|
|
|
* Пророк волшебного, теремами – в том числе словесными – украшенного Китежа, последний звонкий голос деревни, Есенин воистину ощущал: Не устрашуся гибели, Ни копий, не стрел дождей, - Так говорит по Библии Пророк Есенин Сергей. Мистика «Инония» – от замшелых камней вечности, от Голубиной книги, от резервов Руси: позабытых, но не растраченных. Мистика – от ощущений ложности церковного обряда: если не от знания правды Христовой, ибо, когда пророк утверждает: Время мое приспело, Не страшен мне лязг кнута. Тело, Христово тело, Выплевываю изо рта – то тут нет никакого кощунства: Христос рёк на Тайной вечере: ешьте хлеб-плоть-суть моего учения, и пейте вино-кровь-сущность моих слов: то есть, – следуйте моему примеру, и возможете построить приемлемый социум на земле. Следовать не смогли. Заменили ничего не значащим, пустым, мёртвым обрядом, и пророк-поэт понял это. Не хочу я небес без лестницы… Глобальный символ – лестница, отставленная в плоскостном, косно-материальном существование человечества – возникает неспроста: небеса невозможны без оной. А свет, изливающийся из них, может гармонизировать пространство и жизнь, если его правильно понять. Но – рвутся упругие ритмы «Инонии», мощь её – из звездных бездн; мощь сокрушителя – ради созидания. Так Хлебников мечтал о грядущем очищении-объединении, всерьёз назначая себя Председателем Земного шара, ибо ведал, какие векторы будут во благо. Многоцветны ранние поэмы Есенина: есть в их цветовой гамме нечто от мистической Византии грядущего, где старых нет, до которой не добраться, даже громоздя невиданные словесные картины. И «Отчарь», и «Октоих» переполнены небом, хлебом, месяцем, тучами; метафорика их густа, как алхимический раствор в незримой колбе; и всё в них – устремлённость в будущее, чьи громы – но и гармонию – не представить пока. …гигантский рост Есенина поэта позволял ему нести на руках солнце, и видеть кроткие коровьи очи Руси. «Октоих» – личная, кратко и сильно выстроенная молитва, с таким соприродным ощущениям запредельности, что и читающий начинает верить в неё: О дево Мария! – Поют небеса. – На нивы златые Пролей волоса. Омой наши лица Рукою земли. С за-гор вереницей Плывут корабли. Если избыточно яркая, пёстрая до ряби в глазах «Марфа Посадница» больше каталог словесных узоров, то «Инония», «Октоих» – это живая, древняя, отчасти сектантская, отчасти эзотерическая метафизика… И – пророчества… А сбудутся ль?.. Пока остаётся только причащение высотам поэзии, предложенной Есениным. * Чёрный костюм, чёрный цвет... Чёрный – как свидетельство об отказе от жизни: если чернота: проран, провал, никакой свет невозможен... Такой нежный, напевный, сверх-русский Есенин, мерно погружающийся в бездны – причём сразу в две: христианской, отчасти сектантской, мистики и пьянства, Есенин-гений, Есенин-красавец, непонятно зачем гробящий себя, видит тень в костюме – при том костюм такого же чёрного цвета, как страшная, инфернальная тень... Заметим в скобках: Моцарт, выше Есенина даром, видел, вероятно, такое же существо (только, пожалуй в плаще угольного цвета), пришедшее ему заказывать последний шедевр – Реквием. И ещё раз – в скобках: покупатель тени у Шамиссо из той же серии, если вообще не один и тот же персонаж. Прескверный гость Есенина ничего не заказывал – просто появлялся: может быть на скамье бульвара, мимо которой проходил Есенин, может быть в комнате: на миг, не поддержишь диалога, в отличие от чёрта Ивана Карамазова (кстати, "Чёрный человек" вполне достоевская поэма, хотя отношение Есенина к старшему русскому классику, кажется, чётко, не проявлено). Амбивалентность – красивое слово, какое вряд ли бы когда употребил Сергей Александрович, тем не менее, двойственность столь понятна и привычно ему, что... Как в раннем стихотворении: "Душа скорбит о небесах, она не здешних нив жилица...", но – это спокойно, без бури, потому, что "Чёрный человек" – весь буря, и точку спокойствия внутри, в центре, – не найти. Страшная поэма. Заставляющая вспоминать всё худшее в себе, как заставлял гостей это делать Фердыщенко. (Достоевский-Есенин, Державин-Есенин... у последнего часто играет, гудит, трубит звук первого; Моцарт и Есенин – а что? – иные стихи Есенина звучат, как части фортепьянных концертов Вольфганга Амадея)… Есенин – ощущающий код всеобщности, Есенин, как... где-то наше больше всё, чем Пушкин (даже современные подростки, ничего не читающие, знают, что Есенин – это тот, который Сашу Белого играл)... Вероятно, мы ушли далеко от "Чёрного человека", но он – последний, он – тень тени, он – приговор, хотя приговора и не было. Он просто приговор к самому себе, в том числе и к своей гениальности (не стоит разбрасываться этим словом, полноценных гениев в русской поэзии было, вероятно, три: Пушкин, Лермонтов, Тютчев), но были поэты, подходившие к этой планке. Впритык. Фет. Блок. Мандельштам. Есенин. Без весеннего Есенина – и весна не весна. Без дремучей прозы его – проза русская неполная. (Лучшее всего писал о литературе Виктор Шкловский – литыми, короткими фразами, что поднимались по лестницам смыслов)... В одном ерундовом интернетном тексте было написано, что Есенин – контактёр: он общался с инопланетянами, и однажды якобы свидетель видел: три маленьких, глазастых человечка были выгнаны Есениным тростью пресловутой (той, что полетит в зеркало) в окно. Самое интересное в теме инопланетян то, что она вовсе неинтересна. Она не даёт ничего ни уму, ни сердцу, ни сердцу сердца. Тем не менее, Есенин был, конечно контактёром – с золотыми дугами неба, с фиолетовыми разводами оного, плавно входившими в его стихи, с... С тем, что масса русских помнило множество стихов Есенина наизусть – не по урокам, а по велению душевному... И, хоть "Чёрный человек" кончается безысходно – безысходность это внешняя, ибо если возможен такой шедевр в языке, то и не очень важно, что ночь наковеркала... P.S. ...про спорную, из первых, строку поэмы: "Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шеи ноги маячить больше невмочь...": так в советских изданиях, и – неверно, конечно: разумеется – "...ей на шеи ноЧи маяЧить больше невмоЧь...": чудовищная, и чудовищно прекрасная звукопись великого, великого, великого... * Есенин, вероятно, самый родной русскому сердцу поэт – даже то, что в уголовной среде человека, пишущего стихи, именовали «есенин», дополнительно свидетельствует об этом… Вечный-Есенин, весенний-Есенин, трагичный-Есенин… Возможно наиболее светлые его, без трагического излома стихи – ранние, как «Выткался на озере…», например. Но – ранние поэмы его, такие, как «Марфа Посадница», или «Октоих» перенасыщены красками: и внешними и метафизическими, и энергия их, вектор развития уже отдают нотами излома: так мощно проявившегося в финале: в «Чёрном человеке»… …заявленное в «Инонии»: Время мое приспело, Не страшен мне лязг кнута. Тело, Христово тело, Выплевываю изо рта. Звенит вовсе не кощунством, а глубиной понимания: церковное причастие мало что значит: речь в том стихе Евангелия, на котором построен обряд, не о вине и хлебе – а о сущности и сути Христовых слов, которым не смогли следовать люди… Есенин-зелени, Есенин-воды: сколько водоёмов таинственно мерцают в недрах его стихов! Есенин избыточных словесных красок: полыхающая зелень, неистовая рдянь, берёзовая белизна: космос русской природы раскрыт так богато, что дух будет захватывать ещё у многих поколений… Есенин психологических бездн: взаимоотношения людские вибрируют метафизической раскалённой проволокой чувств. Есенин истории: рвётся, разрывая, кажется, и пространство на части, Пугачёв, плазма русской истории в причудливо-самородных образах слов раскрывается… в той же «Марфе Посадницы»… Философия космизма, мерцающая – возможно неосознанно – в устройстве многих стихов: Так кони не стряхнут хвостами И прорастал в глубину, не доступную до него, и открывал кристаллы и алмазы бытия, безвестные раньше… Есенин нежности и сини; страшной таинственной смерти; шаровых контрастов, где чуть уже не формула безумия блистала… Всего, всего – необъятно-русский, самый родной русскому сердцу поэт… * Лингвистические лабиринты соответствуют интенсивности есенинского словаря; но – как философа рассматривать Есенина не принято: хотя именно метафизики много в ранних его стихах и малых поэмах, и ею же пронизаны «Ключи Марии» – работа столь же тонкая, сколь густо окрашенная напряжением мысли. …орнамент архитектурный нечто берёт от растительности, где травы – волосы, а кора – одеяние древесной плоти. Утверждение Есенина, что душа человека слишком сложна для любых форм клетки: звука ли, смысла – отдаёт будущим: тем, где дОлжно расшифровать устройство души, её многослойности. Стихи расшифровывают лишь отчасти. Мысли, держащие их, работают с этим же вариантом постижения яви. Орнаменты «Ключей Марии» красивы, как стихи. Абзацы работы вещны, предметны: можно ощутить вес наполняющей их мысли. Мерцание таинственных ключей небесного свойства обещает цветовой сад будущего: орнамент переходит в лингвистическое осмысление слова, как феномена, ведущее к философии жизни. И Китеж произведения, всплывая из мистических вод, сияет уплотнённой яркостью. * В определённом смысле «смерть Есенина» звучит логичнее, чем жизнь – не в том смысле, что именно за смертью началась буйная, справедливая, громокипящая слава поэта, а в том, что многие его стихи и поэмы точно заострены смертью. О, разумеется – всякая подлинность от света, и всякий значительный, не говоря великий, поэт идёт по его ступеням, но внутренняя бездна, адовый кошмар существования могут быть таковыми, что срывается всё с петель… «На рукаве своём повешусь…» «…я очень и очень болен…» Трагедия плескала поэтическими крыльями во множестве есенинских гнёзд, и великолепие стиха, буйное его совершенство – дико запущенного сада – снижало отчасти её звучание, свидетельствуя – именно свет вёл его изломами, сложнее которых не было. Самоубийство, или убийство? С одной стороны, Есенин был из немногих поэтов, кто писал о самоубийстве применительно к себе, с другой – обстоятельства в стране – и вокруг поэта – складывались так, что и убийство было вполне возможно. Двойственность неизвестности: последняя тайна унесённая поэтом в могилу, за чертой которой должен был открыться свет подлинного поэтического рая ему – тому, кто творил подобный на земле… * Обиход порождает орнамент, несущий яркую торжественность – и меты лабиринта: в том числе позаимствованного у природной жизни. …Византия прорастает в эссе Есенина, чтобы ключи Марии заиграли новым блеском; слово болгарских проповедников перекликается с композициями новгородской и ярославской иконописи… Поэзия, столь родная Есенину, пронизывает прозаический текст, рассыпая перья жар-птицы, и призывая торжественно-пёстрый Китеж не медлить со всплытием. Мистические воды всегда мерцают над ликами подлинности: а более подлинного и коренного явления, чем поэзия Есенина в русской литературе не представить. Звёзды, ведущие в сад словесности, закруглены суммами лучей, попытки истолковать которые дают новые смысловые орнаменты. Или – песню звука. Образы древних певцов, менестрелей, сказителей и боянов выступают пространно; и Гермес Трисмегист, раскрывший сокрытые в богатстве своём Изумрудные скрижали, вновь речёт про схожесть данном вверху с тем, что снизу. Призыв научиться читать забытые знаки весом: плоды дум созрели. Расшифровка души, чья многослойность чрезмерно серьёзна, дело грядущего: скрытого в туманах: в том числе и орнаментов. Возникает Давид – с древними речениями о языке, который есть ключ души; воздух строится по-новому из предметов мира: множатся символы, и орнамент мудрых и ярких есенинских словес плетётся так сложно, что и глыбы стихов и поэм поэта взирают благосклонно на прозаический труд ключей… * Поэты есенинского круга 1 Недра народа рождают, как жилы руды, поэтов столь же своеородных, сколь и щедро осмысливающих реальность стихом, до корней связанным с изначальностью народной тайны. Узорно свитые стихи Сергея Клычкова сжимались мускульно, давая картины яви объёмно и веско: Бежит из глубины волна, И, круто выгнув спину, О берег плещется она, Мешая ил и тину... Она и бьется, и ревет, И в грохоте и вое То вдруг раскинет, то сорвет Роскошье кружевное... Роскошье стиха вливается в бездну мира, чуть изменяя её: если не добавляя красок, то обогащая соединением смысла и звука. Хотя стихи Клычкова многокрасочны, палитра его богата, как осенние леса: ибо часто поэт искал в природе утешения, поскольку душа каждого большого поэта – сейсмограф бытия, боли и скорби мира ощущает она острее: Моя душа дошла до исступленья У жизни в яростном плену, И мне не до заливистого пенья Про соловья и про луну! И вместе – дрёма тумана, дремотность определённых периодов жизни России, хоромы рощи, и тихий-тихий свет: таинственный свет, мистический, щедрый на загадки, что едва ли отгадать: В нашей роще есть хоромы, А кругом хором — туман... Там на тропках вьются дремы И цветет трава-дурман... Там в лесу, на косогоре, У крыльца и у окон. Тихий свет — лесные зори, Как оклады у икон... Иконы непременно возникнут в стихотворение, в какое входит лес: пестрота его – точно нутро гигантского храма: откуда и молитва слышнее, и служба длится вечно. Жизнь – всегда всерьёз, и вместе – зыбкость, странное мерцанье, быстротечность; вот работа мороза на стекле – волшебство, или правда? Так и не понять, даже припоминая вечность, из которой и вышли все узоры жизни, чтобы вернуться когда-нибудь туда же. А сколько мороз занял у игры жизни, у её серьёзности? Какие хитроумные узоры Поутру наведет мороз... Проснувшись, разберешь не скоро: Что это — в шутку иль всерьез? Всё-таки всё всерьёз – ибо за творчество, порою, так жестоко приходится расплачиваться! И судьба Сергея Клычкова – тому подтверждением. Как наследие его подтверждает силу подлинности, не подвластную погибели столь долго, сколько продлится человечество. 2 …ибо для путешествующих в прекрасном необходима своя гостиница, а имажинизм должен распуститься волшебными лепестками образов, созидая невиданные ещё панорамы поэтического сада. У Шершеневича был острый глаз и тонкое чувство истории, и – осознание себя в ней: не только в истории литературы, но и в истории вообще (хотя многое проходит вотще): Сдержавши приступ пушечного хрипа, Мы ждем на разветвленье двух веков, Окно, пробитое Петром в Европу, Кронштадтской крепкой ставнею закрыв. Диссонансы – в качестве рифм – сочетаются с особостью ритма, обычно и определяющего путь поэта, а что тень Есенина лежит на многих стихах Шершеневича логично, ибо таланты их несопоставимы, а общением было довольно плотным. Но – это стихи Шершеневича, и только, в них бьёт и плещет неповторимость его, и жизнь густеет в своеобразноммирочувствованье, данном стихом: Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя, Язык распояшу, чудной говорун. Величественно исповедаю потомству я Знаменитую летопись ран. В кипении строк и строф Шершеневича есть нечто от Рубенса: эсобразные контуры жизни перенасыщены плотью, густотой страстности, хлещущим темпераментом, но – приходит время и других ощущений: Уже хочу единым словом, Как приговор, итоги счесть. Завидую мужьям суровым, Что обменяли жизнь на честь. Много слов – но будет одно, подводящее итог; много слов – но это одно – решительно и твёрдо, как камень: и тут уже не ленты поэзии, и не пёстрые веера метафор: тут корень жизни обнажён… Занимая определённое место в русской поэзии, Шершеневич взрастил стихи, что не поблекли, протянутые через щели времён и фильтры человеческого равнодушия к поэзии, они остались – его стихи: для любителей, чьё число не велико, для тех, кто понимает, как важна целостная картина великолепного материка – поэзии русской. 3 Прыть, юность, вино - что может быть лучше? Задором и хмелем шибает от стихов Мариенгофа: А ну вас, братцы, к черту в зубы! Не почитаю старину. До дней последних юность будет люба Со всею прытью к дружбе и вину. Классически-сложные отношения с Есениным никак не сказывались на стихах городского, совсем другого Мариенгофа, ладившего строфы и строки иначе; хоть и объединились на время поэты с несколькими другими в группу имажинистов - вместе легче. Какой земли, какой страны я чадо, Какого племени мятежный сын. Пусть солнце выплеснет Багряный керосин, Пусть обмотает радугами плеснь, Не встанет прошлое над чадом. Запамятовал плоть, не знаю крови русло, Где колыбель И чье носило чрево. Сложен и прихотлив поэтический узор стиха, хитро завит орнамент мысли - ковром восточным отдаёт - так пёстро ложатся нити. Какое мощное заявление взрывает недра строк: Даже грязными, как торговок Подолы, Люди, люблю вас. Тут – от христианства, хотя конфессионально Мариенгоф едва ли бы чёток... Каждый наш день — новая глава Библии. Вещий афоризм рвущего привычную ткань русского стиха поэта, плетущего своё кружево смыслов: не столь значительное, как у великих его современников, но - своё. 4 Друг Есенина – Алексей Ганин – в стихах громоздил ярые, истовые образы, совмещая страх и предчувствия: нечто будет, должно быть, грядёт… Бродит желтых пожарищ Огонь Ибо неспроста же бродит огненная смерть – огнь её должен очистить реальность, предоставив возможность новой прорасти: Где-то есть очистительный смерч. И вот – главное: сбережение души, иначе – провал, потьма, а поэт не может с таковым смириться, ибо поэзия – всегда от света, даже когда блуждает во тьме. Гроздья образов Ганина красивы, они многоцветны, и просвечены тайным небесным мерцаньем. Линия имажинизма быстро кончилась, но нагромождение, иногда пересгущённость образного строя, взятые Ганиным основным приёмом (или – следствие темперамента ?) - именно оттуда… Красной полосой, будто косо убит гигант, брызгает кровь на небесное поле… Трава не просто зелена – она сверкает изумрудами. Весь мир – будто дитя радуги: разбитой в небе, разлетевшейся тысячей брызг. И всё же много, много в стихах Ганина могильного, холодного… Откуда бы? Вероятно, время было перенасыщено подобным, и поэту, сейсмографически чувствующему бытие, не избежать было таковой фиксации. 5 Сильно били бубны боли: сильно и неистово, ржавые листья летели под онтологическим ветром, образуя, или организуя пространство образов: Роняют ржавые спицы Слепота провидческая, дерзновенная, определяющая внутреннее зрение – которое для поэта важней естественного. Нет, оба варианта важны, как важны жизнь и смерть, определяющие стержнями путь любого творчества. Иван Грузинов неразрывно связан с Есениным: и жизнью, и творчеством, и чем-то невыразимым… Культурные пласты раскрывались в стихах Грузинова совершенно необычно: Легкий лет лукавых лун. Бледный блеск атласных глин. Великолепный Лоэнгрин – и мечты о тотальном царстве поэзии, где заключены все начала и концы: о царстве, раскрывающимся прямо в вечность, отполированную суммой стихотворных валов, накатывавших когда-то на реальность… Лепта поэта – от сил, заложенных в незримых планах бытия: кому сколько отпущено; лепта поэта, помимо всего прочего, ставить диагнозы: А мы, сквернящие родную Землю, Общество всегда больно – в большей, или меньшей мере. Общество больно уже тем, что не слушает поэтов. Великолепные дуги и краски Ивана Грузинова отливают запредельностью, в ней находя вечное пристанище. 6 Бездна деревенской философии: от избяной силы, от столь своеобычного космоса Руси, хранившего Китеж, на который стоило уповать: Мои мысли повисли на коромысле — То, что дано разнести, невозможно пролить, ибо даже расплесканные слова молитв отразятся в недрах людского состава. Читательского понимания. Ибо молитва, заключённая в стихи, будет действовать сильнее. И гореть ярче. Стихи Александра Кусикова – от яркости осенних далей: или византийских, рассеянных в различных российских планах, оттенков веры. Что всё одушевлено, осмыслено, пламенеет – не стоит объяснять поэту, видящему: Продрался в небе сквозь синь ресниц Яркость небесных вееров не может быть смята никаким событием, серой скукой, напряжением всего людского состава, предчувствием катастрофических перемен. Многое мешается в действительности, готовой превратиться в стихи. Интересно построенные, обладающие яркостью павлиньего оперенья стихи Кусикова продолжают своеобразную работу и в наши дни: в немногих, способных слышать… 7 Есенин влиял, Есенин окрашивал стихи, но и свой голос прорывался – в случае с Николаем Лавровым: покончившим с собой в 43 года: по слухам – на могиле Есенина, со смертью которого он не мог смириться… Кругом – леса, как скит зелёный, И я оборванный, в пыли Стою коленопреклонённый Пред вечной красотой Земли. Я здесь один, как в древнем храме, Среди поляны, между хвой, Я вижу затканный цветами Курган – зелёный аналой. Красиво и возвышенно: от природы, как от храма, дающего жизнь, нельзя уходить; и молитва пред зелёным аналоем возможно, слышнее, нежели из недр церкви. Свой голос отчётлив: мощные есенинские струи не перебивают его, не препятствуют собственному звучанию, хотя и окрашивают в определённые тона голос Лаврова. Много своеобразных церковных мотивов: точно и не особенно связанных с церковным деланием, но – с ощущениями космоса, хотя и привязанными к конкретике российской жизни: В глухом лесу, где густ малинник, Где пахнет мёдом и смолой – Срублю я келью, как пустынник, Чтоб быть наедине с собой. Лежать весь день на солнцепёке Отдавшись травам и цветам, Смотреть на мир лазурноокий И вторить птичьим голосам. Характерная дикция, и очень ясный, родниковый ток речи… При этом стихи Лаврова светлые, пронизанные токами солнца – и так контрастируют с бездной самоубийства, в которую рухнул поэт… 8 Крестьянство – крест и правда России, вернее – Руси, той, исчезнувшей, должной когда-нибудь воссиять Китежем… Говорить от крестьянства – великая честь, и Иван Приблудный с высокою мерой достоинства следовал этой чести: У нас, как и в каждой семье, Тут высокой ясности картины: следствие мастерской словесной живописи, и мелодика речи, чарующая своими плавными темпами; тут патриархальность, рассчитанная на вечность: но вечность человеческой жизни коротка. …что подтверждает жизнь талантливого поэта Ивана Приблудного, ставшего свидетелем и слома деревенского уклада, и попавшего в чёрные жернова репрессий. Облыжное обвинение забрало его жизнь, но оно, что понятно, не могло тронуть стихи, никогда особенно не популяризировавшиеся, но не ставшие от этого хуже. Голос Приблудного отчётлив – это также очевидна, как и сила, данная отприродно этому голосу: В трущобинах Марьиной рощи, Под крик петуха да совы, Живёт он, последний извозчик Усопшей купчихи Москвы. С рассветом с постели вставая, Тревожа полночную тьму, Он к тяжкому игу трамвая Привык и прощает ему. Тут уже иные темы – далёкие от деревенских: тут город наваливается огромной массой, требуя следовать его правилам: в том числе поэта, вынужденного петь по-другому. А вот стихотворение «Про бороду», где зажигаются частушечные ритмы, изнутри просвеченные необычной метафизикой; тут ткётся сказ, весёлый и ядрёный, вспыхивающий фантастическими огнями… не отменяющими, впрочем, правду: А на дрогах сидит дед — двести восемьдесят лет, и везёт на ручках маленького внучка. Внучку этому идёт только сто тридцатый год, и у подбородка — борода коротка. Славно, сильно, свежо пел Приблудный – пока песню не оборвали, не сумев загнать её в Лету, сверкающую вечным равнодушным аметистом. ____________________ © Балтин Александр Львович |
|