Околонаучное эссе. Исследование проблем проживания переживаний на коротком отрезке длинной истории. Бредовые инсталляции реальной жизни. 

      В большой просторной квартире жили вещи. Это была красивая квартира. Необыкновенная. И история у неё была красивая, долгая и увлекательная. 

    Все вещи любят квартиры, в которых они живут. Можно по-разному относиться к их Хозяевам, но не любить свою квартиру нельзя. Эту заповедь знали все вещи в доме. 

     Все новые квартиры походят одна на другую. У каждой старой квартиры своя особенная судьба. Многие квартиры в доме были хороши. Но эта была самая загадочная и удивительная. Предмет зависти многих вещей. Некоторым вещам из других квартир казалось, что тут они обделены судьбой. Им было обидно за своих Хозяев: почему же не им, а другим достались такие пространства в доме! 

     Но дом кем-то был устроен именно так, а не иначе. И с этим, пусть и не сразу, но пришлось смириться. 

     Широка квартира моя родная – вещи не скрывали, что гордятся ею. И правда: огромная часть дома принадлежала одной лишь этой квартире. Много больших и маленьких комнат, а дверей и переходов просто не счесть; окна смотрели на разные стороны дома. Блуждать по её коридорам можно было бесконечно долго. Можно было ходить и ходить из одних тихих комнат в другие, а потом вдруг неожиданно попадать в горланящие и набитые вещами закутки. 

     Можно подниматься по крутым лестницам на самый чердак и даже крышу, что было недоступно для других квартир, и опускаться глубоко в подвал. Толстенные стены, высоченные потолки. А окна, а витражи... Всех богатств было не счесть. Чудо, а не квартира! И вещи, конечно, жили там свои, особенные. Они с детства привыкали к тому, что всего везде много; привыкали к бескрайности своей квартиры и её огромности. Это пугало соседей, и вызывало снисходительную улыбку у Хозяев квартиры. И это можно было понять: всех богатств квартиры не знали даже их Хозяева.

     Хозяева в квартире, правда, не всегда случались достойные. Бывали всякие. Бывали очень толковые. Бывали и не очень. Были буйные, были спокойные. Бывали говоруны и фантазёры. Но, как говорили вещи: Хозяев не выбирают. Хотя в некоторые годы, те и не отказывались с ними советоваться. Но всё равно всё делали по-своему. Квартира жила и это было главное. 

     Просторно было в квартире вещам. Хозяева о них не часто вспоминали – так, по потребности. О некоторых вещах, казалось, что и просто забыли. И вещи жили своей жизнью, не мешая друг другу – места всем хватало. Вещи в квартире были и старые и новые. Были дорогие и совсем копеечные. Бывали очень нужные Хозяевам вещи – тех берегли. А всякие пустяки валялись по углам и окраинам. 

     Периодически в квартире появлялась новая мебель, более современная. Но это не портило квартиру – такую квартиру было трудно чем-то испортить. В неё что ни притащи, всё быстро пропитывалось особым духом. Вещи из других квартир никак не могли разгадать эту тайну. Возможно, она и была. Только вещи в квартире не сильно беспокоились об этом. С вещами из других квартир вещи старались не спорить. Те иногда кричали им через стенку всякие гадости, угрожали, завидовали. Но стены были толстые – Хозяева квартиры за этим следили – и вещам ничего не угрожало. В гости – пожалуйста, но мебель не ломать. Такой был наказ от Хозяев. 

     Вещи жили дружно. Надо помочь – помогали друг другу. Бывало, конечно, находились и такие, что думали только о своей комнате, считали её самой лучшей комнатой во всём доме. Другие вещи большой квартиры относились к ним с пониманием: всем известно – чем меньше комната, тем она дороже. Но, в общем, жили дружно. 

     Хозяева квартиры жили по-особенному, не как вещи. Но вещи прекрасно знали, как и где они живут. Тем более что среди вещей имелись у них близкие помощники. Некоторыми вещами они очень дорожили. А без каких-то им было просто никуда. 

     Дорогие вещи, почётные и уважаемые, никогда не опускались до кладовок и кухонь. Это была элита среди вещей. Звёзды. По крайней мере, так они сами о себе думали. Жили они в особых дорогих шкафах и комодах. Стояли на высоких полках и висели в дорогих рамах на стенах. Но всё же главная вещественная жизнь происходила не там, а на кухне. А самым главным местом притяжения силы в квартире был туалет. А непосредственно самим источником притяжения – белый, строгий, знающий себе цену Унитаз. Его спокойную уверенную силу признавали все вещи в квартире. В гордо поднятом бачке унитаза всегда плескалась вода. А из-под неплотно прикрытой крышки виделась мудрая усмешка много повидавшей на своём веку вещи. 

     Хозяева квартиры очень его уважали, мнение его ценили и регулярно заходили пообщаться и побеседовать с ним. Вещи завидовали ему. Другие хотели быть на него похожим: добиться внимания Хозяев – мечта многих вещей. А уж стать незаменимым для них помощником, об этом не всякая вещь могла даже и мечтать.

     Все понимали: без унитазов Хозяевам не обойтись. Никто из вещей не чурался знакомства с унитазами. Авторитет их в квартире всегда был очень велик. И все унитазы принадлежали одному роду-племени. Очень уважаемому и древнему.

     История Унитаза как вещи длинна и глубока. Шла она неразрывно с историей Хозяев, и неотделима была от истории квартиры. Но как бы ни важна была роль этой вещи в истории квартиры, не одними унитазами да ваннами была она наполнена. Многие славные вещи были их современниками. 

                                                                    * * *                                                                

       Швабра жила в уютном углу за унитазом в окружении друзей и близких ей вещей. Вела сдержанный образ жизни. Была строга, но справедлива. В разговоры и споры без нужды не мешалась; всё делала согласно триаде: поручили, выполнила, отчиталась.

     Было у Швабры своё крепкое жизненное кредо: не лезь, не суйся, не проси; хозяева сами всё поручат и сами всё проверят. Из таких вот вещей всегда и получаются отличные помощники и заместители. Именно такой отличной вещью и была Швабра – незаменимый помощник Хозяев в большой и сложной квартире. Звали швабру Поля. Почему именно так, вещи не знали. Такое дали имя: среди Хозяев тоже встречались чудаки. Но как назвали, так и привыкли. Промеж себя вещи называли её Полька. Она и на это имя откликалась. 

     Швабра Поля всегда стояла на страже порядка: любила она чистоту. Видно, не случайно её постоянное место в квартире находилось рядом с белым Унитазом. Было даже подозрение: а нет ли здесь злого умысла против других вещей. Но, скорее всего, это было лишь случайным совпадением. Вещи они такие: мало ли, кто чем треплет: на каждый роток не накинешь платок – говорили мудрые вещи. 

     Швабру Полю вещи уважали. И за строгость её, и за порядок. И за то, что никогда ни перед кем, ни прогибалась. Был в ней какой-то стержень. Побаивались её немного вещи – не без этого. Но, в общем-то, была она своей в доску девкой – плоть от плоти родная вещь. Хозяевам она служила верой и правдой.

     Чистый Айс – тугой бочонок порошка с хитрой крышкой – жил рядом со шваброй и тоже в непосредственной близости от Унитаза. Умеют же некоторые так выбирать место для жизни: и на глаза не лезут и всегда у Хозяев на виду. Чистый Айс был эксклюзивный обладатель особенных прав – хранил и распоряжался запасом необыкновенно чистых нано-частиц. Но для друзей не жалел: надо Швабре – бери, и Унитаз брал, сколько хотел, не спрашивая. Никогда не скупился Айс для своих – чего уж там наговаривать лишнего. Не жадный был: грех сказать худого. И объём дающего не оскудевал: бочонок чистейших нано-частиц никогда не пустовал.

     Айс не скрывал этого (а чего таиться от друзей): 

     – У меня много, очень много чистейших нано-частиц, – говаривал он, бывало.

   Хозяева его не забывали: ему всегда своевременно досыпали доверху, под пробку, свежую порцию нано-частиц, как только тех чуть убывало. За этим следили строго. А если что-то просыпалось мимо, швабра Поля это с удовольствием заметала. 

    Обмануть можно одну вещь, ну две. Все вещи сразу не обманешь: понимали они, что это не так. Вот Унитаз, например: много он знал интимных тайн Хозяев, но никогда не болтал лишнего. Поэтому и был у Хозяев на особом доверии. Может быть, именно в этом и была страшная тайна Хозяйской любви – всё знать и молчать. Не все вещи обладали этим качеством. Некоторые их них, наоборот, считали свою откровенность за добродетель. Швабра Поля не пыталась их в этом разубедить. 

     Поля успевала везде и всюду. И повсюду у неё были друзья. Всё она знала, обо всём слышала, везде она наводила чистоту – работа такая. К каждой вещи нужен свой подход и внимание. Но если правильно с ними обходиться, то они много расскажут о своей прошлой и настоящей жизни.

     Вот и старый пионерский Галстук, ненужный теперь и всеми забытый, сегодня совсем расклеился. Качаясь на вешалке, он, чуть не плача, всё говорил и говорил. Рассказывал старый по сотому разу историю свою и своего друга по жизни – бывшего пионера, которую Полька знала наизусть. Но из уважения к Галстуку, слушала его и не перебивала.

                                                                      * * *                                                              

     Когда-то он был лучший школьный барабанщик. Маленький, толстенький, небольшого росточка, полный амбиций и невероятных планов. Любимец классного руководителя и, как он сам себя считал, неформальный лидер класса, что уже несовместимо одно с другим. Любил стучать в пионерской комнате. Часто вспоминал он потом о тех счастливых годах: барабанилось тогда легко и вольно. Был правильный советский мальчик.

     Летело время. Рос мальчик. Животик вырос. Росли амбиции и необъятное желание всего подряд. Пионер, комсомолец, школа, институт, стройотряд, научная работа и распределение в исследовательский центр. Только-только начал работать, как черновик диссертации уже лежал в столе. И вдруг, словно с неба, – перестройка! Как поганки в лесу, полезли наружу кооперативы. Вокруг голым задом открылась совсем другая жизнь. Оказывается: вот же оно как! Вот же, как жить-то можно! Так запахло чем-то вечно загнивающим, что какой там кодекс Строителя коммунизма, Уголовный кодекс стал не страшен. 

     Опьянило, закружило, понесло. Одна авантюра приходила в голову смелее другой. Но рановато кинулся юноша в омут предпринимательства. Не всё ещё успело поменяться в квартире. Не все ещё вещи смотрели тогда на этот бардак безразлично. И был молодой человек не понят: срок за мошенничество, зона, нары. 

      Отсидел немного и вдруг УДО за хорошее поведение. И хорошие барабанные навыки. Вышел. Прошёлся по квартире. Заглянул в одну комнату, в другую. А вокруг! За что сидел, теперь награждают! Братва – уважаемые люди! И снова, как в омут. 

   Старый пионерский Галстук прервал ненадолго рассказ. Его сильно затрепало сквозняком и закачало на вешалке. Многоопытная швабра чуть придержала вешалку и Галстук, успокоившись, продолжил изливать душу.

     Создал заматеревший слегка молодой человек своё дело. Потом ещё одно. И пошло-покатило. Дружил со всеми: и с бывшими комсомольцами и с нынешними братками. И честь отдавал и пальцы гнул. Везде он был типа свой. Стал с комсомольским задором на чистой фене обучать братков теории прибавочной стоимости. И как вычислить норму прибыли объяснял. И что такое рентабельность – тоже ребятам знать было необходимо. Вот она, будущая трудовая буржуазия! Вот он, шанс! Широко и смело шагал он в новую жизнь. Всё вокруг своё, родное! Но был не понят. Получил по кумполу и сам всё отдал, что успел заработать. Своим же браткам. 

     Такая обида его взяла! О многом успел он тогда подумать, пока валялся на больничной койке. Что же это такое: совсем в доме правды нет?! Своя братва, вместе сидели, одну зону топтали, одним языком говорим – и вот тебе, пожалуйста! Вышел из больницы слегка поседевшим мужчиной. Живот обвис. Ни денег, ни надежд. Смотрит: а в бывшем клубе храм. Зашёл. Батюшка все грехи ему отпустил. И так потянуло его к святому! Благолепие вокруг. Поклоны, службы, рясы, в ризах образа. Дух захватило. И как в омут! Нарадоваться на него поначалу братья и сёстры не могли. Ряса сидела на нём, как влитая. Будто всю жизнь в ней проходил. Стал виртуозом молитвы. Поклоны бил, как стахановец. Умел одинаково хорошо креститься и правой и левой рукой. Но был не понят. Да и сам уже хотел уйти. Начали одолевать его смутные сомнения. Разгуляться негде. Прибыли личной никакой. Перспективы в земной жизни слабые. А возлюбить ближнего, как самого себя, оказалось и вовсе делом неподъёмным. Бросил рясу и вернулся в жизнь светскую.

     А там, как говорится, поезд давно ушёл. Кинулся навёрстывать. И снова, как в омут. Ждать уже некогда. На эксперименты времени нет. Жизнь на закате, здоровье слабое, а простых дорог к большим деньгам не осталось. Покрутился, повертелся. Открывать маленькую фирмочку или хлебный магазинчик – просто унизительно: не для того создан. Опять пометался, покидался. Идеи его и фантазии, оказывается, больше никому не нужны. Друзья-сидельцы на форумах и конференциях между собой на высокой фене разговаривают. Уже и не понимают его. К себе не приглашают, за стол свой не сажают. Куда бедному бывшему барабанщику податься?

       – Вот так вот, Поля, жизнь мечты-то разбивает. – Галстук помолчал. – И что же теперь делать? Инсульт и два инфаркта. Куда он теперь, болезный! Где-то кого-то консультирует, кого-то по мелочи дурит... Да разве ж о таком мечталось! При его-то энергии и широте. 

     Галстук всплакнул, утёрся, обгрызенным когда-то уголком, и замолчал. Швабра Поля слушала его и, чтобы не тратить время зря, пританцовывая, тёрла хозяйский паркет.

    – Эх, Галстук, ты, Галстук... «Если кто-то кое-где у нас порой...»,  – задумчиво бормотала она свой любимый мотив, – говорила же я тебе, – «...Честно жить не хочет...» – А ты всё: «Ура! Свобода! Заря!». – Пожар – это не заря! 

        Галстук понуро кивал Польке, продолжая болтаться на вешалке. Потом, сам не заметив как, забылся старческим сном. 

     – Пообтрепался ты, Галстук. Непригоден стал ни к чему. Совсем полинял. Ненужная ты вещь. – Задумчиво сказала Поля. – Но и без тебя теперь-то уже как?

     Поля тихо, стараясь не разбудить старого друга, прикрыла дверцу шкафа. Дел в квартире было: за день не переделать. И швабра Поля, ловко скользя по паркету, заторопилась в дальнюю кладовку: там вечно был беспорядок. 

                                                                      * * *                                                          

    Большая и сумеречная кладовка была прекрасным и романтичным местом для ненужных Хозяевам вещей. Все те вещи, что жаль было выбросить, а потребности в них давно не было. Хозяева надолго, если не навсегда, определяли в эту добрую обитель. И чего здесь только не было. Пристанище авторитетов из прошлой жизни. Хранилище прежних ценностей. Оно не имело таких благородных названий, как музей, библиотека или загадочная кунсткамера. Более того, многие вещи даже побаивались таких больших и сложных пространств: строгость библиотеки не каждой вещи была по душе.

          Музей – это, конечно, звучит гордо. Это вершина карьеры для любой вещи. Но это и её конечный пункт. Жирная, но окончательная черта. А многим вещам хотелось действий, а не покоя. Назад из музея ещё никто не возвращался. Тем более, из кунсткамеры. А из кладовки ещё мог быть выход в большую жизнь. Такое случалось. «Жизнь переменчивая штука. От кладовки никто не застрахован, – говорили одни её обитатели. – Мы себя ещё покажем. Хозяева о нас ещё вспомнят», – повторяли другие. 

     Швабру Полю все вещи в кладовке отлично знали. Она была там частый гость. Но за свою, однако, кладовчане её не считали. Держали дистанцию. У вещей из кладовки была своя гордость. Там, на самой верхней полке, в глухом углу под потолком, стояло в ряд несколько пыльных флаконов с весьма уже потёртыми этикетками. 

     Красивая бутылочка «Красная Москва» с остатками духов по-барски, слегка чопорно и надменно, держалась в стороне от общей группы. Наверное, она имела на это право. Она, обладатель старого роскошного аромата, духа давней эпохи, просто не могла смешаться с общей толпой. В кладовке ходили легенды о «Красной Москве»: о годах подполья, лишений и борьбы. Многие вещи помнили такие рассказы ещё с детства. И «Красная Москва» с достоинством несла бремя этих легенд.

    Удивительный запах разлетался от «Красной Москвы» по всей огромной квартире. Он заставлял одних раздувать ноздри перед собственной тенью. Других – задумчиво грустить. Кто-то после этого рвался в полёт, и его сломанный пламенный мотор начинал петь забытые песни. Кому-то вспоминалась молодость и сабельный поход. Кому-то чудился Турксиб и Магнитка. В чьих-то глазах взвивались кострами синие ночи. А кто-то вздрагивал и озирался на дверь, ожидая конвоиров. Иные же внимательным взглядом  начинали водить по сторонам, ища неверных уклонистов. 

         В квартире наступало короткое оживление. Вещам становилось веселей и радостнее жить. Им казалось, что по всей квартире, среди всех вещей навсегда поселились свобода, равенство и братство. Но аромат, прилетевший от «Красной Москвы», быстро выветривался. Ничего не происходило. И оставалась после него только досада на всех и вся за напрасное ожидание счастья. Глядя на неё в такие минуты оживали и другие её соратники-флаконы. Старый интеллигент «Шипр» стряхивал паутину и как-то странно молодел. Бродяга «Тройной» готов был свернуть себе крышку – было бы только сказано. А сельский рабочий аристократ лосьон «Огуречный» крутил колпачком и часто улыбался. Вся эта пёстрая компания бутыльков давно уже перестала быть нужна Хозяевам. Но старой Хозяйке всё было их жаль. Больших хлопот они не доставляли, и выбросить их не поднималась рука. Всё ж таки свои. 

     Хозяйка даже хранила, немного сама того стесняясь, в потаённом углу кладовки удивительную коробочку. Там лежала совершенно пустая бутылка Кёльнской воды. В ней не было абсолютно никакой пользы. Но Хозяйка хранила её. Она не видела в том странности или чудачества. Потому что есть вещи, которые помогают строить и жить, а есть те, которые просто напоминают о том, что жили. Напоминают о былом и думах, о прошедшем и несбывшемся. О том, что многое в жизни совершенно точно могло быть иначе. А все разговоры о заранее существующей предопределённости событий – это оправдание для неудачников и бездельников. Понимание этого всегда будоражит и злит. Понимание этого гораздо сильнее многих вещей побуждает строить и жить. 

           Швабра Поля сама не раз лично слышала, как «Красная Москва» с жаром вещала:

     – Все вещи появляются на свет равными, с одинаковой стоимостью и с равными потребительскими свойствами. Братья! Мы все равны друг перед другом и одинаково ценны для Хозяев! Только наглые хрустали и меха заставляют многих из нас жить по кладовкам и подвалам. Каждая вещь имеет одинаковое право жить в богатом шкафу, где живут сейчас манто и собольи шубы.

     У пустых стеклянных банок на полках и бутылок от этих слов загорались глаза. Сгибались в дугу металлические крышки. У кастрюль и тазов взрывался мозг. 

       – Пора вышвырнуть зажравшиеся шапки и пальто и занять их место в шкафу! Кто был ничем, тот станет всем, друзья! 

      Посуда гремела и брякала, жадно поглядывая на дверь. От таких слов они в любой момент готовы были сорваться с полок. Волнение гуляло по их рядам. Чувство несправедливости этого мира не давало им покоя. И только скромно стоящие у дверей Совок и Веник, охлаждали раскалённые классовым сознанием головы пустых банок. Очень хорошо им помнилось, сколько битых черепков вымели те из кладовки, с антресолей и из погребов в ещё недавние времена. Да и о Мусорном Ведре вспоминалось с дрожью. 

     Когда же такие речи доносились до богатых комнат, то красавицы-шубы просто поплотнее прикрывали двери своих уютных шкафов, и спокойно жили дальше. Некоторые самые ценные вещи, встречаясь с Хозяевами, могли себе позволить дать им совет: «Может быть, стоит уже покрасить в кладовке, да чуть подмести?». Но больше всё же надеялись на союз Метлы и Веника. Они не подведут. 

                                                                     * * *                                                           

   Дочь учительницы Указки и вечного трудяги дальнобойщика Протектора, росла очаровательным ребёнком. Была она любимой, долгожданной и единственной. Всё у неё в жизни получалось с первого раза. Она купалась в достатке и любви, и была счастлива. Хотя и появилась она на свет в смутное время перемен и мнимых свобод. Как это было модно в те годы, родители дали ей красивое иностранное, многим непонятное, но приятное на слух имя – Либера. 

        И как угадали!

        Либера росла любознательным ребёнком. Девчонка-непоседа. Всё хотелось ей узнать-разузнать, всюду пролезть и залезть, особенно, куда не просят. Свой необыкновенно длинный нос (хотя он её не портил) она вечно пыталась засунуть в такие места, что с некоторых пор приличные вещи стали сторониться одного с нею общества. Но у неё было много и своих друзей, и она не страдала от одиночества. 

     Либера быстро росла. С самого раннего детства другие вещи замечали её красивые упругие формы. Они, в конце концов, и определили её судьбу. Имея к тому же в дополнение много других незаменимых качеств, она стала тем, кем стать могли лишь немногие – большой и красивой Клизмой.

     Клизма Либера – спасибо Хозяйке – была среди вещей на особом счету. Не сказать, чтобы они её любили, но привилегированное положение было ей обеспеченно. И она стала этим злоупотреблять.

        Порой она вытаскивала на свет такую информацию, что неискушённые вещи просто ахали. И не только они. Но всё бы ничего: в принципе, клизмы всегда жили рядом с Хозяевами. Но никогда ещё прежде никем из вещей свобода слова, знаний и информации не воспринималась столь односторонне. 

      Многие вещи старого покроя и моды, которые помнили не только нынешние, но и другие времена, её осуждали. Открыто замечания не делали: воспитание не позволяло. Да и понимали – другие же времена. Клизма Либера стала знаменитой. Но ничего не улетучивается так быстро, как слава и успех. Побрякушки, пластмасса и дешёвый ширпотреб вышли из моды. Разное дерьмо уже не возбуждало прежнего интереса. 

         – Другими стали вещи, что ли? – сокрушалась Либера.

      И как ни старалась она трудиться с удвоенной силой, друзей вокруг становилось всё меньше и меньше. Ускользающая слава всегда очень плохо влияет на характер. Постепенно красавица Клизма превратилась в стервозную девку.

                                                                    * * *                                                             

     Каждая вещь, по сути своей, консервативна от природы. Кепка, рубашка, штаны или валенки, хоть подшитые, хоть не подшитые, всё равно останутся именно той вещью, какой и были созданы. И в душе они всегда верны своему предназначению.

     Встречаются, конечно, и такие вещи, которые пытаются угнаться за новыми веяниями: перешиваются, ушиваются, пытаются себя украсить, стать лучше новых. Но над такими лишь снисходительно улыбаются. Время неумолимо над вещами и любая вещь рано или поздно выходит из моды. 

     Хуже бывало, когда какая-то вещь начинала мнить себя не тем, чем она является на самом деле. Не тем, какой вещью и для чего она была создана. А тем, чем ей вдруг привиделось. Например, неожиданно туфли или ботинки начинали говорить всем вокруг, что они ощущают себя тарелками для супа, а пара старых носков ни с того, ни с сего объявляли, что они больше не пара друг другу, а новые модные галстуки. Они теперь так себя видят. И строго требовали, чтобы и другие вещи так же их называли. 

     Умные вещи понимали, чем всё это может закончиться: Хозяева просто вышвырнут когда-нибудь их на помойку. Вот и всё. Ничего, кроме брезгливой жалости, остальные вещи к ним не испытывали. Иногда лишь пошутят: «Хочешь стать другой вещью – попроси об этом Хозяина». Но это было смешно. Ещё бы вещи не указывали Хозяевам, что им делать. 

     Приличные вещи это понимали и не пытались сделать невозможное – изменить свою природу. Вещи – консервативные существа. Особенно самые простые из них. Они надёжные, верные и долго служат. К тому же не любят они кривляк и хвастунов. Был вот в квартире такой случай.

     Однажды одна высокопоставленная вещь, не подумавши брякнула рядом с кучей других вещей что-то своё сокровенное: 

       – Я вам, дорогой коллега-депутат, скажу напрямую, как конгрессмен конгрессмену... 

     Осёкся, но было поздно: половина вещей в квартире уже лежало в лёжку. Хохот стоял несколько дней. Даже Швабра Поля грохнулась на пол и пыталась кататься от смеха, её долго не могли поднять. А лишь только вспоминала: «Кон-гресс-мен» как снова сползала по стенке. И что тут, казалось, такого: ну есть же сэры, мэры. Господ, так вообще, как собак нерезаных. Но тут приклеилось намертво: «Два эсера из эСССРа». И всё: те замолчали в тряпочку и старались больше вещам на глаза не попадаться. Так про конгрессменов никто больше из вещей и не слышал. 

       Но вот «Сенаторов» этим было уже не пронять. Так им это слово понравилось – не отодрать.

     Сенатор! Глаза закроешь и плывёшь, как во сне. Сколько всего было мечтано-перемечтано! Ясно же, что никогда им не станешь на самом деле – не повезло с квартирой – но, хотя бы зваться так, как у них. Тяжёлый случай! 

     Тут, хоть всей квартирой оборжаться – всё будет впустую. За такую мечту зубами загрызут. Такую мечту отнимать нельзя – чистый грех. Легче таблички поменять всем им на кабинетах. Так, наверное, и сделают.

        Пусть отзываются, на что хотят, лишь бы служили верно. Ведь слуги же народа! Вещи это поймут.                       

                                                                      * * *                                                        

     Большое Мусорное Ведро многое повидало на своём веку. Честная и верная служба его не осталась не замеченной: Хозяева Ведро ценили. Работу нашли ему и по профилю, и уважаемую одновременно. Чего ещё лучше! Одно лишь немного смущало Ведро: прежние лихие годы всё ещё напоминали о себе. 

     Бока огромного и мощного Ведра были покрыты ссадинами и вмятинами – следы конфликтов и разборок. Не раз и не два прилетало Ведру кованным солдатским сапогом. И теперь в хмурые дождливые дни эти раны давали о себе знать: трещала и отлетала эмаль; бок ржавел, ныл и шелушился. Но Ведро и не думало сдаваться. Хозяева дали ему в жизни ещё один шанс, и Ведро не собиралось упускать такой случай.

         Давно написанные на его боку слова – синим по белому – были плохо видны. А буква «В» почти полностью стёрлась. Название читалось как Мусорное Едро. Но все вещи знали, как нужно правильно произносить это имя, и не путались. 

    Хозяева не напоминали Ведру о полученных увечьях. Старый солдат не должен стесняется шрамов, обретённых в боях. Едро так Едро. Главное, что оно в строю. Служит Хозяевам, и ему доверяют. Мусорное Ведро было уважаемой вещью в квартире. По крайней мере, с ним старались не спорить. Зачем? Никто же не хотел раньше времени оказаться на помойке. 

     «Вынесем всех... И широкую, ясную…». Дальше слова забывались, но Ведро любило только эти первые строки. «Вынесем всех!» И некоторые вещи, особенно те, о которых давно не вспоминали Хозяева, начинали себя очень неуютно чувствовать. Но тут Ведро улыбалось, поправляя крышку, и всем становилось легче. В принципе, Ведро не было жестоким и не свирепствовало: само прожило нелёгкую жизнь и знало цену вещам. Но служба есть служба. 

    Лишь Унитаз дружески поправлял Ведро, журча в унисон водой: «Вынесем всё, дружище». Ведро хмыкало одобрительно и тепло поглядывало на Унитаз: всем на свете нужны друзья. Не у всех только они есть. И не у всех могут быть настоящие друзья. Ибо настоящая дружба, что бы там вещи не говорили, может быть только между равными. В отличие от любви – та слепа. 

     – Да шутю я, шутю, – Ведро добродушно посмеивалось и тёрло помятый бок. – Шутю я, чего уж там. – И Ведро опять устало поправляло крышку. 

     Вещи в квартире слышали это ворчанье и оттаивали в себе, вновь проникаясь большой симпатией к Ведру. «Эх, хорошо, всё-таки, жить и любимым быть в своей квартире», – сразу вспоминалась вещами поговорка Старого Хозяина. 

     Вещи переглядывались: просто камень с души. Ну как такое не полюбить! И они улыбались ему: кто смущенно, кто открыто. 

     – С таким Ведром жить можно, – неслось с верхней полки.

     – Что ты! И не такое бывало!

     – Лишь бы не было пожара...

     – Хозяевам лучше знать, что делать: поумнее нас будут.

     – А куда они на хрен без нас? Голые станут ходить? – Камнем прилетело вдруг с дальнего угла. 

     Это была уже дерзость. Унитаз предупредительно пошумел водой. Но Швабра даже и не стронулась с места: лишь удобнее устроилась в своём углу. Потом всё стихло. Было слышно, как где-то тикает будильник. На улице слышался то крик, то смех, то ругань, то свист и брань. Выла собака. 

     – Как всё же хорошо у нас в квартире, – задумчиво сказали платки и шапки. – Жить бы и жить. 

     – И правда. – Ответила им обувь.

  – Да. – Вздохнул полной грудью френч. Потом прикрыл веки и прислушался к собственным ощущениям.

     По тихой квартире крался лёгкий и чудный аромат. Он слегка кружил голову и звал за собой в неопределённую светлую даль. Потом, как из далёкого далёка, похожий на курантов бой, чётко донеслось от «Красной Москвы»:

     – Смело, товарищи, в ногу... 

     – Ура! Свобода! Заря! – Паролем прошелестело откуда-то из шкафа. 

     – Ох, и озорница! – Громко, чтобы все слышали, прилетело в ответ из туалета.

     Аромат пропал и о нём тут же забыли. Вещи разом заговорили каждая о своём – много новостей накопилось за день.

     Прошёл прекрасный день. Наступил прекрасный вечер. 

     Жизнь в огромной квартире продолжалась.

_____________________

© Костин Игорь Владимирович