных собак, чтоб конвойщик вечерней порою, нас считая, сгонял бы в барак.

     И внушает внучонку дедок, вспоминая великие годы, как сзывал на работу гудок, как свободу несли всем народам.  Сколько было великих вождей,  чьи портреты несли с кумачами.  Сколько было там радостных дней, сколько подвигов там совершали.

       И свободу несли и портреты –и по праздникам ели котлеты!

     А теперь – распустился конвой, стал ленивым, зажравшимся, что ли: за бугром себе ищет покой, а свой лагерь, как надо, не строит.

      Без конвоя так тягостно жить. Без приказа – мозги заржавели.  Подвиг хочется нам совершить, чтоб о нас снова песни запели.    

 * * * 

      День Авиации сегодня, и бывший лётчик (пьяный вдрызг) – он «стратегический", и с болью допился до свинячьих брызг.

      Хотел пойти на митинг местный, сказать с трибуны пару слов. Но вдруг подумал (ещё трезвый): кому он на хрен "мир сберёг"? Какой там "мир" и чего ради спасали все его друзья? Для той верхушки в "райском саде", страну прогнувших под себя?

    И он направился упрямо, как наведённый штурманцом, к ближайшей "точке" с домом рядом, как "в невозврат, одним концом".

      Купил он две поллитры сразу, но очень медленно их пил, в стакан гранёный, как заразу, грамулькой с горлышка цедил. 

    С закуской бедной и в убогой – квартире, брошенный женой, он вспоминал, как был он богом с той бомбой ядерно-дурной. 

 * * * 

     Отчего же так пьёт горемычный народ – вот проблема для власти народной. Призадумайтесь, как он веками живёт: убогий, несчастный, покорный.

     Подарок для власти подобный народ, мечта для любых президентов. С устатку он выпьет, всех на хрен пошлёт, потом побушуется малость… Увидев прибывших на вызов ментов, к себе вызывать будет жалость.

    Покорным поленом, лежащим в дровах, наш русский народ – я такой же... Зачем конституции, билль о правах? Водку в разлив, режим в магазинах – попозже.

    Забили-затрахали с древних веков князья с толстобрюхими барами. То викинги прутся, то тьма всяких псов тевтонских нас делят с татарами. Никак не дают нам в спокойствии жить, вкушать жизни тихую сладость. Как влезет на трон новый царь-баламут с кадилом реформ – нам не в радость.  Народ мы спокойный, но очень, того -– не любим поспешных движений. И вот получились в итоге веков ленивыми, точно тюлени

    Уставши под вечер от всей суеты, зайдёшь до соседа с бутылкой. Он, молча, с поняткой – кусок колбасы,  две рюмки – и сморит с ухмылкой. Сосед мой – философ,  продавший диплом ещё на заре перестройки. Он много вопросов решает легко,  как Ленин в апрелевской стойке. "Что делать?", "Как жить?", "Как устроить нам власть?" - на всё он находит ответы.  А после, уткнувшись в очистки колбас, чертям посылает приветы.

      Вот так и живём мы, чертями крестясь, покорными, к смерти способными.

Так воспитала веками нас власть: убогими и преподобными.

     Так с чего же упрёк, с чего сильно так пьём? Это вы, "господа и товарищи". Вам же нужен удобно-спокойный "кулёк", чтобы властью владеть, отоварившись.  

* * *

    Лучшие люди нашей страны, так уж сложилось, сплошь болтуны. И – ни конкретное дело по жизни, ни биография – честно, без лжи, не вызывают в народе любви: ты дай нам надежду – возьми, и соври.

      Мы б коммунизм бы построили вскоре бы...

     Может, и сдохли б,  пока его строили. Но дай нам надежду, за что умирать, тогда б было легче при жизни страдать.

    Удел умирать – едва родились, чтоб землю крестьянам в Гренаде делить. И чтобы они, болтуны в пыльных шлемах, нас хороня, нам о жизни бы пели.

       Ох, если бы были мы все не рабы, верили мы бы в эти бы "бы"?

      Но если б в сказки не верили мы, в нашей истории как выжили бы?

      Никак нам без "бы-бы" на троне и дыбе!         

* * *

   Слепил нам куклу Имиджмейкер, придал ей мудрый, строгий вид, с де Голля, Черчилля и Тэтчер. Тот вид о многом говорит.

   Бригада шустрых кукловодов ту куклу делают живой. Толпа покорная народа боготворят её порой.

      Вещает кукла в телевизор, журит министров как детей и губернаторов капризных карает волею своей.

    Она… оно – тут не понять: нет полового признака – с кем ложе делит по ночам, какого нежит призрака? На вид могуч – кажись, мужик: чуть лыс, молодцеватый. А в глазки-пуговки взглянуть – сомненья: он – из ваты.

    Для куклы сделали машину, как коробчонку для лягушки, в патриотическом почине, что так жужжит - аж глохнут уши.  Кругом броня и блещет сталью, а в ней органчик речь вещает, чтоб с телевизора узнали - какую жизнь нам обещают.

    Что вот ещё чуть-чуть, чуть-чуть придержим свои нервы – и  заживём на зависть всем... всем африканским неграм. О скрепах много говорит органчик, что из куколки. Как перед коброю факир, мелодией из дудолки.

     Та кукла любит монументы. Оно понятно, всё ж родня – души приятные моменты, как будто смотрит в зеркала. Она не курит и не пьёт, да и других излишеств, как страшный грех не признаёт, одной державой дышит. И в церковь ходит иногда, и в храме ставит свечки, взгляд вознеся до потолка в смирении овечки.

     И Кукла всех живых живей – сомнений нет в народе. До пенсионных поздних дней ей верить будут... Вроде. 

* * *             

    В суете у обширной кормушки, иногда  со смертельным исходом, чтоб нахапать бабла до макушки и утратить все связи с народом.

    Чтобы был «мунитет" депутатский, обещающий "бронь" от закона. Чтобы был тот закон «толерантский», не опасный для ушлого вора.

      У кормушки случался и шухер, когда новый пахан "метил масти". 

      И слетались зелёные мухи к новым кучкам бюджетным от власти.

      Гладко-сытые, глазки – как щелки… Жадно злые, как старые целки. И как шершни с пчелиного улья, в зубугорье тащили, нажуля, обобрав и ограбив народ…

    И другим приходил тут черёд. В Альпах замок и домик близ Ниццы, всё нахапал, что может присниться.

    И опять у кормушки возня – ещё много осталось добра. И у всех одинаковы лица, что у трона толпятся в столице.

    Вот герои текущей эпохи... И от жира не будет им плохо. Комиссары с времён большевизма – словно призраки празднуют тризну. 

 * * * 

   Он за растрату сел, а я – за пьянство. Он совершил подлог, я – хулиганство. Ему условно год, и он так плакал, а мне на строгом – пять, я хоть бы ахнул.

   Он денежки народные транжирил, он тысячам приделывывал ноги. А я с похмелья был и не бесился с жиру, и не венчался с бабой в синагоге.

   Четвёртый месяц без зарплаты: сдохнуть что б... Хоть с топором иди на трассу на гоп-стоп... Я на поллитру с Петькой сгоношился, в башку ударило – вот тут я и решился.

     Сказал перед судом мне адвокат: "Ты успокойся, я тебе, как брат. И суд у нас, его про... пардон, гуманней нету". Я успокоился и стал читать газету. 

    Взял слово первым хмурый прокурор, просил построже сделать приговор. Сказал "страна", сказал "такой момент", а я какой-то "чуждый алемент". Про алименты, говорю, давай потише, всем бабам проплатил я выше крыши. Не надо из меня врага народа!.. Или вообще, морального урода!.. Я за народ страдал, врываясь в кабинет, какой же алимент – герой я, али нет?!

    Я в грудь себя стучал, вращал глазами. "Ты - молодец!" - кричали мне из зала. И молотком стучал мужик в хламиде мрачно-чёрной, как будто чёрт его за яйца больно дёргал...

   Хотел я рассказать как было дело, но адвокат хватал меня за тело. Молчи, шептал, не порти нам процесс. И я молчал, как будто с пальмы слез.

   Мой адвокат каким-то жалким тоном сказал, что в общем он согласен с прокурором. Что не преступник я, простой дурак. Что надо было так, а я – не так. Но я молчал, как партизан, с последних сил. Молчал, как адвокат меня учил. 

    Молчал, когда – главбушка, главный тут свидетель, брехала так, как могут только дети...

    В последнем слове я, почти спокойно, сказал, что срок свой отсижу достойно. Что понял я теперь как надо жить... Нельзя директоров по морде бить. 

* * *

     В магаданском ресторане – вид из окон северный – собиралось в полудне алкашни немерено. Но такая "алкашня", что "клешня" московская в кагэбэшной хватке  расслаблялась просто.

   От Москвы тут далеко – российское пространство. Здесь за ссученность  легко, по-колымски под ребро: а по картам так легло – просто в "пятого" сыграли…  и кого-то далеко долго не искали.

    Тут, молчанье – золотое, особо в пьяном виде, а за слово-серебро алмазами платили. Как с эстрады завывал тут Мишка-бородатый, как он за душу хватал...  А бабла насобирал и уехал в Штаты. 

    Сколько слёз и сколько горя -– в этом ресторане, на краю земли у моря, эти стены знали. На золотишной "проходушке" здесь судьбы промывали и немногих выживших "самородком" звали.

       Вот в магаданском ресторане проводить бы выборы. Хрен тогда б  щпану и чмо  в депутаты выбрали!

 * * * 

   Вот визжат поднатужливо гайки на последних виточках резьбы. Снова рвутся тельняшки и майки на груди нашей общей судьбы. Снова в лоб, снова "щёлк" револьвером, загоняя патрон в барабан. Скажут: "Жлоб – он в Россию не верил!.."

Ох, кровавый ты наш Балаган!

  Карусель деревянных лошадок – и гармонь в залихватскую дробь. Под "комаринский", в пьяный припадок прошибает похмельный озноб.

         Мы крутились, чтоб всем стало тошно - сытым мордам в кривых зеркалах.

Колесом, по-чертовски безбожно. Вверх ногами, и колом под пах.

       Мы такие! Лицом некрасивые и душой непонятны для вас. Взбаламутим Украйну и Сирию, чтоб не колу там пили – а квас. Вот сосед-Эрдоган, как припадочный: то целует, то – хвать ятаган. Не понять алгоритм наш загадочный и коварно замысленный план.

     Напугаем весь мир обитаемый, чтобы вздрогнули в страхе за нас. И пойдём, как в грехе искупляемом, брат на брата, "А" класс на "Б" класс.

   Мы такие – для всех непонятные, Балаганом замешаны в фарш. Ничего нет в России приятнее, чем друг друга стрелять у параш.

_______________________

© Жироухов Евгений Владимирович