|
|
|
Не так давно в твиттере начитался о запрете фильма-комедии о смерти Сталина, это мне напомнило о встрече со студентами МГУ осенью 87-го, куда меня пригласил Юрий Фёдорович Карякин, с которым мы перед этим уже встречались – и в редакции «Знамени», и у него дома. Эта же встреча проходила на часах его занятий, но студентов и других разных людей набежало столько, что пришлось выбрать аудиторию побольше. Разговор был в связи с его статьей в журнале «Знамя», а в процессе обсуждения быстро обратился к теме Сталина, а точнее, возмущению общества тем, что все ещё находятся люди, его не осуждающие. Таковых в аудитории не было, но будущие журналисты из студентов и некоторые работающие в редакциях были накалены от гнева по этому поводу, что только что вышедшая статья Карякина подогревала. В это время запущенная М.С.Горбачевым перестройка раскручивалась, как отпущенная внезапно мощная пружина казавшихся вечными запретов. На Пушкинской площади на стенах, рядом с витринами только выходящих из типографий газет висели тексты против власти коммунистов, продавали с рук много всякого самиздата, включая «Архипелаг ГУЛАГ» и многое другое. На вопрос покупателя «Хроники текущих событий» Подрабинека – почему так дорого продаете – 1 рубль, продавец отвечал: «а за две копейки можете «Правду» купить!»… Студенты и другие присутствующие забрасывали Карякина вопросами, а рефреном проходила главное недоумение – как это возможно?! Это же ужас! Что думают власти, почему мало официальных текстов против преступлений сталинизма?! Я отказался от предложения сесть за стол ведущих семинар рядом с Ю.Ф. и сел в первом ряду. Две девушки сели рядом и с двух сторон задавали мне вопросы по ходу бурного обсуждения. Одна спросила, не знаю ли я, где достать доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС, я удивился: так он же опубликован! - Нет, нет, – страстно заявили девушки, его нет нигде! Я сказал: «как жаль, я не знал, что вас так интересует, я бы захватил из дома брошюру». – Так у вас есть?! Так вы счастливый человек! Я посмеялся, а Ю. Ф., услышав это, предложил им и остальным слушателям обратиться к материалам XXII съезда, мол, там ещё круче против Сталина, а они доступны. А на главный вопрос до предела возмущённых студентов – «Когда же это кончится?» (имелось в виду почитание Сталина, хотя и, как казалось, только только отсталым меньшинством) – сказал: «когда мы начнём над ним смеяться…» Это вызвало удивление у моих соседок, и я им объяснил: «Юрий Фёдорович имеет в виду известное выражение Маркса – «Человечество смеясь расстаётся со своим прошлым». Большинству присутствующих это выражение было известно, поскольку тогда еще изучалось на гуманитарных факультетах, поэтому Карякин не стал ссылаться. В аудитории поднялся шум, и все стали кричать: «Это невозможно!» (то есть, дождаться, когда можно смеяться), на что сидевший неподалёку молодой московский поэт, в то время популярный, выкрикнул: «Почему невозможно? А Фазиль?», зачем-то произнеся имя с ударением на первом слоге, имея в виду, конечно, Фазиля Искандера, его блестящую повесть «Дядя Сандро из Чегема», опубликованную в «Новом мире» годами раньше, а в новой публикации дополненную вырезанной в первом издании главой «Пир Валтасара». Уже на той встрече, более 30 лет назад, я подумал вот о чем. Как при таком огромном числе публикаций – исторических, публицистических, научных материалов, художественных произведений, могли явиться вроде бы давно преодоленные симптомы преклонения перед злодеем, виновным в гибели миллионов людей – как в мирное время, так и в годы Второй мировой войны, и во многих агрессивных военных кампаниях, не только ненужных народу, но и всегда неизменно заканчивающихся катастрофическими потерями. Нет никакого смысла анализировать исторические факты, известные до каждого дня, поскольку это, на мой взгляд очевидно. И всё же – почему?! Через несколько лет прекрасный публицист Отто Лацис на одной из встреч периода перестройки попытался объяснить этот феномен так. Речь идет, естественно, о массах, необразованной части населения. Культурные, образованные уже после 56-го, после ХХ съезда, всё поняли, усвоили, а потом стали свидетелями тысяч документов и живых историй, не о них речь. Но почему масса народа, как тогда казалось, слишком большая, продолжает симпатизировать тирану? И Лацис объяснил: «Помните песню тех лет: «Сталин – наша слава боевая, Сталин нашей юности полет»? – Заметьте, продолжал он – «НАША слава», это именно Их слава, не Его… И всё, что было достигнуто страной, это Они достигли, и, несмотря на все страдания, преодолели… И теперь уничтожать его как лидера, вождя, – значит перечеркивать собственную жизнь… Сейчас может показаться странным и большинству людей уже скорее всего неизвестным, что самую жесткую борьбу со сталинизмом, который воспринимался абсолютным злом, в течение 86-87-го годов вели именно коммунисты, КПСС. В фарватере этой борьбы были журнал «Коммунист» и газета «Правда». И сейчас помню тексты, заголовки, фотографии с однозначным осуждением эпохи сталинизма как неоспоримого зла. Ну, вот, сразу приходит в голову: на первой полосе «Правды» статья «Подслушали и расстреляли» с фотографиями двух генералов, заслуженных ветеранов-военачальников, которых расстреляли уже после войны, только на основе подслушанного телефонного разговора между ними. Или, тоже на первой полосе, – фото молодого человека с затравленным взглядом, с комментарием: «ну что уж этот рабочий паренёк с открытым наивным лицом мог сделать, чтобы его надо было расстрелять?» – с дальнейшим описанием истории его дела и быстрой расправы. Такие материалы публиковались, повторяю, каждый день в главной партийной газете, которая, кстати, тогда была не партийной в современном понимании, а главной газетой страны… Главный журнал ЦК КПСС «Коммунист», начав с общих рассуждений по поводу «Нового мышления» М.С. Горбачева, необходимости гласности, перестройки и т.п., с приходом в редакцию нового главного редактора Наиля Биккенина, стал публиковать в каждом номере статьи, посвященные рыночным механизмам и переходу к рыночной экономике… Сталинизм же как понятие тут звучал как символ застоя, который препятствует развитию. Самые острые публичные дискуссии на все темы переходного периода проходили больше и чаще всего именно в Высшей партийной школе. Был неоднократно и там… Виделся со многими интересными людьми в процессе свободных дискуссий. Профессора ВПШ, несколько подавленные напором либералов, и, чувствуя, вероятно, свою вину перед народом за пропаганду ортодоксальных, часто спорных и не допускающих критики теорий, показывали широкую эрудицию, в отличие от большинства простых критиков уже павшего режима. Реальная перспектива с рыночной экономикой была неясна, и обсуждался опыт бригадного подряда с участием Николая Травкина, тогда строительного бригадира, рассуждающего о перспективах своего передового опыта. Что касается политики, тут места для Сталина не оставалось никакого, поскольку считалось его злодейство и мрачное прошлое, с ним связанное, – очевидным. Достаточно участвующих в дискуссиях лидеров «Демократического союза» под руководством Валерии Ильиничны Новодворской, чтобы представить бескомпромиссный стиль выступлений… Поэтому честные социсследования первой половины 90-х в отношении Сталина сильно удивили, однако полная уверенность в том, что этот анахронизм будет преодолен в ближайшее время, – не оставлял сомнений. Возможно поэтому в дальнейшие годы средства массовой информации тему сталинизма не поднимали, посчитав её неактуальной. Рыночная экономика, первая и вторая чеченские войны, другие острые конфликты и новые общественные отношения – отодвинули тему на периферию общественного интереса. Я имею в виду дискуссии, обсуждения. Имя Сталина вспоминалось часто, но однозначно, как синоним зла, в связи с репрессиями в отношении чеченцев, а также других народов, как историческая причина трагедий минувших десятилетий. Так прошло 20 лет. И в 2008 году настоящим шоком стали публичные поиски главного лица в истории России… «Имя Россия» – проект, длившийся несколько лет, завершился выбором 12 имен, набравшим в процессе опросов наибольшее число голосов, к каждому из которых было приставлено по политику, симпатизировавшему данному имени, и состоялись заключительные дискуссии по каждому имени с докладом эксперта и обсуждением остальными участниками элиты. Но еще до этой финальной части исследования постоянно мелькали сообщения социологов о полном приоритете имени Сталина. Подстраиваясь под это общественное предпочтение, крупные государственные деятели и политики впервые стали при каждом удобном случае то снижать прежнюю критику, то, под видом объективности, объяснять, наряду с преступлениями, которые стали называть ошибками, положительные действия вождя, апеллируя к результатам достижений страны – особенно в космосе. При этом часто опирались на высказывания крупных западных деятелей, нередко искажая их смысл и контекст. Впрочем, документальных доказательств и не требовалось: обсуждение ведь велось в прямом эфире, спокойно, популярно и эмоционально, с постоянным обращением к патриотизму телезрителей. Как мне тогда показалось (а я смотрел все передачи финальной части конкурса), власти всё же не хотелось, чтобы Сталин оказался победителем в этой гонке. Тогда общественная ситуация была такова. И с каждой передачей опросы его передвигали ниже, а он снова поднимался. Когда осталось мало времени, для завершения конкурса, предполагаю, были споры и обсуждения среди руководящей элиты с целью как-то повлиять на результаты. Не имею сведений, но так мне показалось тогда. Опускаю подробности и перипетии этого яркого события, упомяну только об особой активности Никиты Михалкова, пользующегося тогда большей поддержкой массового зрителя, чем сейчас, его красноречивые и очень эмоциональные выступления воспринимались с доверием. Однако, когда после нескольких выступлений Михалкова с рассказом о Столыпине, о котором раньше не было слышно, и массы, голосующие за Ленина и Сталина, знали о нём как душителе и убийце, вешателе («столыпинские галстуки»), вдруг согласились повысить рейтинг, так что он появился сначала на пятом, а потом и вовсе на третьем месте, тут я не поверил. И не верю до сих пор. Повторяю, это мои рассуждения. Анализировать конкурс не буду, сейчас речь именно о Сталине. Опросы поставили его на первое место в июле, Ленина на второе. В августе результаты были аннулированы, и было решено, как было объявлено, ввиду ошибок и хакерских атак, третий тур провести заново. Так вот, 11 декабря Сталин оказался на 4 месте, а через две недели – на седьмом (тут, естественно, я уже даты не помню и заглядываю в википедию). Итак, рейтинг 11 декабря 2008:
Рейтинг 24 декабря 1) Петр Аркадьевич Столыпин 2) Александр Сергеевич Пушкин 3) Дмитрий Иванович Менделеев 4) Св. Александр Невский 5) Федор Михайлович Достоевский 6) Александр Васильевич Суворов 7) Иосиф Виссарионович Сталин 8) Владимир Ильич Ленин 9) Иван IV Грозный 10) Петр I Великий 11) Екатерина II Великая 12)Александр II Освободитель Заключительный список, мне, как редактору, показался слишком «правильным», сознательно выстроенным, чтобы массовое сознание выглядело более приглаженным. Итог моих рассуждений: 10 лет назад властям было стыдно, что через полвека после 56 года, после «Архипелага ГУЛАГ», сотен расследований и документов, Сталин в общественном мнении опять впереди, и она, власть, постаралась этот результат загладить. Но кто виноват или что – в том, что с 87-го имя Сталина стало значительно выше в общественном сознании, – осталось неизвестным. * * * А ситуация последних двух-трех лет с отношением к Сталину вообще не поддается никакой логике и вызывает сомнение в ее объективности. Так или иначе, всё вышесказанное – результат явления, которое требует изучения, анализа, причем непростого. Можно не поверить опросам, назвать фейками фотографии людей с цветами в очереди к могиле, многие видео и тексты, но в общем и целом мрачная фигура истории, которая в восприятии должна быть преодолена гражданами, продолжает держать общественное сознание масс. Рассуждения, эмоции – это одно, а доказательство – другое. Между тем, явление серьезное, прямо влияющее на будущее страны… Я не берусь заняться таким исследованием и не смог бы, при всем желании, получить доступ к первоисточникам, и не специалист в этой проблеме, как исследователь. И подумал вот о чем. Мне показалось очень важным личные воспоминания людей, поскольку они своими частными вкраплениями рисуют, тем не менее, более объективную картину, фон общественного развития и ситуации реальных событий. Недаром года два назад журналист и политик Алла Амелина обратилась в фейсбуке к пользователям сети с предложением: напишите, что значил Сталин в вашей личной жизни. Вот, мол, просто – вспомните и напишите. Я подумал: а ведь я уже немало на эту тему вспоминал, есть кое-что опубликованное – не специально о Сталине, а в ряду воспоминаний из своей жизни. Есть что-то написанное и неопубликованное, есть еще ненаписанное. И я решился, вот, пишу. Что-то типа: «Сталин в моей жизни». Итак, речь пойдёт о «великом кормчем», «светоче», «отце всех народов…» (здесь Фазиль Искандер остроумно добавлял: «…кроме высланных в Сибирь и Казахстан») – какое влияние эта личность имела лично на меня, как воспринималась в разном возрасте и в конкретных обстоятельствах, на фоне социально-исторических явлений того периода. Я родился и прожил 14 лет жизни, точнее, 13 с половиной, в мире, в котором он занимал всё окружающее пространство – как данность, как что-то само собой разумеющееся, естественное, как явление природы. Думаю, всё-таки целесообразно излагать по хронологии событий. Начну с детства. Дискуссия в детском саду До Отечественной войны наша семья жила в Краснодаре. В первые дни, когда она началась, отец ушел на фронт (кстати, имея литер как кандидат наук), а мама со мной и братом, которому тогда исполнилось 11 лет, поехала в Ереван, куда нас эвакуировали вместе с Кубанским мединститутом, где работал отец до войны. Брат меня водил в детский сад. По дороге мы вели беседы, преимущественно на военную тематику: я спрашивал о танках, самолетах, пушках, что и как стреляет и т. д. Я давно знал и говорил знакомым, что "Гитлер кака", а "Сталин цаца" и что скоро будет "Гитлер капут!", хотя до «капута» было еще ужасающе далеко. В детском саду было очень много детей, тесно и мало игрушек. Помню единственную детскую педальную машину. На нее всегда наваливалось уйма детей и только самым смелым и проворным удавалось на ней кататься. А поскольку я был мальчиком тихим и несмелым, мне так ни одного раза не удалось прокатиться, и я гордо и молчаливо нес в глубине сердца затаенное, ниногда не угасающее, сказочное и неосуществимое желание. В детском саду велись разные разговоры между детьми. О Сталине, Гитлере и войне знали все. Один я запомнил особенно. Как обычно, говорили другие дети, я только внимательно слушал. - У моего папа есть медаль, - похвалился однажды за столом один мальчик. - А у моего папы – две медали! – гордо отозвался второй. - Фу, у моего 4 медали!! – воскликнул третий. Я слушал, и мне было до слез обидно, что я ничего не знаю о наградах своего отца. Сколько ни спрашивал у мамы, ничего не мог добиться, никаких подробностей об отце. Я не знал, что уже много месяцев от него нет вестей, а все мы не знали, что он томится за колючей проволокой фашистского концлагеря, где ему суждено будет мучиться еще долгих три года... И поэтому я сидел, притаившись, и боялся, что меня спросят, сколько медалей у моего папы. Но в это время один мальчик вдруг сказал: «А у Сталина мешок медалей!». Тут сразу все загалдели и выкрикивали, перебивая друг друга: "У Сталина два мешка медалей!", «У Сталина десять мешков медалей» и т. д. И тогда один мальчик авторитетно заявил: "У Сталина тыща мешков медалей.!". Все сразу замолчали, выразив таким образом свое согласие по этому поводу и посмотрев с жалостью на первого, который так необдуманно высказал настолько нелепую мысль, что у Сталина (!) всего только один мешок медалей! Не стоит удивляться моей памяти в связи с давностью событий. Просто в 30 лет я начал записывать фрагменты воспоминаний, которые лежали в рукописном виде долгие годы. А до этого много раз устно рассказывал друзьям, так что абсолютно уверен в каждом слове своих воспоминаний. И здесь, и дальше по тексту. В школе В школьные годы, которые у меня прошли в Самарканде, где я учился в средней школе №37 – мужской, а позднее смешанной, впрочем, в период жизни Сталина, то есть до 7 класса включительно – мужской, конечно. Здание было капитальное, двухэтажное. На втором этаже – большая рекреация, куда шумно выбегали из разных классов дети на переменах. В одном конце рекреации была устроена сцена, на высоте примерно метра, что позволяло в праздники или другие торжественные дни приносить скамейки для сидения, складывать их рядами и превращать рекреацию в зрительный зал. Наверху сцены, на всю ее ширину, был развернут стационарный транспарант, на котором крупными буквами было написано: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Это видели все, оказавшиеся на этаже, каждый день и каждый час на переменах и на всех мероприятиях – концертах и школьных собраниях с участием учителей и родителей. На все общенациональные праздники (Новый год, 1 мая, 7 ноября, 9 мая), к которым иногда добавлялись какие-то местные юбилеи и события, в рекреации, превращенной в зрительный зал, проводились концерты, где обязательным атрибутом вначале было исполнение школьным хором двух-трех песен с восхвалением Сталина, были и свои солисты из школьников, но на крупные праздники приглашались и профессиональные солисты, для которых было важно «засветиться» на массовом мероприятии обязательно с песней о Сталине и Родине. Вероятно, это как-то учитывалось и управлялось в смысле влияния на карьеру начинающего артиста. До сих пор помню отдельные строчки, куплеты, проникновенно и почему-то всегда очень громко исполняемые певцом под музыку небольшого, тоже приглашенного, оркестрика. Например: «Сталин — наша слава боевая, / Сталин — нашей юности полет. / С песнями, борясь и побеждая, / Наш народ за Сталиным идет»; «О Сталине мудром, родном и любимом, прекрасную песню слагает народ»; «Наш богатырь – народ советский / Славит Сталина-отца»… Исполнялись и песни о родине, великой и прекрасной, где так хорошо жить, «где так вольно дышит человек», написанные еще в довоенные годы, в основном, в 37-38 гг., воспринимались школьниками вполне естественно и по смыслу тоже были связаны с культом вождя: раз так хорошо жить, значит, это Он, «родной и великий», создал: «Россия вольная, страна привольная, советский край – моя страна», «Стеной стоит пшеница золотая и ей конца и края не видать». (Я привожу строчки песен так, как они остались и сейчас звучат в моей памяти, возможны в них какие-то незначительные отклонения от официальных текстов, но уверен, что тогда именно так и исполнялось). Лицемерие и лживость пропаганды оценена была лишь много лет спустя. Когда я приехал в Самарканд на 30-летие окончания школы, то, как, думаю, и другие одноклассники, то оценил школьные годы иначе. Достаточно было посмотреть на фотографии класса разных лет, особенно младших классов, как сразу бросилось в глаза: отчего это две трети, если не больше, мальчишек в одинаковых телогрейках? И сразу ударило в голову: так, это же детдомовцы, сироты! Их привозили и отвозили воспитатели. И они всегда были голодные и просили у одноклассников, которым мамы давали с собой завтрак, – «дай мало»… Конечно, сочувствие и тогда было, но не такое осмысленное, ведь только через 30 лет подумалось: каково этим голодным пацанам было слышать: «стоит стеной пшеница золотая и ей конца и края не видать», когда у некоторых их сверстников мамы сидели в тюрьмах за отчаянную попытку похитить ночью немного колосков этой пшеницы с поля, чтобы накормить своих голодающих детей… Или другое: мы знали, что в нашем классе учились крымские татары – два парня и три девочки, но не знали, что они сосланные, не знали о депортации народов. Поправлюсь, уточню: не могу утверждать, что все ученики, но я и, конечно, большинство – определенно не знали. И многое другое из истории сталинизма, без сомнения, от нас скрывалось и стало известно гораздо позднее… А в то время мы только слышали восхваления в адрес вождя. Помню, как друг семьи преподаватель латинского языка в мединституте Арман Григорьевич подарил очень красивую, в твердом цветном переплете из особых материалов, с золотым тиснением и крупными объемными буквами на обложке. Это оказалась поэма о Сталине грузинского поэта, по памяти, Георгия Лебанидзе. Папа стал листать книгу, и по мере этого возмущаться, потом читать вслух, постоянно комментируя. Когда в начале поэмы говорилось, что был день, когда в маленьком Гори родился гений, светоч, мир этого не заметил, не понял, что произошло, что весь мир изменился и началось новое время и т.п., папа просто читал с иронией, но когда дошло дело до признания автора (цитирую всё по памяти): как же я могу оценить тебя, когда ты так велик, какой же ты родной, ты – отец, да нет, как я мог подумать, что только отец, ты больше, роднее отца…– тут мой папа, всегда такой неизменно сдержанный, никогда не употреблявший бранных слов за всю жизнь, вдруг прекратил читать, остановился, возмущенный, а после слов: ты - солнце – да нет, ты ярче солнца, если солнце когда-нибудь перестанет светить, то ты взойдешь над миром и будешь его освещать…, – не выдержал и выкрикнул ужасное слово – «жополиз!» Это было самое страшное ругательство, которое я услышал от него за всю жизнь… Эта поэма, как и другие подобные панегирики, была обречена на получение Сталинской премии I-й степени, что вскоре и произошло. Однако всё же эти, переходящие всякие границы здравого смысла ритуальные сцены стали снижаться по уровню эмоционального воздействия на массы к 52 году, на мой взгляд, по таким причинам: народ стал уставать от этого культа, уровень подхалимажа достиг гротеска. Когда прошел слух о преследовании за использование газеты с портретом вождя, мне, идущему через весь двор к общей уборной с зажатым в кулаке газетным обрывком, пацаны дразнились: «Знаем, знаем, чей портрет в газетке!», а я холодел, пытаясь объясниться, становилось понятно, что есть предел дебилизму, и на смену страху приходит ирония, ведь «человечество весело расстается со своим прошлым»… Но кроме того, мне теперь кажется, что всё же имело значение, что это была не Россия. А в республиках подхалимаж, беспрекословное рабское подчинение союзной власти оставались уделом чиновников, людей из системы власти, больших и маленьких, но в общественном пространстве накал вождизма стал стихать. Между собой мы иногда позволяли употреблять вольные фразы в связи с чрезмерным, до пародии, культом личности, но вскользь и только между собой. Ибо власть казалась частью государства, а государство – незыблемым и устойчивым, как данность, не подвергающаяся сомнениям. Впервые, как мне показалось позднее, сомнение в верности решения власти возникло неожиданно, в связи с заброшенным в социум, как всегда, сверху, «делом врачей». У меня, наверное, с учетом обстановки, в которой я рос, родителей и их окружения, вызвал шок заголовки и подзаголовки в «Правде» в связи с этим событием – «врачи-вредители» и особенно – «врачи-евреи». Это было так неестественно и ужасно, что не укладывалось в голове. Ведь это первые полосы «Правды» – самой главной газеты страны, фарватера всеобщей идеологии. Профессия врача была священной, вызывающей веру людей а-приори, а евреи – бережно уважаемой нацией в связи с холокостом, которую спасли от уничтожения, как нам было внушено, именно мы – великий Советский Союз! При этом произносить слово «еврей» было не только не принято, а как бы попахивало оскорблением. Понимаю, что теперь это странно слышать, но такое ощущение в обществе было. Недаром спустя много лет официоз стал осторожно использовать вроде бы более тактичное выражение – «люди еврейской национальности». А тут – «Правда»! Лишь через многие годы стало понятно, что эта история была умышленно запущена Берией, чтобы оправдать ускоренное ухудшение здоровья Сталина, возможно, создаваемое им же умышленно, и отстранить специалистов высочайшей квалификации, лечивших и наблюдавших вождя в течение многих лет и поэтому много знавших о его болезнях и возможностях его организма. Однако масштаб и развитие акции, конечно, было существенной политической ошибкой, даже исходя из логики самого Берии. Объявленная акция преследования не только имеющих отношение к лечению в кремлевской медицине, а вообще всех врачей-евреев, затем не только в Москве, но и в других крупных городах, а потом и не только врачей, шла без энтузиазма и веры со стороны населения. Повсюду по предприятиям и учреждениям, не только медицинских, а всех отраслей, стали проводиться собрания коллективов, осуждающие и клеймящие позором «вредителей», включая потенциальных, по признаку национальности. И это был надлом в сознании народа, воспитанного государственной идеологией в интернационализме (ведь переселение малых народностей и обвинение их в предательстве не расширялось до массовых акций и публиковалось крайне мало, как частные случаи наказания за предательство) и, в связи с чересчур резким поворотом пропагандистской машины, вызвало молчаливое недоверие, значительно больше, чем до тех пор. А во внешней политике эта акция сильно пошатнула продолжающийся падать после войны международный авторитет СССР, страны, которая незадолго до этого решительно поддержала создание еврейского государства... Однако какое отношение это имеет к моей жизни в Самарканде? Оказалось, самое прямое. В Самаркандский медицинский институт, где папа работал заведующим кафедрой фармакологии, а брат учился, стали приезжать и работать профессора из Москвы, Ленинграда, а будущий учитель брата, руководитель его научной работы – Лазарь Маркович Эйдлин, с которым потом у него сложились долгие профессиональные и человеческие отношения, – из Воронежа. Все эти профессора были крупными учеными, известными в стране. Не знаю уж, как это оформлялось через Минздрав, но в Самарканде для каждого из них были открыты кафедры – анатомии, нормальной физиологии и другие... Некоторые кафедры были созданы заново, в других произошла смена руководства и соответствующие кадровые перестановки. Кажется, некоторым было разрешено пригласить кого-то из своих сотрудников. Главное во всей этой кампании заключалось в том, что это была не просто ссылка неугодных специалистов, а укрепление периферийного вуза империи, что делалось сознательно и профессионально. Думаю, это была продуманная политика. Так, после войны в Самарканде остались функционировать эвакуированные из разных городов Европейской части СССР заводы, например, известный всем горожанам завод киноаппаратуры «КИНАП»... При этом в порядке консультаций и контроля приезжали комиссии из Минздрава – не для наблюдения над «сосланными», как может показаться теперь, а исключительно для профессиональной помощи. Надо сказать особо про местные власти. Они отнеслись к приехавшим специалистам с благодарностью и пониманием, окружили их заботой и создали все условия для работы и акклиматизации в новых для них условиях. Каждой семье были предоставлены квартиры или коттеджи, выделены автомобили для доставки на работу и с работы, помощники. Зарплата у профессора со стажем тогда была очень высокая – 8 тысяч рублей, при том, что начинающий врач после института получал вдесятеро меньше. Поскольку в некоторых семьях профессорами были муж и жена, соответственно, такие семьи имели большой достаток и могли позволить себе нанять прислугу и шофера... К приезжим местные узбекские власти и институтское начальство относилось так, как будто ничего не происходило, и люди приехали по своей воле помогать построить развитое учебное заведение. В итоге научно-образовательный уровень в СамМИ резко повысился, что сразу стало очевидным. Смерть вождя: катастрофа, конец света или начало нового времени? Тем временем здоровье Сталина стало резко ухудшаться, что вначале скрывалось, но затем стал публиковаться на первой полосе «Правды» и других газет ежедневный «Бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина». И так до 5 марта 1953 года, дня смерти Сталина. Этот день, конечно, не забыть никогда. 5-го радио молчало, теперь я понимаю, что вероятно не всюду, а в Самарканде, 6-го весь день передавалась странная музыка. В это время зарубежные радиостанции уже сообщали о смерти Сталина, но вследствие очень сильного забивания, радиоприемник, который был только у папы, с трудом ловил только «Голос Америки», хуже «Би-би-си» и почти неслышно – «Радио Свобода». Папа крепко запирал двойные ставни, занавешивал окна, чтобы иногда слушать «Голос Америки». Он закрывал двери в свою «большую комнату», куда мы в это время не допускались, оставаясь в маленькой, куда почти не достигали звуки, так что можно было улавливать лишь иногда, сквозь гул и треск, отдельные слова, либо подслушивая его пересказ маме. Это было редко и обычно неприметно, но в этот раз чувствовалось волнение папы. Узнал ли он уже 5-го ночью о случившемся с вождем, не знаю, так потом и не спросил, 6-го уже слухи доходили, а полная уверенность пришла только после публикации в «Правде», которую отец выписывал всегда, и обязан был выписывать по своему положению заведующего кафедрой. И «Правда» тоже (наверное, «на всякий случай»), пришла с опозданием. Конечно, помню и голос Левитана по радио (а была, кажется, тогда только одна программа, государственная, официальная), и траурные рамки, и строки правительственного сообщения. Это много раз опубликовано, я только о своих ощущениях. В общем, в школу мы пришли 6 марта, уже зная о горе, постигшем всю страну и всё «прогрессивное человечество», «народы всего мира», как тогда писали и говорили в наших СМИ. В школе всё было обставлено и оформлено траурно – знамена, перевязанные черными лентами, транспаранты с текстами – как при входе, так и в рекреациях, и в спортзале. Красное и черное. Уборщица тетя Фрося, вечный соглядатай и надсмотрщик, по всей видимости, от какой-то из спецслужб, была не просто заплаканная, а торжественно заплаканная, но, тем не менее, строго высматривала, все ли учителя плачут и насколько искренне. Учителя и сотрудники действительно плакали натурально, но примерно третья часть, еще треть были с мокрыми глазами, остальные – мужчины и директор Максимова – просто в суровой печали. Если попытаться вникнуть в суть мыслей основной части людей и оставить в стороне игру либо страх показаться недостаточно убитым горем, то всеми, во всяком случае, основной частью людей, владела весьма тревожная мысль: «А что же теперь дальше будет?», «Как жить дальше, без Него?» и не может ли теперь случиться что-то ужасное в нашей жизни. Ведь было так привычно и надежно. Да, голодно, да тревожно, что нападут американцы и «империалисты всех стран», но есть же Он. Значит, всё ничего. Мы дождемся лучших времён. Медленно, но верно «страна движется вперед, жить становится лучше». Он настолько занимал всё пространство, что сразу стало пусто и страшно… Надо иметь в виду абсолютное незнание населением того, что происходит в мире, абсолютную оторванность от мира во всём. И всё-таки – предупреждаю упрощенный взгляд современного читателя на людей моего поколения. После смерти Сталина никакого дикого фанатизма вроде того, что происходит сейчас в Северной Корее или Туркмении, и в других бывших республиках бывшего СССР, не было и в помине. Никаких песен «о родном и любимом» народ не слагал. Слагала власть устами наемных циников, зарабатывающих карьеру ценой чудовищного лицемерия и заведомой лжи… Но вернусь в 37-ю школу, в 7-й «Б». Уроки были скомканы, в основном разговоры были о горе народа в свободном общении. Вела их классрук Валентина Ивановна, периодически убегая для получения каких-то установок. В конце концов, она прибежала с объявлением, что на втором этаже, в большой рекреации, ставшей зрительным залом, состоится траурное собрание. Она пригласила всех в классе идти наверх, напомнив, что поскольку портфели и другие вещи остаются здесь, то нужно оставить дежурного, что и раньше бывало, причем, как правило, это был кто-то по желанию, кому надо было что-то доделать, либо класс убрать. И вдруг Валентина Ивановна назначает остаться аж троих – меня, Валеру Гаркина и Усмана Абдуллаева. Почему назначили не пойти на траурный митинг троих и именно нас, было непонятно, но мы остались довольны. Спустя время, мне эта мысль приходила в голову, поскольку показалось, что это неслучайно. Однако, в чем всё-таки причина? Мы не были лучшими учениками и не были худшими, отличались хорошим поведением и относительной общественной активностью. Узнать это было не суждено. Возможно, пока еще неустойчивое положение моего отца, исключенного из партии и пока не реабилитированного, повлияло, может быть, у них тоже что-то было с родителями – не знаю. Ну, в том смысле, что не доверяют, что ли органы, вот, установку и дали… Или просто – только мы были дети учителей, а значит, по Солженицыну, «не социально близкие»… Но оставшись, мы между собой, не упоминая Сталина, поделились тем, что довольны тем, что нас оставили, а то, что там делать, ведь уже ясно, что скажут, и одно и то же будут толочь… И, немного поубрав класс, и перекидывась репликами ни о чем, вдруг почему-то решили поиграть в футбол клубком из завязанных тряпок, гоняя и забивая друг другу голы между рядами парт. Мы сильно увлеклись игрой, разгорячились, устроили ворота, забивали друг другу голы, совсем забыв о дне великого траура. Вдруг открылась дверь, и вошла тетя Фрося. Мы сразу остановились, но впервые не почувствовали страх перед ней, тетя Фрося спросила строго, но не так жестко и угрожающе, как обычно, и ушла, услышав, что нас оставила учительница сторожить и убирать класс. Я описываю подробно эти сцены первого публичного дня траура, чтобы показать, что никогда – ни до, ни после страна, а, может быть, всё человечество, уже не испытает такого оцепенения, в котором пребывало население одной шестой части суши в течение десятков лет. Но при этом, наверное, на уровне инстинктов, люди почувствовали ожидание перемен, разумеется, по-разному. «Я его в гробу видел…» Когда я студентам-журналистам в неизменном сюжете о Сталине начинал с этого выражения, они смеялись, считая, что я иронически повторяю известную поговорку, в то время как я имел в виду самый прямой смысл. Впрочем, лучше по порядку. Летом 1954 года папа, как видно, согласовал с тетей Адой, его двоюродной сестрой, старой большевичкой, живущей в Москве, программу по моему культурному образованию, которая потом осуществлялась в течение многих лет. Папа уехал, а тетя Ада занялась мной. Будучи сотрудницей отдела культуры Моссовета, она занялась моим культурным просвещением профессионально: повезла меня по маршрутам, ставшим затем стандартным набором осмотра столицы – в Третьяковку, на ВДНХ, в Сокольники и, разумеется, на Красную площадь и вокруг неё – Исторический музей, Театральная площадь, Большой театр и, конечно, в Мавзолей В.И.Ленина. До этого в разные годы я бывал в мавзолее с тетушкой Адой, не менее чем дважды. Она, старая, кристально честная, искренне убежденная коммунистка, считала это необходимым. Тем более, что по ее партбилету, со стажем с 1917 года, нас пропускали сразу, отдавая честь, в то время как масса стояла в длиннющей очереди, начиная с глубины Александровского сада, в течение нескольких часов. Вообще посещение мавзолея в 40-е–50-е было в программе большинства, если не всех туристических маршрутов. Но в этот раз посещение Мавзолея было особенным: ведь там рядом с Лениным лежал Сталин! Напомню, что до 56-го, года ХХ съезда, я не знал о нём не только как о тиране, но и просто не слышал ничего отрицательного, кроме чрезмерного культа личности, тем более не знал о режиме, как преступном. Родители скрывали, что знали, никаких источников кроме официальной информации в прессе и на радио. Не знаю, как у других сверстников, но у меня оставались лишь догадки, обрывки подсознания. Чистые эмоции. И вот вижу Сталина, лежащего впервые с Лениным. Первое ощущение, неприятное: он был гораздо, в разы, больше Ленина, к которому давно привыкли. Вследствие того, что прежде сравнить было не с чем, тело Ленина находилось далеко от посетителей и в полной темноте, теперь рядом оказался труп, несравненно более «свежий» (это тоже разочаровывало, так как Ленин сразу стал бледным и безжизненным). Сталин лежал в мундире генералиссимуса, весь в орденах, как тогда казалось, их было излишне много. Крупный, очень полный, с трудом помещавшийся в красном гробу, он выглядел почти живым. Возможно, сказались новые средства кремации, неизвестные в период смерти Ленина. Охватило вполне ощутимое впечатление, что он просто закрыл глаза и может их открыть в любую секунду. От этого хотелось постоянно, не мигая, смотреть на него, подспудно боясь, что он глаза откроет. При этом, я много раз потом рассказывал об этом близким людям, в закрытых глазах отчетливо ощущалась мрачная сила воли и жестокость (повторяю, ничего еще о нём, кроме восторгов и поклонения, я не слышал и не знал). Возникло опасение, что он действительно откроет глаза и что-то ужасное произойдёт! Приходилось посекундно привлекать свою, воспитанную с малолетства, материалистическую и атеистическую трезвость, чтобы не впасть в сеанс гипноза… Это был август 1954-го… Спустя годы, уже в 62-м, я удивился совпадению моих ощущений с описанными Евгением Евтушенко в стихотворении «Наследники Сталина». Хотя и в описании выноса тела Сталина из мавзолея, состоявшемся позднее: Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло. Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея. А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло, когда выносили его из дверей мавзолея. И в заключение, с тревогой: Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул. И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: удвоить, утроить у этой стены караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным — прошлое. После мавзолея мы зашли в Исторический музей, где был выделен зал с подарками Сталину. Собственно, специально туда и зашли, поскольку в Историческом были раньше, и пальто Ленина с отверстиями от пуль, и отравленные пули, ранившие вождя в 18-м году, я хорошо помнил... В зале подарков Сталина поразило обилие драгоценностей, оружия, картин, посуды и многих предметов быта и служебной утвари. Среди посетителей то и дело раздавались слова по поводу того, что мол, вот, ничего себе не взял, всё народу… Так или иначе, зал с подарками Сталина, казался анахронизмом, данью истории, которая никогда не повторится. Невозможно было представить, что через 30 лет, в новую историческую эпоху, подарки Л.И. Брежневу и его награды значительно превзойдут сталинские! ХХ съезд и закрытое письмо перед этим Однако весной 56-го лед тронулся. Самое значительное событие года, конечно, ХХ съезд КПСС, ставший поворотным пунктом в истории страны. Однако этому предшествовало закрытое письмо ЦК для первичных парторганизаций. Дело в том, что новый генсек Н.С. Хрущев, готовясь к разоблачению Сталина на предстоящем съезде, безусловно, понимал шокирующее воздействие его предстоящего доклада на массовое сознание, как минимум, двух поколений советских людей и, чтобы смикшировать его воздействие, решил за два месяца до съезда направить информационно-директивное письмо коммунистам. По всей видимости, этот документ, так же, как и предыдущие, не был широко известен в обществе, но в данном конкретном случае вечно строгие охранители партийных тайн допустили, как бы случайно, явную утечку информации с целью в течение какого-то времени повлиять на массовое сознание, а также его изучить. Так мне показалось по прошествии времени, а тогда… Я, конечно, точно уже не вспомню, когда это событие, безусловно, одно из ярких и запомнившихся на всю жизнь, произошло. По всей видимости, в один из февральских дней, примерно часов в 11 утра, возможно, немного позже, почему-то пришел папа с работы, а через короткое время мама, которая, как оказалось, его через кого-то позвала домой. Он не знал, в чем дело, и был недоволен, но покорился, не знаю уже, что она ему сказала. И еще через некоторое время пришел возбужденный секретарь парторганизации маминого музчилища Багдасаров, очень солидный мужчина, значительно младше моих родителей, всегда сдержанный, а в этот раз радостный, с сияющими и явно многозначительными глазами. Отец смотрел на него с удивлением. Мама вошла в комнату, видно, уже знающая о предстоящем. Багдасаров уселся за стол рядом с папой, достал из портфеля тоненькую брошюру в темно-красной обложке и, продолжая сиять, передал папе. Тот с большим удивлением прочитал вслух заголовок и собирался вернуть. «Нет, Иван Эммануилович, – сказал Багдасаров торжественно, – читайте вслух всё!» - Так это же закрытое письмо ЦК! - Читайте, – уже скомандовал Багдасаров. - Как, ты мне, беспартийному, да еще исключенному?… – начал было папа с иронической улыбкой, явно удовлетворенный этим обстоятельством, но не подозревающий о содержании документа. - Вы, Иван Эммануилович, как раз и есть настоящий коммунист, читайте! Я еще не читал. Сейчас мне дали в райкоме с тем, чтобы я это зачитал на закрытом партийном собрании. Я проведу это собрание и прочту этот документ. Но посчитал необходимым сначала ознакомить вас. Вас это прямо касается! И папа стал читать… Меня, к удивлению, не удалили из комнаты, брат был на занятиях в институте, сестренка бегала на дворе… Папа читал громко, с выражением, с явным удовлетворением, выделяя отдельные места интонациями, но не комментируя. Передать шок от слушания этого текста невозможно. Если воспроизвести его сейчас, никакого впечатления это не произведет, как ни объясняй. И это при том, что речь не шла о страшных преступлениях, беззаконии, произволе, массовых репрессиях. И тем не менее – на человека, живущего в той системе отношений, даже это сдержанное сообщение воздействовало как взрыв сознания, разрушающего привычные установки общественной жизни. И, хотя я уже слышал рассказы некоторых освободившихся из лагерей бывших политических заключенных у нас дома, они воспринимались как личные, ничем не подтвержденные истории, а это – документ высшего органа власти (!) – был ударом… Поскольку меня не пригласили сесть и не говорили со мной, хотя и не выгоняли, я из гордости слушал не всё, выходя в свою комнату периодически и собираясь в школу. Папа закончил читать, они поговорили, и мама сделала небольшой стол, они выпили символически по паре рюмок вина и разошлись по своим работам… Ну, а через некоторое время состоялся ХХ съезд, ставший решающим событием. Тысячи материалов, произведений во всех жанрах, устойчивых образов типа «дети 20 съезда» остались в сознании народа, в литературе, искусстве, истории… Папу вскоре вызвали в горком партии и вручили партбилет. Сотрудник горкома, по его рассказу, сообщил о решении восстановить его в партии со дня его вступления в 1925 году, затем стал произносить слова извинения за годы незаслуженного исключения и преследований. Однако папа его перебил и спросил, какого он года рождения. – 25-го, ответил партработник. - Ну вот, – а я в 18 лет вступил по Ленинскому призыву в кандидаты в 24-м году, а в 25-м в члены партии, так что не объясняйте, – сказал папа с достоинством и еще большей уверенностью в правоте партийного дела, несмотря на все свои страдания. Он не заискивал и не благодарил, а воспринял свое восстановление как должное, как восстановление справедливости, во что верил все прошедшие годы, несмотря на постоянные ограничения и препятствия в его жизни и деятельности… А что потом? А потом – целая жизнь, десятки лет которой потребовалось, чтобы постепенно углубляться в тему, которую власти и цензура контролировали, предоставляя подданным порциями – и статистику жертв сталинского террора, и масштабы, и массу до сих пор закрытых документов. Не будучи историком и далеким в то время от гуманитарной сферы, я познавал медленнее, чем другие мои сверстники. Это происходило еще и потому, что в детстве и юности родители стремились защитить сына от опасной, с точки зрения всесильной и жестокой власти, информации, а затем учеба в аполитичном, по сути, техническом вузе, потом тяжелая работа на далекой стройке, опять же вдали от информационного потока. Сейчас трудно представить: мне, инженеру, окончившему институт за два года до этого, по дороге на стройку парторг говорит: «знаешь, вчера космический корабль запустили с тремя космонавтами на борту»… А никакого телевизора и в помине, ни у кого. На «особо важной стройке семилетки…». Поэтому всё глубокое познание сталинизма происходило поздно, уже снова в Ростове, а гром среди ясного неба – «Архипелаг ГУЛАГ», передаваемый фрагментами «Голосом Америки» сквозь завывание сирен. Потом тайное чтение плохих экземпляров самиздата. Позднее – участие во встречах с самим А.И.Солженицыным, его коллегами и помощниками в трудные времена, за что пострадавшими по-разному. Источниками свободной информации на разные темы были, как их называли, «вражеские голоса», больше всего – «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Радио свобода», «Немецкая волна». Я иногда слушал их, не всегда и не слишком доверяя информации, во-первых, вследствие большого неудобства слушать, прорываясь сквозь заглушки, во-вторых, из-за слишком большого несоответствия всем открыто доступным источникам информации. Слушая хорошо поставленную пропаганду, всё же трудно было вообразить степень искажения информации. Однако это не касалось Сталина и репрессий, тут уже, после открытых обвинений сверху, с партийных трибун ХХ и XXII съездов, подкрепленный литературой, публицистикой и кинематографом, иммунитет восприятия у зрелых людей был прочен. За что при всех недостатках правления и ошибках интеллигенция была благодарна Н.С.Хрущеву. И вот, например, что до сих пор в ушах, – эпитафия Сталину, произнесенная писателем и историком, бывшим общественным деятелем Абдурахманом Авторхановым, как оказалось, чеченцем по национальности. В этом кратком памфлете было столько ненависти, столько страсти вложено, что мороз по коже: «5 марта умер человек, который… дальше все страшные эпитеты и и проклятья. И заключительная фраза, с особой горечью: «Осиновый кол ему на могилу!» Недавно эту эпитафию вспоминали в сетях, считая, что она произнесена была сразу после смерти Сталина. Не знаю насчет времени произнесения, но я передачу слышал намного позднее. Не могу точно сказать, когда, возможно, к какой-то годовщине – возможно, через 10 или 15 лет после 53-го. Но впечатление было сильное, и когда удалось почитать его работы в самиздате – «Убийство чеченского народа», затем «Народоубийство в СССР», стало ясно, что тема не отпускает, и частичное, поэтапное раскрытие исторической правды этому не способствует. Трагические сцены депортации малых по численности народов, подкрепляемые воспоминаниями участников уже в период перестройки, производили очень сильное впечатление. В частности, тезис Авторханова о том, что чеченцы были обвинены в предательстве и пособничестве с немцами на территории, где немцев вообще не было… Потом – массированное чтение литературы, документов, но самое важное для восприятия, конечно, встречи с людьми, свидетелями времени и участниками событий. Бытовые встречи и знакомства, когда никакая не политика тема разговора, а жизнь, люди, их судьбы в ушедшей истории… И тогда, уже в зрелые годы, я воспринял сердцем их судьбы, постоянно думая, что они, их судьбы, могли быть иными. Каждый из этих людей мог прожить другую жизнь. Сидевшие в сознании образы людей, рассказывающих о своей жизни, рисовали картины построенного Сталиным общества гораздо точнее – изнутри и без какого-либо упоминания его имени и сталинизма как явления… И я решил, что обязан описать, что знаю лично, и сделал в ряде очерков, вышедших в свет в журнале Релга. Привожу ссылки на три из них. В них ни одного выдуманного факта, только то, что слышал лично: – Мой друг Искандер. Рассказ-воспоминание (№8 [246] 22.05.2012) http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles – Иван Яковлевич и Анаида Сергеевна. Рассказ-воспоминание (№11 [267] 15.08.2013) http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles – Киевлянин Борис Давыдович Герцрикен (№11 [284] 25.09.2014) http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles Выше я писал, что это постоянное неприятное ощущение, что спустя десятилетия не кончаются новые открытия по фактам Его жизни и Его истории. И от этого тошнит, от этого сознательного, управляемого, поэтапного погружения в правду… И вот уже 5 марта 2019 читаю анонс от Republic: «В марте 1953 года, когда вождь народов уже лежал остывший в Колонном зале, прошла последняя волна сталинских репрессий. Люди ехали в места не столь отдаленные по таким обвинениям: «бросался огурцами в портрет вождя», «громко разговаривал на траурной линейке», «не захотел плакать». Как МГБ следило за правильностью траура, рассказывает Александра Архипова». И у Дмитрия Чернышева в ЖЖ: https://mi3ch.livejournal.com/4428652.html Министерство госбезопасности бросило все свои силы, чтобы проконтролировать, как проходит траур. С каждой фабрики, города или поселка ежедневно шли подробные отчеты (так называемые «спецсообщения») о допустимых или недопустимых формах выражения горя у советских граждан. Допустимым считалось публичное выражение эмоций... Сводки МГБ пестрят сообщениями про отказ советских жителей от еды и питья. Если одни отказывались есть, то другие запасали продовольствие впрок, потому что, как сказала сексоту домохозяйка Ефросинья Фроловна, «отец наш родной вчера умер. Кто теперь может его заменить, теперь может начаться война». В Харькове один рабочий, один заместитель секретаря парторганизации и врач больницы, «будучи нервно потрясены сообщением о смерти товарища Сталина», умерли прямо на месте, во время траурного митинга. 6 марта бдительные граждане обратили внимание, что курсант Одесской мореходки Федоров во время траурного митинга читал книгу. После «проработки» курсант, крикнув, что он «не безучастный и не враг», выбежал на улицу и бросился под трамвай. Нежелание плакать во время траура могло стать основой для обвинения в антисоветской агитации. В городе Николаеве гражданка Терехова поинтересовалась у своего соседа, рабочего Алексея Беренко, плакал ли он. «Да, я плакал, – иронично ответил Алексей, – потому что он [Сталин] раньше не умер». На беду остроумного рабочего, его соседка работала на органы и ее вопрос был хорошо продуманной провокацией. После этой реплики он был арестован… * * * Но что теперь, по прошествии 65 лет? Почему создается впечатление, что власть к феномену Сталина относится если не благожелательно, то терпимо? Можно порассуждать о преступной пропаганде, циниках, распространяющих заведомо ложную информацию за деньги. О политиках, зарабатывающих очки на пиаре заржавевшей машины времени. О психических отклонениях некоторых лидеров, неспособных оценить вредоносность пучины, куда они втягивают население, остановив развитие страны. Но как быть с массовым сознанием, с неосознанием обществом катастрофы, которая лишает страну будущего, если не удастся преодолеть трагические заблуждения прошлого, как это сделали другие народы, прежде всего, немецкий, по отношению к своему тирану. Если не «убить в себе дракона». Всё остальное приложится. Всё остальное – преодолимо. То есть, получается, что тема Сталина и сталинизма не отпускает и сегодня. И расстаться с прошлым не удается. Ни весело, ни с печалью. Так и будем стоять на месте? Ведь вернуться в прошлое нельзя. Нельзя дважды войти в реку истории. ______________________ © Акопов Александр Иванович |
|