Новое эссе критика Дмитрия Пэна о самых ярких произведениях Салавата Вахитова, прозаика из Уфы, который стал настоящим открытием Литературного Фестиваля Фестивалей (ЛиФФт), выходящего на всемирную орбиту. Завоевывающего читательские сердца россиян прозаика известному критику представила и рекомендовала Первый секретарь союза российских писателей Светлана Василенко, настоящий полпред русской литературы на международных ярмарках и фестивалях, друг и соратник Виктора Черномырдина, литературный посол Российской Федерации. Творчество пишущего на русском языке башкирского мастера слова так глубоко взволновало критика, что для своих рассуждений о маэстро он создал специальный эссеистический жанр – «арт-студио». Используемый критиком структурно-сюрреалистический метод позволил увидеть в новом авторе, широко вводимом в контекст русской литературы, крупную, типологически значимую фигуру, культурологическое явление интеллектуально-артистического направления русской литературы, которое заявляет о себе впервые в нашем журнале. 

О чувствительном и ужасном

Литературные направления прошлых веков открывали свои кабинеты читателям, приподымали покровы тайны над методологиями и технологиями в святая святых своих лабораторий. Так и стали литературные направления достоянием будущих времён, не исчезли бесследно. Доступные для всех даже в своих стилях и стилевых имитациях направления эти – вечная универсальная ручка на письменном столе современного художника, интеллектуала и артиста слова. В наборе чернил этой вечной ручки есть и чернила, соединяющие в себе классику двух направлений – сентиментализма и готики. Стилевой коктейль этих чернил, в калейдоскопическом хороводе трёх зеркал (автора, читателя и персонажа), – коктейль не худший из возможных на кухне художественной словесности.

Но вот незадача. В жизни ужаснёмся мы колыхнувшейся вдруг причудливой тени от дерева за углом, а войны и революции с их бедами нас не страшат, да подчас и самые обычные беды. Вот шли, к примеру, по мосту 6 августа в одном городе 9 человек. Внезапная вспышка над ними унесла жизни полумиллиона. Кто из девяти прохожих успел испугаться, ужаснуться. Никто. Стали они тенями моста Айой в Хиросиме. И кто из заезжих туристов мог их пожалеть? Ведь жалеть некого. Тени. Но разве неспособны эти следы убийства ужасать вселять ужас через века? И кто видел эти тени, того и любая тень испугать способна. И не надо ей для этого причудливой разлапистой кроны какого-нибудь дерева. И сколько таких примеров привести можно! 

Над судьбой литературной героини льём мы слёзы, а от бедствий в реальности подчас отвернёмся и побыстрей прочь идём. У афиши с «Титаником» остановимся, а мимо нищенки прошмыгнём. Над бумажным корабликом слезу прольём, а катастрофе во льдах суперлайнера с миллионерами и бедным простонародьем подивимся. Ограничимся постановкой вопроса и не будем соревноваться с классиками русской эстетики. У социологии, у психологии будут здесь для эстетики свои советы и ответы. Да и только ли у них. Но у каждого читателя свои тойнбианские вызовы и предложения литературной истории. Времена догм в науках миновали, что не отрицает эстетик и литературных историй, но наоборот утверждает их в конкретике и пишущих и читающих.

Чувствительное и ужасное в литературе и жизни. Что есть они? Способны ли они достигать высших степеней красоты? Не рискуем судить о действительности, у каждого она своя, да и остережём читателей от того и другого, ведь всё это и опасно бывает в реальных проявлениях. Вот над литературой задумаемся, открывая новенькие, пахнущие типографской краской, книги на земле Херсонеса, в Крыму, где колонны древней базилики и поныне хранят покой и вдохновенье славянской азбуки. Этот покой и вдохновенье хранят они и в Уфе, из которой доставила в крымские степи из Уфы обычная почта. Прислал эти книги Салават Вахитов, с героями которого не так давно мы знакомили читателей электронной и полиграфической периодики. Недавний юбилей эстонских журналов «Вышгород» (25-летие в марте 2019 года) и «Таллинн» (40-летие в марте 2019 года) познакомил автора предлагаемого эссе и с ученицей Салавата Вахитова, рекомендованной её башкирским мэтром в Союз российских писателей, Диной Гавриловой – новой башкирской звездой, взошедшей на балтийском небе современной художественной словесности. 

Приятное новое литературное знакомство лета 2019 года и побудило автора этих строк прочесть новые и перечесть не утрачивающие своей свежести книги прошедших лет, принадлежащие перу башкирского прозаика из Уфы Салавата Вахитова, с которым познакомились мы в Алуште на фестивале Маргариты Аль, в уютной литературной гостиной-семинаре Светланы Василенко, Первого секретаря Союза российских писателей, редактора и составителя многих известных в России и за её пределами изданий. Так среди северо-крымских степей и состоялись башкирские чтения новейшей прозы в её лучших образцах. Вот сам процесс и результат.

Эссеист надеется на благосклонность Фортуны к тем, кто разделит эти чтения. И да не оставит нас всех и ближних наших сентиментальность добросердечия, а ужасы готики минуют стороной на безопасном отдалении. Но не будем впадать в экзальтацию, тем паче что осень в крымских степях на исходе и постепенно уступает свои права зиме. Ноябрьский холод несёт ветер к началу декабря. Совсем недавно волнующееся разнотравье дышало, шло волнами среди степей двух морей – Азовского и Чёрного. А теперь и запаха прелой листвы нет. Унёс его холодный ветер, а где-то у берегов и волны с перехлёстом. В степи же сорвало с одной из школ крышу, отменили занятия учителя. Вот радости детишкам. И самое время для сочинений не просто вольных, а вольнейших. Вольные же сочинения не представить без литературных ассоциаций-аллюзий, да и без ассоциаций как таковых – ассоциаций, вызываемых литературным словом, искусством литературного письма, даже каллиграфии штрихов и чёрточек клякс и растушёвок. Но не будем торопиться. Новые золотые плоды словесности ждут нас. И грех не вкусить от их щедрот. Этому и служит наше эссе в жанре арт-студио. 

В арт-студио книга не только читается, раскладываемая по азбучным кассам букв и статьям словарей, но и произвольно интерпретируется и воспроизводится в воображении эссеиста, а благодаря тому и читателя на языке других искусств, пересоздаётся в ассоциативных вероятностных моделях критика, в распоряжении которого инструментарий антропологии, структурной семиотики и других наук, сюрреалистически поднимающих читателя над реальностью и упрощающих наисложнейшее до детского лепета, иноходи и галопа лошадки в детском цирке, где можно только радостно хлопать в ладоши и кричать увиденному: «Да-Да! Да-Да! Да-Да!». Собственно, всё в искусстве ценно лишь настолько, насколько представимо во образе такого циркового аттракциона. 

Путешествие с Христофором

Салават Вахитов. Стрекоза и Оми: антипаланик. – СПб.: Альфа-Ридер, 2018. – 280 с.

Небезынтересная спутница и собеседница жена, особенно через некоторое время после того, как «люди, которым судьбой предназначено быть вместе, расходятся во времени и пространстве…» Но если руль в руках вашей экс-супруги, да и автомобиль её, то будьте поосторожней в выборе слов и выражений, тем и синтаксических отношений вашей беседы, а то ведь можно и на обочине оказаться, и мигнёт насмешливо авто кормовыми огнями, удаляясь от вас безвозвратно, что и происходит с героем-повествователем Салавата Вахитова, чей роман «Стрекоза и Оми» не только издан в столице русской классики литературной, но даже и набран гарнитурой «Petersburg». Сочинитель книг, а именно так называет себя сам герой в беседе со своей экс-супругой, не просто повествователь романа, а стержневой персонаж многоуровневой нарративной структуры, в которой герои обложки Стрекоза и Оми – лишь плод его фантазии, но он не лицо, тождественное автору, а лишь функция, роль, позиция, маска, хоть и способная расти и преображаться, но маска. Таково предусловие чтений. Не торопись читатель, отождествлять реальное лицо члена Союза российских писателей с повествователем, да и другими статусами целой системы авторства и повествования, эдакой грушевидной модели атомарного и галактического мира текстов. Вот ведь только что повествователь оказался на обочине. Сам повествователь!

Увы, женщины, в силу своей природной чувствительности, капризны, обидчивы и не прощают каких бы то ни было измен, а в хитросплетениях устного общения с ними трудно тягаться даже Сочинителю книг (в компенсацию за перенесённые по архаичному праву матриархата лишения наделяет Сочинителя в обозначенном им романистом термине эссеист прописной буквой имени собственного). И вот итог обидчивости и чувствительности дамы за рулём в авто с Сочинителем: во-первых, сам Сочинитель высажен на обочину, во-вторых, героиня романа, который эссеист держит в руках, лучница Оми сама пронзена стрелой. Бедная Оми! Её сюжет исчерпан. Можно пожалеть и Сочинителя. Стоило ли пускаться в излишние откровенности о своих путешествиях.

Предпочтя Женеву, Сочинитель едет в Ульяновск, где собирается искать материалы к биографии великого сентименталиста Карамзина. Любовное приключение – отдельный сюжет романа. В сетях дамских интриг Сочинитель запутывается окончательно, когда ёрнически именует себя Христофором Колумбовичем собеседнице, которая оказывается не только начальницей, но и сестрой любовника его любезной помощницы. Бороздить океаны чувствительности в поисках новых материков и континентов не так и безопасно. Крайней, что называется, оказывается пронзённая стрелой Оми, но под руку она попадается скорее держащей в руках руль реальной машины на реальной дороге Зухры, высаживающей на обочину своего чересчур разговорчивого экс-супруга-Сочинителя. 

Но только ли экс-супруга реального мира, а не героиня фантазий Оми виновата. Столько ли? Во-первых, Оми изменила своему первому возлюбленному Стрекозе, отвергла первоначально принятый ею дар союза, единения сердец, вплетённую в волосы жемчужину, отдалась Лезбию, за что и пронзена стрелой этого Лезбия, который ей никаких даров даже не предлагает. Во-вторых, не всё во власти даже и Сочинителя книг, а ведь современные технологии повествования, о чём коварно умалчивается в книжке романа под обложкой, даже для диалогов, сюжетов, идей предусматривают подчас целые коллективы авторов, о чём знает каждый, кто внимательно читает хотя бы титры киноповествований. В компьютерный же век геймеров автор романа вводит в книгу под обложку промежуточного героя-конструктора миров, стратега игр Эхну, подвластного лишь Верховному конструктору миров. Для персонажей конечных фантазийных историй уровня Оми, Лезбия и Стрекозы Эхна – Бог, а для Сочинителя – один из его героев, зависимый от игры, мира и мифов, автора и конструктора, но всё же наделённый самостоятельной волей. Эхна ведёт компьютерную игру на экране, распоряжается судьбой выстраиваемых им цивилизаций и судьбами отдельных персонажей, но, создавая цивилизации, над природой он не властен вовсе, в параллельном сюжете своей жизни он гибнет от рук таинственных убийц до гибели Оми, оставляя станцию, на которой живёт, свою жену, которой мало для их с Эхной личной жизни 14 дней отпуска в году. К жестоким играм и сентиментальным кукловодам приучил наше юношество ещё Алексей Арбузов в своих пьесах, а после лексической игры «Кабанчика» Виктора Розова российский подростковый читатель ко всему готов. Что и говорить, уроки для подростков от Фёдора Михайловича (и уроки, и подростки – всё от него) не проходят даром через века, а древняя «Повесть о Горе Злочастии» от библейского блудного сына укореняет на российской почве сюжеты жестокие и сентиментальные. Компьютерные нововведения ничего принципиального по части коварства и трудностей быть молодым не прибавляют к российской действительности и российскому искусству. Не Оми, не Зухра виновны, не автор. Судьбы свершился приговор. Маскарад и в прозе – маскарад. 

Литературная ярмарка

Древние миры, зарождающиеся из первобытного строя, с их хитроумными гетерами и наивными эфебами; биография сентименталиста, не чуждого тайным обществам; жизнь, игра и гибель стратега Эхны, увы, для него увы, остающегося лишь ремесленником игры, но не носителем её философии, её этики и эстетики, профессионалом и не более, игроком как персонажем социально-психологического социума; диалоги Сочинителя с Зухрой, изгоняющей своего собеседника из новейшей платоновой пещеры – автомобиля, машины – всё это, словно хороводом разноцветных шариков в руках жонглёра, призвано чаровать читателя и действительно чарует, увлекает сплетением повествовательных линий, экзотикой, игрой чувств. Перед нами настоящий интеллектуальный литературный аттракцион. Особая сентиментальность этого аттракциона в том, что проливается, как бы утешил нас в «Балаганчике» бессмертный Александр Александрович Блок, клюквенный сок. Автор романа щадит нервы своих читателей и не навязывает им чувство вины. Предлагается зрелище литературы чистой воды, а не психосоматические помои, на которые так богаты современные масс-медиа, всегда готовые выплеснуть на головы своей аудитории, а то и в души нечто, с их точки зрения, аппетитное и ароматное.

Персонажи реальности у Салавата Вахитова живы. Гибнут лишь фантомы из миражей сознания. Ах, но ведь и фантомы жалости достойны. Ведь и фантомы любить умеют, а до чего пригожи бывают! Интеллектуализм и весь фокус зрелища в многоплановости переплетающихся нарративов. Интрига масок здесь невелика, а соль в комедии не масок, а эрудиции творца сюжетов, непредсказуемых, матрёшечно-телескопических по своей потенции.

Эстетика аттракциона литературных зрелищ предусловлена задолго до компьютерной эпохи нашего плюралистического и полицентрического мира. Хромой бес и Мефистофель, Рудый Панёк, магистр Гомозейко, подземелья Чёрной Курицы и «Краса Демидрона» – да кто только не подмигнёт читателю здесь с библиотечной полки российской словесности. Вот и «Электрическая Лиза» Эргали Гера, «Ангел на капоте» Владислава Отрошенко, «Белка» Анатолия Кима снисходят к нам по «Лестнице» Александра Житинского… А не с «Петербургского проспекта» ли начинается эта лестница? Сам автор, маэстро современной русской прозы из Уфы, декларирует игровой мир средневековых вагантов, бродячих интеллектуалов. Коктейль гедонизма, христианской теософии и схоластики рационализма, который может предложить своей публике и своему дружескому кругу школяр-вагант, пожалуй, слишком крепок для беззаботного лицеиста, пушкинско-горчаковских времён, что уж говорить о пансионерах от времён Константина Батюшкова, но ко временам Афанасия Афанасьевича Фёта они ко многому созрели, хоть и не принял Фёта Дерпт под своё просвещённое крыло. Герои же «Аэлиты», «Коменданта снежной крепости», «Золотой цепи», «Человека-Амфибии» и «Бронзовой птицы» дали новый спектр интеллектуализма юным читателям, а ведь именно они в компьютерные игры игратели и ужастиков читатели, да и сентиментальных, приключенческих и прочих многих повестей листатели. Алексей Толстой, Аркадий Гайдар, Александр Грин, Александр Беляев, Анатолий Рыбаков к чему только не подготовили юных читателей. Да ко всему, в прямом смысле этого слова. Вот у Андрея Крюкова в его «Деле всей смерти» персонажи невидимого фронта не то что за линией фронта, а на том свете, по заветам Александра Трифоновича, высший суд вершат в новейшем мире нашем. Звездные войны в астрал и мистические сферы переносятся. Вот так. И никак не меньше.

Трудно быть писателем, когда многим братья Стругацкие поведали о трудностях быть богом. Понятны печали Эхны. И как не пожалеть его. Бедняга, фарсовая метатеза кульбита слогов в имени сворачивает ему голову руками романтически таинственных убийц. Бытовые диалоги в натуралистическом декоре идут через роман повествовательным лифтом от дороги через лес Сочинителя и Зухры до подвально-чердачных фантазийных фантазёров. Голова может закружиться у читателя. И вот в этом головокружении – не из романа, а из читательских обстоятельств – способны явиться тени классиков, где помянутых в романе, а где из чернил воспаряющие. Подаёт тени вельможного, важного, но снисходительного Николая Михайловича Карамзина суетливая, маленькая тень Фёдора Михайловича Достоевского – на блюде стакан. Ах! Конфуз-то! Конфуз! В стакане не вода, а рыжий таракан сосёт свою рыжую лапу и жалостливую, слезу прошибающую песню поёт. Ах! Не только в доме Облонских смешаться всё может. Вот оно роевое сознание социальных идей до чего людей унасекомливает. Долой этого таракана! Да не салфеткой. Не платком. Ветошкой его! Ветошкой! А то ведь и самого ветошкой затрут. А уж ветошку разве что только Плюшкин пожалеет гоголевский тихонечко, ни с кем жалостью этой публично не делясь-сь-сь. Да-с. Тс-с-с-с. Жалость в проскрипционных списках значится под номером, далеко не последним. Что это эссеист не на те тропинки ассоциаций да аллюзий сворачивает… Ваганты! Ваганты весело поют. Ваганты оптимистично в век Просвещения идут. А тут аллюзии… Того гляди, иллюзии с миражами пойдут, а парадоксалиста блистательного Льва Аннинского, что-то с 6 ноября 2019-го не видать, а миражами только Лев Александрович мог исправно ведать во всех сферах.

Но не будем тревожить тени великих отцов словесности современной. Эх, на пути в Лету вот уж и Аннинский тень. Эх, на пути в Лету тени, но театр теней только в полдень отдыхает, ведь и в полночь свет звёзд небесных раздвигает теням свой бархатный занавес. Каких только огней не зажигает цирк на всемирной ярмарке культур. Вот и театр литературных теней раскинулся у нас в эссе посреди привольного поля ассоциаций, выгороженного заборчиком леонтьевских словарей. Возможно, танцы театра литературных теней, да в придачу с тараканом в стакане, кого и шокируют, но заманчив, согласитесь, заманчив аттракцион литературного театра теней на всемирной ярмарке культур. Прикрой глаза застенчиво крестьянка. Крепче держи в руке, что там у тебя, пролетарий. Ты не зря сюда заглянул со своего постамента в ВДНХа. 

Эх! На путях литературных и не такое возможно. Вот, к примеру, головокружительнейший аттракцион сентиментально-готической карусели, который предлагает нам новейшая литерартура. В журналах «Москва» и «Вышгород» знакомы уже с литературой аттракционов Владислава Отрошенко, готикой эстонского короля ужасов Мехиаса Хейнсаара. В качестве литературного аттракциона рекомендуем мы и прозу Салавата Вахитова. Здесь чудеса, здесь крысы бродят, а на развесистых ветвях паранойи венский живописец русалкой раскинулся. Впрочем, кое-что не из запечатлеваемого в эссе романа, из других книг, коих не назовём, дабы в рекламе не быть уличёнными.

В личной творческой исторической лаборатории автора предугадывается для мифологии Стрекозы, Эхны, да и Христофора Колумбовича – отроческая фантазийная свобода Салагина, героя одной из книг Салавата Вахитова. Эту книгу, как и многие другие, вполне можно рекомендовать для отроческого чтения, ведь интеллектуал, даже и вузовский преподаватель, вольный Сочинитель книг – неплохие типажи для знакомства на пути в мир вузовского образования. Хитросплетения лабиринтов, анфилады и лифты нарративов – это, кстати, тоже неплохая школа чтения бюрократиад, коих отрокам тоже не миновать. Здесь прогулки по «вагагантовым» тропам зело бурсакам и лицеистам полезны будут.

Автор у Салавата Вахитова одновременно и строгая система нарративно-конструктивных функций, и миф, игривый и реальный, субъектно произвольный и мифообусловленный, генеалогия действительных «Я» текстопроизводителя и коммуникатора. Функциональное, мифологическое и генеалогическое авторство в их триединстве для нашего российского слова имеют своё культурологическое своеобразие топоса и хроноса, предопределяемое занимаемым в каждой авторской судьбе локусом единства локальных и глобальных тенденций. Психологическое, социальное, этническое – чего только в таком локусе нет. И каждая книжная судьба здесь своеобразна. Так, если вернуться из эмпирей в эмпирическую реальность под обложкой, прямо указанные Салаватом Вахитовым Чак Паланик и Николай Карамзин равно важны с неуказываемыми, но культурологическим контекстом коммуникации предусловленными Клодом Лелюшем и Лоренсом Стерном, а отроческий фантазийный мир в любом его генезисе не представить для России без такого мифотворца, как Александр Грин.

Лес приключенческого мира Стрекозы словно переносится к берегу моря, где в тени гор может читатель и по воле своей фантазийной свободы представить отправляемый в плавание кораблик. У каждого был такой. У кого – многопалубный, пластмассовый, белый красавец на батарейках, у кого – деревянная лодочка с моторчиком на венгерке, а то и просто под парусом, у кого – ореховая скорлупка с приклеенным листочком, а у кого и сложенный из обычного тетрадного листа бумажный кораблик.

В тенях гор и деревьев, порой напоминающих человеческие профили, каждый путь такого кораблика дорог, каждое плавание – на всю жизнь. Карты и лоции путешествий всех таких корабликов – бесценны.

По маршрутам готики

Проникнуть в таинственную тьму (Бабье лето). Цертлихе Кэтхен // Салават Вахитов. Любовь 24 часа: рассказы. – СПб.: Самиздат, 2015. – 152 с.

Пушкин 37-го года // Салават Вахитов. Хорошие люди: повести и рассказы. – Уфа: Китап, 2014. – 224 с.

Старший преподаватель кафедры лингвистики Семён Аспосович из новеллы «Проникнуть в таинственную тьму (Бабье лето)» читает лекции по исторической грамматике и увлечён глобальными моделями лексики мировых языков. Из родной Уфы он едет на конференцию в Чехию. В создающем европейский колорит пространстве старинного городка Олоумуц завязывается любовная интрижка с Татьяной из Минска, юной барышней, которая «занимается лексикой низа», да приключается вполне парламентская пикировка не в самых парламентских выражениях с Шурой Хоменко из Харькова, ловким малым, наделённым внешностью бурша, который и знакомит героя с Татьяной, – вот, собственно, и все события новеллы «Проникнуть в таинственную тьму».

Ничего ужасного бабье лето персонажам не готовит. Не будет и таинственного. Симптом смертельно опасной болезни окажется лишь комичной деталью дамского туалета, точнее, излишеством этого туалета. Тема готики, ограничивается прямым морфем выражением, но прямого лексически полного выражения не получает. Нет и прямого утверждения, содержащего сам термин «готика». Намёк в самом топосе, ведь все знают, что Чехия, её столица Прага – родина Голема. Это препозиция, а не контекст. Знают все и пражскую весну, а перепалка на конференции вполне может сойти за комический эквивалент эха тех молодёжных безрассудств далёкого, 1967 года, которые трудно представить без отголосков пражских событий. 

А вот герой следующей и заключительной новеллы сборника «Любовь 24 часа», в судьбе которого мы можем себе представить финальную часть биографии старшего преподавателя кафедры лингвистики Семёна Аспосовича (впрочем, здесь и другие варианты возможны, ведь юный скандалист способен и в преуспевающие бюрократы, как говорится, перебесившись, вырасти) окажется в ситуации полной таинственности. Ужас не ужас, но в родной Уфе его уволят после блистательного выступления на немецкой международной конференции в Германии. Он – «словно каланхоэ, был закрыт от реального мира защитным колпаком, только колпак этот забыли убрать, и Капитонов тихо “сгорел” на работе, так и не успев расцвести в своих талантах». Ботаническая сюжетная вариация на темы гаршинской «Пальмы» очень удачна, что надо признать и отметить. Можно сказать, кладезь для подъёмной механики порождающих грамматик и всевозможных грамматик фантазии. Геннадий Фомич Капитонов, который так и не вырос в капитаны научно-педагогических авианосцев, а остался пигмеем, которым тяготятся его преуспевшие ученики, за спиной которого шепчутся его студенты, сокращён. Сюжет Капитонова завершён. И завершён обыденно и просто. «Автобус остановился, юноша и девушка вышли в ночь, и Капитонов заспешил за ними. Больше его никто и никогда не видел». Ужасное читатель может себе представить по своему вкусу и по своей фантазии. В меру допустимых цензурой норм.

*

С очевидной ясностью мир готики проявляется в новелле «Пушкин 37-го года» из сборника «Хорошие люди». В маршрутном такси преподаватель вуза Олег Романович Фролов, а для друзей просто Орф, трактующий даже почерк автора так называемых «Маленьких трагедий», а не только их содержание как образец готической эстетики, обращает внимание на девушку, точнее, на акцентирующую эту эстетическую тему деталь дамского туалета, кстати, такого же, что и в новелле о возмутителе спокойствия на чешской конференции. Девушка затем оказывается студенткой, догоняет героя после лекции, знакомство продолжается в кафе, куда приглашает Её Он, а затем на кладбище, куда приглашает Его Она, … как оказывается, к памятнику, эк, как не вздохнуть и не вздрогнуть… на Её собственной могиле… Да, девушка, что называется «догоняет» в читаемых ею героем лекционных курсах. За готическим антуражем, увиденным глазами героя, история героини, раз уж наделили прописной заменяющее её в номинации местоимение, то и статуса героини не избежать, представляет собой скорее очерк в духе натуральной школы (прописные буквы прописными буквами, статусы героини статусами, но всё-таки очерк останется очерком, как и должно вставному нарративу городской истории). Танчулпан, а так зовут студентку, с которой в диалоге культур проводит время в кафе и не только Орф, не отказывает себе в праве взглянуть на своё знакомство с преподавателем через призму античного мифа об Орфее. Автор не спорит с ней, ведь и сам герой его не прочь увидеть себя Орфеем, но в имени обыгрывает морфемикой слова миф о великомученице Татьяне, героине российской студенческой мифологии.

В сплетении мифов автору ближе всех миф, выносимый в заголовок и связанный с русской литературной пушкинской традицией. Герой-повествователь, как и его отец, – коллекционер. Он мечтает об особенной марке 37-го года, посвящённой столетию последней дуэли поэта, но против культа смерти как таковой, «смертельных» дат в жизни писателей. Комплект пушкинских марок дарит герою в детстве отец, а недостающую марку в комплекте, с которым герой не расстаётся всю жизнь, обещает подарить ему дочь. Автор от комментариев воздерживается, ведь пушкинская готическая новелла написана от первого лица, повествование ведётся от имени Олега Романовича Фролова (Орфа).

 Отношение искусства к действительности, вечный от Чернышевского вопрос вопросов российской литературы решается Салаватом Вахитовым на материале «производственной» повседневности вузовской жизни провинциальных столиц. Чувствительное и ужасное в историях студентки и преподавателя встречаются и переплетаются благодаря маршрутному такси, которое оказывается «готическим», но ужас обретает исторические масштабы, а чувствительное остаётся частной подробностью двух человеческих судеб. Но историческое лишено ореола таинственности, а частные судьбы в своей тайне сокровенны, интимно доверительны, тем и становятся близки читателю. Городская история нескольких человеческих судеб, оставаясь фактом частной жизни обретает историческую значимость как подробность, штрих бытия общей истории, но штрих, дающий в своём лаконичном росчерке силуэты, полные экспрессии и живого дыхания современности. Доверительность, интимность, сокровенность сентиментальной готики Салавата Вахитова очаровывают неповторимой конкретикой непередаваемо неповторимого мгновения. Сила художественности здесь не в обобщении и типизации, а в достоверно сокровенной мгновенности пережитого бытия истории – одновременно общенародной и личной. Символика и обобщения интимной доверительности внутреннего пути здесь прямо противоположны, к примеру, драматургии абсурда в исполненном роковой, почти космической безысходности «Автобусе» Сергея Стратиева. Ситуация неожиданного происшествия на обычном городском маршруте – вот и всё сходство у художников слова из Башкирии и Болгарии. Но этот общей архетип дороги в конкретике урбанистически романтического колорита современности социален, исторически значим для евразийской литературы периода обновления, нарастающего плюрализма и полицентризма, сохраняющих своё органически дружественное жизнестойкое единство культур. И здесь готика своим сентиментальным приращением даёт в литературе Башкирии золотые плоды словесности, которые, право же, стоит вкусить самым взыскательным читателям.

«Хи-хи-хи!» – слышится ехидный голосок кляксообразного господинчика, выкарабкивающегося из вновь вырисовывающейся вдруг на стене тени Фёдора Михайловича Достоевского, роняющей от неожиданности стакан: «Развели тут идеологию, на жёлтом снеге корявою веткой писанную! Хи-Хи-Хи! В подполье всем идеологам с прелестницами тары-бары вести! И не стоит никакая идеология больного зуба идеолога. Вот и вся идеология с философией!» «Да это же Кляксич! Что здесь делает из детской книжки?» – недоумевает эссеист, растревоживший улей литературных ассоциаций. «Вчера Кляксич, а сегодня академик, пан Клякса! Прошу, если не любить и не жаловать, то читать-почитать. У меня есть чему поучиться. Чернильные кляксы бывают и букв поважнее. Вот кое-где дорогу перешёл по всем правилам и попал из университетов литературных в роршаховы университеты, а не по правилам, так и расклякситься можно! Хи-хи!» «Ну его, этого Кляксича», – отмахивается эссеист от выскакивающей из Кляксича собаки Кляксы. И вовремя отмахивается. Тени разбегаются, как статуи из сна гончаровской Марфиньки. Уф. Любовь. Свадьбы. Нежные чувства. Лучше этого в литературах всех стран и народов не придумано. Во все времена. Поэтому и только лишь для соединенья с сентиментальностью появилась на свет готика.

«Опомнитесьсь, фантазёры! Вы в центрифуге!» – приобретает академически снисходительный вид вновь являющаяся тень по имени Кляксич… И при этих словах развёрстывается у ног страшная чернильная воронка бездны Мальстрема и несёт в свою прожорливую пасть флотилию наивных детских корабликов. Ах! Кошмар! Кошмар! Только старинная песочная присыпка рукописей способна остановить чернильную воронку. И превращается спасительная песочница волшебством метаметафоры в песочные часы. Вихрем кружит фея времени в горлышке песочных часов и силами всех пай-мальчиков и пай-девочек, прилежно лепящих куличи в дворовых песочницах и возводящих песочные замки на берегах каникулярных морей, останавливает время. Белые паруса бумажных листов и алые паруса мечтаний на горизонте счастья и радостей безмятежного будущего начинают новую реальность литературных фантазий. Но из каких-то шхер появляется и пиратский корабль с Кляксичем на капитанском мостике. В руках Кляксич сжимает калейдоскоп позорной трубы, выискивая себе жертву. Мортиры бомбоклякс готовы к залпу у каждого из мостов. Собаки-кляксы у горящих запалов взяли факелы наизготовку.

«Пусть всегда будет солнце!» – с такими плакатами выходит на улицы литературных городов трудолюбивый народец букв и пунктуационных знаков. «Пусть всегда будет солнце!» – скандируют буквы. И корабль Кляксича скрывается в шхерах. Добрый Ластик стирает коварные рифы и скалы. Море с корабликами становится свободным и безопасным, добрым и ласковым.

Есть, к счастью, в мире литературных ассоциаций и алхимия слова с её бытовой химией для нужд и услуг не только эссеистов, но и всех любителей словесности. 

В предвкушении нового слова 

Новеллы готического цикла не выделяются автором в особый раздел, но их можно рассматривать не только как особую общность, группу текстов, перекликающихся по своей тематике, но и сопоставлять с романом о Стрекозе, «комплиментировать» их к роману на правах стилевого дополнения. Мотив пути, дороги, игра субъектными сферами сознаний, интеллектуализация главного героя, романтическое двоемирие на правах конструктивно организующего повествование принципа – основные особенности поэтики прозы Салавата Вахитова.

Есть в прозе маэстро из Уфы целый пласт конкретно-биографического содержания, отдаёт автор дань и натурализму, который граничит с поп-артом и возможен даже в западно-европейской поэзии конца ХХ века. Так, например, в одноимённой заглавно-титульной новелле сборника «Любовь 24 часа» приводится несколько страниц номеров телефонов, да ещё и с именами их прельстительных обладательниц. Но если говорить о литературе как искусстве слова, художественно-эстетической деятельности, то ядро литературной галактики Салавата Вахитова составляют – из прочитанного эссеистом множества книг – роман «Стрекоза и Оми», новеллы готического цикла. В этих произведениях даровитого пера Салавата Вахитова авторские творческие поиски достигают не только наивысших высот мастерства, но и эстетического совершенства, что предполагает не только развитую степень технологий письма в их чистом виде, но и богатство идейно-художественного содержания, философского, социального, психологического, придаёт артефакту литературы статус факта современной культуры.

Салават Вахитов открывает современному российскому читателю нового героя. Независимый интеллектуал для мирового читателя – фигура многих вариаций от латиноамериканского романа до немецкого интеллектуального романа, от англо-американской университетской прозы до художественных откровений французского экзистенциализма, экспериментов европейского модернизма. В русской словесности интеллектуализм – одна из характеристик героя, часто противополагающая его герою какого-либо противоположного типа. После квинтэссенции фантастических типологий у Алексея Толстого, Михаила Булгакова и Александра Беляева интеллектуал в привычном для нас университетском общепринятом виде появляется у Юрия Трифонова, Ирины Грековой, Даниила Гранина. Сохраняется и даже культивируется идущий от традиций Ф.М. Достоевского и прямо противоположный типаж юродствующего дурачка, дурочки. На правах эквивалента аристократическому Льву Мышкину из мира петербургско-семипалатинского гения Фёдора Михайловича Достоевского предлагает нам в женском образе одной из своих героинь современного простонародья Светлана Василенко. Часто соединяющийся в устойчивый интеллектуально-артистический дублет современный интеллектуал знаком эссеисту по прозе Чингиза Айтматова, Сергея Есина, Анатолия Кима, Евгения Лапутина, Олега Павлова, Юрия Нечипоренко, Олега Шишкина, да и многих других прозаиков. Владислав Отрошенко представляется здесь бесспорным лидером и фаворитом не только по признанию на многочисленных престижных конкурсах российского и международного статуса, но по действительному качеству своей судьбы и своих литературных творений. А вот Олег Лукьянченко остался незаслуженно незамеченным в тени прозы сорокалетних, эффектно и общепризнанно вошедших дружной компанией в литературу восьмидесятых. Увы, не стало буквально в эти дни башкирских чтений Льва Аннинского, критика, который легко и свободно мыслил целыми поколениями писателей, дистанцировал друг от друга литературные миражи и литературную действительность. И вот иронией доброй судьбы в печальные дни пополняю в своём эссе интеллектуально-артистическую художественную словесность своего круга чтения новым «шестидесятником», рождённым на орбитах гагаринского года космической первой кругосветки, отмеченной почти цирковым фокусом оборотной симметрии цифр 1961. Прозаик из провинциальной российской столицы на семи холмах Уфы Салават Вахитов. Новая литературная фигура Салават Вахитов для учебных вузовских программ, российских и международных фестивалей, ярмарок, других орбит не только евразийских, но и глобальных. 

Ждём от этого писателя и от других авторов интеллектуально-артистического направления нового слова. Что это будет за слово по самой своей материи, по фонике и семантике, зависит от Автора, от него, безраздельно и всецельно. Новейший крестовый поход детей начала вслед за Самантой Смит в наши дни Грета Тунберг через перекрестки параллелей и меридианов. Планета не так и велика. Её родимую и на гусе облететь можно. И бумажный журавлик японской девочки Садаки Сасако в современном небе над бескрайними просторами морей и океанов для бумажных корабликов словесности по-прежнему парит в небе. Тени с моста Айой давно бредут вдоль стен городов всех континентов. И что за земли будут достигнуты новейшими литературными Христофорами бумажных флотилий? От новых литературных миров наших новых Христофоров зависит будущее.   

Дидактическая и артистическая словесность давно изжила в своём развитии установленное, будто на дуэли, противостояние, поднялась над барьерами и ни на кого не смотрит через прицельные прорези. Александр Васильевич Дружинин когда-то развёл в теории, разделил на два непримиримым лагеря деятелей искусств, среди коих не последнее место литературе изначально отведено самой её синкретической природой. В новейшем научно-техническом эко-синкретизме дидактическое и артистическое давно в мире и согласии являют интеллектуально-артистический тип, а учителя, что известно, учеников не ищут, но готовы принять их сообразно талантам интеллектуальным и артистическим. И служение дружининского жреца, и служба дружининского дидакта новейшим литературным христофорам по силам, по вкусу и по желанию.

 ______________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович