Думается, в жизни Пушкина первой, навеки памятной любовью, страстной и возвышенной, и будто бы безответной (но нет, чужая душа – потемки!) была Мария Раевская-Волконская (1805-1863). Три с половиной месяца подряд провели они вместе, бок о бок - недавний лицеист, прежде совсем не знавший близкого общества барышень-сверстниц, и тоненькая, романтичная Машенька с огромными черными выразительными глазами-звездами, дочь легендарного героя Отечественной войны 1812 года. «Нет, никогда порыв страстей/Так не терзал души моей!» («Евгений Онегин») – этот крик души наши пушкинисты комментируют почти единодушно. Не может, дескать,  четырнадцатилетняя девочка возбудить эдакие эмоции. Но ведь шекспировской Джульетте и четырнадцати не было! 

В бурные, любвеобильные молодые годы поэта не потерялось, было бережно сохранено суховатое письмо вовсе не близкого знакомца, генерал-майора князя Сергея Волконского: «Уведомляю вас о помолвке моей с Мариею Николаевною Раевскою – не буду вам говорить о моем счастии, будущая моя жена была вам известна…» По настоянию высокочтимого, горячо любимого отца девятнадцатилетняя Мария вышла замуж за Сергея Григорьевича. И полюбила этого едва знакомого, много старше ее заслуженного боевого генерала… («Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж!» – послание мужу с призывом встретиться в годовщину их свадьбы.) А через год,  вопреки сильнейшему противодействию всей большой семьи Раевских, она следует за осужденным мужем-декабристом в Сибирь, став для России драматическим символом верности супружескому долгу. Вскоре еще одним национальным символом верности, символом девической, женской нравственной высоты и чистоты окажется ее литературная сестра, пушкинская Татьяна Ларина... 

В тридцатые годы еще три героини Пушкина, так или иначе, продолжат тему безоговорочной верности священным узам брака. И, вольно ли невольно, всех их он назовет Мария! Это одинокая девственная красавица Марья Гавриловна в «Метели»  (1930) с ее неведомым мужем, это выданная самовластным отцом за старого нелюбимого князя Марья Кириловна в «Дубровском» (1833), это Марья Ивановна в «Капитанской дочке» (1836), самоотверженно спасающая объявленного государственным преступником жениха... Светлые, любящие души со строгим кодексом поведения, впитанным с младенчества. Ведь своевольная по натуре, Мария Волконская никогда не сочувствовала бунтарским взглядам мужа, позволившего себя увлечь, по ее первоначальной оценке, «низким из людей, презираемым его beau-pere (тестем – Л.Л.), его братьями и его женой» (письмо к брату Александру, 1826). 

Хотя жизнь порой не щадит людских убеждений, и в своих «Записках» (конец 1850-х годов), повествующих о тридцатилетней сибирской эпопее декабристов, Волконская мудро замечает, что «суд над этим порывом чистого и бескорыстного патриотизма произнесет потомство». И полностью цитирует стихи Пушкина, которые он хотел и не успел, из-за ее спешного отъезда, передать «братьям»-узникам («Во глубине сибирских руд…»).  С годами, видимо, изменились и взгляды княгини на святость брачных уз, но об этом позднее.

Замечательная работа умницы-пушкиниста П.Щеголева «Утаенная любовь Пушкина» (1911), его доказательство, что посвящение к поэме «Полтава» относится к Марии Раевской-Волконской, общеизвестны. Я хочу лишь подчеркнуть, что она, видимо, также ПЕРВАЯ, высокодуховная и непреходящая любовь Александра Сергеевича, всю жизнь питавшая его великое творчество. Совершенно отличная от многочисленных иллюзорных влюбленностей юного Пушкина, не знавшего теплой родительской любви: в императрицу Елизавету Алексеевну, в сестру лицейского товарища и тому подобное. 

Правда, одно из таких увлечений сам Пушкин  однажды назвал «первой любовью». В сохранившейся программе автобиографии поэта есть такие строки: «1813… Гр. Кочубей… 1814… Первая любовь». Удивительное признание  для обретавшегося в весьма строгом,  изолированном заведении юнца!  Имелась в виду графиня Наталья Кочубей, его ровесница, дочь ближайшего сподвижника Александра I, жившего летом с семьей в Царском Селе. Пылкий лицеист, издали, надо полагать, «обожавший» милую девочку, в 1815 году посвятил ей весьма характерное, длинное и цветистое стихотворение «Измены»: 

                           Непостоянный

                           Страстью играл, 

                           Лилу, Темиру,

                           Всех обожал, 

                           Сердце и лиру

                           Всем посвящал. 

                           Что же? – напрасно

                           С груди прекрасной 

                           Шаль я срывал.

                           Тщетны измены!

                           Образ Елены 

                           В сердце пылал….

Разумеется, вряд ли эти восторженные отроческие  признания и эмоции можно с полным правом посчитать любовью. Но Пушкин не забыл юную Наталью и впоследствии восхищался ее светским тактом; есть несколько свидетельств того, что «Татьяна в высшем обществе срисована с графини Строгановой, урожденной Кочубей» (П.Бартенев). 

И вот Мария Раевская, еще одно прелестное расцветающее создание, озарившее жизнь поэта… Знаменательно, что, приступая к «Полтаве»,  Пушкин в рабочей тетради пишет столбцом, размышляет: «Наталья? Мария. Между красавицами. Похищение. Отец? Мазепа». Возможно, и творческая  фантазия  автора обрела опору и нужные краски, паря «между красавицами», между Натальей и Марией, которых его сердце приметило еще девочками! 

Так или иначе, прообразом трагической героини поэмы «Полтава» Марии Кочубей, как и Татьяны Лариной («А та, с которой образован/Татьяны милый идеал…/О много, много рок отъял!»), стала одна из самых известных русских женщин ХIХ века Мария Раевская-Волконская.

   Вспомним, что высокий пример самоотверженной любви и верности явила современникам женщина, не только глубоко чувствующая, но и мыслящая, великолепно образованная, что во все периоды ее жизни отмечали современники, а сын, Михаил Волконский, вспоминал: «Круг ее знаний выходил за пределы обычного уровня. Исторические науки и литература ее всегда более привлекали: ни разу не видал я в ее руках, что называется, пустой книги». Такую натуру, к тому же богато одаренную, отличающуюся яркой оригинальной внешностью, Александру Сергеевичу трудно было не заметить, не полюбить! 

Их близкое знакомство началось в 1820 году в Екатеринославе (Днепропетровск) в день рождения Пушкина, 26 мая, или же на следующий день. Ему, похудевшему и ослабевшему от приступов лихорадки изгнаннику, уже известному поэту, исполнился двадцать один год. Ей, живой, хорошенькой барышне, горячо любящей поэзию и музыку, свободно владеющей английским и французским, идет пятнадцатый. Какие романтические обстоятельства! Ее семья направляется к целебным Кавказским водам, и благодаря верному петербургскому другу и почитателю Николаю Раевскому, молодого человека приглашают в путешествие, возглавляемое самим генералом Раевским, «милым, ласковым хозяином» (Пушкин в письме к брату).  

Из Екатеринослава маленький караван – две кареты и коляска – приезжает на Азовское море, где зачарованным голубым глазам поэта предстает незабываемая картина: южные морские просторы, увиденные впервые в жизни, и стройная грациозная  Машенька, шаловливо убегающая от волн. (Недаром она позднее признавалась, что у нее «ртуть в венах» и «живость характера»!) А уж как сам Александр Сергеевич, Саша, подвижный, белозубый, был весел и говорлив, совсем не желая исполнять медицинские предписания! (Воспоминания доктора Е.Рудыковского) 

Да, Саша и Маша, очень, очень молодые… И так естественно увидеть в них поэтичное подобие бессмертных Ромео и Джульетты, «сих двух очаровательных созданий шекспировской грации», по выражению Александра Сергеевича. Ведь даже в официальную книгу прибывших на воды он шутливо записал себя не титулярным советником, как полагалось, а «недорослем Пушкиным»! Поди, и не вспоминались будто обновленному поэту так занимавшие его после лицея «наперсницы порочных заблуждений» и «безумная любовь» («Погасло дневное светило», 1820), то есть некий роман в Петербурге, оказавшийся слишком уж «роковым» для его солнечной жизнелюбивой натуры! («Когда кинжал измены хладный, когда любви тяжелый сон меня терзали и мертвили…» Посвящение Николаю Раевскому в поэме «Кавказский пленник»).   

Поклонявшийся Прекрасному во всех его проявлениях, поэт, думается, пленился и   необычной внешностью юной Марии, которая позднее, прибыв в Сибирь, получила у декабристов «прозванье «la fille de Gange», девы Ганга». Это была «…стройная, более высокого, чем низкого роста, брюнетка с горящими глазами, с полусмуглым лицом, с немного вздернутым носом, с гордою, но плавною походкой» (А.Розен «Записки декабриста»). Как будто не красавица, но нет, пожалуй, лучше, значительнее красавицы! 

Сохранилось, помимо немалого числа портретов Марии Раевской-Волконской, восторженное свидетельство польского аристократа Густава Олизара, в начале двадцатых годов питавшего к ней нежные чувства и затем неудачно посватавшегося. (Пушкин не преминул упомянуть об этом в стихах «Графу Олизару», своем ответе на стихотворное послание поляка.) Отвергнутый граф навсегда запомнил «стройную красавицу, смуглый цвет лица которой находил оправдание в черных кудрях густых волос и пронизывающих, полных огня, очах. Нужно ли удивляться, что подобная девушка, обладавшая при том живым умом и вокальным талантом, стала украшением вечеров». 

Никто, разумеется, и не удивлялся! Олизар признавал, однако, что «почувствовал  живой интерес» к ней даже раньше, еще «юной смуглянке с серьезным выражением лица». Наверное, именно такой виделась Машенька Раевская и Пушкину, но также и резвящаяся, весело, по-детски шалящая.… Вспомним, что не только барышни, но и мужчины семейства Раевских, закалившиеся в войнах с Наполеоном, дошедшие до Парижа, были удивительно молоды! В том судьбоносном для русской литературы мае прославленному генералу было лишь сорок восемь, его старшему сыну, полковнику – двадцать четыре, младшему, капитану Николаю Раевскому, большому другу своих сестер (о чем Мария Николаевна не раз с чувством вспоминает в письмах из Сибири), – восемнадцать. Как это помогает понять и почувствовать атмосферу, «градус» той замечательной поездки!  

На живописных полудиких Кавказских минеральных водах путешественники пробыли до начала августа. Оттуда, оставив на лечении А.Раевского, под охраной казачьего отряда по Кубанским степям, а далее по Черному морю добрались до деревушки Гурзуф на крымском побережье, где расположились в прихотливом дворце герцога де Ришелье. Пушкин в упомянутом  письме к брату признавался: «Счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского… Свобода, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался - счастливое полуденное небо, прелестный край…» 

Биограф Пушкина Бартенев писал: «Они всем обществом уезжали на гору Бештау пить железные… воды, и жили там в калмыцких кибитках за недостатком другого помещения. Эти  оригинальные поездки, эта жизнь вольная, заманчивая… эта новость и нечаянность впечатлений, жизнь в кибитках и палатках, разнообразные прогулки, ночи под открытым южным небом…» И, прибавлю, два молодых эмоциональных существа, юноша и девушка, изо дня в день совсем близко друг к другу! 

Кавказские впечатления опального поэта красочно отразились в основанной на местных рассказах поэме «Кавказский пленник» (1820-1821) с ее байроническим, мрачно разочарованным во всем на свете страдальцем-героем. За ним легко угадывается фигура самого автора, отнюдь не возражавшего предстать в этом, весьма тогда модном образе (особенно перед барышнями)! «На юге он встретил семейство Раевских, замечательное по уму, и, сблизившись с ним, ездил вместе в Крым и на Кавказ…. Тут же он, кажется, испытал первую чистую любовь», - глухо проговаривается в своих воспоминаниях М.Юзефович, друг и сослуживец Николая Раевского. Поэт Всеволод Рождественский также высказал догадку, что Пушкин пережил «… первое в своей жизни глубокое чувство к одной из дочерей генерала Раевского. Есть основания думать, что это была младшая – Мария». А сам Александр Сергеевич 1822 году писал Н. Гнедичу, что в «Кавказском пленнике» «есть стихи моего сердца»... 

Нетрудно догадаться, что образ Черкешенки с «огненным, невинным взором» (неотразимое сочетание, не правда ли?), поющей «песни гор, и песни Грузии счастливой», – а у Марии было прекрасное контральто – навеян ею. Два ее легких ангелоподобных изображения украшают беловую рукопись поэмы, рядом с автопортретом автора и вполне реалистично выписанными профилями других членов ее семьи. А одесский приятель Пушкина Туманский, познакомившись с  Раевскими (в Одессе гостила жена генерала с двумя младшими дочками), объявил в письме к родственнице: «Мария, идеал пушкинской Черкешенки (собственное выражение поэта)»… 

Скорей всего, желая соригинальничать, Туманский также обмолвился, что девушка «дурна собой». Как тут не вспомнить его убийственный эпистолярный отзыв о признанной  красавице Наталье Николаевне Пушкиной: «Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина – беленькая, чистенькая девочка с правильными чертами и лукавыми глазами, как у любой гризетки»! (Удивительно: и на пушкинском поясном портрете невесты, сделанном в 1830 году на листке с планом издания произведений и денежными расчетами, о красоте ее унылого личика можно только догадываться.) 

Однако простим придирчивого  Туманского: этот, по мнению Пушкина, «славный малый», к тому же  поэт, не мог не признать, что Мария «очень привлекательна остротою разговоров и нежностью обращения». Вспомним благородно-возвышенные диалоги героев «Кавказского пленника»:

                       «О друг мой! – русский возопил, -

           Я твой навек, я твой до гроба, 

           Ужасный край оставим оба,

           Беги со мной…» - «Нет, русский, нет!

           Она исчезла, жизни радость;

           ……………………………….

           Возможно ль? Ты любил другую!..

           Найди ее, люби ее;

           О чем же я еще тоскую?»

Разумеется, общение Пушкина с Машенькой в подобном романтическом ключе вряд ли было возможно. Хотя бы потому, что рядом с ней были ее домашние: младшая сестра-погодок, отец, два брата, доктор Рудыковский, француз учитель, «англичанка, русская няня и компаньонка», а с 19 августа, в Гурзуфе, мать и две старшие сестры. И пусть юная воспитанная барышня Раевская вела себя, как всегда, скромно и благонравно (а в Крыму, может быть,  гордо и отстраненно?!), мы не знаем и никогда уже, наверное, не узнаем, какими чувствами жило в ту пору ее сердечко. По-видимому, не знал этого с уверенностью и Пушкин, который сам, как благодарный гость семьи, думается, был подобающе сдержан с очаровательной девочкой, сестрой своего друга.

      Тем не менее, вспомним, что в том же году с другой девочкой («лет 12»!), дочерью  Давыдова, брата генерала Раевского по матери, молодой поэт, будучи их гостем в Каменке, позволял себе совсем другое поведение! «Пушкин вообразил себе, что он в нее влюблен, беспрестанно на нее заглядывался и, подходя к ней, шутил с ней очень неловко. Однажды за обедом он сидел возле меня и раскрасневшись смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне стало ее жалко, и я сказал Пушкину вполголоса: «Посмотрите, что вы делаете; вашими взглядами вы совершенно смутили бедное дитя». «Я хочу наказать кокетку, – отвечал он; – прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня». С большим трудом удалось мне обратить всё это в шутку и заставить его улыбнуться» (И.Якушкин «Из записок»).

         В этих воспоминаниях – весь юный влюбчивый поэт, своенравный и обидчивый, как ребенок. Странно после них читать такие, например, умозаключения: «Мария Раевская в те годы была для Пушкина в первую очередь весьма ценным объектом… пищей для «ума холодных наблюдений», источником поэтического подсобного материала» (книга «Мария Волконская» М.Филина, изданная в массовой серии ЖЗЛ). Очевидно и другое: не в пример барышне Давыдовой, упрекать Машеньку Раевскую в кокетстве не было никаких оснований! Это не легковесная прелестница Ольга Ларина, это Татьяна, чья любовь к Онегину осталась  неведомой  даже самым близким. 

        Как показала вся дальнейшая жизнь княгини Волконской, эта незаурядная женщина, дочь полководца, правнучка гениального Ломоносова, была способна на чувства, хранимые глубоко и тайно. Вот и в трескучие морозы, следуя в Сибирь, по ее словам, «то пела, то говорила стихи» в своей кибитке... Какие? Чьи? Ах, кабы знать! 

     Но Мария Николаевна Волконская в своих «Записках», как всегда сдержанна. Да, уезжая в добровольное изгнание в Сибирь, она виделась с Пушкиным, полным «самого искреннего восхищения» женами декабристов, Он, собираясь писать книгу о Пугачеве, говорил ей: «перееду через Урал, поеду дальше и явлюсь к вам просить пристанища в Нерчинских рудниках». Волконская отмечает (С горечью? С ревнивой досадой?): «Он написал свое великолепное сочинение, всеми хвалимое, но до нас не доехал». Ранее «наш великий поэт» сочинил эпитафию к надгробию ее первенца, оставленного в Петербурге у свекрови. Пушкин – давний преданный  друг  семьи Раевских, он посвятил ей, Марии, строфу из «Евгения Онегина» («Как я завидовал волнам/Бегущим бурной чередою/C любовью лечь к ее ногам!»), о ее очах «яснее дня, темнее ночи» написал в «Бахчисарайском фонтане». А это, между прочим, глаза Заремы, безудержной, готовой на всё ревнивицы… 

Однако, по словам Волконской, Пушкин «в сущности,  любил только свою музу» и «как поэт, считал своим долгом влюбляться во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых он встречал». (Косвенно, таким образом, признавая, что и в нее тоже!) 

 Когда же она пришла к таким убеждениям? Не с появлением ли в их сложившемся за три месяца маленьком невинном идиллическом мире – улыбки,  взгляды, разговоры,   стихи - старших сестер? И особенно Екатерины, такой взрослой (двадцать три года!), такой умной и уверенной, читавшей в подлиннике Байрона?! И насколько болезненно далось Машеньке ее открытие, ведь самыми жгучими обиды бывают в юности? Но и закаляют характер.

 Пушкинисты Бартенев и Томашевский толкуют о большой безответной любви, будто бы поразившей поэта в Крыму и несколько лет питавшей его творчество. Но, думается, это всё те же юношеские чувства Пушкина к Машеньке  Раевской, любившей, не таясь, если не его, то его поэзию! («Узнай, по крайней мере, звуки,/Бывало, милые тебе…»). Несомненно, Мария была знакома с какими-то произведениями Пушкина еще в рукописи, о чем косвенно свидетельствуют строки из письма к Вере Вяземской, приславшей ей в Сибирь книгу Пушкина: «Я с радостью узнала Ваш почерк, так же как и почерк нашего великого поэта на пакете, в котором находилась присланная вами книга. (Увы, неизвестно какая! - Л.Л.) – Как я благодарна Вам за это любезное внимание с вашей стороны. Как радостно мне перечитывать то, что так восхищало нас в более счастливые времена»… 

Да, впечатлительный поэт, назвавший старшую из барышень Раевских, Екатерину, в уже  цитированном письме к брату «женщиной необыкновенной»,  «любезничал… спорил с ней о литературе и пр.» (по рассказам Волконской пушкинскому биографу Бартеневу, 1856). А по выражению самой, весьма критически настроенной Екатерины Николаевны, «корчил жестокого»: умной и достаточно опытной девушке нетрудно было отличить истинные чувства от надуманных! 

И, действительно, уже через полгода в большом стихотворном послании к Давыдову (1821) Пушкин попутно весело подшучивает над ее без пяти минут мужем - генералом Орловым («обритый рекрут Гименея»). В этом году он снова тесно общается с  Раевскими:  в январе гостит у них в Киеве во время «контрактов», знаменитой ежегодной ярмарки, сопровождаемой различными увеселениями. Надо думать, это было чудесное  время первых светских успехов Машеньки, которой в декабре, на Рождество, уже исполнилось пятнадцать. В этом возрасте в ту пору барышни, бывало, и замуж выходили! А в июне семейство Раевских и присоединившийся к ним граф Олизар приезжают навестить молодоженов Орловых в Кишинев, где под благодетельным крылом генерала Инзова обретался поэт… 

Нам неизвестно точное время создания знаменитым акварелистом Соколовым первого из двух его портретов Марии, но сделанная с него в 1821 году Эри литография прекрасно передает обаятельную женственность большеглазой барышни в изящном «взрослом» наряде. В том же году Пушкин написал весьма примечательное стихотворение «Дева» - о ком же?! Кто эта «дева гордая», «милая», явно ревнивая, недоступный предмет всеобщего поклонения? Не о ней ли другой зачастивший к Раевским гость, влюбленный, восхищенный Олизар, через много лет вспоминал как об «украшении вечеров»?!

         Я говорил тебе: страшися девы милой!

         Я знал: она сердца влечет невольной силой.

         Неосторожный друг, я знал: нельзя при ней 

                      Иную замечать, иных искать очей.

                      Надежду потеряв, забыв измены сладость,

                      Пылает близ нее задумчивая младость;

                      Любимцы счастия, наперсники судьбы

                      Смиренно ей несут влюбленные мольбы;

                      Но дева гордая их чувства ненавидит

                      И, очи опустив, не внемлет и не видит.

И разве не очевиден тот факт, что в романтических поэмах, самых весомых творческих плодах общения поэта с четырьмя прекрасными, по мнению Пушкина, дочками генерала Раевского («все его дочери – прелесть»), тоже во весь голос звучит тема женской, а не мужской ревности? Это и «Кавказский пленник», и «Бахчисарайский фонтан», где предание о безвременно умершей любимой жене хана, грузинке, соединено с позднейшей легендой о страдалице гарема полячке Потоцкой. А где же стихи, которые мы вправе ждать от поэта, если его любимая предпочла другого? 

Занятная деталь: в беседе с пушкинистом Гротом сохранявшая «в глубокой старости всю свежесть своего живого ума» Екатерина Орлова «решительно опровергает недавно напечатанное сведение, будто Пушкин учился там (в Гурзуфе - Л.Л.) под ее руководством английскому языку». Имеется в виду работа Анненкова, где говорится, что «под ее руководством и под руководством ее сестры, впоследствии кн. Волконской, Пушкин принялся на Кавказе за изучение английского языка, основания которого знал и прежде». 

Многозначна эта оговорка «на Кавказе», где Екатерины тогда не было, была Мария, которая спустя десятилетие даже в Сибири, помимо нескольких русских журналов, будет получать «Британское обозрение»! Характерно, что Орлова не берется отрицать «руководство» младшей сестры в обучении поэта, храня на сей счет полное молчание. Значит ли это, что Машенька и, может быть, ее гувернантка, англичанка Мятен, занимались с поэтом английским?!          

Интересно сопоставить строфу из «Евгения Онегина», на которую ссылается Волконская, (а есть в романе еще «И моря шум, и груды скал,/И гордой девы идеал,/И безыменные страданья…») с более ранним наброском «Таврида». В нем те же целомудренно-страстные чувства («За нею по наклону гор/Я шел дорогой неизвестной,/И примечал мой робкий взор/Следы ноги ее прелестной./Зачем не смел ее следов/Коснуться жаркими устами») и почти те же строки:

                Нет, никогда средь бурных дней

                Мятежной юности моей

                Я не желал с таким волненьем

                Лобзать уста младых Цирцей

                И перси, полные томленьем.

Обожаемая отцом невинная резвушка княжна Мария в «Бахчисарайском фонтане» голубоглаза, она ведь полячка, у ревнивой Заремы - глаза «темнее ночи», глаза Марии Волконской, по ее собственному признанию. Образ любимой девушки расплывается, двоится, обретая черты ее сестер и будто суля дальнейшее преображение в светлокудрую Ольгу и Татьяну, о которой в черновиках второй главы «Евгения Онегина» автор пишет:

                             Вы можете друзья мои

                             Себе ее [Ее лицо] представить сами

                             Но только с черными очами…

  Неизменный поклонник красоты, Пушкин, однако, о любимой героине, своей «милой»  Татьяне Лариной, пишет: «Ни красотой сестры своей,/Ни свежестью ее румяной/Не привлекла б она очей»! Волнующей тенью всё та же черноокая дева появится и в «Путешествии Онегина»: «Скажи, фонтан Бахчисарая!/Такие мысли мне на ум/Навел твой бесконечный шум,/Когда безмолвно пред тобою/Зарему я воображал…» Совершенно совпадает с незаурядной личностью Марии Раевской и психологический портрет Татьяны в третьей главе романа, которая                 

                                        …от небес одарена

                            Воображением мятежным,

                            Умом и волею живой,

                            И своенравной головой,

                            И сердцем пламенным и нежным        

Недаром поэт в ноябре 1836 года, за два месяца до роковой дуэли, делает знаменательное признание крымскому жителю Н.Голицыну: «…письмо ваше разбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колыбель моего Онегина и вы, конечно, узнали некоторых лиц». Подразумевались, вероятно, снова виделись поэту прекрасные  девичьи лица… Или же одно, навсегда памятное, любимое лицо? Вспомним, что причиной трагических поворотов сюжета и в «Бахчисарайском фонтане», и затем в «Евгении Онегине» послужила ревность! И потому жизнь развела героев, и Татьяна, как и ревнивая (?!) Мария Раевская согласилась выйти замуж за князя-генерала… 

Но, создавая «Бахчисарайский фонтан», разгадки имени той, к кому «летят» «все думы сердца», Пушкин не хотел, и в эпилоге поэмы намеренно уклончив:

                           Чью тень, о други, видел я?

                           Скажите мне: чей образ нежный

                           Тогда преследовал меня,

                           Неотразимый, неизбежный?

                           Марии чистая душа

                           Являлась мне, или Зарема 

                           Носилась, ревностью дыша,

                           Средь опустелого гарема?

                            Я помню столь же милый взгляд

                            И красоту еще земную,

                            Все думы сердца к ней летят.

                            Об ней в изгнании тоскую…                      

                            …………………………….

                           Опомнись; долго ль, узник томный,

                           Тебе оковы добывать

                           И в свете лирою нескромной

                           Свое безумство разглашать?

       Нет, никак не вяжется с волевой, великовозрастной Екатериной Раевской-Орловой этот «милый взгляд», недаром в кишиневском окружении генерала Орлова его жену прозвали Марфа Посадница! Сам же поэт в 1825 году писал Вяземскому о своей властолюбивой Марине Мнишек из «Бориса Годунова: «Славная баба: настоящая Катерина Орлова!» Подполковник Липранди, «к которому Пушкин имел исключительное доверие» (свидетельство их общего кишиневского знакомого.Горчакова), в своих подробнейших мемуарах писал, что «ни одна из бывших тогда в Кишиневе не могла в нем порождать ничего более временного каприза». А граф Олизар, вспоминая несчастную любовь молодости, вообще утверждал, что Пушкин написал «свою прелестную поэму («Бахчисарайский фонтан» - Л.Л.) для Марии Раевской»... 

  Возвышенно, небесно чистая элегия «Редеет облаков летучая гряда», навеянная крымскими воспоминаниями, создана в Каменке - киевском имении матери генерала Раевского в конце 1820 года. (Там же вскоре, в 1821 году, закончен и «Кавказский пленник» с его певуньей Черкешенкой!) И милый, притягательный образ Машеньки, думается,  вдохновил Пушкина и на этот шедевр:

                           … Когда на хижины сходила ночи тень –

                           И дева юная во мгле тебя искала

                           И именем своим подругам называла.

    Высказывались предположения, что именно оттого что  Венера («звезда печальная, вечерняя звезда») некогда именовалась «Звездой Марии», Пушкин,  отправляя в 1823 году элегию друзьям в Петербург, запретил публиковать эти три последние, слишком понятные строчки. В этом году, поселившись в Одессе, здесь осенью он снова видится с Машей Раевской, ей уже совсем скоро восемнадцать... В упомянутом выше письме поэт Туманский восхищается: «Вся эта фамилия примечательна по редкой любезности и по оригинальности ума». А в рукописи пушкинского романа в стихах наконец появляется героиня, черноглазая Татьяна Ларина и совершенно очаровательный, живой, изящный профиль Марии! Других сведений о том достаточно долгом (больше месяца!) пересечении двух молодых людей, двух необыкновенных судеб, к сожалению, нет… 

    С элегией же вскоре происходит непредвиденное: она печатается  полностью в «Полярной звезде» Бестужева и Рылеева. Рассерженный Пушкин в двух письмах пенял за это Бестужеву: «Журнал может попасть в ее руки; что ж она подумает, видя с какой охотой беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей... Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнением всех журналов на свете и всей нашей публики». Знаменательное признание, хотя ведь имеются в виду совершенно невинные строки!  Что же такое ужасное могла подумать «дева юная»? Серьезную озабоченность Пушкина, казалось бы, пустяками можно объяснить лишь серьезными чувствами! И исключительным целомудрием и скромностью предмета его любви. 

   В том же письме он в шутливом, нарочито небрежном тоне признается, что «элегическую мою красавицу» воспел и в «Бахчисарайском фонтане». А годом ранее  в письме к брату поэт подсмеивается над доверчивым Туманским, который принял за «сердечную доверенность» его нежелание печатать эту поэму «….потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру» (1823).  

Но отчего же «глупо влюблен»? По-видимому оттого, что в барышню! Вспоминается тонкое замечание Толстого в «Анне Карениной», что в глазах света «…роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине… имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна». И все-таки за будто бы легкомысленными эпистолярными строчками  угадывается волнение, «вибрации»  неостывшего большого чувства…  

           Отметим, что если Пушкину не хотелось видеть в Машеньке недостижимую Лауру Петрарки, то для отвергнутого графа Олизара она, по его воспоминаниям,  «была той Беатриче, которой посвящено было поэтическое настроение, до которого я мог подняться». Он воспевал ее в горестных стихах под именем Амиры и на склоне лет признавался:  «Если во мне пробудились высшие, благородные, оживленные сердечным чувством стремления, то ими во многом я был обязан любви, внушенной мне Марией Раевской… благодаря Марии и моему к ней влечению, я приобрел участие к себе первого русского поэта и приязнь нашего знаменитого Адама». Вот еще одно великое литературное имя рядом с  именем Марии Раевской: поэт Адам Мицкевич, запечатлевший безответную любовь графа-стихотворца в «Аюдаге» (1825-1826), одном из его великолепных «Крымских сонетов» («Не так ли, юный бард, любовь грозой летучей/Ворвется в грудь твою, закроет небо тучей...»).

     Вернемся, однако, к элегии, заключив, что Томашевский и Лотман в своих рассуждениях по поводу ее вдохновительницы, видимо, заблуждаются. Это не Екатерина Раевская и не собирательный поэтический образ, это Мария Раевская, вскоре уже, увы, княгиня Волконская… Тому причиной понятная сдержанность гордой Машеньки, а главное, думается, крайняя молодость поэта, весьма дорожащего своей свободой! Только приближаясь к тридцати годам, он впервые позволяет себе всерьез увлечься молоденькой барышней, родственницей Софьей Пушкиной, сватается, но получает отказ. А вот поразительное признание в стихах, посвященных Анне Олениной, с которой он тоже безуспешно пытался соединить судьбу (1828):

                           Не пой, красавица при мне

                           Ты песен Грузии печальной:

                           Напоминают мне оне

                           Другую жизнь и берег дальный.

                           Увы! Напоминают мне

                           Твои жестокие напевы

                           И степь, и ночь – и при луне

                           Черты далекой бедной девы!..

                           Я призрак милый, роковой, 

                           Тебя увидев, забываю;

                           Но ты поешь – и предо мной

                           Его я вновь воображаю.

Через несколько лет в письме «далекой бедной девы» Марии Николаевны невестке Зинаиде Волконской (1831) появятся такие строки: «Вера Вяземская перестала мне писать с тех пор, как я назвала стихи ее приемного сына (Пушкина - Л.Л.), обращенные к его невесте, любовным вздором или же мадригалом, «что не любить оно не может». Откуда, отчего такая излишняя горячность с обеих сторон?! 

Высказывались догадки, что это стихотворение («На холмах Грузии лежит ночная мгла») посвящено отнюдь не невесте Наталье Гончаровой, а тоже навеяно воспоминаниями о Раевской-Волконской! И доказательством тому могут служить не только ее профили в пушкинских рукописях. Очень важно, что стихи, вернее, их  расшифрованный пушкинистом Бонди первый вариант, еще без должной пунктуации, были написаны на следующий день после вторичного посещения Пушкиным  Кавказских минеральных вод в ходе его путешествия 1829 года. «С неизъяснимой грустью пробыл я три часа на водах…» («Кавказский дневник»): 

         Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла

         Восходят звезды надо мною

         Мне грустно и легко – печаль  моя светла

         Печаль моя полна тобою

         Тобой одной тобой – унынья моего

         Ничто не мучит не тревожит

                      И сердце вновь горит и любит от того

         Что не любить оно не может

         Прошли за днями дни – сокрылось много лет

         Где вы, бесценные созданья

         Иные далеко иных уж в мире нет

         Со мной одни воспоминанья

         Я твой по-прежнему тебя люблю я вновь

         И без надежд и без желаний

                      Как пламень жертвенный чиста моя любовь

         И нежность девственных мечтаний

Эти удивительные катрены говорят сами за себя: молодой человек некогда полюбил страстно, возвышенно, нежно и  сохранил в своем сердце это необыкновенное чувство… Нельзя не заметить, насколько стихи по своему настроению («грустно и легко») близки светлой меланхолии, пронизывающей давнюю элегию «Редеет облаков летучая гряда», в которой, однако, Пушкин еще не отважился сказать о своей любви!  

    О том же неумирающем, глубоком чувстве свидетельствует и «Посвящение» к «Полтаве», вся любовная линия которой – только в ХХ веке разгаданный парафраз трагической судьбы Марии Волконской. Невыдуманную украинскую красавицу, дочь страдальца Кочубея, – Пушкин подчеркивает это в своих примечаниях к поэме – он  наделил не только особенностями ее живописной внешности, но даже именем Мария! (Для современников в замене реальной простонародной – «Матрены» на «Марию», естественно, не было ничего необычного.) «I love this sweet name» («Я люблю это нежное имя») написал поэт по-английски (что тоже говорит о многом!) над беловиком «Посвящения» к «Полтаве». Через три года то же имя получит  его первый ребенок, его старшая дочь...  

          Отклики Марии Николаевны на «Полтаву» неизвестны, и неудивительно. Каково это – угадать свое  сходство с несчастной подругой предавшего царя старого гетмана, знаменитого Мазепы, которого живописал в одноименной поэме еще Байрон?! Вспомнить, что и она, Мария, стояла перед подобным выбором («Скажи: отец или супруг/Тебе дороже?»)?!  Ведь ее семья  обвиняла Сергея Волконского в предательстве не одного лишь монарха: весьма дюжинная натура, князь перед свадьбой поклялся тестю порвать с тайным обществом! Даже  любимый брат Николай писал княгине в Сибирь (начало 1830-х годов): «Я никогда не прощу ему – каково бы ни было его положение, безнравственности, с которой он, женившись на тебе в том положении, в котором находился, сократил жизнь нашего отца и был причиной твоего несчастья. Вот мой ответ, и ты никогда не услышишь от меня другого». Сама Волконская вспоминала в «Записках», что когда ей сообщили о смерти отца,   «потрясение было до того сильно, что мне показалось, будто небо на меня обрушилось; я заболела…» Вероятно, поэтому в скором времени не прожила и дня ее новорожденная дочь Софья…  

   Наверное, только любящие, поистине благоговейные строки пушкинского «Посвящения» могли смягчить душевные муки Марии Николаевны при знакомстве с гениальной трагической «Полтавой»! Кончина генерала Раевского (1829) последовала через полгода после ее выхода в свет, и не поэма ли вкупе с тяжелейшими утратами стала первой каплей из тех, что в конце концов подточили незыблемую, казалось, твердыню чувства Волконской к мужу?! Который, как авторитетно утверждал пушкинист Щеголев, оказался «бесконечно ниже своей жены и по уму, и по характеру, и по духовной организации… Среди декабристов он был даже и не крупный человек, а просто мелкий… Когда знакомишься с его следственным делом… выносишь тяжелое впечатление: охватывает сильно и глубоко чувство грусти от созерцания раскрывающегося противоречия между ранее существовавшим представлением и действительно бывшим. Вот уж, поистине, Волконский не тот человек, который может сам себя или которого могут другие представлять героем!» 

         Деликатная тема отношения знаменитой княгини к мужу весьма интересовала еще ее современников. Но, например, Лев Николаевич Толстой, восхищаясь Волконской, с возмущением отметал все слухи о ее многолетнем романе с декабристом  Александром Поджио. Поражает будто бы случайное (но бывают ли случайности в творчестве гениев?!)  сходство Наташи Ростовой, героини «Войны и мира», зачинавшегося как эпопея о декабристах, со знаменитой княгиней в дни ее юности. Обе – прелестные тоненькие черноглазые певуньи с «ртутью в венах»! Или такая деталь: Наташа в романе, выйдя замуж, сама кормит грудью детей, вопреки традициям того времени. На том же, к неудовольствию мужа, настояла в Сибири и Мария Николаевна, до самозабвения любившая сына и дочь (старших  двух малюток супруги потеряли). Исключительно своим детям и внукам княгиня предназначала и знаменитые «Записки»,  опубликованные лишь в 1904 году.

     Николай Алексеевич Некрасов с разрешения Михаила Волконского ознакомился с воспоминаниями его покойной матери еще в рукописи. Она вдохновила поэта на создание биографической поэмы «Княгиня М.Н.Волконская» (1873), пользовавшейся, по его словам, «таким успехом, какого не имело ни одно из моих прежних писаний». Светочи русской литературы продолжали воспевать эту необыкновенную, великую женщину! Но что бы сказала о поэме и о толстовской эпопее сама Мария Николаевна, так любившая литературу и историю, можно только гадать... 

          Известен ее проницательный отзыв об опубликованной в 1830 году исторической драме Пушкина «Борис Годунов». . Она «…вызывает наше общее восхищение… талант нашего великого поэта достиг зрелости; характеры обрисованы с такой силой, энергией, сцена летописца великолепна, но, признаюсь, я не нахожу в этих стихах той поэзии, которая очаровывала меня прежде, той неподражаемой гармонии, как ни велика сила его нынешнего жанра…». Знаменательно, что сам поэт несколько лет ранее в черновике неотправленного, как считается, французского письма Николаю Раевскому рассуждает о той же «зрелости», лишь другими словами: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить». 

         Прочитав в Сибири «Повести Белкина», Волконская пишет о них младшей сестре Софье с лаконизмом и глубиной, достойными пера Белинского: «Повести Пушкина, так называемого Белкина, являются здесь настоящим событием. Нет ничего привлекательнее и гармоничнее этой прозы. Все в ней картина. Он открыл новые пути нашим писателям». 

          Несомненно, особое внимание княгини должна была привлечь героиня «Барышни-крестьянки» - очаровательная  своевольная Лиза Муромская, у которой «черные глаза оживляли… смуглое и очень приятное лицо», а также ее англичанка мисс Жаксон, запоминающийся, живой персонаж, с большим юмором созданный несколькими сочными мазками. Кстати, весьма нетипичное лицо среди гувернанток того времени, которые, как правило, были француженки (недаром Пушкину приходится объяснять, что Лизин отец слыл англоманом). Но – вот характер! – в процитированном письме к сестре, с которой Мария некогда делила свою наставницу, мисс Мятен, о «Барышне-крестьянке» ни слова… 

    Отметим, однако, весьма многозначительную авторскую   характеристику героя рассказа, «без памяти» влюбившегося в юную Лизу: «Алексей (Совсем как сам Александр Сергеевич времен «Кавказского пленника»! - Л.Л.) несмотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности»! 

        Уже счастливо женатый, Пушкин в 1831 году начинает писать «Роман на Кавказских водах». Несомненно, задумывался сюжет, отличный от псевдоромана, блестяще описанного Лермонтовым в «Княжне Мэри»: один из героев, по замыслу Пушкина, претерпел муки черкесского плена. Об этом  говорят подготовительные заметки поэта, опять предпочетшего прозу. В них он, снова посетив Кавказ, однако, упоминает факты, связанные с его памятной поездкой 1820 года. Видимо, это новая разработка темы «Кавказского пленника», в которой героиней становится уже не экзотическая Черкешенка, а Машенька, Мария Томская! Она «стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами»…  Первая, «утаенная» (эпитет самого Пушкина) любовь не забывается, далекой чистой мелодией продолжает звучать в его душе.

Конечно, можно по-разному объяснять причины того, что любовный роман по лекалам «Кавказского пленника» не был написан (отложен на будущее?). Подумаем, например,  о том, что поэма, проба пера молодого гения на кавказскую тему, впоследствии столь плодотворную для русской литературы, имела неслыханный, колоссальный успех, превзойти либо повторить который было бы непросто! Фрагменты поэмы, вышедшей в свет книгой с портретом автора, перепечатывались во многих журналах и альманахах. «И если «Руслан» дал поэту известность, то «Пленник» создал ему настоящую славу. Некоторые из стихов поэмы тотчас же стали поговорками… В 20-х годах «Пленник» вызвал много посредственных подражаний, а на другой год по выходе в свет был переделан в балет, ставший очень популярным и долго не сходивший со сцены» (В.Светлов, статья в «Юбилейном альбоме», 1899). 

И героиней, «идеалом», а значит, и вдохновительницей громкого романтического шедевра была юная Мария Раевская… Уже один этот факт должен был еще в девятнадцатом веке дать пищу для размышления недогадливым пушкинистам. Ведь о будто бы равнодушном к влюбленной Черкешенке, тоскующем  пленнике, alter ego автора («Свобода! Он одной тебя/Еще искал в пустынном мире, /Страстями чувства истребя…»),  тем не менее сказано:

                               Людей и свет изведал он

                               И знал неверной жизни цену.

                               В сердцах друзей нашед измену,

                               В мечтах любви безумный сон,

                                ….……………………………….

                               Не мог он сердцем отвечать

                               Любви младенческой, открытой –

                               Быть может, сон любви забытой

                               Боялся он воспоминать.     

Наверное, и сам юный поэт боялся полюбить чудесную чистую девочку Машу… и все-таки полюбил! Своевременно поняв это, россияне располагали бы качественно иной биографией Пушкина, романтика, который через всю жизнь и творчество пронес свою первую глубокую целомудренную любовь! Так, поэт не снял  «Посвящение» к «Полтаве», даже пленившись Натальей Гончаровой, незадолго до сватовства к ней, когда поэма выходила из печати. Значит, очень хотел, чтобы Марии его любовь наконец-то стала известна в полной мере:

                     …Поймешь ли ты душою скромной

                     Стремленье сердца моего?

                     Иль посвящение поэта

                     Как некогда его любовь,

                     Перед тобою без ответа 

                     Пройдет, не признанное вновь?                 

                     Узнай, по крайней мере, звуки,

                     Бывало, милые тебе -

                     И думай, что во дни разлуки,

                     В моей изменчивой судьбе,

                     Твоя печальная пустыня,

                     Последний звук твоих речей

                     Одно сокровище, святыня,

                     Одна любовь души моей.

Вспомним, что о прощальном музыкальном вечере в честь уезжающей в Сибирь героической княгини остались  прочувствованные записи поэта Веневитинова и «царицы муз», талантливой Зинаиды Волконской. О нем и о последних разговорах с Пушкиным рассказала в своих воспоминаниях и сама Мария Николаевна. Отклики же поэта на столь  неординарное событие нам неизвестны, что, судя по «Посвящению», косвенно свидетельствует о глубочайших переживаниях, о потрясении, быть может!

«Бывают странные сближения», – обронил однажды поэт. Вот еще одно: в достопамятном 1820 году у Раевских разыгрывалась лотерея, для которой Пушкин пожертвовал свой золотой перстень-печатку. Вырезанные на сердолике три амура в ладье, разумеется, символизировали любовь! И выиграла кольцо  Машенька… О том – ни слова в ее «Записках», но она пронесла и сохранила сердоликовый перстень поэта  через все перипетии, все путешествия своей многострадальной жизни, завещав сыну. Теперь эта реликвия находится в Пушкинском доме в Санкт-Петербурге.  

Еще одно горестное «сближение»: в сентябре 1836 года поэт с семейством снял квартиру в доме недавно умершей матери  декабриста, фрейлины Волконской. И, конечно, помнил, что там жила Мария Волконская. Отсюда княгиня заехала в Москву, где они расстались навеки и «в ту же ночь» кибитка помчала ее в Сибирь... Именно здесь, в бельэтаже «при въезде в ворота от Пущинского дома» началась Голгофа Марии Николаевны. Наперекор отцу, оторвавшись от грудного сына, она приехала сюда в надежде дождаться свидания с заточенным в Петропавловской крепости мужем. Остановившись у его родных, металась и мучилась от невыносимой душевной боли в тех самых стенах, где десять лет спустя метался и мучился от душевной, а потом и от физической боли Пушкин... Где он и умер. 

Княгиня Мария Николаевна Волконская окончила свой земной путь 10 августа 1863 года, «на руках сына и дочери» в украинском имении зятя Кочубея, на три месяца опередив Наталью Николаевну Пушкину-Ланскую.   

                                         Библиография

Пушкин А.С. Собрание сочинений в десяти томах. - М., Художественная литература, 1962.

Волконская  М.Н. Записки М.Н.Волконской. -  М., Молодая гвардия, 1977.

Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. - М., Художественная литература, 1974

Переписка А.С.Пушкина. В двух томах. - М., Художественная литература, 1982

Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников. - Ленинград, Художественная литература, 1936

Пушкин в воспоминаниях современников. С-Петербург, - Гуманитарное агентство «Академический проект», 1998

Пушкин. Юбилейный альбом 1899 в издательстве А. Маркса - С-Петербург, издательство В.Михайлова, 2004

Солнце нашей поэзии: Из современной Пушкинианы. - М., Правда, 1989

Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. В двух томах. - М., Правда, 1987

Пушкин. Серия «Семья художника», Изокомбинат «Художник РСФСР», - Ленинград, 1990

Кунин В.В.  Друзья Пушкина.  В двух томах. - М., Правда, 1986

Лотман Ю.М.  Пушкин.  - М.,  Вагриус,  2008

Томашевский Б.В. Пушкин. - М., Художественная литература, 1990

Филин М.Д.  Мария Волконская.  - Молодая гвардия. Серия ЖЗЛ, - М., 2006

Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина. - М.,1951

Цявловский М.А., Цявловская Т.Г. Вокруг Пушкина. - М., Новое литературное обозрение, 2000

Щеголев П.Е.  Мария Волконская. -  Петроград, Парфенон, 1922

Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. - М., Книга. 1987

Кулешов В.И. А.С.Пушкин. Научно-художественная биография. - М., Наука, 1997

Новиков И.Л. Пушкин на юге.-  Алма-Ата, Главная редакция Казахской детской  энциклопедии, 1983 

Рождественский В.А. Читая Пушкина. - Ленинград, Детская литература, 1966

_____________________________

©Лавровская Лидия Яковлевна