Часть 1 см. в №364, часть 2 в №365  

МЕДИЦИНА, ИЛИ КЛЯТВА ГИПОКРАТА 

Всем, кто жил в СССР в описываемое время, хорошо известен аргумент, часто используемый для пропаганды “советского образа жизни”: медицина в стране была бесплатная, высококачественная и доступная для всех. Прямо или косвенно, этот аргумент, однако, может быть оспорен, поскольку медицина в СССР была слишком многообразной: были больницы для привилегированных и для простых людей, была столичная медицина и была провинциальная. Подавляющее большинство населения было лишено возможности выбора, так как получало медицинскую помощь просто по месту жительства. Лишь некоторые ведомства или отдельные крупные предприятия имели собственную медицинскую службу, где нагрузки на врача были гораздо меньше, чем в общем секторе, а качество медицинской помощи контролировалось непосредственно этим ведомством или предприятием. Объективно оценить ту или иную больницу или выбрать врача было невозможно, так как стандарты медицинской службы отсутствовали. Мой личный опыт взаимодействия с медициной был исключением, поскольку моя мать была врачом в ведомственной поликлинике, и многие друзья и родственники из родительского окружения также были врачами, специализирующимися в самых разных отраслях медицины. Так что все мои небольшие потребности в медицинской помощи удовлетворялись по блату – быстро и качественно. Тем не менее, мне все-таки удалось несколько раз столкнуться с советской медициной и ее проблемами и достижениями. 

Первый раз я попал в больницу в 19 лет, когда у меня обнаружили инфекционный мононуклеоз – болезнь сравнительно неопасную, но всё же требующую врачебного внимания. Больных мононуклеозом рекомендовалось содержать 21 день в карантинe. Один из моих родственников – главный врач туберкулезной больницы – имел целое отделение из 20 боксов, предназначенное специально для тех больных туберкулезом, у которых обнаруживалось ещё какое-нибудь инфекционное заболевание. Хотя у меня не было туберкулеза, меня поместили в один из таких боксов. 18 из 19 оставшихся боксов были заняты людьми, которые, так же, как и я, не имели никакого отношения ни к туберкулезу, ни к каким-либо другим инфекциям. Это были так называемые “нужные люди”: директора магазинов, крупные дельцы и тому подобные, которым надо было подлечиться. Этот мой родственник имел связи с ведущими врачами в различных областях медицины, которых он приглашал для консультации за немалые деньги или услуги. У него в больнице, например, можно было сделать операцию на легких под руководством академика – одного из ведущих пульмонологов, или получить консультацию академика из института Бакулева – самого известного кардиологического центра страны. Говоря о доступности медицинской помощи, надо пояснить, что попасть к академикам на прием в тех институтах, где они официально работали, было практически невозможно. 

Лишь в одном из 20 боксов лежал больной инфекционным гепатитом, которого действительно держали в изоляции, не разрешая ему выходить в общий коридор для прогулок, как делали все остальные. Кормили там сытно и вкусно, включая даже чёрную икру, поскольку больным туберкулезом полагалось усиленное питание (напомню, что больница была туберкулезная), и икра укладывалась в смету. Конечно, эта смета на питание утверждалась на всех больных разом, а икру получали лишь “нужные люди.” Дни мои в больнице проходили в подготовке к экзаменационной сессии и флирте с медсестрами. Особенно мне запомнилось празднование Нового года. Обитатели отделения обеспечили роскошный стол и выпивку, а мы с медсёстрами украсили елочку всем, что было под рукой: пузырьками от лекарств, пробирками, пипетками, надутыми резиновыми перчатками и прочим – все пошло в ход. Праздник удался наславу! 

В 1980 году у нас родилась дочь Лана, а за несколько месяцев до этого Ире приснился сон о том, что у неё родилась очень красивая крошечная девочка, которая тяжело болела из-за стафилококковой инфекции. Поэтому оставшееся до родов время, она искала через всех друзей и знакомых родильный дом, в котором бы не было стафилококка. Поскольку стафилококк был везде, врачи говорили правду: “Да, бывает иногда”. Лишь в одном родильном доме главный врач сказала, что у них никакого стафилококка не было. Таким образом, выбор был сделан. Незадолго до родов я съездил в этот родильный дом, чтобы встретиться с главврачом и обсудить некоторые детали. Я посмотрел на протокол приема родов в этом роддоме и, будучи микробиологом, понял, что основным источником инфекции у новорожденных может быть специальный степлер, который используется для обработки пупка после перерезки пуповины. Дело в том, что скрепки были стерильными, а сама машинка – нет. Когда я встретился с этой женщиной-главврачом, я принес ей в конверте 200 рублей (что было в полтора раза больше ее месячной зарплаты) и договорился о том, что, во-первых, она придёт лично принимать роды или, во всяком случае, будет там присутствовать, и, во-вторых, что для перевязывания пупка будет использован старый проверенный способ -–стерильная нитка, а не скрепка. Это всё, что от неё требовалось! 

На деле вышло иначе. Я отвез жену в роддом в 4 утра и, как договаривались, позвонил этой женщине домой. Она жила в пяти минутах езды от роддома и уверила меня, что всё будет в порядке. Однако, на роды она не пришла, и скрепку на нитку никто не заменил. Ира очень терпелива и считала, что кричать благим матом для того, чтобы привлечь внимание акушерки, неприлично. Поэтому к ней никто не подходил вплоть до того момента, когда появилась головка. Когда акушерка увидела, что происходит, она бегом повезла Иру в родильную комнату и через 2-3 минуты приняла роды. Как потом оказалось, такие быстрые роды привели к тому, что у ребёнка развился гипертонус (повышенный тонус) мышц.

Обычно, если всё было нормально, маму с ребёнком выписывали через 5-6 дней. Однако наша девочка очень плохо ела, теряла вес и была какого-то серого цвета. Главврач утверждала, что всё в норме, и просто надо понаблюдать ещё несколько дней. Мы уже ей не верили, и Ира выписалась домой под расписку о том, что она снимает всякую ответственность с роддома за все дальнейшие последствия. Дома мы сразу обратили внимание на то, что пупок был красный, раздувшийся и горячий. Всё указывало на пупочную инфекцию. Тогда мы кинулись искать хорошего врача микропедиатра, который бы приехал к нам домой и частным образом осмотрел ребенка. Такой врач нашёлся по чей-то рекомендации. Он приехал, осмотрел Лану в течение 5 минут и очень важно сказал: “Хорошая девочка. Только смотрите, не испортите ее”. После чего он замазал пупок зелёнкой и уехал. Мы были в ужасе, так как, во-первых, зеленка на рану – это очень больно, а, во-вторых, она способствует образованию корки, перекрывающей доступ воздуха, что в данном случае могло привести (и привело!) к анаэробной инфекции в дополнение к стафилококку. Когда на следующий день мы поняли, что теряем ребёнка, мы позвонили этому врачу и – надо отдать ему должное – он не стал на этот раз надувать щёки, а позвонил своей институтской подруге, которая работала в детской больнице в отделении для недоношенных детей. 

Как уже говорилось в начале этой главы, много было также и хороших, даже исключительно хороших врачей. Нам очень повезло, что Лана попала к одной из таких врачей! Элла (так звали его подругу) была очень уверенная в себе, очень знающая и умевшая говорить с родителями так, чтобы сказать правду, но не пугать их до смерти. Она велела нам приехать немедленно и сразу же положила Лану в реанимационную палату. Анализ крови пoказал, что инфекция была вызвана стафилококком и ещё двумя видами бактерий. Стало ясно, что мы привезли Лану, когда ситуация достигла опасного, критического пика, и начался сепсис (заражение крови). Повремени мы ещё всего лишь полдня, Лана, скорее всего, не выжила бы. Повезло, что Элла по своим каналам тут же достала американский антибиотик широкого спектра действия.

В отделении были очень строгие порядки. Быть вместе с ребёнком можно было только во время кормления. В остальное время находиться в палате разрешалось только тем, кто согласен был мыть полы в отделении (уборщиц не хватало). Часы посещения – с 8 утра до 8 вечера. Тяжелее всего было ночью: нас до утра не оставляла постоянная тревога. Для того, чтобы можно было позвонить по телефону ночью и утром, и узнать, как Лана, мы каждый день приносили коробку шоколадных конфет дежурной медсестре. Для ночного кормления молоко сцеживали и оставляли в холодильнике. Как потом оказалось, одна из медсестёр пила это молоко в оздоровительных целях и заменяла его смесью “Малютка”. Эта смесь содержала большое количество сахара, и часто вызывала сильную аллергическую реакцию. Мы пожаловались Элле, она, конечно, знала о том, что происходит, но сделать ничего не могла, поскольку медсестра эта была очень квалифицированная, и ее было трудно заменить.

Лана провела в больнице первый месяц своей жизни. Помимо инфекции, “побочным эффектом” родов был гипертонус, и мышцы всё время были напряжены. Элла порекомендовала нам договориться с одной очень опытной массажисткой из детского психоневрологического диспансера, и та приходила к нам два раза в неделю частным образом и проводила с Ланой целый час. Она объяснила Ире, что и как надо делать, и Ира каждый день скрупулезно выполняла все инструкции. Объединенными усилиями нам удалось преодолеть гипертонус за 4-5 месяцев.

Так что, хотя официально медицина была бесплатна, но, если, например, подсчитать все расходы на медицину в первый год Ланиной жизни, эта сумма составила бы полторы моей годовой зарплаты, что было вполне сопоставимо с расходами платной медицины в западных странах. В общем, как говорит народная мудрость: «Лечиться даром – даром лечиться».

Еще раз я встретился не с советской, а уже с российской больницей при довольно необычных обстоятельствах. В 1998 году, через несколько лет после эмиграции в США, я был вовлечен в большой проект по реорганизации диагностики и лечения туберкулеза в России. В связи с этим я поехал в составе группы американских врачей с ознакомительной поездкой в пять областей России. Когда мы добрались до Кемерово у меня начались резкие боли в районе желудка. До этого таких болей у меня не было, и я обратился в городскую больницу, сказав, что хотел бы устранить боль, чтобы я мог функционировать. Меня положили в палату, где было ещё 8 человек, и оставили. Часа через четыре пришла главный врач в сопровождении двух или трёх врачей, все страшно смущенные. Поскольку нашу группу принимали представители областной администрации, то, когда им стало известно, что я член иностранной делегации, главврачу устроили выволочку, велели перевести меня в палату для “больших людей” и поставить диагноз, как можно быстрее. 

Палата для привилегированных пациентов оказалась роскошно обставленной трёхкомнатной квартирой. Оставалось только поставить диагноз. Однако, с этим возникли проблемы. Оказалось, что в этой больнице было только два диагностических метода: ЭКГ и УЗИ (и это в большом городе – в Кемерово, где живет более полумиллиона человек!). Результаты обеих процедур были в норме, в связи с чем решено было меня оставить на пару дней, чтобы понаблюдать. Боль всё усиливалась, и решение “понаблюдать” не принесло мне никакого облегчения. Через какое-то время несколько человек из нашей группы зашли ко мне, чтобы узнать, как идут дела. Один из них дал мне таблетку ранитидина (препарата для лечения гастрита и язвы желудка). Через 10 минут боль прошла и казалось, что можно бы уйти из больницы. Однако главврач настояла на том, чтобы оставить меня ещё на два дня. За эти два дня мне сделали 5 или 6 ЭКГ и столько же УЗИ. Все они были в норме, так как никакого отношения к моему диагнозу не имели... 

И еще одно забавное наблюдение, косвенно связанное с медициной. Каждый год во время вступительных экзаменов медицинская служба Университета вывешивала перед Биологическом факультетом длинный список медицинских противопоказаний, с которыми абитуриент не допускался к экзаменам. В этом списке, помимо различных хронических и острых заболеваний, было следующее (именно в таком порядке): отсутствие одной конечности (верхней или нижней), отсутствие двух конечностей (одной верхней и одной нижней или двух верхних или двух нижних), отсутствие трех конечностей (одной верхней и двух нижних или двух верхних и одной нижней).  

ТЫ – МНЕ, Я – ТЕБЕ 

 Деньги – вещь полезная и необходимая при любом государственном строе. Однако в этом отношении развитой социализм резко отличается от капитализма: при капитализме существует лишь одна проблема – как деньги заработать, тогда как при социализме этих проблем две - как их заработать и как потратить. Слово “купить” не означало пойти в магазин, выбрать товар, заплатить деньги и пользоваться покупкой. Вместо “купить” всё больше и больше употреблялось слово “достать”. Невозможность купить привела к полной или частичной трансформации товарно-денежных отношений, а именно, к замене денег бартером, что вызвало их дальнейшее обесценивание и жизнь по схеме “ты – мне, я – тебе”. При капитализме такого бартера нет и быть не может, поскольку доллар (или другая твердая валюта) гораздо более универсальна, чем любой товар, так как на деньги можно купить другой товар или услугу. В бартерной сделке у каждого товара или услуги была денежная стоимость, которая служила ориентиром. В расчёт принимались также значимость и доступность этого товара или услуги. В дополнение, важна была “толерантность рынка”, то есть максимальная цена, которую потребители были готовы заплатить. Из этих компонентов складывалась реальная цена, которая могла использоваться в бартерном обмене. Конечно, больше всего были распространены одноходовые сделки – обмен одного дефицита на другой. Например, билеты в театр на популярные спектакли в обмен на импортные лекарства, или помощь в поступлении ребенка в институт – против путевки в зарубежный круиз. Для того, чтобы достать нужный тебе дефицит, порой создавались целые цепочки бартеров. Всё это требовало определённых усилий и, главное, времени. Я был вполне адаптирован к существующей системе, поскольку у меня было несколько хорошо “прикормленных” (переплатой или другим бартером) кассирш, продающих билеты в театр в специальных киосках, расположенных в метро или в подземных переходах, а также кассирш в железнодорожных и авиакассах. Кроме того, у меня был доступ к очень мощному дефициту – чистому спирту (этому посвящена отдельная глава в этой книге). Приведу несколько примеров бартера. У нас с Ирой была двухкомнатная квартира. Когда появилась вторая дочь, стало не хватать еще одной комнаты. Жилье в Москве в то время распределялось централизованно, и для того, чтобы просто встать в очередь на квартиру, нужно было иметь не более 5 кв. м. на человека плюс 5 кв. м. на семью, т.е. семью из 4-х человек могли поставить в очередь только в том случае, если она обитала на менее, чем 25 метрах жилой площади в коммунальной квартире.

Такая очередь занимала 10-12 лет... Так что оставался только бартерный обмен квартиры с другими гражданами. Самый надежный вариант найти хорошую трехкомнатную квартиру – иметь две квартиры (двухкомнатную и однокомнатную) и обменять их на трёхкомнатную, поскольку большинство людей хотели разъехаться, а не съехаться. Всё было понятно, кроме одного пункта, а именно, где взять еще одну квартиру. Я поделился этой ситуацией с несколькими приятелями. Оказалось, что у одного из них есть дальняя родственница весьма преклонных лет, которая живет одна в однокомнатной квартире, но желает жить вместе со своей уже пожилой одинокой дочерью, имеющую хорошую двухкомнатную. При этом она хотела выручить за свою однокомнатную квартиру какие-нибудь деньги, а не просто так отдать ее государству. У нас родился такой вариант: мы “съезжаемся” со старушкой (на бумаге, конечно) – и в обмен на нашу двухкомнатную и ее однокомнатную получаем трёхкомнатную квартиру. Старушка получала от нас компенсацию деньгами. Оказалось, однако, что съезжаться можно только с прямыми родственниками, а доказывать родство нужно исключительно через суд. Одна хорошая знакомая – детский врач – представила нас женщине-судье (незадолго до того она лечила ребенка этой судьи), и попросила, чтобы та нас выслушала. Дальше всё было делом техники: при знакомстве с судьей разговор пошел о том, какие идут новые модные спектакли. Оказалось, что она давно мечтала попасть на один из них, но достать билеты никак не могла. На следующий день я принес ей билеты, а она объяснила, что и как надо сделать, чтобы доказать моё мнимое родство со старушкой. Если бы не было бартера, шанс на успех был бы крайне низкий, так как предложить судье деньги было исключено: это выглядело бы прямой взяткой (а вдруг я из “органов”), а билеты в театр – нет. На всю операцию ушел еще один день, и мы после этого смогли выбрать такую трёхкомнатную квартиру, какая нам понравилась.

Бартерный обмен принимал иногда необычные формы. Например, попасть в Большой театр, даже используя моих знакомых кассирш, было практически невозможно, так как билеты в Большой в открытую продажу через киоски поступали крайне редко – большинство их распределялось по закрытым каналам. Билетерши в Большом театре были неприступны. Для того, чтобы пробиться через эти преграды, применялась специальная стратегия и тактика. Приятельница познакомила меня с человеком, которого звали Лёнечка. Он производил впечатление бомжа: в старом выношенном пальто и клочковатой шапке-ушанке, с неизменной холщовой хозяйственной сумкой, очень худой, весь какой-то скрюченный. Двигался Лёнечка как-то боком и при разговоре не смотрел на собеседника. Приглушенный голос и невнятная дикция дополняли портрет. При этом он был параноидально труслив: никаких обсуждений в фойе театра не велось, и для получения инструкций или передачи денег нужно было выйти на улицу и встретить его возле последней колонны слева. В Большом театре он, не моргнув глазом, заходил и выходил через кордон билетерш, которые жестко отражали любые попытки граждан пройти без билета, просто за деньги. Однако те, кто шли непосредственно вслед за Ленечкой, проходили без всякой задержки. После этого он говорил, куда идти, чтобы получить место. Билетершам, работавшим возле дверей в зал, надо было просто сказать пароль: “я - от Ленечки”, и место всегда находилось. Трудно было совместить роскошно одетую толпу, строгих билетерш и всю атмосферу Большого театра с Ленечкой. Он снимал комнату в какой-то коммунальной квартире, без московской прописки и без места работы, то есть по бумагам его как бы не существовало. Чтобы расплатиться с билетершами, он брал деньги, сопоставимые с ценой билета, очевидно, оставляя себе, при всей своей бедности, самую малость. Вместо денег он принимал простое человеческое внимание: он очень любил ходить в гости, и вести, как это было принято, долгие разговоры на кухне. Мы с женой, так же, как и остальная Ленечкина клиентура, несколько раз приглашали его к нам домой, а когда у него обнаружилась язва желудка, я попросил своего дядю – хирурга-гастроэнтеролога проконсультировать его и залечить эту язву (попасть в больницу без московской прописки было нереально). Опять всемогущий бартер!

Остановлюсь еще на двух довольно необычных или даже курьезных ситуациях. 

Моя тёща – София – работала заведующей отделением физиотерапии в районной поликлинике в Ростове. На территории, которую обслуживала эта поликлиникa, находился номерной завод (то есть предприятие, работающее на оборону). София сумела договориться с администрацией завода о том, чтобы они взяли шефство над ее отделением в обмен на физиотерапевтическое обслуживание. Поскольку у шефов имелся доступ к твердой валюте, они в короткий срок завезли и поставили в отделении, которым заведовала София, западное оборудование. В результате она получила возможность качественно лечить большое количество друзей и знакомых. Это, в свою очередь, позволяло ей решать многие проблемы. Например, первые 2-3 года у нас с Ирой в квартире не было телефона. Чтобы поддерживать связь (звонить из Москвы в Ростов), нужно было добраться до переговорного пункта, заказать звонок и просидеть 1-2 часа в ожидании. Кроме того, это было недешевое удовольствие (15 копеек за 1 минуту). Одна из пациенток, лечившихся у Софии, работала на телефонной станции. Она дала нам возможность звонить в Ростов с любого телефона-автомата. Для этого нужно было набрать специальный московский номер, сказать пароль (я - от Горбачека), и телефонистка соединяла напрямую с Ростовом. Таким образом, за две копейки можно было разговаривать сколько угодно. 

       Однажды наша знакомая попросила меня подготовить ее племянницу Лену к вступительному экзамену по биологии в медицинский институт. Сложность заключалась в том, что Лена из-за болезни пропустила несколько месяцев школьных занятий, и времени до экзамена оставалось довольно мало. Обычно я занимался с абитуриентами небольшими группами, по три человека. Но для Лены был нужен индивидуальный план. К счастью, она оказалась способной ученицей и сдала экзамен на “пятёрку”. В то время я сильно увлекался игрой в тотализаторе на лошадиных бегах и регулярно проигрывал. Отчим Лены оказался знаменитым наездником. В благодарность за подготовку к экзамену, Лена предложила взять Иру с собой на ипподром. Там Лена сказала ей, на какую лошадь и в каком пробеге надо делать ставку, и Ира выиграла 300 рублей. Это моментально вылечило мою привязанность к тотализатору, так как я проводил ночи напролёт, изучая по старым программкам историю каждой лошади, составляя сводные таблицы и анализируя их, я пытался сделать прогноз, на какую лошадь ставить. А тут оказалось, что всё это лишнее, и надо просто знать наездника...          

При существующей в то время советской морали бартерные сделки не считались коррупцией. Это был просто образ жизни. Тем не менее, я думаю, что эта система разъедала общество и расчищала путь для настоящей коррупции, когда чиновники и партийные функционеры за деньги совершали деяния, которые были противозаконными и нарушали жизнь как отдельного человека, так и общества в целом.        

КГБ 

Взаимоотношения мои с силовыми структурами в целом, и с КГБ в частности, были ограничены: прямых столкновений у меня было немного, но чувство присутствия этих структур, их дыхание в спину, было серьезным фактором, влиявшим на мою жизнь.

Например, учась в университете, мы хорошо знали, что в каждой группе обязательно был по крайней мере один «стукач» (информатор КГБ), и это накладывало серьезные ограничения на свободу общения. Мой покойный тесть, который был деканом в одном из крупных университетов, рассказывал, что каждый год во время вступительных экзаменов человек из первого отдела (в каждом учебном заведении, институте или организации обязательно был “первый отдел”, который подчинялся КГБ) приносил ему на подпись стопку незаполненных экзаменационных книжек без имен и фотографий. Таким образом несколько человек зачислялись на факультет без экзаменов. Иногда мы догадывались, а вернее сказать, пытались угадать, кто в группе стукач, а кто нет, но подтверждений у нас не было. С одним человеком, который никогда не был под подозрением, мы учились в одной группе в университете, а потом работали вместе в научно-исследовательском институте. Я отдал ему просто так ненужную мне гитару (пойди попробуй достать ее!), а он написал на меня многостраничный донос о том, что от меня происходила "утечка информации на Запад" через моего друга, который уехал в Америку задолго до этого.

Одной из функций КГБ был контроль над людьми, которые хотели эмигрировать на Запад. Был такой анекдот на эту тему: еврей приходит в КГБ и просит разрешение на выезд в Израиль для воссоединения с родным братом, мотивируя это тем, что у брата серьезные проблемы с глазами и ему нужен уход. Ему говорят: «Лучше напишите брату письмо и пригласите его сюда, в СССР. У нас есть очень хорошие глазные врачи, они его подлечат». Еврей на это отвечает: «Я же вам сказал, что у брата проблемы только с глазами, а с головой у него все в порядке». Я был свидетелем нескольких эпизодов, случившиеся с людьми, которых я хорошо знал. С одним из них – Шлепой - вы уже знакомы по эпизоду со змеей. Последний раз я встретил Шлепу в 1971 году. Он сказал, что собирается на сидячую забастовку и предложил мне присоединиться. Его семья подала заявление на эмиграцию в Израиль. В то время, чтобы получить получить выездную визу на постоянное место жительства, нужно было отказаться от советского гражданства. Всё это проходило через КГБ. Семье Шлепы отказали, поскольку его отец работал в секретном институте и должен был "остыть", то есть прожить в Союзе как минимум ещё 10 лет, чтобы секретность устарела, и только тогда снова подать заявление. Разрешение дали одному лишь Шлепиному брату. В то время, когда я встретил Шлепу, ожидался приезд президента Никсона для переговоров с Брежневым. В связи с этим Шлепа и другие "отказники" собирались устроить сидячую забастовку протеста возле приёмной Верховного Совета СССР, чтобы привлечь внимание прессы и оказать давление на советское правительство. Идти с ними мне не захотелось, так как у меня был экзамен на носу, к которому мне надо было готовиться, да и страшно было, что выгонят из университета. На этом мы и расстались. Через год я узнал, что его младшего брата выпустили. После этого Шлепины родители вывесили на своём балконе (который, как уже говорилось, выходил на улицу Горького) плакат: "Отпустите нас к сыну в Израиль". Однако, этот плакат провисел недолго, поскольку в таком месте, в центре Москвы, он привлекал внимание иностранцев. Изобретательные сотрудники КГБ зашли в квартиру этажом выше, протянули шланг от крана и стали поливать толпу горячей водой, после чего приехала милиция и арестовала Шлепину семью. Им дали по 15 суток за "нарушение порядка". Разрешение на выезд они получили только через 15 лет. 

В то время у всех мальчиков в школе было какое-нибудь прозвище-кличка, в большинстве случаев, безобидная вариация имени или фамилии, но иногда – оскорбительно унижающая. Одним из моих приятелей в школе был Валентин по кличке Козёл. Такая кличка досталась ему из-за сходства с этим животным: наклон головы, мелкий смех, похожий на блеяние, а также плохая координация движений. Нетрудно догадаться, что Валентин был постоянным объектом для дрaзнилок и шуток (это было очень развито в советской школе). Я в то время входил в несколько разных компаний в школе и был популярен. Валентин же, наоборот, не имел постоянной компании. Мне было его жаль, но я не хотел прилюдно за него заступаться, видимо, чтобы не потерять своей репутации весельчака – инициатора многих из школьных шалостей. Мать его умерла за год до моего с ним знакомства, когда мы были в седьмом классе. Отец его был одним из биографов Ленина. Наши пути разошлись ещё в школе, но через несколько лет мы с ним оказались соседями по дому. Он стал часто бывать у нас: Ира всегда подкармливала его чем-нибудь вкусненьким. Прошло еще несколько лет, мы перебрались в другую квартиру далеко от него, и связь наша прервалась. Как-то раз около полуночи, мы уже легли спать, и вдруг раздался звонок в дверь. Это был Валентин. Он сразу показал мне лист бумаги, на котором было написано: “здесь подслушивают, выходи на улицу". Я пытался что-то возразить, но он настаивал. Быстро одевшись, я вышел на улицу, где он сказал, что за то время, что мы не виделись, он стал кришнаитом и, что его вызывали в КГБ и настойчиво предлагали стать их агентом, но он отказался. И вот теперь ему нужна была моя помощь. Дело было в том, что в КГБ Валентина предупредили, что в случае отказа от сотрудничества его могут упечь в психушку и пролечить. Что это означало, все отлично понимали. Каким-то образом его нашли шведские кришнаиты. Они прислали девушку (Мэри Энн) для того, чтобы она фиктивно вышла за него замуж и увезла в Швецию. Поскольку в СССР был обязателен период времени (обычно месяц) между подачей заявления и регистрацией брака, ей пришлось уехать обратно, чтобы потом вернуться и оформить брак. В КГБ им дали разрешение на брак, но отказались выдать Валентину выездную визу. Валентин опасался, что они не успеют оформить брак, так как он чувствовал, что его могут в любой момент замести, но не мог связаться со Швецией. 

Мы договорились держать регулярную связь и, если в течение двух-трех недель он не позвонит, это будет означать, что его забрали. В этом случае я должен был позвонить кому-то по определенному номеру телефона и сказать кодовую фразу, а там, в свою очередь, сообщили бы в Швецию. В общем и целом, для меня это звучало, как полный бред из дешёвых шпионских романов, но я согласился. Прошло три недели, и Валентин не объявился. Тогда я позвонил по оставленному мне номеру, сказал кодовую фразу и услышал условленный ответ. Через приятеля моих родителей, врача-психиатра, Валентина нашли в больнице имени Ганнушкина в отделении для буйно помешанных, где он объявил голодовку протеста против беззакония властей и больничной администрации из-за условий содержания и принудительного лечения. Увидеть его было нельзя. Мэри Энн, тем временем, отказали в выдаче въездной визы в СССР. Она и Валентин оказались в ловушке. Тогда Мэри Энн поставила палатку возле советского посольства в Стокгольме, надела свадебное платье и начала голодовку. Вскоре она устроила пресс-конференцию с западными корреспондентами. На вопрос, когда она собирается снять свою палатку и окончить голодовку, девушка ответила, что она “сделает это только тогда, когда ей вернут ее жениха”. Шведское посольство в Москве по своим каналам тоже оказало давление на советские власти. В КГБ, видимо, не сочли нужным дольше задерживать Валентина. На следующий день его отвезли в аэропорт, аннулировали советское гражданство и посадили в самолет Москва – Стокгольм. Заехать к себе домой, чтобы собрать вещи или хотя бы фотографии близких, ему не разрешили. 

 Более прямой контакт с КГБ произошел у меня вот при каких обстоятельствах. Летом после 4 курса группу студентов с кафедры генетики повезли в Краснодар, на встречу с академиком Лукьяненко для ознакомления с его работой по генетике и селекции новых сортов пшеницы. И надо же такому случиться, что в назначенный день нашей с ним встречи он внезапно умер. Билеты на Москву были заказаны на рейс, улетающий в Москву только через три дня. Так что делать было нечего, и мы с моим приятелем – немцем Франком, который учился в нашей группе, решили провести эти три дня на Черном море, благо оно было всего в 100 км от Краснодара. Мы быстро собрались, но оказалось, что ни у него, ни у меня не было денег. Тогда у меня созрел план: незадолго до этого один из моих друзей эмигрировал в Америку и оставил мне целый блок американской жевательной резинки. В России в то время жвачки не было. Она была “твердой валютой” и котировалась высоко. Продав жвачку, можно было получить достаточно денег на поездку к морю. Мы пошли в пивной бар, чтобы обсудить наш план. За одной стойкой с нами стояли два парня, на вид лет 35-ти. Поскольку после двух-трех кружек пива мы уже были почти что друзья, я рассказал им о своем плане, чтобы спросить совета, как это лучше сделать в их городе и угостил каждого из них несколькими пластинками жвачки. Тут они говорят: "Сашок, у нас к тебе вопрос. Давай выйдем на пару минут, а то здесь шумно." Мы вышли на улицу, где они показали мне удостоверения сотрудников КГБ и говорят: "В принципе, мы должны тебя арестовать за спекуляцию, но, поскольку ты нас угостил, мы видим, что ты не профессиональный спекулянт. Да и мы тут не просто так, а на задании, и везти тебя в милицию нам не с руки. Так что давай всю твою жвачку и больше так не делай. Считай, что в этот день тебе крупно повезло". С тех пор я так и считаю. Не знаю всех последствий, которые могли бы случиться, но из университета меня бы точно исключили. Прямо, как в анекдоте: двое случайных попутчиков в одном купе разговорились. Один смотрит в окно на неубранное поле и говорит: «Да-а, похоже, что у нас запустили не только космические ракеты, но и сельское хозяйство». Второй, доставая удостоверение, говорит ему в ответ: «А вы знаете, что у нас сажают не только картошку?» 

Похожий случай произошёл со мной во время Московского кинофестиваля в 1972 году. Для советских людей это было очень большое событие, поскольку оно создавало эффект причастности к мировой культуре. Как обычно, билетов в свободной продаже не было: их доставали с невероятной сложностью и переплатой. В Советском Союзе был книжный дефицит. Власти начали программу по обмену макулатуры на дешевые издания популярных книг. Скажем, за 20 кг макулатуры можно было купить “Три мушкетера” или какой-нибудь зарубежный детектив. У меня было довольно много макулатурных талонов, которые я обменял на кинофестивальные билеты. Так, у меня оказалось несколько билетов на американские картины, которые я хотел обменять на другие, так как американские фильмы, привезенные на этот фестиваль, оказались довольно слабыми. В сквере, где стоит памятник Пушкину, обычно собиралась большая толпа, чтобы поменяться билетами. Вначале я решил попробовать их продать. Ко мне подошел человек и спросил, сколько я за них хочу. Я сказал, что они мне достались за двойную цену по сравнению с той, что указана в билете и, что я прошу столько же. Он согласился, и в тот момент, когда я достал из кармана билеты, он схватил меня за руку, заломил ее мне за спину и показал свое удостоверение сотрудника КГБ. Он отвел меня в ближайшее отделение милиции и сдал с рук на руки начальнику. Меня заперли в клетке с двумя проститутками и не дали возможности позвонить по телефону. На моё счастье, сцену моего ареста видел мой друг, который, когда меня схватили, стоял в стороне. Он жил неподалеку, и его отец – известный эстрадный певец – регулярно играл в карты с директором знаменитого Елисеевского гастронома, расположенного в зоне действия этого отделения милиции. Отец моего друга позвонил директору Елисеевского, а тот, в свою очередь, начальнику милиции. Так что через пару часов меня выпустили. За это время у меня успели отобрать все билеты и деньги, но я легко смирился с этой потерей, так как речь, возможно, шла о всей моей дальнейшей жизни.

 Следующий эпизод отражает широту спектра интересов КГБ и впечатляющее умение организовать нужную операцию. В 1969 году произошел военный инцидент на китайско-советской границе, которая проходила по реке Уссури. Спорный остров Даманский, ранее принадлежавший Китаю, а затем СССР, был захвачен китайскими войсками. Советская сторона ответила массированным артиллерийским огнём, были задействованы танки и военные вертолеты с огнеметами. В результате, китайцы понесли большие потери и отступили на исходные позиции. Для того, чтобы оправдать жесткую политику советской стороны, власти решили изобразить "возмущение народа" против захватнической акции Китая. В то время я был на первом курсе биологического факультета Московского университета. Неожиданно нам объявили, что последние в этот день лекции и семинары отменяются по поводу внеочередного комсомольского собрания (явка строго обязательна). На собрании комсомольское руководство долго распространялось о хищнической политике китайских милитаристов и о сложной политической обстановке на советско-китайской границе. После длинных речей на трибуну вышел человек, по виду военный, но одетый в штатскоe и явно привыкший к тому, чтобы ему подчинялись. Он представился полковником КГБ и сказал, что это собрание показывает, что студенты, как и весь советский народ, глубоко возмущены политикой Китая и хотят продемонстрировать это возмущение всему миру. Поскольку Китайское посольство находится в 5-10 минутах ходьбы от факультета, эта акция может быть проведена прямо сейчас. Он назначил встречу возле посольства через 20 минут. Когда мы пришли к посольству, там стояли грузовики, нагруженные ящиками с пивом и коробки с чернильницами. Рядом лежала груда камней. Всем, кто хотел, выдали по паре бутылок пива и транспаранты с надписями: “Позор агрессорам”, “Руки прочь!” и тому подобное. Нам объяснили, что надо делать, а именно – забрасывать посольство камнями и бутылочками с чернилами. Я должен отметить, что мы были в полном одурении от того, как это было все организовано, и честно выполнили свою миссию: в посольстве не осталось ни одного целого стекла, а белые стены были сплошь покрыты разноцветными пятнами. К счастью, люди, насколько мне известно, не пострадали. 

ОСКОЛКИ 

В моей жизни было много разных встреч, которые мне запомнились по той или иной причине. Я хочу рассказать о нескольких из них, чтобы, воссоздать, как из зеркальных осколков, небольшое отражение советской морали того времени.

В одной из многих картофельных кампаний мы закончили уборку картошки на неделю раньше, чем планировалось. Я решил провести эту неделю в Пицунде, чтобы отмыться в Чёрном море от всей грязи, окружавшей нас в течение месяца. Я быстро собрался и поехал на вокзал. С билетами проблем не было, поскольку лето кончилось и пик сезона прошел. В одном купе со мной расположились двое мужчин, которые, по их словам, были случайными попутчиками. Один из них предложил сыграть в карты, чтобы скоротать время. Я согласился, и мы сели играть в преферанс. Через какое-то время я понял, что они играют “на одну руку”, то есть помогают друг другу, а когда мы закончили игру, стало ясно, что мне в Пицунде делать нечего в связи с отсутствием денег. По приезде я пошёл на пляж, чтобы собраться с мыслями. Когда я нырнул с маской, меня поразило большое количество рапанов – моллюсков, строящих вокруг себя красивые раковины, которые люди везли домой, как сувениры: если пустую раковину приложить к уху, создаётся иллюзия звука морского прибоя. Я насобирал 25-30 рапанов, пошёл в магазин и на остаток денег купил кипятильник и ведро, чтобы сварить моллюсков, а потом достать их из раковин. На пляже часа за три я продал всю партию. Успех в этом начинании вдохновил меня. Единственный недостаток был в том, что весь процесс требовал много времени, a я приехал отдыхать всего на одну неделю. Тогда я придумал новый план. Неподалеку от того места, где я снял комнату, было кукурузное поле, принадлежащее какому-то совхозу. Я набрал мешок кукурузы, сварил ее, взял банку соли и отправился на пляж. Продав всё в течение часа, я с тем же успехом сделал второй заход. Таким образом, я вернул всё проигранное в поезде и решил, что этого хватит. На следующий день я пришел на пляж без кукурузы. Вокруг поднялся шум недовольства. “Как же так?”- спросила какая-то женщина. “Почему вы не работаете? От какой вы организации? Куда можно пожаловаться?” – возмутились другие. Возмущаться и жаловаться было неотъемлемой частью советского менталитета, тогда как всякая инициатива была наказуема. Пришлось идти на дальний пляж – туда, где я кукурузу не продавал.  

Другой осколок касается неоправданной злости, широко распространенной в советском обществе. Мой дядя – брат моего отца – был инвалидом первой группы. Ему было 18 лет, когда во время войны он был ранен осколком снаряда в грудной отдел позвоночника. В результате он потерял контроль над всеми функциями ниже места ранения. Каждый день ценой неимоверных усилий он выбирался на улицу, где у него около подъезда стояла трехколесная коляска с мотоциклетным мотором, на которой он ездил в магазин или по другим делам. Он жил в обычном восьмиэтажном многоквартирном доме на первом этаже. Для того, чтобы попасть на улицу, ему нужно было преодолеть 6 довольно высоких ступенек. Когда он начал стареть, выходить на улицу ему становилось всё труднее. Возник вопрос о строительстве пандуса, чтобы он мог съезжать вниз (или подниматься) на своей комнатной коляске и сразу же пересаживаться на моторную. Однако от идеи до воплощения в жизнь была довольно длинная дорога. Сначала нужно было получить разрешение ЖЭКа (Жилищно-эксплуатационной конторы), затем разрешение архитектора и, наконец, согласие строительной организации. Проблемы возникли сразу же на первом этапе: в ЖЭК потребовали, чтобы все жильцы этого дома подписали бумагу о том, что они согласны. Из 32 квартир подписались всего лишь 7, остальные 25 были против, поскольку пандус, по словам архитектора, нарушал стиль дома (нужно было видеть это чудо архитектуры с грязным, загаженным собаками двором...). Пробить эту стену равнодушия удалось только с помощью вмешательства райкома партии. Надев все свои ордена и медали, отец пошел на приём к первому секретарю и добился разрешения на постройку пандуса. Однако оппозиция не сдалась. 

Главным организатором травли моего дяди был также инвалид, который потерял на войне обе руки чуть ниже локтя. Он был ярым антисемитом и из своего окна на четвертом этаже регулярно плевал на дядю, бросал в него объедки, в общем, пакостил, как только мог. Каждый раз, встречая дядю на улице или во дворе, он прилюдно говорил, что он-то знает, как воюют евреи – кривым ружьем, чтобы можно было стрелять из-за угла, а также, что мой дядя получил ранение в спину потому, что бежал от врага. Дядя плакал от беспомощности, но скрывал всё от меня, чтобы я не вздумал связываться с Безруким. Попытки заявить в милицию были пустым делом: разбираться в ссоре двух инвалидов никто не хотел. Справедливости ради следует заметить, что большинство людей относились к моему дяде с уважением и сочувствием. Когда он подъезжал на своей мотоциклетной коляске, некоторые директора близлежащих магазинов выносили ему без очереди самые хорошие продукты, которых не было на витрине. Иногда, особенно перед праздниками, некоторые из них сами звонили ему, чтобы он или кто-то из его помощников приехали и забрали дефицит. При этом ни о какой переплате за эти продукты речи не было. 

 Отдельный осколок – эпизод с общественным туалетом, с которыми в Москве всегда была проблема. О том, чтобы попросить использовать туалет в ресторане или кафе, как это делается в цивилизованных странах, не могло быть и речи. Поэтому я знал все московские общественные туалеты. Как-то раз мы с приятелями выпили в университетской столовой по паре бутылок пива и разошлись по своим делам. Зная, что после пива через 40-45 минут мне может понадобиться туалет, я доехал до станции метро Краснопресненская, рядом с которой был один из общественных туалетов. Однако, подойдя ближе, я сразу сник, увидев надпись, что туалет на ремонте. Бежать к другому туалету было некуда и некогда. И тут я заметил милиционера в форме, справлявшего нужду за зданием туалета. Я подумал, что если ему можно, то можно и мне, и пристроился рядом с ним. Он заметил, что зима, скорее всего, кончилась и мартовское солнце не только светит, но и греет. Я согласился с этим и хотел попрощаться и уйти, подумав, что это конец разговора. Но не тут-то было! “Гражданин, с вас штраф 1 рубль”, – сказал мне милиционер, пригрозив приводом в отделение и гораздо большими неприятностями. Как гласит древнеримская сентенция: “Quod licet Iovi, non licet bovi” (“Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку”). Говоря проще, хотя и маленький, этот случай вскрывает большую проблему: бессовестность, алчность и двойные стандарты правоохранительных органов.

И еще о корыстолюбии силовых структур. В нашем институте работал некто Дима по прозвищу “Бешеный конь”. Это прозвище он получил после того, как стал по поводу и без повода вспоминать неприличный анекдот о потенции. Помимо научной работы, в которой он был не силён, Бешеный конь был верным партийцем, неизменным командиром всех картофельных баталий и, кроме всего прочего, внештатным сотрудником ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Основной функцией этого отдела была проверка торговых предприятий (ресторанов, магазинов и т.д.) на предмет того, не укрывают ли они дефицитные продукты и товары, чтобы потом продать их гораздо дороже. Когда я собрался жениться, Бешеный Конь мне сильно помог с экипировкой. Дело было в конце семидесятых. В магазинах было совсем пусто. Кроме топорно пошитых костюмов фирмы “Большевичка” и ужасных туфель фабрики “Скороход”, купить было нечего. Когда я попросил о помощи, Бешеный конь вначале повел меня в рабочую столовую. Поход в эту столовую сулил жидкий непроваренный овощной суп и пережаренную рыбу (поскольку дело было в четверг) с гарниром из картофельного пюре серого цвета. Когда мы вошли, повариха, узнав Диму, сразу крикнула заведующей, которая прибежала через минуту с самой сладкой улыбкой. “Может, пообедаете у нас, Дмитрий Игоревич?” – спросила заведующая. Она накрыла скатертью стол в своём кабинете, после чего появились разнообразные закуски, суп харчо, шашлыки из баранины и бутылка водки. Когда мы закончили есть, Бешеный конь поблагодарил её и сказал, что раньше, чем через 3 месяца к ним никто больше не придет. О плате за этот обед, разумеется, не было сказано ни слова. После этого он повел меня в промтоварный магазин УРС (управление рабочего снабжения). По тому же сценарию, что и в столовой, продавец вызвал директора, который открыл для меня подсобку, и мне предложили всё импортное: финский костюм, немецкие туфли, итальянскую рубашку и французский галстук. Заплатил я за это столько же, сколько заплатил бы в обычном магазине за товары советского производства. Хочу напомнить, что Бешеный Конь был всего лишь внештатным сотрудником ОБХСС, добровольцем без всякой оплаты. Какой же аппетит был у штатных сотрудников этой доблестной организации?!

В обществе было широко распространено бытовое хамство. Оно было везде и всюду, но особенно неприятными были встречи с хамством среди работников торговли и сферы обслуживания, поскольку за товары или услуги надо было платить, а впечатление было такое, что платишь за хамство. Я приведу в пример лишь один маленький, но очень характерный случай. Во время московской Олимпиады 1980 года в Москве появились киоски, где продавалась пепси-кола, бутерброды с копченой колбасой и другие дефицитные продукты. Мы с Ирой остановились возле такого киоска-магазинчика. Продавщица в это время разговаривала со своей подругой, не обращая на нас никакого внимания. Так прошло минут 10, и она, наконец, спросила, что нам угодно. Мы заказали бутерброд с копченой колбасой. Она молча протянула бутерброд, но Ира, заметив, что это был концевой кусок, попросила взамен другой. Не глядя на нас, продавщица сказала своей подруге, но достаточно громко, чтоб мы слышали, что она сейчас закроет ларек, так как ее тошнит от вида покупателей. Водители общественного транспорта, захлопывающие двери прямо перед твоим носом, официантки в ресторанах, не стесняющиеся в выражениях, чтобы дать понять посетителям, которые не заказывают алкоголь, что они не представляют никакой ценности, санитарки в больницах, которым надо заплатить за каждое вынесенное “судно”... При этом я мог бы привести примеры обратного свойства – хорошего отношения к клиенту, но они служили бы скорее исключением из правил.        

После начала перестройки и разрешения частного предпринимательства в России стали появляться бизнесмены, и вскоре возникли криминальные структуры, которые, занимаясь рэкетом, охотились на них. Общество стало быстро меняться, двигаясь в сторону криминализации, которая отражалась на всём, включая поведение на дороге. Вот, как однажды это коснулось меня. Был мартовский день 1988 года. Я ехал на своём древнем “Москвиче”. По центру улицы шли трамвайные рельсы, а справа лежали сугробы неубранного снега. Для проезда оставался только один ряд в каждом направлении. Поскольку дорога была скользкая, я ехал небыстро, с разрешённой скоростью. Внезапно я увидел в зеркало заднего вида “Жигули” шестой модели с тонированными стеклами. Скорость моя явно не устраивала сидящих в этой машине, которая висела у меня на хвосте, гудя и моргая фарами, чтобы я уступил дорогу. Поскольку деться мне было некуда, я продолжал ехать с той же скоростью. Через какое-то время я свернул на улицу, вдоль которой располагались гаражи; в это время дня там не было ни одного человека. Я увидел, что “Жигуль” повернул за мной, продолжая сигналить. В какой-то момент он обогнал меня и перекрыл мне дорогу. Из машины вышли два здоровых парня с металлическими палками в руках и быстро направились к мне, явно с целью наказать меня за то, что я не уступил дорогу. К счастью, их машина перекрывала лишь проезжую часть, оставляя тротуар свободным. Я резко нажал на газ, въехал правыми колесами на тротуар и поехал прямо на них. Видимо, они поняли, что я был настроен очень серьезно и в последний момент отскочили, тем самым давая мне возможность проехать. Я хорошо знал этот район и смог спрятаться в одном из многочисленных дворов. Даже сейчас, после стольких лет, когда я вспоминаю этот случай, у меня учащается сердцебиение. Я был на волосок от того, чтобы быть, как минимум, серьезно избитым. Эпизод этот значительно ускорил мой отъезд в эмиграцию. 

Одной из главных черт советского режима был необыкновенный цинизм властей в пропаганде несуществующих догм и принципов. Этот цинизм вызывал ответное чувство у народа по отношению к деяниям партии и правительства. Ярким примером такого взаимного цинизма были выборы председателя Верховного Совета – главного человека в СССР. Основное советское “нововведение” в выборный процесс было отсутствие второго кандидата. Таким образом, у человека было всего два выбора: голосовать или не голосовать. Главный (в демократических странах) выбор – за какого кандидата голосовать, был недоступен. Поэтому в выборных бюллетенях не надо было ничего зачеркивать или, наоборот, подчёркивать. Кабинки в агитпунктах на всякий случай стояли, как доказательство “демократичности выборов”. Такие выборы были самой большой профанацией демократии. Сотрудников нашего института привлекали к помощи в проведении выборов в качестве агитаторов. Надо было ходить по квартирам и выяснять, собираются ли люди пойти на выборы, нет ли каких-либо жалоб. Всё это требовало уйму времени и сил. 

Мой участок включал в себя два многоквартирных дома на окраине Москвы - в общей сложности 300 квартир, в которых жили около 1500 человек. Я честно обошел все эти квартиры. Неожиданно для меня часть населения в этих домах заявила, что они не пойдут ни на какие выборы, пока власти не починят железнодорожную платформу. Электричка была основным транспортом в этом районе, а аварийное состояние платформы, которая зимой, к тому же, покрыта льдом, уже привело к нескольким жертвам. Я доложил об этом работнику райкома партии, и он послал туда более опытного агитатора, который услышал от жильцов тоже самое. Наступил день выборов. Система отчётности по результатам выборов была основана на проценте проголосовавших – от общего количества проживающих граждан. Указание было, чтобы закончить всё к шести часам вечера с результатом не меньше 99.5%. И надо же такому случиться, что именно на моём участке 200 человек из полутора тысяч отказались голосовать. В 6 часов человек из райкома сказал: «Время доложить в райком о результатах, однако такие цифры мы подавать не можем. Вот ты тут подумай, как надо поступить, а я пока выйду на 15 минут покурить. Надеюсь, что ты за это время найдешь правильное решение”. И я нашел это решение довольно быстро: взяв 200 бюллетеней, я бросил их в общий ящик, опечатанный для пущей важности. Через 15 минут он вернулся и спросил меня, удалось ли мне закрыть вопрос. Я ответил утвердительно, и он не стал уточнять, как я это сделал. Никаких угрызений совести я не испытал и спал в ту ночь совершенно спокойно.

Отдельный осколок – это воспоминания о наших нянях. Когда Лане исполнилось три года, Ира решила выйти на работу, но для этого нужно было найти хорошую няню, поскольку Лана много болела, и детский сад был не для неё. Мы обзвонили всех знакомых и, наконец, нашли приличную кандидатуру. Она была энергичная и, по словам друзей, очень надежная и исполнительная женщина по имени Надя, на вид ей было 40-45 лет. Прошли 2-3 недели, и она сказала, что пока дочка спит днём, у неё есть время что-нибудь приготовить или купить в магазине. Ира, конечно, согласилась. Прошло еще 2-3 недели, и мы стали замечать странные вещи. Например, сахар мы почти не ели, а тут вдруг оказалось, что килограмм сахара, купленного на прошлой неделе, уже закончился. Кусок мяса, лежавший в холодильнике, неожиданно оказался порезанным на небольшие куски. На вопрос, зачем она это сделала, Надя сказала, что просто решила помочь. И так далее... Она пробыла у нас месяц, и за это время мы потратили на продукты в два раза больше, чем обычно.

  Вторая няня – Анастасия – была очень старой женщиной. При знакомстве Анастасия сказала, что ей 76 лет, но она вполне может справиться с уходом за трехлетней девочкой. Анастасия также сказала, что кормить её нужно три раза в день: утром, до работы – завтрак, в два часа – обед (обязательно с супом!), а перед уходом домой, в 5 часов, – полдник – кефир и булочка. Заврак и обед были прерогативой Иры, a полдник был на мне. В первый рабочий день я купил 0,5 л бутылку кефира и сладкую булочку, чем няня была довольна. Однако, на второй день, когда я достал начатую бутылку кефира, она заметила мне, что старый кефир она не пьет т.к. он “запирает кишечник”, булочку Анастасия тоже не одобрила, поскольку та была вчерашней. Лана в то время ела довольно плохо, и Ира всегда старалась достать её любимую еду – бананы, что было трудно и дорого. Обычно Лана за один раз съедала пол-банана, оставляя вторую половину на потом. Анастасия сразу взялась за дело. “Мама, папа- сказала она – вы нам, пожалуйста, не мешайте, мы без вас гораздо лучше справимся”. При этом она закрыла дверь комнаты, и через 15-20 минут всё было съедено – и суп, и курица с картошкой, и целый банан. Прошло дней 10-12, лицо Анастасии заметно округлилось, морщины расправились, и она даже двигаться стала намного быстрее. Мы стали подозревать, что она помогает Лане справиться с едой, и это быстро подтвердилось, когда жена зашла в комнату в середине кормления. В тот же день у Анастасии из сумки случайно выпал паспорт. Мы заглянули в него и узнали, что ей было не 76, а 86 лет, так что оставлять на неё маленького ребёнка было просто опасно.

Третья няня была Лена из Башкирии. Вид её был довольно страшен: она была большого роста, с огромной чёрной шевелюрой и челкой, закрывающей половину лица. Но поскольку с ребёнком она обращалась хорошо, мы решили её оставить. Прошла неделя, и в воскресенье мы пошли с Ланой гулять. Вдруг, завидев солдата в форме, Лана сказала: “Папа, посмотри, этот дядя был у нас в гостях”. Она сказала тоже самое про другого солдата, а также про всех многочисленных солдат, которых мы встречали по дороге. Стало ясно, что поскольку мы жили в Сокольниках, в 10 минутах от площади трёх вокзалов, Лена подбирала солдат и использовала нашу квартиру для свиданий. 

Этот список потенциальных нянь можно продолжить: одна из них имела открытую форму туберкулеза, другая была профессиональной воровкой, еще одна – патологической вруньей. В результате наши поиски няни обернулись провалом, и Ира вышла на работу только после того, как Лана стала меньше болеть и начала учиться в школе.

ЕЩЕ О БИОЛОГИИ

Моё детское увлечение биологией постепенно набирало силу и к третьему курсу университета окончательно оформилось: я решил заниматься медицинской генетикой, которая в 60-70-е фактически только начинала поднимать голову после окончания лысенковщины (см. Приложение 2). Мне посчастливилось познакомиться с двумя людьми, стоявшими у истоков возрождения медицинской генетики в Советском Союзе. Это были Владимир Павлович Эфроимсон и Кир Николаевич Гринберг.

Владимир Павлович был выдающимся ученым и незаурядным человеком. Он прошел войну, дважды сталинские лагеря, подвергся несправедливости при устройстве на работу даже после реабилитации, и, тем не менее, не испытывал ни малейшего страха перед Cистемой (см. Приложениe 3). В 1964 году Владимир Павлович издал книгу "Введение в медицинскую генетику", которую я знал почти наизусть. Эта книга была первой в Советском Союзе настоящей научной работой по медицинской генетике на мировом уровне, увидевшей свет после лысенковского засилья. 

Одной из наиболее ярких идей В.П. Эфроимсона была гипотеза о наследственной природе альтруизма. Будучи убежденным альтруистом, готовым пострадать ради общественных интересов, Владимир Павлович полагал, что хотя носителей генов альтруизма немного – 2-3% от численности популяции, эти гены, тем не менее, существуют и сохраняются во многих поколениях. С точки зрения популяционной генетики, сохранение генов альтруизма в популяции происходит лишь в отсутствие негативной селекции, направленной против носителей этих генов. В Советской России начиная с революции 1917 года и “далее со всеми остановками”, сложилась мощная система такой селекции через диктатуру пролетариата, установившую последовательные репрессии самых разных слоев населения. Мишенями этих репрессий были: дворяне, кулаки, инженеры, врачи, военные, евреи и т.д. Фактически, это был эксперимент на целых народах, задуманный Троцким и претворенный в жизнь Лениным и Сталиным. Советский строй представлял собой идеальную систему для селекции, ведущей к элиминации носителей генов альтруизма, ненужных для выживания в условиях тоталитарного режима. В самом деле, какой-такой альтруизм во времена террора?! Так же, как умелые садоводы выводят посредством селекции новый сорт яблок, вожди страны Советов создали “новую историческую общность людей” (как указывалось в учебниках по научному коммунизму) – советский народ – почти лишенный генов альтруизма. 

Как и все, кто учился в университете на четвертом курсе, я должен был представить курсовую работу и решил позвонить Владимиру Павловичу, чтобы попросить его быть моим научным руководителем. На удивление быстро он назначил встречу. Это был очень яркий человек, умевший зажечь собеседника четкостью своего мышления и невероятной позитивной энергией. Он предложил мне работать над очень интересным проектом, цель которого была показать, есть ли связь между лишней Y-хромосомой у мужчин и агрессивным поведением. Х- и Y-хромосомы представляют собой так называемые половые хромосомы, которые определяют пол человека: женский пол характеризуется наличием двух Х-хромосом (ХХ), а мужской – одной Х- и одной Y-хромосомой (ХY). Однако, нарушения клеточного деления при созревании сперматозоидов иногда приводят к появлению дефектных мужских генотипов, содержащих вместо одной – две Y-хромосомы (ХYY). Некоторые исследователи на Западе предположили, что наличие дополнительной Y-хромосомы может сделать мужчину более агрессивным и подверженным преступному поведению. Чтобы самому разобраться в этом, Владимир Павлович предлагал сравнить встречаемость XYY генотипа в тюрьмах и в нормальной мужской популяции, каковой являлась, например, армия. Я, конечно, был бы счастлив работать в этом направлении, но к моему глубокому сожалению, власти наотрез отказались дать Владимиру Павловичу разрешение на это исследование. Тогда он рекомендовал меня своему коллеге Киру Николаевичу Гринбергу, работавшему в недавно открывшемся Институте медицинской генетики АМН СССР в качестве старшего научного сотрудника в лаборатории цитогенетики. Лабораторией заведовала Александра Алексеевна Прокофьева–Бельговская, однако, она была заведующей чисто номинально, на общественных началах. Реально же все функции заведующего исполнял Кир Николаевич. Он предложил мне заняться исследованием, направленным на определение частоты встречаемости численных аномалий Х-хромосом у умственно отсталых девочек. 

Я должен был ездить по московским специализированным детским домам и интернатам для умственно отсталых детей, собирать мазки с внутренней поверхности щеки и определять под микроскопом количество Х-хромосом. В качестве контрольной популяции были девочки из обычных детских домов. Мне это исследование было очень интересно, но еще важнее для меня было общение с Киром Николаевичем и членами его лаборатории, в которой сохранялась исключительно творческая атмосфера. Я, как и все остальные, включая самого Гринберга, просиживал за микроскопом до позднего вечера. Перед уходом домой он устраивал чаепития, во время которых обсуждались идеи, результаты работы, научные новости, политика и многое другое. Кир Николаевич поражал широтой своих интересов, как научных, так и ненаучных, огромной эрудицией и какой-то необыкновенной мягкостью и добротой. Мне удалось показать, что действительно, частота встречаемости аномалий Х-хромосом среди умственно отсталых девочек была значительно выше, чем в контрольной группе. Он был доволен моими результатами и дал «добро» на их оформление в качестве курсовой работы. После успешной защиты этого проекта, на пятом (последнем) курсе встал вопрос о дипломной работе, которая обычно делалась в том месте, куда хотелось бы распределиться после окончания университета на работу.    

 В полной уверенности, что место для дипломного проекта у меня «в кармане», я пошел к Гринбергу, чтобы оформить официальное подтверждение. Кир Николаевич выглядел смущенным и сказал, что это невозможно, по крайней мере, в его лаборатории, поскольку директор института академик Николай Бочков, стоявший на страже чистоты расового ландшафта, не выделит для меня рабочую ставку. Тогда мне пришлось обратиться за помощью к своему отцу. Дело в том, что за пару лет до этого я хотел эмигрировать в Америку. Однако, отец, который не хотел потерять работу из-за моего отъезда, просил меня не делать этого. Он обещал употребить все свои связи для того, чтобы помочь мне, если я столкнусь с антисемитизмом, который мог бы мне помешать в жизни. Это был как раз такой случай, и отец выполнил свое обещание, найдя какого-то достаточно высокопоставленного человека, который позвонил Бочкову и попросил его встретиться со мной, чтобы решить вопрос. При встрече академик был очень краток: после того, как я изложил ему суть моей просьбы – сделать дипломную работу и распределиться в лабораторию Гринберга, он повысил голос и, плохо сдерживая свое негодование, в резкой форме сказал, что, поскольку за меня просили “сверху”, он, так и быть, возьмет меня, но, конечно, не в эту лабораторию, где уже есть один Гринберг” (намек на еврейское происхождение), а в какую-то другую.  “Однако учти, – сказал он мне, – выше старшего лаборанта ты у меня не поднимешься”. Напомню, что это был разговор директора института, академика со студентом! В то время я не знал, что происходило между Гринбергом и Бочковым и что была откровенная травля Кира Николаевича со стороны администрации института. Дошло до того, что Гринберга понизили в должности и перевели в младшие научные сотрудники. В течение последующих нескольких лет люди из лаборатории боролись за то, чтобы его восстановили в должности. В конце концов, они победили, но было слишком поздно: видимо, сказалась эта очень стрессовая ситуация, и в том же году Кира Николаевича не стало...

Я решил, что сражаться с ветряными мельницами не мое амплуа, на этом моя будущая научная карьера в качестве медицинского генетика закончилась, и я переключился на генетику микроорганизмов. Однако я сохранил интерес к медицинской генетике, следил за соответствующей литературой и даже испытал на себе тяжелую руку последователей Лысенко. Друг моих родителей преподавал в педагогическом институте, и по его просьбе меня пригласили прочитать курс лекций по генетике человека для студентов психологического отделения. Это мне было чрезвычайно интересно, так как позволило продумать и вплотную подойти к обсуждению наследования поведения человека. Несколько лекций прошли весьма успешно, при полном контакте с аудиторией, массе вопросов и 100% посещаемости. Наконец, мы добрались до проблемы возможного наследовании склонности к гомосексуализму. В то время на Западе только-только стали появляться данные по этому вопросу. В частности, был локализован участок на Х-хромосоме – Xq28 – который, вместе с другими наследственными и ненаследственными факторами предположительно участвовал в формировании гомосексуального поведения. Как и в случае других генов, локализованных на Х-хромосоме, признак передается от матери к сыну. В журнале “New Yorker” появилась такая карикатура: на гей-параде несут транспарант, на котором написано: «Хq28– спасибо за ген, мама”.

В лекции я чрезвычайно осторожно коснулся этого вопроса, объяснив студентам, что для проверки этой гипотезы нужно установить прямое соответствие между наличием пучка генов, расположенных на этом участке Х-хромосомы и половой ориентацией, и что окружающая среда, включающая в себя воспитание, может играть важную роль. Этого было достаточно, чтобы на следующий день меня вызвали в деканат (кто-то из студентов незамедлительно стукнул) и строго отчитали. Заместитель декана почти кричала на меня: «Как Вы могли дать студентам такую ложную информацию? Что же, если у человека есть ген (которого, кстати, никто не видел!), то семья и общество не в состоянии перевоспитать его? Это не наша идеология! Вон, Мичурин сколько вывел сортов яблок, груш и прочего, и все путем воспитания, прививая один сорт к другому!». Больше читать лекции они меня не приглашали… 

_________________________

© Слуцкий Александр Михайлович