Немыслимая глобальность всеобщего счастья

Века человеческих утопий, нагромождение различных теорий, разной степени фантастичности; практические действия, приводящие к новым и новым пролитиям крови: увы, ни одно тотальное человеческое свершение не обходится без оного чудовищного процесса.

17-й год, завязавший, но одновременно и развязавший столько узлов – был последним, неистовым, общечеловеческим походом за счастьем; отображение сего требовало нового языка, созвучий, ритмов – и, вероятно, сильнее, чем у кого бы то ни было, всё это проявляется у Андрея Платонова.

Нет, кажется, более оригинального стилиста в русской прозе; родословная его, хоть и прослеживается своеобразным пунктиром, достаточно условна: тень Достоевского, нечто от лесковского  соплетения слов, отчасти – отблеск Гоголя, чуть-чуть от Горького…

 Но всё именно на уровне теней, ибо язык, предложенный Платоновым, точно зарождался в самой земельной плазме, брал нечто от коры древес, всегда похожей на вариант праязыка, так и не разгаданного, предельно природного.

Платонов отчасти репетировал собственную прозу в поэзии: производя стихи, не предоставившие ему места в пантеоне, однако оставшиеся странными кристаллами мерцаний, развившихся потом в линиях прозы…

 Низовое, корневое – но и великое, возвышенное, бесконечно влекущее – туго связываются в текстах Платонова: вот тень всеобщего дела Н. Фёдорова раскрывается перламутрово, а вот мерцают мистические полёты Циолковского.

 Паровозы становятся персонажами: нежность иных мастеровых к ним превышает меру оной, испытанную к людям.

Социализм должен зародиться сам, ибо воздух для всех, и он пропитан справедливостью, раз так щедро дарит себя; персонаж чудовищного, глобального, кромешного, великого «Чевенгура» отправляется на поиски запредельности: той, в которой зародился уже социализм.

Никаких альтернатив: Платонов гнёт язык под необходимости времени, но и чеканит его, и выворачивает, как платяные мешки, вытряхивая предыдущее содержание…

Паровоз опоздает на много часов – а потом ещё дополнительно.

Паровоз довезёт до цели, ибо в прекрасном и яростном мире должна быть очевидная цель.

Нежность иных рассказов раскрывается каждой каплей прошедшей грозы, а путешествие воробья прозвучит феноменальной грустью старика.

У Платонова всё одушевлено: трава, паровозы, вода.

Даже у жука Платонов рассмотрел лицо: тут нечто буддийское, восточное – такая пристальность взгляда.

Проза Платонова строится из серьёзных материалов, чтобы можно было пренебречь хоть чем-то, и величие этой прозы продолжает испускать такой необыкновенный свет в реальность, которую писатель бы не узнал как жизнь, и не принял бы…

Поэзия Платонова как лаборатория его прозы

Возможно, Андрей Платонов ковал свой феноменальный, не способный оставить равнодушным прозаический язык именно в кузнице поэзии?

 Глубокое зрение Платонова точно ввинчивалось в потаённые, рудные пласты почв родной речи, добывая оттуда невозможные сокровища; а стихи его – оставшиеся ранним этапом – пели несравненную прелесть жизни:

В моем сердце песня вечная
И вселенная в глазах,
Кровь поет по телу речкою,
Ветер в тихих волосах. 

Тихие, несколько угловатые, точно для себя написанные стихи, будто не стоит задача говорить за народ, из глубин его, недр…

 Но – вселенная в глазах, тут уже словно перекидывает мостки к прозе, в которой мерцает нечто от русского космизма, перекликаясь и с философскими построениями Н. Фёдорова, и с осуществлёнными в словесных полях мечтаниями К. Циолковского.

 И – сопричастность всех людей к одной теме, пусть не высказать её – так сложна – вдруг проявляется, распускается цветком в стихотворении: 

Страннику в полночь откроешь,
Друг позабытый войдет.
Тайную думу не скроешь,
Странник увидит, поймет. 

Странники бывают и метафизического толка: по необъятности различных мировых учений. Впрочем, думается, Платонову были ближе странники по русским дорогам: многое видавшие, массу всего умеющие.

Стихи Платонова достаточно бесхитростны, открыты, возникают неожиданные богомольцы, для которых: 

«Нету нам прямой дороги,
Только тропки да леса.
Уморились наши ноги,
Почернели небеса.
Богомольцы со штыками
Из России вышли к богу,
И идут, идут годами
Уходящею дорогой.» 

Впрочем, неожиданность этих богомольцев проявляется и в наличии у них штыков – довольно странного атрибута.

Ветхая Русь стоит, шатается, точно ждёт слома огненного, появления всех тех машин, которые так любил, так воспевал Платонов-прозаик, разворачивались ленты стихов великого мастера прозы: и зрела, зрела она постепенно внутри напевов, как в капсулах грядущей жизни, и прорвалась – оставив стихи такими, как есть: может быть, начальным этапом пути мастера, а может – интересным свидетельством роста языка.

_____________________

© Балтин Александр Львович