Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Холодный день в самом конце апреля. Рассказ
(№5 [373] 01.05.2020)
Автор: Инна Калабухова
Инна  Калабухова

УТРО 

Шура всегда просыпалась за несколько минут до того, как в комнате у девочек слабо бренчал будильник. Сон отходил от нее сам, отпускал ее к нужному времени: к семи, к шести утра, а летом и в полпятого, смотря по тому, когда надо было собирать домашних. 

Так хорошо чувствовать время во сне она научилась еще до замужества, в давние-давние предвоенные годы, когда работала прицепщицей на Гришином тракторе и боялась проспать его стук в окно. А укрепилось это чувство времени в промозглые утренники военных лет, когда молодая солдатка, едва успев дать грудь кричащей в люльке Зойке, жуя на ходу горбушку хлеба, выбегала опрометью из дому догонять подруг, уже потянувшихся медленным темным ручейком в поле.

Да, просыпалась она сейчас также легко, как и тридцать лет назад. А вот вставать теперь было тяжелее. Отекшие, с распухшими венами ноги, не хотели двигаться. Ныла рука. И вот она вылеживала эти последние минутки до звонка будильника, привалившись светлой своей растрепанной головой к плечу мужа и вдыхая неистребимый запах мазута, бензина, железа, исходивший от его тела. Но заботы уже одолевали ее.

Шура осторожно шевелила пальцами рук, разминая затекшие суставы, вслушиваясь в звуки, наполнявшие дом. Повизгивает щенок в сенях: Верка вчера откуда-то притащила, хотела оставить на ночь в избе, но Шура не позволила – и так полон дом живности. Вон мурлычет на диване кошка с котенком. А под порогом всхлипывает во сне гусыня. А то вдруг начнет орать дурным голосом, когда на улице гоготнет гусак.  Не ко времени она вывела в этом году маленьких – весна вон какая холодная! Пришлось забрать семейство из сараюшки до тепла в дом. 

От незадачливой гусихи и холодной весны мысли Шуры перекинулись на другое. Ей тоже, как и этой гусихе, холода были ни к чему. Хотелось воспользоваться тем, что на майские праздники с выходными набегает четыре свободных дня и съездить к Таньке в Колывань, да в такую погодку автобусные рейсы могут отменить, а на попутной и застрять недолго в каком-нибудь ухабе. Но ехать все равно надо! Другая беда – Лидка теперь загорюет, что пальто у нее старое, немодное. А выпади теплые деньки – давно бы уже в кофточке ходила!

Шура опять, в который раз с сожалением посмотрела на поблескивающий никелем в полутемной комнате новенький мотоцикл. Сколько полезных для дома вещей собирались они с Лидкой купить на эти деньги. Хотя бы тоже самое пальто новое девке! И всё уже у них было рассчитано, предусмотрено. А Гриша взял и вывернул по-своему.

Шура в темноте отодвинулась от мужа, распаляя в сердце обиду на него, так грубо разрушившего их планы. Но обида не распалялась, не вызревала. Конечно, присущая всякой женщине, хозяйке дома трезвость, практичность, подсказывали ей, что большую сумму, полученную мужем за выслугу лет, следовало истратить на хозяйственные нужды. Но каким-то шестым чувством, опять же чисто женской интуицией, она угадывала, что тут Гриша имел право исполнить свой каприз. Ну и что ж, что девчонкам нужна новая одежда! Ну и что ж, что в доме десятки дыр! Ну и что ж, что мотоцикл, как пить дать, будет месяцами стоять без дела, разве что приберет его к рукам зять! По особым, нездешним глазам Григория, когда он достал из кармана толстую пачку денег и сказал, что хочет купить на них мотоцикл, она поняла, что речь идет о чем-то большем, чем железная тарахтелка на двух колесах. Речь шла о мечте всей жизни человека.

Разве он когда-нибудь что-нибудь просил для себя за тридцать лет их совместной жизни? Зарабатывал на семью, где было шестеро детей, работая иногда без отдыха по трое суток, а надевал то, что было, ел то, что подавали – вареное ли, жареное ли, густое ли, жидкое ли… Только скажет, подчищая тарелку: «Пересолила ты, мать»…

А тут… Он даже слушать не стал их с Лидкой, когда они принесли список покупок. Шура не узнала своего всегда спокойного, а главное – безразличного к распределению семейных доходов мужа. Вот когда она сказала, в сердцах, что хохлы все, как черти, упрямые. Но в душе знала, что ни при чем тут упрямство! Это первая и последняя его надежда заиметь машину. Свою собственную! Вот такую, железную! Чтоб ее смазывать! Чтоб ее ласкать! Чтоб ее не корежил нерадивый напарник! Чтоб она целиком зависела от его рук!...

Со смешанным чувством удивления и жалости думала Шура  теперь уже о муже. Когда тридцать лет назад она жила еще в Ново-Барнаулке, и все в деревне называли их с Гришей женихом и невестой, подруги завидовали Шуре. Еще бы! Ее Гриша был, считай, самым красивым парнем в деревне: но главное – росту доброго, волос – густой, черный, глаза – огневые. И мастер был на все руки. С четырнадцати лет – на тракторе, сначала – прицепщик, потом – тракторист. До войны механизаторы в деревне были на вес золота, и Шуре все говорили: «Скоро твой Гришка в большие начальники выйдет!»

Но тут началась война, и как только прошла уборка, Гришу призвали в армию. И все эти годы Шура только об одном мечтала: «Хоть бы живой вернулся! Пусть раненый, пусть калека, лишь бы живой!» Григорий пришел с фронта без заметных увечий, героем награжденным, командиром.

И опять засудачили подружки, теперь уже не девки – бабы, а то и вдовы: «Теперь твой-то никак не менее бригадира будет…» А Гриша тут же взгромоздился на свой трактор  и с тех пор не слезал с него вот уж двадцать с лишком лет.

– Как же это так выходит, – с горечью думает в эти рассветные часы Шура, – что остался ее Гриша простым работягой? И не за себя огорчается, что не стала начальниковой женой – за него. Вот ведь и работник он какой золотой; если спросит кто – начальство не нахвалится. Да ведь редко кто спрашивает и редко где про него вспоминают. Так, к празднику грамоту очередную дадут – избу ими, что ли, оклеивать?

Конечно, много значит, что четыре класса образования. С этой семьей и учиться не пришлось. Может, и она виновата – надо было после войны настоять…

Но вот сколько хотя бы у них в совхозе людей, которые тоже мало классов кончили, а руководят. Дело свое знают хорошо, на курсах поучились – и пожалуйста. Специалисты-практики – так это называется. А разве лучше Гриши кто в совхозе машины знает? Нет, тут дело не в образовании, в характере. Тихой больно Гриша. И с людьми спорить не любит. Ему бы только свое дело исполнять. Из дочерей, слава богу, только Тася в отца уродилась: тоже слова лишнего не скажет, руки золотые, а за себя постоять не умеет. Хорошо хоть остальные девки бойкие, в меня…

Свернув с давно поросшей быльем тропинки воспоминаний и сожалений, мысли Шуры привольно покатились по хорошо наезженной дороге повседневных тревог и забот о дочерях. Но не успела она додумать о том, останется ли Тася с ее характером в старых девках, как задребезжал будильник, и отбросив одеяло, Шура села на постели. 

                                                         * * *

Только прозвякали часы, Лида соскочила опрометью с кровати включила свет, наспех натянула одежду, пробежала к умывальнику, плеснула в него из ведра пару кружек. Мать уже накрывала для нее завтрак. Озябший за ночь щенок грелся у печки. Сестры спали непробудным, здоровым сном. Наташка на постели разметалась, голяшки выставила. Экая вымахала девка! Не скажешь, что четырнадцать – хоть замуж выдавай. Румяна-то до затылка . И на мамку как похожа! А Верка возле нее как кутенок, свернулась калачиком. Без очков лицо непривычное, растерянное. Очки ей хорошо идут, зря мамка расстраивается. Теперь многие девушки в очках ходят и еще каких парней выхватывают, тем более, Верка к учебе способная, жениха себе тоже найдет ученого, в очках.

Что там мама на стол подает? Опять молоко и картошка? Ну, что за жизнь такая? Сегодня у папки получка – хоть бы колбасы догадались купить! Завтра возьму у мамки денег – из города привезу. 

А что на улице-то? У, гадость, снег липучий этот. Скоро май, а тут никак из сапог не вылезешь. В городе уже все в туфельках, одна я, как дура, приезжаю.

Ого, до электрички всего двадцать минут- Спасибо, мам, больше не хочу. Ничего не забыла. Нет, не задержусь. Девочки пусть без меня в картину не ходят. На семь часов вместе пойдем. 

…На улице и впрямь сек лицо мокрый, колючий снег. Казалось, сверху, с железнодорожной насыпи на поселок опустилась мокрая густая пелена. День наступал нехотя, даже электричество в каждом окне не прибавляло на улице света. Если бы Лида так хорошо не знала каждую выбоину на своей короткой улице, каждую колею на дороге к станции, то недолго бы и сломать в темноте ногу. Но ведь с самого рождения живет она здесь, в совхозе, и вот уже скоро год как в этот час отправляется к поезду, чтобы успеть к началу рабочего дня на радиозавод.

Конечно, не очень-то приятны эти ежедневные поездки в Новосибирск. И на билет расходуешься, и времени больше часу в оба конца уходит. Кой-кто из девчонок, покончавших с Лидой в прошлом году десятилетку, устроились на работу здесь же, в деревне – кто в магазине продавцом, кто в детский сад, кто в конторку. Но Лида еще в школе хорошо успевала по физике и математике и вообще всякую технику любила. Это у нее от папки. А потом… Город все-таки не сравнить с деревнею… Пусть уж мама с папкою тут… - Лида прибавила шагу. 

                                                            * * *

Что часы уже прозвонили шесть, Григорий догадывался по исчезновению теплоты, исходившей от крепкого тела жены. Звука будильника он не слышал: слух стал ухудшаться сразу после войны – видать не прошел без следа гром пушек да взрывы бомб. А от постоянного шума трактора, конечно, дело на поправку не пошло. Теперь частенько приходилось Шуре по три раза повторять ему одно и то же. Вот и сейчас она что-тот говорит из соседней комнаты, а он смысла не разберет. Что-то про погоду. Надо в окно глянуть. Ну, так и есть: снег пошел. Вот гад такой! Ну что же это за весна на нашу голову! Ведь совсем уже было на тепло повернуло. Рассада вся вверх потянулась, кой-какие рамы стали раскрывать, а тут – заморозки. Сколь растений погибло!

Конечно, ему работа всегда найдется. На парниковом хозяйстве всего два трактора – только успевай поворачиваться. Вчера закончили очистку парников, сегодня, наверное, пошлют на закладку землей и навозом. Но основные-то работы, на поле, сейчас приостановятся, по такой погодке особенно не попашешь! Опять запоздаем  с высадкой! Огурцы, капуста, морковь – это еще ничего. А помидоры, как и прошлый год, не успеют вызреть. 

Ах, погода, ты погода! И почему нет на тебя управы, и всегда ты мужику вредишь.?Если бы все на земле зависело только от человека и от машин – лучше бы и не надо. Машина тебя никогда не подведет, всегда из беды выручит, если только за ней ухаживать. А вот природа! Ведь кажется, чего только люди не делают! Вот их совхоз – овощеводческий, а овощ влагу любит. И они ввели в прошлом году искусственный полив. Он сам сколь раз с дождевалкой ездил – первым это дело освоил. Конечно, всхожесть сразу улучшилась. Казалось, чего бы лучше? А солнышка в июле  мало было – и полив не спас. Весь помидор на корню погиб. 

Нет, на погоду надеяться нельзя. Всегда подпортит. Хотя, если рассудить, есть люди, которые не лучше, чем погода. Выйдет такой в поле на машине – раз, у него плуг сломался! Или запас горючего не взял! Вот и стоит машина, и все вокруг без дела стоят…

Григорий, ступая босыми ногами по теплому полу, прошел в кухню. Шура, встав на лавку, обрывала луковицы из тугих связок, спускавшихся с потолка. 

- Ножик возьми, – сказал Григорий своим глуховатым басом. 

- Тише ты, – одними губами шикнула Шура и кивнула в сторону комнаты девчонок. Он понял. Заглянул в дверной проем на спящих, тяжело вздохнул, спросил:

-  К Таньке когда поедешь?

- Если сегодня деньги получишь – то завтра.

- Забрать бы ее надо, жалко девчонку. Обижают ее там, поди. Пусть пока мы живы-здоровы поживет за отцом, за матерью. 

- Интересно ты рассуждаешь, Гриша, – Шура спрыгнула грузно с лавки, налила воды в умывальник. – Думаешь, у меня сердце кровью не обливается, когда я туда приезжаю! Среди чужих, да глупенькая, да безобидная! … Да ведь ее там учат! А здесь кто с ней заниматься будет? А ей ремесло надо. Чем она прокормится, когда отца с матерью не будет?

- В совхозе работать станет.

- Это где? На птичнике – она не сможет, с животными – тоже, в конторе – тем более. Значит, на огород? Нет уж. Я своему дитю не враг. Я сама на этой работе изуродовалась, здоровье потеряла. А для детей такого не хочу!

- Но ведь, мать, кто-то должен на огороде работать.

- Вот, когда будет так как в кино…

Григорий уже не слушал Шуру, это был старый спор, неразрешаемый. Он знал, что жена по-своему права. Вот сейчас он наденет свой неуклюжий брезентовый плащ, пойдет на огороды, взгромоздится на трактор и начнет механической лопатой сгружать на парники  холодную, мокрую землю и навоз, а женщины красными, несгибающимися руками будут эту землю разбрасывать, разравнивать, укрывать ею рамы. А снег будет сечь их лица и спины! И будут слезиться их глаза, и будут переругиваться они простуженными голосами и жаловаться на боль в пояснице…

Да, конечно, хорошо как Лидка – в белом халате, в светлом цехе. Но ведь есть-то все хотят. А еда – она тут, в этой земле растет. В этой грязи…

И он молча отодвинул от себя опорожненную тарелку черной своей рукой с обломанными ногтями, под которыми была несмываемая грязь.

- Я пошел, Шура. Шапку мне подай…  


ДЕНЬ 

К двенадцати часам Григорий уже заканчивал закладку земли. Женщины его поторапливали – Соловейко догадывался об этом по их жестам и по движениям губ, слов он не слышал. Но суетиться Григорий не любил. Он мягко разворачивал трактор, и тот, взревев, шел на таран высокой кучи земли. Подцепив полную лопату, тракторист поднимал ее и, дав задний ход, аккуратно, высыпал на раму.

Григорий старался работать как можно точнее, чтобы облегчить труд женщин. Он всегда жалел их и часто делал многое сверх того, что было записано в наряде. Григорий знал, что работа на парниках называется полумеханизированной, а это значит, что он, мужик, сидя в кабине трактора, работает с рычагами, а они, бабы, на ветру и холоде, орудуют лопатами и руками. 

Знал он и другое: кроме бригадира Дуси Парамоновой мало кто из женщин замечает эту его заботу о них, а если и замечает, то не придает ей особого значения. Зато они часто подшучивают над его излишней тщательностью, а иногда даже злятся на него. Григорий никогда не будет работать, если в машине хоть малейшая неисправность.  Да и перед началом весенних работ дольше всех возится с ремонтом. А у рабочих из-за него – простой. И в нарядах закрывать нечего. Правда, потом все лето машина Соловейко работает замечательно. Но это как-то не бросается в глаза. А вот то, что он копается в брюхе трактора в то время, когда Леша Колупаев, бренча всеми гайками, бурча неисправным мотором, лихо гоняет по полю, это замечают, конечно, огородницы.

А бабоньки тут – дай бог! На такой тяжелой работе языки обтачиваются сильно, а взгляда правильного на дело не получается. И если Таньке придется здесь работать, так это хорошего мало… Григорий высыпает очередной ковш земли на раму. Ветер врывается в кабину, влажно лепит снежинки на лицо. По размокшей дороге от конторы идет управляющий отделением, Александр Михайлович, и с ним какой-то незнакомый, видать из города, командировочный. Они останавливаются неподалеку и смотрят, как Григорий подает землю, как женщины ее равняют. Приезжий что-то спрашивает, Александр Михайлович объясняет.

…. Хороший человек – Александр Михайлович! Хоть и молодой, но душевный и внимательный. И жалко, что из-за этой проклятой погоды ему теперь будут неприятности. А ведь он все эти заморозки в конторе ночевал, чуть не своим пальто рассаду прикрывал. 

- Гриша! Перекур! Руки заколели! – кричат трактористу женщины. – Пошли в конторку!

Григорий выключает мотор, грузно слезает на землю, идет утопая в грязи, к маленькому домику позади парников.  Женщины уже уселись вдоль стен на лавки, что-то жуют, болтают. Григорий закуривает. Он опять возвращается мыслями к Татьяне.  Шесть девок родила ему Шура. Пять – как новенькие гаечки. А в одной что-то сразу оказалось не в порядке, какой-то изъян. И добрая девка, и здоровая, а умом – недоразвитая. Учиться в обычной школе не смогла.  С плачем увезла ее мать в специальную, в Колывань. А у него теперь, как вспомнит про Татьяну, кусок в горло не лезет. Как она там? Что с ней?

Совсем уже начинает дом пустеть. Сперва Зойка в Новосибирск подалась, даже десятилетку не кончила. Поступила на химкомбинат, тут же замуж выскочила за городского, теперь втроем – с внуком Алешкой – приезжают в гости – свежим воздухом дышать. Потом уехала Тася. Эта б, наверно, осталась, если бы ее с одной стороны Зойка не тащила, а с другой стороны мать не подталкивала. Лидка – тоже отрезанный ломоть. Скоро будет держать экзамен на разряд и тогда уже совсем переедет в город. С ними останутся только Верка с Наташкой. И то – надолго ли? Пока школу окончат? Наташке осталось три года учиться – если только выдюжит; а Верке пять, если этот год не считать…

…И как же это получается, что вырос он на земле, родители испокон веку были крестьянами, о другой жизни он для себя не мечтал, как деревенской, а детки его все в город стремятся. Значит, не умел он им передать свое чувство к земле, к крестьянской работе. Да, не умеет он объяснять. Не зря ему парторг совхоза недавно пенял: «Почему это, Гриша, ты сам машину свою, как девушку, обхаживаешь, а даже своего сменщика научить этому не можешь? Ведь сколько у вас на отделении аварий, поломок… Ребята привыкают все делать тяп-ляп. ..

А что он мог ответить парторгу? Только что не умеет он убеждать, особенно того, в ком серьезности нет, кто в жизни только веселого ищет.

…Может, в этом вся и беда, что мы с самого разу всем нашим детям только веселое обещаем. По телевизору одно веселое показывают – работают там с песней, землю пашут в хорошей одежде, в деревне – асфальтовые улицы.  А если земля, – то небо над ней голубое, река течет зеленая. И даже если такой снег покажут, как сегодня, то он никому мешать не будет: все будут спорить, громко шутить, перевыполнять план. Даже беда там какая-то громкая, нарядная. Не такая вот, как у них с Танькой. И вот получается, что никто не хочет скучного, обыкновенного. Девки хотят в город, потому что там асфальт от грязи не размокает, не надо сапоги надевать и мыть их потом. Парни – хотят лихо гонять на тракторе, а не смазывать его, ремонтировать…

У Григория бывали такие моменты, когда уши его, всегда как будто заложенные ватой, вдруг прочищались. Тогда он слышал хорошо, даже издали. И вот сейчас до него отчетливо долетел из соседней комнаты голос Александра Михайловича, который беседовал с командированным:

- … что называется, труженик. Главное – технику любит. Всё равно, как мать ребенка. Других таких аккуратных, заботливых механиков в совхозе нет. В прошлом году на силосном комбайне два месяца  работал, а сдал его без ремонта. А уж про трактор я и не говорю – блестит как солнышко. И всегда у него полна сумка разных проволочек, гаек, шайбочек: что не ладится – тут же сам подправит. И домой не уйдет, пока не выхолит машину, хоть до полночи будет.

 Слова управляющего катились мимо сознания Григория, как круглые звонкие кольца, но сам отчетливый звук человеческого голоса, не приглушенный, не затуманенный, ласкал ухо. 

- И не то чтобы бирюк, трезвенник. На коллективных праздниках, там «Красной борозды» и других, – и выпьет, и повеселится, сам видел. Но чтобы он на работу вышел, как  это у нас мягко называется «с похмелья» – такого в жизни не было. Работа у наших механиков, надо сказать, тяжелая. Техники у нас маловато – два трактора на отделение.  А бульдозер – на два отделения единственный. Так что с весны до осени работают порой сутками. Днем – полив ведем, ночью – надо вспахать, задисковать. Ну, он одинаково четко все делает, что днем, что ночью. Как будто усталости не знает. А главное, что дорого: его ведь ни в чем проверять не надо: подняты ли плуги, опущены ли и всякое другое. Сам досконально знает, когда нужна вспашка поглубже, когда помельче, что отпустить, что прицепить… Они ведь у нас без прицепщиков работают…

Последняя фраза как-то застревает в сознании Григория, находит отклик в его мыслях:

- Без прицепщиков работать тяжело, – думает он. – Операций на огородах много, только и знаешь, что отцепляй да прицепляй – то дождевалку, то лопату, то диски, то плуг… Вот тоже непроизводительная работа… Если бы можно было всё в крестьянском деле организовать четко, с полной пользой, с полной механизацией! Тогда бы больше молодежи в деревне оставалось, и было бы из кого выбрать хороших работников…

… - И еще одна деталь: никто во всем совхозе лучше его, ровнее не прокладывает первую борозду. А это очень важно, чтобы потом на поле не было клиньев. Так мы его на все участки гоняем – первую борозду проложить…

… Докурив папиросу, Григорий собирается уходить. Встает, поглубже нахлобучив ушанку, застегивает плащ. Из своего кабинета выходит Александр Михайлович.

- Вот, Григорий Федорович, – очень громким голосом говорит он, – это, собственно, к тебе товарищ приехал, твоими орденами интересуется, так сказать, накануне Дня Победы.

«Товарищ» и Григорий с неловкостью смотрят друг на друга.

- Ну, давайте знакомиться, – стараясь улыбаться, говорит приезжий.

А вы откуда будете? – настороженно спрашивает Григорий.

- Я – из газеты.

- Ой, девки, Соловейко для газеты будут снимать, – хихикают огородницы… 

                                                              * * *

Суп из солонины упрел и перепрел, девчонки уже собрались в школу – они ходили со второй смены – а Гриша все не шел на перерыв.

Шура пообещала Верке, что выгонит ее щенка совсем со двора, если дочка не перестанет его баловать.

- Ты бы лучше одевалась, да я косы тебе заплету.

- Да подожди, мама, я сейчас! – Знает Верка, что ей, как самой младшей, да самой худенькой, да в очках, многое прощается. – Наташка, не трогай Тузика, он только что наелся. Мам, ты знаешь, на чем Земля держится?

- Ну, висит в воздухе, вертится.

- А вот и нет. Земля держится на трех китах…

- На трех слонах, - хихикая, подсказала Наташка.

- Да вы что болтаете?

- А вот посмотрит, – Верка принесла большую синюю книгу и показала картинку: плоская земля на трех китах. Наташка фыркнула.

Шура шлепнула Верку ниже спины.

- Совсем уж из матери дуру хочешь выставить. Я такую картину уже видела, когда в школу бегала. Это так раньше думали…

- Ага, что я тебе говорила, Верка, – выскочила Наташка.

Мать и ей на всякий случай дала некрепкого шлепка.

- Чего не поделили? – спросил отец с порога, пропуская вперед себя незнакомого мужчину в берете.

- Спорим: на чем Земля держится? – крикнула Верка из соседней комнаты, но увидев чужого, смутилась А он, стараясь создать непринужденную обстановку, тут же вступил в разговор:

- Так на чем же она держится?

- На китах, – лукаво блеснула очками девочка.

- Земля держится на людях, – с пафосом, совершенно здесь неуместным, сказал незнакомец. – На таких вот, как твой отец. 

- Скажете тоже, - засмеялась девочка и спряталась за дверью.

- А ну, марш в школу, - закричала Шура, и девчонок как ветром сдунуло.

- Проходите, обедать с нами будете, – вежливо пригласила Шура, а в глазах ее застыл немой вопрос к мужу.

Приезжий поспешил представиться.

- Да разве Гриша вам что-либо расскажет, - рассмеялась женщина. – Он ведь только руками работать у нас молодец, а языком… Если бы я столько на войне была, столько видела, я бы вам рассказала…

Разговаривая, она долила воды в умывальник, подала чистое полотенце, накрыла на стол, слазила в подполье за солеными огурцами и капустой.

- А вы, я вижу, одинаково мастерски умеете и говорить, и работать, – ввернул Шуре комплимент приезжий. Ему нравилась эта живая, статная женщина. Она казалась еще совсем молодой, эта мать шестерых детей и бабушка, рядом с небритым, малоподвижным Григорием. Журналист не заметил, что Шура очень плохо владеет одной рукой и что даже сквозь плотные чулки у нее проступают больные вены на икрах. Не заметил он и седины в ее очень светлых волосах. Зато он сразу, профессиональным нюхом, почувствовал, что от этой словоохотливой женщины он многое узнает о ее муже, кавалере трех орденов славы. «Такие детальки можно подхватить, что очерк засверкает», – думал он про себя.

И не ошибся. Нарезая хлеб и огурцы, Шура жаловалась приезжему на Григория.

- Это спасибо, что на первое отделение его перевели. Хоть домой стал ночевать ходить. А то круглые сутки в поле. Спать уже с трактором стал…

Наконец-то Шуре было перед кем высказать свои обиды на то, что все вокруг не замечают, какой хороший, можно сказать, необыкновенный человек, ее Гриша. Она считала, что раз уж журналист собирается писать о Грише, значит понимает, что писать есть о чем. И она показала ему портрет молодого Григория, разыскала его ордена и орденскую книжку и хотела достать все его грамоты, но Григорий коротко сказал ей: «Не надо», – и она не достала…

Григорий же отнесся к приезду журналиста совсем по-иному. Он не обрадовался, не удивился, но и не смутился этим посещением. Соловейко знал, что в этом году отмечается  юбилей победы, и что сейчас много пишут, вспоминают про то, как все было. И ясно, что за воспоминаниями обращаются к тем, кого можно получше, позаманчивее показать в пример для молодежи. Например, к Героям Советского Союза. Но полный кавалер Славы, как он, например, – это тоже неплохо для газеты. Вот его и разыскали.

Ну что ж, надо порыться в памяти, да получше все это рассказать. Это правда, что он не мастер говорить. Но войны это не касается. Тут он многое пояснит. И когда вернулся с фронта – той же Шуре, отцу, братьям – многое рассазывал. Потом все стало как-то блекнуть в памяти. А кое-что не хотелось вспоминать. Например, тех двух женщин, которых они нашли в поле под Смоленском. Штыком их проткнули. А одна ребеночка к себе прижала, так ее и ребеночка одним ударом – насквозь! Ах, гады какие!  Стыдно сказать, но и тогда, когда видел он это, и когда вспоминал потом – Григорий плакал. И еще когда представлял Насонова и Чухонина, как они лежали – без ушей, без носа, с выколотыми глазами. И котелки, с которыми они ночью пошли за водой, валялись рядом. 

Нет, это он вспоминать не будет. А вот – остальное… Два дня давал ему срок корреспондент – собраться с мыслями, конспект набросать по его вопросам. А главное – подробно, подробно, напирал он, – расскажите о подвигах, за которые получены ордена Славы. Ну что ж если надо, он постарается. 

А пока пора ему возвращаться к парникам. Журналист его не задерживал. Он уже настроился на разговор с Шурой...

 

ВЕЧЕР

 Остановка Совхозная, следующая Шелковичиха, – прохрипел репродуктор в электричке. Легко спрыгнув на насыпь, Лида переждала, когда уйдет поезд. Потом она побежала вниз, к поселку. К вечеру распогодилось, потеплело, и девушка расстегнула пальто. Даже не верилось, что это тот самый поселок, который утром тонул в мрачной снежной пелене. Серой гладью дышала излучина реки. Нежно зеленели  голые деревья. Лида давно заметила эту особую зелень ранней весны, - не листьев, не почек, а стволов, по которым уже побежал первый ток жизни. Пахло кисловатой свежестью земли и навоза. Белели срубы недостроенных домов. Весело гоняли по подсохшим улицам на велосипедах мальчишки. И было радостно неизвестно почему. Просто потому, что она возвращалась домой. Дома были только сестры, дожидались ее идти в кино. 

- А сегодня по телевизору хорошая картина, – вдруг заявила Верка.

- Нет, лучше в клуб, - не согласилась Лида. – А где мамка? – спросила она.

- В магазине – папка получку получил, – ответила Наташка.

- А к папке сегодня из газеты приезжали, – доложила Вера. – Про его подвиги писать. Посмотри, мамка ордена все достала. 

Лида прошла в большую комнату, вынула из шифоньера отцовский пиджак, на который Шура укрепила все ордена. Пощупала чуть залоснившееся сукно, потрогала старые колодки орденов и совсем новенькие юбилейные медали. Потом раскрыла орденскую книжку. Она ее видела впервые. Бросилась в глаза вкладка: «Льготы, предоставляемые Героям Советского Союза и полным Кавалерам Ордена Славы»… Усмехаясь про себя, читала: ежегодные путевки, бесплатный проезд по Союзу, дополнительная жилплощадь»… На ее памяти отец один раз ездил в санаторий и один раз – в гости к родственникам на Алтай – платно или бесплатно, она не знала. Дом у них, правда, хороший: две комнаты, большая кухня. Пять лет назад въехали. Но ведь вместе с ними тогда на майские праздники переселились в новые дома и Перышкины, и тетя Фрося Белова, и Юсовы, и Егоровы, и хромой Терентий Ильич – да целая улица, полсовхоза!

Лида все усмехалась. Это проступали незаметно осевшие в душе разговоры матери об отце: о том, что он только работать умеет, о том, что если кто кряхтит, да не взбрыкивает, на того две поклажи грузят. Но чем дальше стояла она в неудобной позе, зажатая столом и кроватью – иначе к шифоньеру было не подступиться – чем дольше смотрела на отцовский пиджак, тем сильнее овладевало ею какое-то смутное, беспокойное чувство. Его скорее всего можно было назвать недовольством, а вот чем она была недовольна – Лида не знала. Отчасти собой, отчасти матерью. Ей казалось, что до сегодняшнего дня она была как бы обокрадена в своих представлениях об отце.  Он для нее был просто папка, который спит в соседней комнате, ест с ней за одним столом, приносит получку, иногда спрашивает про уроки. Она никогда не думала – какой у отца характер, что он любит, что не любит, как он в конце концов относится к ней, к Лидке. Не к дочери Лидке, а к человеку – Лидии Соловейко? Вот материно отношение к каждой из дочерей ей было отлично известно: к Зое – с уважением и по-дружески – пробивная, самостоятельная; к Тасе – чуть снисходительно; к ней, Лидке, да и к маленькой Верке – с капелькой насмешки. Не понимала мать, как это девчонки могут загадками интересоваться, к Наташке – любуясь ее отменным здоровьем… А отец?... И ведь он на войне, наверное, убивал. Фашистов, конечно… Но ведь на вид они просто люди…  И вообще – какая огромная жизнь была прожита отцом отдельно от нее, а она ничего об этом не знает…

- Лид, ну ты скоро, что ли? – крикнула Наташка из соседней комнаты.

- Иду я, – ответила Лида. 

                                                              * * *

Девчонки уже убежали в клуб, а Шура еще не вернулась из магазина, где стояла в очереди за апельсинами для Таньки (их привезли в совхоз к дню получки), когда пришел домой Григорий. Он долго рылся в учебниках дочерей, пока не разыскал потрепанный географический атлас, открыл его в подходящем месте, достал бумагу, ручку.

- Что же может заинтересовать корреспондента? Когда он ушел в армию? Обычно по радио передают и в газетах пишут: «… с первых дней на передовой»… А у него было по-другому. Уже всех его одногодков проводили, отплакали Ново-Барнаульские женщины, а он все еще возвращался с поля под отцовскую крышу к молодой жене. Всех трактористов удерживала в совхозе бронь – шла уборка. Уже немец и Украину прошел, и подошел к Москве, и парад на Красной площади состоялся, и речь Сталина по радио передавали, а Григорий всё пахал землю, возил на поля удобрения, ремонтировал трактор…

Пятнадцатого декабря он был еще дома. Сидел за накрытым столом, на котором стояла чашка с холодцом, тарелки с жареной свининой, три бутылки водки. Сидели за столом отец, мать, Шура, сестренка. Много было разговоров, были и слезы. А семнадцатого декабря очутился Григорий уже в Славгороде, где формировалась 312 сибирская дивизия. Соловейко и приехавших с ним земляков – механизаторов всех направили в артдивизион. Они так и образовали расчеты – по деревням. Грише эти три месяца, пока стояли в Славгороде, все чудилось, что он в Ново-Барнаулке: ели, спали, ходили на занятия с комбайнерами, трактористами из своего же колхоза: Волковым, Бабиковым, Терещенко, Беспаловым, Журавлевым…

В этой же компании отбыли в город Данилов – есть такой недалеко от Ярославля. Там они пушки получили, а оттуда, через Москву, на Брянское направление. Это было уже весной сорок второго...

Но и тут еще до первого боя, которым шибко интересовался корреспондент, было далеко. Для начала их, необстрелянных, расположили в лесу, который ежедневно навещали немецкие самолеты. Только поешь утречком сладкой каши – гудят-летят. Сквозь весенний голый лес так и бросаются в глаза черные кресты на широких крыльях бомбардировщиков. А уж, когда медленно отрывается и летит вниз черный «гостинец», то так и кажется, что сейчас он в тебя влепится. И так пятнадцать суток: немцы кидали бомбы, а они учились прятаться в укрытие, беречься от осколков и в то же время привыкали, в случае чего, не прятаться и не беречься.

Григорий дважды глубоко вздохнул, как после тяжелой работы. А между тем, в тетради у него появились только три даты, несколько фамилий и названий городов. Но ведь сколько перевертелось внутри всяких лиц и давно забытых ощущений.

Вот журналист сегодня спрашивал: «Страшно ли на войне?» Григорий сказал: «Конечно, страшновато». А сейчас, копаясь в своей памяти, представляя, как всё это было, он бы ответил: дело в том, что бояться солдату некогда.

В те первые пятнадцать дней, под бомбежками, да, было жутковато, потому что еще не втянулись в солдатскую страду, нечем еще было занять руки и голову. А вот когда приняли они свой первый бой между Ржевом и Вязьмой – страха не было. Сильно всем ребятам хотелось не опозориться, сделать все правильно, расслышать в грохоте пушек все приказы и точно выполнить их.

Конечно, их удача, что отступать им не пришлось. Другие до них эту горькую дорогу прошли и рассказывали, что отступающему намного страшнее. Но вот в обороне настоялись порядочно. Где же они стояли после своего первого, удачного боя?

Григорий взглянул на атлас, но даже Ржева и Вязьмы не было на нем, а тем более того пожелтевшего то ли от осенней стужи, то ли от военного пожара, леса, в котором закрепилась их часть, и через который, застревая в наваленных снарядами березовых буреломах, тащили они свое орудие на передовую. Тогда командир батареи впервые их расчет послал прямой наводкой поработать. А потом уж в обычай это у него вошло – расчет Волкова на прямую наводку отправлять. 

Иван Волков – парень он был веселый – частенько прохаживался по этому поводу: «Ну, послал бог наводчика! Ты, Гриша, как-нибудь ненароком промазал бы раз-другой. А то вся батарея в тихом лесу портянки сушит, а мы, как дураки, пулям на передовой кланяемся». Но Григорий понимал, что это все-таки шуточки для форсу. Иван фактически сильно гордился, что командир считает их расчет лучшим в батарее. Да и никаким пулям Волков не кланялся: не такой он был человек. Он и дома, в Ново-Барнаулка, риск всякий любил, любил себя оказывать: какую-нибудь норму перекрыть, рекорд рвануть, и на войне для всех был примером.  А с Григорием у них полное понимание установилось, особенно в бою, где говорить особо некогда. 

Вот хотя бы тот их самый первый выход на прямую наводку. Немец, видно, решил их взять на испуг: с криком пошел в атаку. Прямо на орудие прут, густо так, как саранча. Заряжающий, Тихон Никитич Бабиков, солидный такой мужик, в годах уже, за снаряд схватился, а Волков Григория за плечо тронул и губами вымолвил: «Подпустим?» А Григорий только что сам это же ему хотел сказать, да не успел.

Ждать, конечно, тяжело. В этот раз ближе, чем на 500 метров, не хватило духу подпустить. Но зато и поработали славно, в упор: два пулемета подавили и саранчи этой серо-зеленой без счета. 

Григорий вспомнил, что у него где-то должна быть карточка их расчета  на привале – снимал фотограф из военной газеты. В печать заметка не попала, но фотограф, добрый мужик оказался, каждому красноармейцу по карточке привез. На снимке Иван Волков стоит, картинно опершись об орудие. Рядом с ним – Семен Журавлев, не пришлось ему дожить до Победы. Григорий сидит сбоку, на пеньке. Остальные – кто как…

Клал он фото, кажется, не в альбом, в коробку, где хранились у них всякие документы, облигации госзаймов. Туда же и вырезку из газеты «Правда» прибрал – там в пятьдесят пятом году Ивана Волкова  упоминали как славного алтайского целинника…

Григорий не поленился, встал, нашел у Шуры в ящике комода ту самую коробку… Но ни карточки, ни газетной вырезки там не было… Ни разу за пятнадцать лет о них не побеспокоился… А тут вдруг огорчился: «Вот тебе и прямая наводка»…

А вот под Смоленском с этой прямой наводкой еще больше поволноваться пришлось. Первый раз лицом к лицу с немецкими танками встретились. До сих пор только слышали: мол, такие-сякие, непробиваемые. А тут – урчит, грязь пополам со снегом разбрызгивает и вперед, как с цепи сорвавшийся бык, лезет. Иван Волков как-то аж весь встрепенулся, подобрался и говорит: «Ну, сшибем, Гриша? Только надо с первого снаряда» – и сам стал заряжать. Григорий хотел ответить: «Что ж, попробовать можно», - но отвечать было некогда, да и пробовать было нельзя. Надо было бить наверняка. И на секунду стало боязно: «А вдруг промажу?». Но привычка к аккуратности помогла: танк загорелся сразу…

За этот бой они с Иваном и получили медали «За боевые заслуги». И в этот же день подобрали и похоронили они в поле, у самого въезда в Смоленск, тех женщин. На  ребеночке было серенькое драповое пальтишко и коричневые ботинки, и чулочек с одной ножки спустился, а на коленке ссадина – старая, толстая – с крыльца ли прыгал или бегал с ребятами…

…Задумавшись сидел Григорий один в своей квартире. Заглянувшие в дом после кино Наташка с Веркой решили, что отец дремлет за столом – такое с ним случалось по вечерам – и убежали на улицу, возиться со щенком. Шура зашла в избу, оставила в кухне покупки и пошла доить корову. А Григорий вспоминал подряд и не подряд: страшное и веселое, живых и убитых, виденное и байки солдатские.

… То припомнил он переправу через Днепр: как стояли они на обрывистом берегу, а внизу вода кипела от снарядов и бомб. Вокруг полыхает, грохочет. Первой по мосту пустили кавалерию. Как в страшном кино: взлетит всадник на мост – и в воду. Второй доскачет до середины – и тоже в Днепр. Погибло много отчаянных этих всадников. Ну а они, артиллеристы, вплавь переправились. Тоже один парень утонул, правда, не из их расчета. А Григорий напоролся на колючую проволку…

… А потом вдруг представилось Григорию, что стоят они на отдыхе в польской деревушке под Познанью, и лежит он в теплой хате на полу рядом с земляком и другом,  артиллерийским разведчиком Борькой Доброседовым, и Борька вдруг говорит: «Спорим, Гришка, я сейчас угадаю, про что ты думал!» . А он сомневается: «Откуда тебе знать?» - «Ну спорим?» - «Спорим». – «Про дом ты думал». - «А ты как узнал?» - удивляется Григорий, и все вокруг хохочут, и громче всех сам Борька. 

Вот про людей просил отметить корреспондент… Кто же еще кроме Ивана Волкова, Борьки и остальных Ново-Барнаульских ему хорошо запомнился? Пожалуй, старшина Исупов, командир первого взвода. Длинное, костлявое лицо было у Исупова и отличная выправка. Он один оказался кадровый военный на батарее. И, может, потому и тянуло друг к другу его и Григория. Для всех солдат: для азартного и лихого Волкова, для добродушного  Борьки, для обстоятельного Бабкова – их солдатская работа была чем-то временным, ответственным, важным, но временным. Настоящая жизнь оборвалась и должна была продолжиться после войны. Исупов же сейчас делал то, чему был обучен, чему был предназначен своей судьбой. Что же до Григория, то он всякое дело работал как свое единственное, свое главное. На фронте он был только артиллеристом. О тракторе он как-то забыл.  Вспоминал дом, думал о Шуре, о маленькой Зойке, о стариках, но никогда – о пахоте, о дисковании. Зато прицелы, калибры, неудачные попадания снились ему еженочно. Орудие свое любил и жалел, как когда-то жалел трактор. Когда у первой их пушки отсекло ствол, он себе три дня место не находил. К новой привык не сразу. Но и ее вывел из строя немецкий снаряд под Варшавой. Но больше всего горевал он о третьей. Так горюют о друге, который не только погиб в бою, но и тебя своим телом прикрыл. А эта разбитая пушка и точно заслонила Григория, потерявшего сознание, от смерти. Он так и пролежал под ее лафетом до окончания боя на Познанской площади.

И вот, бывало, выберется свободная минутка, подсядет Исупов к Григорию, начнет его уговаривать после войны в кадровые подаваться. А Григорий все улыбается, да смущается, и вроде бы соглашается, но про себя твердо знает – не будет этого.  И встретившись с такой симпатией друг к другу, расстанутся они к концу разговора чем-то оба недовольные.

А вот под огнем они лучше сходились. Вот когда под Гомелем нарвались на засаду. Немцы пехоту пропустили, а на батарею напали.  От неожиданности многие артиллеристы разбежались – это ведь еще первые месяцы их фронтовой биографии были. И остались возле первого орудия только Волков и Григорий. Волков схватил ящик со снарядами – не подтащить одному. Вдруг откуда ни возьмись – Исупов.

- Спокойно, ребята. Волков, бери с того боку. Соловейко, наводи. Только не спеши.

Так они и работали втроем: Исупов и Волков – за расчет, а Григорий по своей прямой должности, пока подкрепление не подошло.

А полтора года спустя в похожей же ситуации оказались они в Польше. Только там уже Григорий был командиром расчета и весь взвод был с ними, но всё равно – положение было опасное – заскочили к немцам в тыл, попали в окружение и всё спасло хладнокровие и выдержка Исупова, да точная стрельба Григория, который встал вместо наводчика…

… Да, интересно, что на войне у него была та же история, что и дома: сам он работал лучше, чем командовал. Так и не сумел он своего наводчика научить абсолютному прицелу. А уж не старался ли молодой рыжий Колька – фамилия-то как была? Демидов, что ль? – все перенять?! Да, видать дело не в умении, а в характере. Всегда чуточку и поторопится, или чуть резче поворот сделает? Глядишь – вместо смертельного  удара – заденет только…

…А вот еще какой славный человек был в четвертом расчете. Тоже забыл фамилию. Голубень? Или Голубов? Тихий. Безотказный. Ему, кроме обязанностей артиллериста, еще одну привесили – обед на передовую таскать. Эта общественная нагрузка – опасная. Порой по голому полю под обстрелом чесать приходится. Ребята, кто побойчей, да половчей, сразу приметили, что этот Голубень за себя постоять не умеет, да и выпихнули его с котелками  под пули и снаряды. Это ведь только в серьезные минуты человек возвышенным становится. А и на войне такие маленькие будни есть, во время которых все делаются  обыкновенными людьми, и склочниками, и лучшую хату на ночлег захватить спешат, короче – своя рубашка ближе… А этот Голубов – не такой был. Он и к каше серьезно относился, и таскал ее точно ко времени, под любым обстрелом. Более того. Вечерком усядется в тихое местечко, достанет газетку и начнет читать вслух. Все посмеиваясь к нему подсаживаются, вопросы задают. А он – объясняет. Всё знал – и откуда фашизм пошел, и почему второй фронт задерживается, и в чем разница между СС и СД. Не скоро, но всё же разобрались, что он какой-то председатель не то сельсовета, не то горсовета, в общем шибко грамотный и умный по тем временам человек. Забрали Голубеня или Голубова в политруки. А не заинтересуйся начальство – до конца бы войны снаряды и кашу подносил…

Григорий представил себе полную и несколько мешковатую фигуру Голубова, его усталую улыбку, когда он отвечает на особо заковыристый вопрос – их любил Иван Волков, который чье-либо превосходство переносил с трудом, – и стал думать о том, как это хорошо, когда человек любое дело готов исполнить, любую работу за почет считает.  Но тут же осекся в своих мыслях. Ведь ему самому приходилось от работы отказываться… И именно в армии.

В Берлине это было, уже после Победы. Конечно, это тот же Исупов ему подсудобил. Ну и три его ордена Славы роль сыграли. Назначили его командиром топографического минометного расчета. Приказ есть приказ. Две недели Григорий вникал в премудрости топографии, сносил язвительные усмешки минометчиков. А потом пошел к командиру полка…

- Разрешите обратиться, товарищ полковник,… – и так далее…

- Но ведь…

- … выше моей квалификации… Только большой вред делу…

Еще поуговаривал Григория командир. Ему тоже, как потом Шуриным подругам казалось, что если грудь в крестах, то и должность должна быть соответствующая. Но понял – Григория не переубедишь. А, может, и правоту его почувствовал.

- Ну, а артиллеристом пойдешь?

- Пойду, товарищ полковник. Железо – это моя душа!

Посмотрел на свои руки, которые от железа тоже стали вроде металлических. Что же еще? Да, за что ордена Славы получены? Вот это он не мог вспомнить. Первая степень, кажется, за бой после форсирования Вислы. Вторая – то ли переправа через Варту, то ли за взятие усадьбы, то ли за бой на Познанской площади? А, может, за все вместе? Ордена вручались спустя месяцы после события, а за это время уже много чего случалось. Мало чем один бой отличался от другого, кроме разве что первых, да вот еще взятие усадьбы прусского помещика. Единственный раз против гражданских, можно сказать, воевать пришлось.  Впрочем, он, этот помещик, был какой-то бывший полковник. Говорили, собрал в свою усадьбу остатки от нескольких немецких частей. У него даже два орудия в усадьбе было, а людей – больше сотни. Сопротивлялись они до последней возможности, тут уж ничего не скажешь. Солдат пятнадцать, то ли шестнадцать сдались. А офицеры – кто жив остался – застрелились! И хозяин с дочкой – тоже… А в их расчете тогда Семена Журавлева смертельно ранило.

А вообще-то работу артиллериста по тяжести с пехотой не сравнить. Конечно, возле орудия глаз нужен. Но опасности куда меньше. Это – как работа на тракторе и работа огородниц. Всё самое тяжелое – им. У них в батарее за войну восемь человек погибло. А пехота, как атака, считай, половину на поле оставили. А ведь он, бедный, и выстрелить даже не успел. И ордена ему дать не за что – за смерть орденов не дают. А ведь он тем только, что бежал вперед, а не назад – уже врага погнал…

Ну, да это журналисту, конечно, совсем не нужно и неинтересно. Да и вообще, что-то никаких у него «ярких эпизодов», о которых говорил корреспондент, не получается. Как-то скупо все, однообразно! Про зверства немецкие теперь уже все знают, об этом говорить не надо. А в остальном, выходит, что война – такая же простая, ежедневная работа, как и любая другая. Только делали ее, надо сказать, все на совесть. Вот уж, действительно, лодырей, ловкачей он на фронте не встречал (если не считать лишний котелок каши увести – так это у кого какой аппетит). Честно все воевали. Честно выполняли свой долг перед Родиной, так, кажется, говорится. Родине были должны и вот – отдавали.

…Дверь хлопнула сильно, наотмашь, даже Григорий услышал, оглянулся, но никого не увидел и опять задумался. А Лидка прошмыгнула сначала в маленькую комнату, постояла там с минуту, потом, неслышно ступая, подошла к отцу и чуть тронула его за плечо. Он поднял голову. Она была румяная с холода, черные, как у отца, глаза влажно блестели, но обычного смеха в них не было, а наоборот – серьезность.

- Папка, а почему ты на большую фотографию не снимешься во всех орденах? Пусть бы висела на стенке. И носить их надо, пап, а?

Необычный вид и тон дочери заставил дрогнуть сердце всегда спокойного и флегматичного Григория. Никогда не приходилось ему разговаривать с детьми – так, пустые вопросы, да короткие распоряжения. И, волнуясь с непривычки, он трудно подбирал слова:

- Ты что, дочка? Куда ордена-то? В поле? Зачем им туда? На день Победы надену, если хочешь. А так – пусть лежат. Это же память. Понимаешь, моя память. А вы тоже смотрите. Только пойми ты, не всем ведь ордена дали, кто заслужил, на всех орденов не хватало. А воевали мы все честно. Никто легкого не искал. Все свою работу выполняли. Не надо легкого искать, понимаешь… Не надо…

- А, разязви твою, - с порога крикнула Шура. – опять дверь не закрываете. – Лидка, хватит разговоры разговаривать, лезь в подполье за огурцами, ужинать будем. Колбасы любительской не хватило, только свино-вареную достала, - рассказывала она, обращаясь не то к Григорию, не то к дочери.  – Это вам не город. Ну, да с яичками поджарю – и эту за милую душу слупят…

Григорий, не разбирая Шуриных слов, с равнодушным вниманием следил, как ловко перетирает она вилки, режет хлеб, колбасу. Наливает в кружки молоко.

Лидка внесла голубую эмалированную чашку с огурцами и капустой. Следом за ней, отряхивая волосы и плечи, вошли Верка и Наташка.

- Снег опять пошел, - сказала Верка. – Мам, пустишь щенка к печке ночевать, а…?

_______________________

© Калабухова Инна Николаевна

 

 

 

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum