КОКТЕБЕЛЬСКИЙ ПОРТРЕТ АКАДЕМИКА В РАМЕ АССОЦИАЦИЙ, ИЛИ КРЫМСКАЯ  ПЕЧАЛЬ ПОД ПЕРЕСТУК ВАГОННЫХ КОЛЁС   

С тыльной обложки шестого номера за 2008-й год таллиннского журнала «Вышгород» смотрит на читателя необычный  портрет патриарха русской семиотики. На плоском четырёхугольном голыше овальный камешек лица, где по две гальки приходится на глаза, усы и копну волос, а  одной   намечен нос. Этот портрет собрала в Коктебеле Вера Ивановна Столович, а на обратной стороне подлинность изображения засвидетельствовал и сам эстонский академик, председатель Европейского общества семиотики, тартуский эстет, комментатор  и аналитик, историк и теоретик российской словесности, воспитатель многих поколений филологов: «Лотман 8.III.88». Шестой  номер «Вышгорода» за 2008-й год множит восьмёрки академического автографа и перемигивается с датами судьбы академика. Всего восемь каменных штрихов положено и на каменный же холст…  Восьмёрка, словно перевёрнутый знак бесконечности, отметила не одну только лишь хронологию и бесконечность судьбы тартуского гения: 28.02.1922 – 28.10.1993. Трудно предвидеть и даже предугадать всю  геометрию  путей   этой судьбы, движимой в семиотическом пространстве времён, пространств, модальностей, но уж в мире гармонии рыбок Инь и Ян эта геометрия обретёт столь же очевидную рельефность, что и в мире придуманных браминами шахмат, ведь восьмёрка – сакральное число не только запредельной мудрости И Цзына («Книги перемен»), но  игры игр для монархов и великих комбинаторов. И в степях северного Крыма, где пробегают, перестукивают колёсами на пути к Феодосии, но так и не доходят до Коктебеля поезда, можно отыскать следы этих восьмёрок. Один из них – роскошный экземпляр журнала с каменным портретом на обложке.  

Коктебельский медальон – полная противоположность официального  памятника для академика – причудливо переплетённой металлоконструкции у фасада здания в университетском городке Тарту. И вот фото этой  металлоконструкции в библиотечном хаосе «хрущёвской» материнской сакли эссеиста, куда в  северо-крымские степи  лишь перестук идущих на Феодосию, но до Коктебеля так и не доходящих поездов изредка доносится, затерялось, а вот юмористическая иллюстрация с тыльной обложки академической биографии Бориса Фёдоровича Егорова «Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана» (Москва, «Новое Литературное Обозрение», 1999. – 384 с.) сохранилась. Это автошарж  Юрия Михайловича, на котором почтенная супруга литературоведа и сама литературовед предстаёт в  образе  мухи Цокототухи, а  почтенный семиотик – в образе паука. Авторская подпись с каламбуром в скобках  дополняет и завершает шарж: «Дорогие гости, помогите! Паука-злодея зарубите! (Зару - битте)». Добродушно игровой,  юмористический  мир русского структурализма, всей его школы – в этих двух тыльных обложках, журнальной и монографической. А вот и взгляд-воспоминание самого мемуариста и биографа, профессора Егорова Бориса Фёдоровича, открывающий монографию об академике Лотмане и вступление:

«Я знал Юрия Михайловича Лотмана около полувека.  Впервые я его увидел на набережной, около филфака Ленинградского университета, кажется, в 1947 г. Его облик бросался в глаза: сосредоточенный, какой-то отрешённый взгляд, большой нос и большие усы, быстрая, почти бегущая походка. Мне сказали сокурсники, что это очень талантливый студент. Выглядел он значительно старше студенческого возраста, да ему и в самом деле было уже 25 лет, а дать можно было лет на десять больше. Он мне напомнил то ли знаменитого шахматиста прошлых лет Э. Ласкера, то ли великого А. Эйнштейна (похожий облик А. Швейцера тогда мне не был известен). По-настоящему  мы познакомились в Тарту, в 1951 г., и вскоре по-настоящему подружились, пройдя вместе без ссор и охлаждений свыше сорока трудных лет». (Б. Ф. Егоров. - Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. – Новое литературное обозрение. Научное приложение. Выпуск XIX. – С. 5.)

Биографу и автору словесного портрета было в год настоящего знакомства и дружбы 25 лет! Самый подходящий возраст первой романтической зрелости для встречи в Тарту, городе где упокоилась муза отца российских романтиков Василия Андреевича Жуковского. Именно в 25 лет возглавил кафедру русской литературы Тартуского университета Борис Фёдорович Егоров, на эту кафедру будущий всемирно известный гуру российского литературоведения и пригласил Юрия Михайловича Лотмана и его супругу Зару Григорьевну Минц. Так и появился русский структурализм. 

Отец биографа, профессиональный художник, учитель рисования, не мог не передать своему сыну врождённого дара, так что к зарисовке словесного портрета можно добавить лишь персоналию-ассоциацию. Марк Твен! Есть внешнее сходство у гения русского структурализма и с королём американской журналистики! И сходство это, разумеется, не без юмора семантизируется! ЛОТман, как и МАРК – мерка, измерение. Здесь в ассоциацию вплетается с ходу антропонимика  ректора Тартуского университета, смело пошедшего на создание молодёжной кафедры в вузе, где самые талантливые кадры эмигрировали или были репрессированы. Фёдор Дмитриевич КЛЕМЕНТ (1903 - 1973) самой своей фамилией напоминал о Сэмюэле  Ленгхорне КЛЕМЕНСЕ (1835 – 1910), подлинном имени великого  юмориста, всемирно известного под псевдонимом Марк Твен, дословно означающем Мерка Два, глубину реки, измеряемой ЛОТом для пригодности к судоходству. А словесная игра уж по вкусу, что называется, на любителя. Эссеисту здесь предпочтительнее в смысле не палиндрома, «НАМ ТОЛ», а подчёркивающий марктвеновскую мерку игра с перевёртышем «ман» одной морфемы «ман». «ЛОТ НАМ!». То есть не премии нобелевские и прочие, а глубина чувств, духовности, познаний здесь дидактически подчёркиваются. Премии, конечно, тоже очень даже в жизни не лишни, а премного полезны. Ну, а из премий по части гуманизма самая престижная в литературе премия именно ЛОТоса, известная не меньше нобелевской (Всё-таки с детства эссеист в членах одного клуба с лотосовым лауреатом То Хоаем  (вьетнамский классик современности, разумеется, почётным членом детского клуба интернациональной дружбы состоял, а эссеист самым обычным). Вот такая игра имён, которая для имени почтенного академика сама по себе из себя целую науку произвести способна…

Юрий Лотман, как известно, не прошёл стороной в своих научных изысканиях мимо темы карт в русской литературе и места карт в русском обществе. Да что там та пушкинская дама пиковая, да что там холсты гоголевского Щукиного двора! Подмигиванье, странная живость – всё это не только  в карте выигрышной, не только холсте двугривенном сказаться могут. И портреты литературоведов свои игры ведут, свои искушения нашёптывают. Когда-нибудь станут брелоками, сувенирами, забавными магнитиками, фигурками какой-нибудь забавной игры стеклянных бус, обрастут историями, а может, и поверьями-суеверьями изображенья российского структуралиста, а сам он станет в народном сознании одним из явлений архетипического мудреца, самоироничного и добродушного, бессмертным в своих воплощеньях аватаром. Впереди – столетие Юрия Лотмана, дата почти житейская, но уже и сейчас чувствуется в этой приближающейся дате дыханье истории, не торопливый шаг десятилетий, а тихая поступь веков. Но вспомним слова короля Магнуса известного насмешника Бернарда Шоу о том, что мы не каучуковые штемпели, а живые люди. Так что впадать в чрезмерно официозный  пафос не будем. Однако же не станем и противиться  печальным мыслям,  что приходят под перестук пробегающих вдали от «хрущёвской сакли» тартуской студентки давних пятидесятых, от которой и унаследовал филологические печали и радости на пару со своим другом Мачо Мяучо эссеист. Скоро дата, дата не просто знаменательная, а юбилейная. Живость же ассоциаций, расцвечивающая портрет юбиляра, здесь эссеистам и читателям эссе не помеха, скорее, наоборот – подспорье. 

Мачо Мяучо въявь греет колени. Будто въявь горят зелёным фосфором со стеллажей и с гор, со стопок книг глазища кошачьих прайдов, прошедших через дом и жизнь скромной выпускницы тартуского университета, которая хранила в  филологической душе  свет и тепло добросердечной памяти о Тарту, о его учителях. Куда бы эту «светлячок-филологиню» ни забрасывала судьба… «К подножию ль стены  далёкого Китая, в кипящий ли Париж»… Увы, шестого номера «Вышгорода» один из авторов  этого издания, а в «парусных» пятидесятых студентка Юрия Михайловича Лотмана, дипломница Зары Григорьевны Минц (руководитель) и Бориса Фёдоровича Егорова (рецензент)  не дождалась… Живописные фрагменты воспоминаний Валентины Кухаревой о Тарту и Пекине публиковались в  2004 (N 3-4, c. 68 - 100), 2006 (N 2-3, c. 35 - 45), 2007 (N 3-4, c.12 - 24), а некоторые до сих пор хранятся в архиве Бориса Фёдоровича Егорова. Часть семейных архивных материалов и эссеиста опубликовано этим же почтенным изданием  в 2011 (N 6, с. 157 - 163).

В 25 можно смело начинать заведование кафедрой, а в 29 и звёздный тартуский путь короля структурализма, как Егоров и Лотман, но в 25 бывает трудно начать семейную жизнь в Китае и аспирантские труды в Советском Союзе, особенно если китайское посольство против такого брака своего, в наказание срочно отозванного на родину студента. И Валя Кухарева едет  преподавать в один из пекинских вузов, где её не только ждут ученики полу-мира, но и подстерегает шквал неожиданной культурной революции. Тартуские уроки структурализма помогали в преподавательских и многих других филологических трудах, но не могли защитить алых парусов перспективной исследовательницы творчества Александра Грина. Незадолго до неизбежной хунвейбинской бури знакомые из Швеции предлагали выпускнице основанного шведским королём университета интересную сферу применения своих талантов в Стокгольме, для начала на радио Швеции,  а после неизбежной катастрофы, уже в семидесятые, настойчиво приглашала в Эстонию чета Лотманов, сам Юрий Михайлович и Зара Григорьевна Минц. Что ж, женщины, даже если они ученицы метящих в короли гениев структурализма, остаются женщинами. 

Материнский инстинкт взял верх надо всем. В тихих и далёких от всего мира крымских степях  выпускница  кафедры русской литературы посвятила себя воспитанию сына.   Далёкая  звезда Тарту светила в сердцах  всех, кто прошёл егоровско-лотманскую школу, по всему миру. Доходил свет этой звезды и до  крымских степей, в крохотный  городок Джанкой. И не только для школьных учеников Валентины Кухаревой. Для членов литературного клуба «Синяя птица». Для Клуба Интернациональной Дружбы, который со временем станет одним из лучших  на территории пришедших со временем к созданию СНГ советских республик. Для интертеатра и для музея антифашистского братства. Для всех, кто разделил с Валентиной Кухаревой не только её филологические труды, но и общественную деятельность, дошёл свет и лотманской звезды. 

Многие годы не прерывалась переписка с семьёй Юрия Лотмана, а Борис Фёдорович Егоров стал гуру и для эссеиста. Редкие встречи с этим патриархом структурализма были параллельно  и школой,  переписка же началась с отроческих  лет.  А вот фотографии будущего академика и короля структурализма, увы, не обрели реальности таких живых встреч, превратились с годами в милый коктебельский портрет из гальки, в обложку журнала «Вышгород».  Под стук колёс поездов,  бегущих в керченско-феодосийском  направлении, но чуть-чуть не добегающих до Коктебеля,  навевается ночами в северных степях Тавриды лунная  грусть роскошными номерами одного из лучших журналов российской словесности. С такой же лунной грустью смотрит из студенческих альбомов, со страниц журнала и лицо молодого патриарха русского структурализма.  Время бежит быстрее, чем чугунные колёса самых скоростных литерных составов, даже быстрее, чем шаржированная фигурка будущего академика из мемуарной зарисовки Бориса Фёдоровича Егорова. И даже храня солнечное тепло, даже сберегая добродушную улыбку навечно, что и подобает камню, грустит медальон-голышик с коктебельским портретом академика.       

НА ГОРНИХ ТРОПАХ РУССКОГО ФОРМАЛИЗМА, ИЛИ С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ СТРУКТУРАЛИЗМ 

К литературным сокровищам ведут замысловатые горные тропинки формализма, без самой способности восприятия и  анализа формы нет, и не может быть дан кому бы то ни было сам предмет литературной художественности. Пути по этим тропинкам не каждому под силу. Были бы эти пути и вовсе непреодолимы, если бы не помогали  на них ступеньки, искусно сработанные структуралистами. Волшебство и магия структурализма в том, что ступеньки формалистических троп способны переходить в сплетения нависающих над безднами мостов из лучезарной пустоты. Мостами и переходами такими следует лишь восхищённо любоваться, трезво оценивая свои способности,  не ступая в действительности, не обольщаясь и помня, что даже акробат Заратустры сорвался и рухнул на площадь у  Ницше, что  только в сознании одних лишь поэтов воздух полон богов. Встать над безднами ещё заманчивее, чем встать над схваткой, но стоит ли даже приближаться к безднам? 

Литературный аттракцион структурализма состоит в том, в основу литературоведческого анализа кладётся экстраполируемый затем принцип противопоставления фонем по различающим реальные звуки признакам. В этом отношении классический образец даёт анализ стихотворения Михаила Юрьевича Лермонтова «Расстались мы, но твой портрет…» (1837), осуществлённый Юрием Михайловичем Лотманом  и опубликованный московским издательством «Просвещение» (1977) в его монографии «Анализ поэтического текста: Структура стиха» (стр. 169 - 179).  Анализ показывает, что статистическое снижение эксплозивности во второй строфе по отношению к первой демонстрирует катарсис и рационализацию, преодоление страдания разлуки.  Естественно, что выводы эссеиста обедняют и вульгаризируют всё богатство предельно конкретного литературоведческого анализа, но популяризаторский жанр эссе такие вольности позволяет, а любителям поэзии и аналитики поэзии оставляет свободу возможности пройти путём учёного, проторённым им в науке и для желающих дать свои самостоятельные комментарии. 

Оппозиции, опыт выявления и осознания которых даёт фонетика, и позволяют строить сложные и, на первый взгляд, не постижимые умом конструкции структуралистов, моделировать многоуровневые знаковые объекты и целые знаковые системы. Своеобразие русского структурализма в том, что он, априори следуя принципу Семёна Афанасьевича Венгерова, в свете лингвистических оппозиции и парадигм увидел русскую литературу с её внутренними, имманентными законами как часть русской и мировой культуры. Основоположника структурного метода Клода Леви Стросса влекла архаика первобытного общества. Лотмана влекли новейшие точные методы, проблемы новейших искусств, искусственного интеллекта, философия, которой собственно и становился в своём развитии структурализм. Именно Юрий Лотман максимально раскрывает общенаучный потенциал филологической науки, рамки которой расширяет с энергетической смелостью информационного взрыва. Ценой таких общенаучных инсайтов была потрясшая медиков картина мозга учёного, буквально испещрённого множеством микроинсультов, жить с которыми не мог  простой смертный. 

Структурализм имеет французское происхождение и французское реноме, но давно стал общемировым, интернациональным явлением. В русской науке у общемирового  шарма французского структурализма лотманское лицо. 

ОБРЕТЕНИЕ ВСЕМИРНЫХ ПРОСТРАНСТВ В ГОРНЕМ ЗАМКЕ СТРУКТУРАЛИЗМА И СЕМИОТИКИ  

На горних путях науки для истории  интересен следующий эпизод, который со стороны мог бы показаться чем-то вроде  «казачьего набега философии на горний замок структурализма и семиотики». Плодотворность лотманской школы была сопоставима по своим масштабам с величайшими вулканами и водопадами. Всемирные масштабы наращивало и научное признание достижений сподвижников и учеников Юрмиха (Юрмих и Борфёд – так скромно именовали себя в дружеской переписке зачинатели новейших научных направлений). Всё новое всегда связано с проблемами коммуникации, языка и метаязыка, терминологии. Для по-настоящему крупных учёных эти проблемы  превращаются не в барьеры, а в вехи звёздных путей науки, непосвящённым они могут показаться и  военными набегами, но, в сущности, это –  прологи  к мирным беседам за круглым столом. 

Одной из таких вех и стало обращение к терминологии тартуанцев А. Ф. Лосева. Известный российский философ, эстетик, исследователь античности Алексей Фёдорович Лосев в своём «Введении в общую теорию языковых моделей» (Москва, 1968), насчитав 34 значения термина «модель», предпочёл  восходящее к французскому первоисточнику «образец», пошёл не по английской терминологической тропке, как Юрий Лотман. Стремясь избежать «терминологической многозначности в существующих теориях знака и символа», Лосев  в своих научных изысканиях не стал использовать терминологию  знаковых  систем и называть их моделирующими. Такой подход  был сохранен знатоком древнего мира и в будущем, в частности, в его книге «Знак. Символ. Миф» (Москва, 1982). Для Лосева модель – это отражаемое, поэтому языковые и прочие знаковые системы моделями быть не могут, ведь они сами моделируемы. Для последователей Лотмана, авторов многих трудов по знаковым системам модель – отражающее, а не отражаемое, языковые, знаковые системы моделями быть могут. 

Здесь мы встречаемся с двумя разными терминологическими системами. Здесь был не спор, не терминологический набег, а терминологическое уточнение, всего лишь картографическая демаркация,  даже не  реальное разграничение, тем паче не пограничный конфликт. И, наверное, уместнее было бы происшедшему найти своё место в статьях словарей терминов, а не эссе, ведь эссе – жанр скорее художественный, чем научный, но горние тропы формализма и эссеистов манят, манят и научные замки.  Вспоминается и думается  о былом «набеге» в связи с картографией границ государственных, а не научных. И вот как именно. Новочеркасск, откуда родом Лосев, – в недавнем прошлом вольная столица российско-самурайского этноса казаков. 

Научная история в свете воинских воспоминаний этого ныне скромного городка меркнет, теряется в далях туманных. Совсем иное – Тарту, город, где мыслил и творил Юрий Лотман. Здесь в давнем 1632-м году основал университет король Швеции Карл Густав. Король был молод, славен своими военными кампаниями и нововведениями, а не учёностью и научными деяниями. Вскоре после основания университета король-просветитель погиб, и затерялся бы в хронологиях многочисленных шведских Карлов, если бы не этот основанный им университет, которому многие люди обязаны  среди многого витаминам Бера, нейрохирургическому гению Бурденко  и облегчающему страдания хлороформу не менее гениального Пирогова. Зашкалил мировые рейтинги Тартуского университета и литературоведческий гений Лотмана. 

Воинская слава меркнет в трудах и деяниях мирных служителей муз. Да и  Лотман, хоть был на войне, шесть лет служил в армии, где, кстати, при возможности изучил французский язык, пользуясь тем, что  кухмистерствовал  в его подразделении  француз, но известен и дорог как мирный учёный. Но вернёмся к нашим терминам и «набегам» на горние замки наук, ведь картография терминологий могла бы  для картографии государств стать примером мирного разрешения споров. 

 В трудах по знаковым и моделирующим системам структурализм  сближается с семиотикой, привнося с ней в свой язык англоязычные влияния и семантические инклюзии, ведь  язык патриархов семиотики  - английский. Во французском языке, родном для Клода Леви Стросса, «modele»: 1. Образцовый, показательный; 2. Модель, образец;   3. Натурщик (здесь и таится французский поворот на горних тропах науки, приводящий к миражному «набегу»). Иначе  в английском языке, родном для патриархов  семиотики. В первое значение входит и «макет». Показательно, что согласно ветхозаветным изданиям англо-русского словаря Владимира Карловича Мюллера существительное «model» зафиксировано в семи своих основных лексико-семантических вариантах. В первом варианте оно может употребляться со  значением «макет», а лишь во втором – со  значением «образец», в шестом – «манекен», а лишь в 7-м – «живая модель».  Вторичность, искусственность  усиливаются,  доминируют. 

Словарная шкала  в этом отношении показательна. Вот список значений: первое (модель, макет, шаблон); второе (разговорное, точная копия); третье (образец); четвёртое (система); пятое ( натурщик; натурщица); шестое (манекен); седьмое (живая модель, например,  в магазине готового платья). Опорные вариации лексической семантики подвесного мостика на английской тропе и вели к горнему замку структурализма. Такой мостик  легко не заметить, не всякий и решится ступить на подвижную в историческом движении этимологическую семантику, терминологическая прочность которой ещё впереди и пока не рассчитана, к примеру, на ганнибалова слона или суворовскую тяжёлую  артиллерию. Хорошо в этом отношении эссеисту из его исторических далей созерцать красоты открывающихся среди  горних высот видов науки. Но вот за круглым журнальным столом философов и литературоведов тех давних десятилетий не рискнули назвать школу Лотмана «лотманской», побоялись, возможно, на какую-нибудь не ту горную тропу вступить.      

Из эссеистических же далей наших десятилетий нового тысячелетия ясно видно, что французско-английское разноязычие, таящееся в русской лексической семантике, под униформой терминов скорее создаёт возможности для плодотворных философско-литературоведческих диалогов, чем для разногласий и споров. Уютные местечки для таких  диалогов, а не площадки разногласий и плацдармы споров – вот что такое терминологические уточнения Алексея Лосева на скрещении судеб научных направлений. 

Сами эти уточнения выявляют, что структурализм в своём тартуском развитии становится самостоятельным научно-философским учением, а не узкой антропологической или филологической дисциплиной. Без  демаркации терминологий  нет полновесного общения и развития наук.  Подобные уточнения делают удобнее и междисциплинарные научные круглые столы, к примеру, и философов и литературоведов , а такие столы  в середине семидесятых популярны  в академических журналах.  На подобных вавилонских скрещеньях и перекрёстках наук структуралист Юрий Лотман со второй половины шестидесятых становится самостоятельным философом, мыслителем мирового масштаба, с семидесятых Юрий Лотман – некоронованный король российского структурализма.

И СНОВА НА ГОРНЫХ ТРОПАХ НАУКИ, ИЛИ ГУМАНИЗМ БУДУЩЕГО  – ЭТО СТРУКТУРАЛИЗМ

 В девяностых годах последнего века уходящего тысячелетия молодые донские технократы из Новочеркасска, родных мест философа Лосева, в своих духовно-нравственных исканиях задумались над ответственностью общества научно-технического прогресса перед культурой. На Дону было учреждено общество, ставящее своей задачей защиту культурных ценностей. Вдохновлялось общество не только идеями Николая Рериха. Духовные поиски российской семьи паломников в страну мудрости Востока, обретающие вид нормативно-правовой, а в своей сущности, и международно-дипломатический, были лишь частью философских исканий. И в них приоритетные позиции не мог не занять европейский персонализм. И в Новочеркасске предпринимается издание философских трудов Алисы Бейли. Тезис  Алисы Бейли о мыслящем атоме можно считать ярчайшим проявлением французского персонализма в духе Эммануэля Мунье. От идеи о том, что персона человека несёт в себе всё многообразие мира от живых существ до мельчайшей атомной частички, всего один шаг ведёт и к  идее о  мыслящем  атоме. Девяностые годы были временем решительного общественного обновления. 

Стремление к сохранению культурных традиций не могло не привести и к путям-дорогам, ведущим  к горним высям структурализма. Не будем и думать об экстраполяциях и развитии даже намёков на расщепление «мыслящего атома», а вот об основном принципе структурализма вспомним. Структурализм не делает предметом своего научного внимания элементы  систем, но интересуется исключительно отношениями элементов. И в  этом отношении структурализм – это гуманизм, потому что от атома до человека не подвергает анализу элементы, а лишь отношения. Это своего  рода королевская дипломатическая презумпция структурализма.

Содружество технократии и структурализма неизбежно при обращении к культурному наследию, самой мысли о его сохранении. Последовательный структурализм, как наука гуманитарная, а значит и в самом существе своём внутренне гуманистическая по природе, не будет делать предметом эстетики, к примеру,   конвульсии поджариваемой в котле жертвы, потому что мучения и гибель деструктивны,  на одном из своих уровней несчастный не структурен. Сардонических улыбок в культуре для структуралиста нет, а есть лишь сырое и варёное. Варёное и сырое  -  это не живое, а мёртвое.  И гуманизм учит, что жизнь, живое уважать надо, а не доводить до состояний сырого и варёного. Звуки же языка – живая речь человека и других, наделяемых способностью речи живых существ. И новейший технократ стремится научить машину говорить и даже думать, трудится над синтезом звуков и речи в их жизнеподобных отношениях, если он последователен в своём обращении к гуманитарному знанию, а не уподоблять человека машине. Горние тропы, нет, они не доступны для  машин Жюльена Офре де Ламетри, но скромной монашеской лёгкой поступью пройдут по ним, тихо беседуя,  Дидро и Д’аламбер, а с неуклюжей грацией и великаны Рабле, уподобляя себя высокогорным козочкам.                

Запредельные для гомункулусов и киборгов дали и выси таят гуманизм будущего, который дан и структурализму как знанию человеческому, передаваемому и на новейших языках новейших машин. Но пора заканчивать мысленный экскурс на родину философа и эстета, да ещё и со столь затейливым сплетением троп ассоциаций. Гуманизм и структурализм. Эти направления не будем мы сводить к противоречиям. Ни к внутренним, ни к взаимным. Ни в своём эссе об академике, ни как-либо иначе. Но, увы, девяностые не самые счастливые для многих. Для кого-то на девяностые годы выпадают юбилейные даты рождения, так, например, в 1893-ем родился Лосев, но совсем в иной,  не самый радостный цвет, окрашено это  сочетание цифр для академика Лотмана.     

ТРАГЕДИЯ РОКОВОГО ГОДА, ИЛИ КОРОЛЕВСКИЙ УРОК 

93-й год для королей и революционеров он со времён  1793-го года Людовика ХVI был роковым. Роковым стал он и для Юрия Лотмана. Притеснения, гонения не сделали учёного революционером. Ужасы и произвол даже далёкой от него так называемой культурной революции Юрий Лотман встретил с негодованием. Чувствительное сердце доброго рыцаря науки было на стороне жертв, а не революционеров.  Унизительные же обыски тайной полиции в его доме только возвысили по-настоящему независимого учёного. И свой 93-й год профессор, академик, патриарх российского структурализма и европейской семиотики встретил королём. 

Президент  Эстонии воспринял скорбное известие из Тарту как общенациональное горе. Берлинская стена к тому времени давно рухнула, а по улицам столицы России вновь прошли танки. Энтузиазм демонтажа до самых основ красной империи охватил весь мир и едва ли не преобладал над энтузиазмом суверенитетов, даже такие слова, как конвергенция, перестройка, трансформация, обновление и метаморфоза уходили на периферию стремительно вновь политизирующегося общественного сознания.   Казалось бы, что Европе до судьбы эстонского профессора русской художественной словесности, да и что кому до профессорских судеб российской культуры в Эстонии? Но, чтобы почтить память Юрия Лотмана и принять участие в церемонии прощания,  президент Эстонии прервал протокольные правительственно-дипломатические мероприятия  в Германии, где был тогда с визитом. 

Потомственный представитель всемирного клуба политического истеблишмента президент Эстонии Мери Ленарт лично прибыл на горестную церемонию. Мери Ленарта сопровождали три министра. Организацию похорон правительство осуществило за свой счёт. Протокол последнего пути короля российского структурализма был расписан поминутно с дипломатической точностью, ведь точность – вежливость королей. В своей речи за поминальным столом Мери Ленарт вспомнит о библиографических карточках, которые ему, пишущему дипломную работу о декабристах студенту, подарил в ту пору «этот совсем ещё молодой человек с усами». Церемониалы – серьёзное государственное дело. Как известно, именно протокольные часы сыграли решающую роль в судьбах Сената, восприемника трона и декабристов давней и далёкой от Эстонии России 1825-го года. Мери Ленарт не был королём, Мери Ленарт был президентом, но урок истории вечером 3-го ноября Мери Ленарт получил королевский. 

Королём был учитель Мери Ленарта, дав этот последний урок, король русского структурализма и эстонский университетский профессор Юрий Лотман упокоился на погосте города Тарту, университет в котором был основан одним из самых беспокойных и воинственных Карлов Швеции – Карлом Густавом Адольфом. «Быстрая, бегущая походка» студента Юрия Лотмана сменялась каменной поступью незримо вступающих на путь истории науки и просвещения памятников академику Юрию Лотману.               

ПОЗОЛОТА В ОБРАМЛЕНИЕ ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ, ИЛИ НЕМНОГО СОЛНЦА КРЫМСКИМ УТРОМ… 

И в северных степях Крыма брега Тавриды прелестны. Воспет Крым на юге Пушкиным. Лишь в дымке увиден Крым из Тамани едва не утопленным контрабандистской Печориным. Увы и ах, на севере своём не вдохновляют «брега Тавриды поэтов. Здесь на севере брега эти имеют вид уходящих в бескрайние болота солончаков и камышовых зарослей, но и берега болот брегами быть могут. Могут и восхищать и даже прекрасными казаться. Особенно в глубине степей, и полей, где артезианские скважины, речушка, а когда-то и самый длинный в Европе канал, дают животворную воду огородам  и садам. Особенно, когда всходит в степях солнце накануне бабьего лета. 

Соперничающие с греческими эфебами кипарисы и неприступно горделивые гордячки-сосны далеко в горах. Но и к заплаткам садов на  севере, и к раскиданным по склонам гор роскошным паркам на юге - всюду равно щедро солнце Крыма. Нежное в своей ласке, сожжёт оно в пламени золота и багрянца сады, но устоят в холоде вечнозелёной юности парки. В лучах сентябрьского солнца, словно не полностью розданных первым школьным звонкам и сбережённых от звонкой меди парадно-торжественных девочек и мальчиков-колокольчиков, перелистываю я шестой номер «Вышгорода» за 2008-й год с портретом академика Лотмана на обложке. Есть под этой обложкой и два фрагмента из моей монографии «Архимедовы тропинки российского Аполлона» (с. 37 – 47), вдохновлённой, сочинённой и написанной именно в степях Крыма. Публиковалась монография на протяжении почти двенадцати лет, шестой номер и предваряет сей «научный сериал» с идиллическими и лирическими отступлениями. Сын ученицы пионеров-патриархов русского структурализма «парусно-романтических» пятидесятых  и своё первое  академическое изыскание делал в духе структурализма. Что уж говорить об этом, даст Бог, не последнем.          

Не решался когда-то юный изыскатель (Да ещё и восторженный поклонник короля испанского сюрреализма Сальвадора Дали!) даже и думать-мечтать в крымских степях о поступлении в знаменитый университет, основанный королём Швеции. Так что тартуских   «колокольчиков  держался» эссеист  исключительно метафорически. Вот даже  сейчас волхв и маг пластических искусств из Фигераса надоумил почтить чопорного и сдержанного собрата по усам; но  весело вздёрнуты и закручены всемирно известные усы Сальвадора Дали, а грустно опущены усы Юрия Лотмана и Марка Твена. Сооружаю на стене своего а ля Робинзон кабинета коллаж, вставляю в эту конструкцию и русский журнал Эстонии обложкой с медальоном наружу.  

Пройдут и тёплые крымские денёчки, пожелтеют, начнут облетать и листья с деревьев за окном, а собратья по цвету и форме голышей с портрета Лотмана будут по-прежнему зеленоваты, именно таковы они в море у берегов. А вот само море то лазурное, то всех оттенков синего, но лишь у Севастополя – чёрное, хотя и значится на картах, под именем Чёрного. В далёком детстве даже видел я на пляже дачной Укчкуевки огромный осколок выброшенной морем колонны из чёрного мрамора. Впрочем, в Севастополе от бомбёжек и канонад зёмля даже ржавой бывает, потому что металла в ней больше, чем почвы, а крови больше, чем воды. Может и мрамор здесь местами, согласно какой-нибудь не записанной никем доселе легенды, так и рождается местами и временами чёрный, ведь все тайны подземных миров даже академиком Ферсманом не открыты. Зелёные  и синие оттенки останутся южному берегу до начала следующей весны, а осень позолотит полностью север Крыма. Красок осени достанет и на раму портрета, а мрамора земля степей не родит, ни обычного белого, ни тем паче диковинного чёрного. Заменят  печальные  ассоциации «чернь позолот». В Крыму от южных гор до северных болот золото живых и живительных лучей солнца греет душу вопреки всем печалям листопадов.

А вот в Прибалтике море не зелёные голыши дарит на память  о себе, а настоящее живое золото янтаря. Наверное, не только янтарём щедры берега Эстонии, но богаты пушкинским багрецом и золотом  леса на этих берегах, ведь совсем рядом Новгород и Псков, но в тех краях не довелось эссеисту бывать осенью. А вот на родине профессора  Лосева в Новочеркасске и в самый разгар осенних листопадов довелось побывать: трудно где-либо ещё увидеть столь пышную осень, которой так и пылает парк у цитадели местной науки. Здесь, в известном политехническом институте никогда не преподавал Алексей Фёдорович Лосев, философ и эстет, знаток античности. Не бывал здесь и Юрий Михайлович Лотман.  Поэтому не встретились эссеисту и следы с их путей-дорог, когда в давнем 2006-м году заглянул он перед отъездом в крымские степи в гости к своему другу Александру Идеаловичу Дусеву, педагогу и учёному, фотохудожнику и общественному деятелю, продолжателю профессорской династии. Зашёл эссеист и в известный политехнический институт, где, кстати, одним из пионерских направлений для России была робототехника. В одном из коридоров, в сторонке от патио под стеклянной крышей, эссеист поднял в праздном любопытстве глаза на стены и понял, что находится в профессорской  галерее. Из чёрной глубины живописных пространств  над выписанными кистями рук прямо в глаза здесь смотрят лица учёных.  Эта галерея – подлинное достояние донской педагогической культуры и науки! К тому времени эссеист был давно уже принят в профессорский клуб Северо-Кавказского научного центра высшей школы, но такому патио и такой галерее могут позавидовать многие клубы. 

Казаки просты и традиционны в своих представлениях, так что памятник профессору и академику Лотману наподобие знаменитого эксперимента пластического искусства для музея в родном городе Сальвадора Дали Фигерасе они вряд ли способны вообразить, но думается, что безыскусный портрет-медальон из камешков может понравиться каждому и на родине Лосева. Ведь казаки любят лошадей, а стиль дада назван словечком, обозначающим в «детском языке» лошадку, само слово «дада» означает  в языке взрослых людей детский лепет, а не только одно из художественных направлений.  Но и Новочеркасск, и Тарту,  и даже Коктебель, где из камешков сложен портрет академику Лотману, – далеко от северных степей Крыма, объединены они в этом удостоенном читательского внимания   эссе лишь прихотливой вязью вольных ассоциаций эссеиста. Под солнцем Таврии, да еще в бархатный сезон ассоциации сами слово за словом и в осеннее эссе соединяются, и в обрамление  с позолотой из портретов этого эссе.

(Продолжение следует)

____________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович