Достоевский дает мне больше, 

чем любой мыслитель, больше,

чем Гаусс.

Альберт Эйнштейн.

Когда современные исследователи обращаются к довольно широко известному отзыву Альберта Эйнштейна о влиянии Достоевского на его собственную научную деятельность, они непременно задаются вопросом, как мог писатель повлиять на сознание одного из величайших ученых ХХ века, во многом предопределивших развитие науки и задавших вектор дальнейшего движения научной мысли в целом. Многие интерпретаторы этого высказывания Эйнштейна в большей мере склоняются к пониманию не буквального, сугубо научного генезиса, а определенного вдохновенного, поэтического воздействия идей Достоевского на открытия гения-физика в области точных наук. Но возникает закономерный вопрос: при чем здесь Гаусс? Ведь Гаусс был не писателем, не поэтом и даже не философом – он математик. Более того, не всякому исследователю гуманитарного профиля известно, что для любого представителя сферы естествознания и физико-математических исследований Карл Фридрих Гаусс (1777-1855) остается одной из знаковых фигур в истории науки и является, пожалуй, самым авторитетным ученым, внесшим весомый вклад в развитие математики, механики, физики, астрономии и геодезии. Именно по отношению к имени Гаусса часто можно встретить определения «величайший математик всех времен» и «король математиков». Эйнштейн же сказал только то, что сказал. 

Так что же все-таки кроется в этом высказывании одного гения о другом? Попытаемся же осмыслить эту фразу в более широком контексте представлений о феномене творчества Ф.М. Достоевского и мощном влиянии идей писателя, воплощенных в художественную форму и требующие от исследователя глубинного погружения в их суть с точки зрения ключевых знаний самого писателя, в том числе в сфере естествознания. Думается, здесь уместен и биографический экскурс становления великого художника-мыслителя.

Ни для кого не является секретом, что еще в детстве профессиональная стезя будущего писателя определялась отнюдь не в гуманитарной сфере, а соответственно, и упор в образовании шел на естествознание и точные науки. Выбор пал на военное инженерное училище, поступив в которое, молодой Достоевский проявил себя как довольно успешный студент, в том числе в математике, астрономии и геодезии. Странно было бы полагать, что, получив такой фундамент знаний, в своей дальнейшей мыслительной деятельности гений игнорировал тот багаж, который уже вложен в его сознание. Ведь, по сути, именно он стал базисом для его дальнейших размышлений, облеченных в художественную форму, которая, как и любая другая знаковая система, требует понимания и расшифровки. Отказавшись от формул математических, Достоевский находит более приемлемую для него форму художественных образов. И на сегодняшний день как личность самого Достоевского, так и его открытия в сфере психологической антропологии во многом остаются «тайной», которую предстоит постепенно разгадывать еще не одному поколению достоевистов, ибо масштаб его гения стремится к абсолюту. 

В ХХ веке произведения Ф.М. Достоевского рассматривались в большей степени с точки зрения их художественной ценности в их поэтике и проблематике. Это вполне естественно и закономерно. Но чем больше исследователей из самых различных научных сфер подключалось к погружению в бездонный пласт идей писателя, тем становилось очевиднее, что наивно ограничивать творчество Достоевского только гуманистическим пафосом и отказывать в гениальности этой личности в других, весьма отдаленных от чисто эстетических представлений о мироздании и человеке. Духовные искания и испытания привели художника к таким откровениям, которые на сегодняшний день продолжают подпитывать не только гуманитарные исследования, но и современное естествознание. Можно даже утверждать, что игнорирование Достоевского как ученого, облекшего свои научные гипотезы и открытия в художественные образы, есть лишь результат разграничения духовного и эмпирического познания, при котором те же представители точных наук просто не имели права оперировать в своих исследованиях теми категориями, которыми оперирует сам писатель. А вот для литературоведов здесь открывается перспектива безграничная. 

Обратимся же к некоторым связям и параллелям научных открытий ХХ века, которые, как видится, Достоевским уже были представлены в его творчестве в художественно-литературной форме.

Николай Бердяев одним из первых признал Достоевского «великим антропологом»: «Художество Достоевского совсем особого рода. Он производит свои антропологические исследования через художество, вовлекающее в самую таинственную глубину человеческой природы. В глубину эту всегда вовлекает иступленный, экстатический вихрь. Вихрь этот есть метод антропологических открытий. … Достоевский открывает новую мистическую науку о человеке»[1]. Но эта оценка произведений писателя не стала признанием его художественного творчества как метода объективно-научного познания, которое может дать ключ к пониманию не только человеческой природы, но и всего мироздания в целом. Здесь же следует обратиться к еще одному общеизвестному для исследователей факту – самооценка Достоевского по поводу его основного метода в изображении человека: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле». Этой записи в «Дневнике писателя» за 1881 г. предшествует другая, не менее известная: «При полном реализме найти в человеке человека» (27, 65)[2] При всей полемичности и даже загадочности этих замечаний писателя, в современном достоеведении, пожалуй, самой убедительной и авторитетной является исследовательская концепция К.А. Степаняна, посвятившего этой проблеме свой фундаментальный труд, основные положения которого в целом могут быть сведены к следующим тезам: «Та реальность, которая существует в мире Достоевского, определяется «вечным пребыванием» Христа в ней. Поэтому она обретает – вернее, восстанавливает присущие реальности изначально – совершенно особые онтологические характеристики»[3] «Причастность Достоевского высшей реальности наделяла его даром пророчества, о котором он знал и которым гордился, видя в том заслугу именно своего реализма»[4] «Достоевский вовсе не считал свой реализм чем-то уникальным. Более того, он считал именно этот реализм коренным свойством настоящей русской литературы»[5] Однако и здесь мы имеем дело с научной интерпретацией высказывания самого писателя. Вполне допустимо посмотреть на его суть и под другим углом зрения.

В эпоху Достоевского психология, да и психиатрия рассматривались как науки метафизические по определению и не могли претендовать на включение наблюдений в этой области в ряд объективных исследований. Однако уже в начале ХХ века их статус радикально меняется. В отечественной науке знаковой фигурой стал В.М. Бехтерев, научная деятельность которого неразрывно связала напрямую эти науки с физиологией и естествознанием в целом. Это отражено в его фундаментальных работах «Объективная психология» (1907-1910 г.г.), «Общие основания рефлексологии» (1918 г.),  «Коллективная рефлексология» (1921 г.) и «Общие обоснования рефлексологии человека» (1923, 1928 г.г.). Фактически, он совершает научный переворот не только в области психологической антропологии, но и открывает новые пути для дальнейших научных достижений и создает мощный плацдарм для дальнейших исследований в области научной антропологии.

Необходимо отметить, что сам Бехтерев был чрезвычайно литературным ученым и большинство его докладов на научных симпозиумах обильно сопровождается аллюзиями, реминисценциями и прямым цитированием художественных текстов самых различных авторов, в том числе и Достоевского. Однако это не означает признания Бехтеревым их научной авторитетности: здесь уместнее говорить об общей этической, нравственной основе, которая для него, как гуманиста и пацифиста, была главной связующей нитью. Яркой иллюстрацией к вышесказанному может служить его доклад «Бессмертие человеческой личности как научная проблема», где он обращается  к трудам многих философов, в том числе Владимира Соловьева, и дает весьма любопытный комментарий:

«…Наш маститый философ принимал христианскую доктрину так, как она передается нам в священной книге, в прямом смысле слова, и рассматривал перспективу общего воскресения как обеспеченное обещание, как непреложный факт будущего, забывая при этом, что в известных случаях слова вообще должны быть понимаемы не по внешней их форме, а по их сокровенному смыслу»[6] Но когда он полемизирует с христианской доктриной Соловьева, он вступает в негласную полемику и с Достоевским. Многим специалистам известен отзыв самого писателя на теорию Николая Федорова о возможности буквального воскресения, с которой  он ознакомился по просьбе Петерсона и дал ей оценку в своем знаменитом ответе: «…В сущности совершенно согласен с этими мыслями. Их я прочел как бы за свои. Сегодня я прочел их (анонимно) Владимиру Сергеевичу Соловьеву, молодому нашему философу, читающему теперь лекции о религии…». И далее: «…Я и Соловьев… верим в воскресение реальное, буквальное личное и в то, что оно сбудется на земле» (30, 1; 14-15).

Со всей очевидностью феномен творчества, а может быть и самой личности Достоевского рассматривался основоположником объективной психологии в большей мере как великого художника-мистика, полностью погруженного в христианство. Будучи убежденным материалистом, В.М. Бехтерев, конечно, не допускал даже мысли, что Достоевский в своем творчестве задолго до него уже пришел к пониманию тесной взаимосвязи интеллектуальной, эмоциональной и духовной природы человека с его земной, «животной» сущностью. Более того, многие явления, ставшие предметом пристального внимания художника в его произведениях, превратились в оригинальные художественные «формулы» законов бытия и предвосхитили чисто научные наблюдения и выводы, к которым приходит академик В.М. Бехтерев в своей практической научной деятельности. Так, например, анализируя психологическое состояние человеческого общества в годы первой мировой войны, в статье «Война и психозы» (1915) Бехтерев сообщал, что количеств душевнобольных в армии за год войны увеличилось в 3,5 раза (обращаем внимание на причинно-следственную связь этих явлений с точки зрения уже состоявшегося и весьма авторитетного ученого). 

А теперь обратимся к общеизвестному фрагменту, из эпилога романа Достоевского «Преступление и наказание», где описано одно из видений Родиона Раскольникова:

«Появились какие-то трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас бесноватыми и сумасшедшими.  Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга» (6, 419-420).

В отличие от Бехтерева, Достоевский предполагает противоположную связь между массовым безумием и войнами. Этим, может быть, объясняется его отношение к войнам вообще. Ведь для писателя очевидно, что сами катастрофические события истории есть не что иное как результат коллективного умопомешательства, о котором гораздо позже будет говорить и Бехтерев уже на уровне вполне научном и доказательном. 

Но это лишь один из множества примеров, которые могут быть приведены как идеи-открытия Достоевского, в своем творчестве опередившего научную мысль ХХ века и предвосхитившего открытия не только в области психологической антропологии, но и в других, самых различных сферах знания.

Современный читатель – будь то профессиональный специалист-исследователь или просто почитатель таланта Достоевского – уже наделен многими знаниями, накопленными наукой ХХ века. Сегодня не стоит вопрос, существует ли связь между мыслительной,  духовной и физической жизнью человека. Но и теперь Достоевский остается недосягаемым уникумом, продолжающим подпитывать современную научную мысль. К его произведениям продолжают обращаться почти как к учебникам философы, социологи, историки и, конечно же, профессиональные психологи и психиаторы. Показательно, например, высказывание  Ф.Ф. Ефремова, исследовавшего феномен самоубийства и обращающегося к творчеству писателя именно в связи с этой проблемой:

«Достоевский полностью раскрывает такие характеристики суицида, которые практически невозможно получить при анализе поступка реального самоубийцы, даже объясняющего добровольный уход из жизни и связанные с этим обстоятельства в своем предсмертном послании. Именно «свобода от факта», сочетающаяся с внутри- и «вненаходимостью» писателя (а в дальнейшем – и читателя), позволяет отобразить многие составляющие суицидального поведения, нередко не только недоступные стороннему наблюдателю, но весьма часто до конца не осознаваемые самим суицидентом. Поэтому «художественная суицидология» не может быть заменена ничем с точки зрения понимания характера переживаний человека, находящегося в ситуации, из которой (сквозь «призму индивидульного видения») нет выхода, кроме самоубийства»[7]

Думается, не будет переиначиванием смысла сказанного, если воспринять его как еще одно подтверждение максимальной объективности именно в художественной реальности описания психологических переживаний и психопатических состояний героев Достоевского.

Его метод познания видится более чем уникальным, а его дар пророчества есть способность гения опережать собственное время и в определенном смысле жить в будущем, буквально созерцая грядущее, подобно тому, как мы до сих пор видим свет давно исчезнувших звезд. И далеко не случайно его настойчивое, пристрастное внимание к апокалиптической фразе «времени уже не будет», которая является одним из ключевых понятий в художественной антропологии писателя и по сути одним из главных концептов всего его позднего творчества[8] Как видится, и бахтинское определение хронотопа, ставшее для литературоведов почти неотъемлемой частью их собственных наблюдений и исследований, во многом обязано не только влиянию теории относительности Эйнштейна, но и художественной картине мира и человека Достоевского, в которой Бахтин ориентировался гораздо лучше, чем многие его научные собратья.

Завершая экскурс по обозначенной проблеме, остается только добавить, что феномен личности и творчества Достоевского столь масштабен, что в какую бы сферу знаний мы ни попытались проникнуть, идеи Достоевского всегда окажутся гораздо глубже и сложнее, а значит, для любого исследователя остается широкая перспектива и в его собственных научных изысканиях. 

 Литература:      

1. Бердяев Н.А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов: Сб. статей. М., 1990. - С.217

2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990 (здесь и далее художественный текст цитируется по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы).

3. Степанян К.А. «Сознать и сказать»: «Реализм в высшем смысле» как творческий метод Ф.М. Достоевского. – М.: Раритет, 2005. - С. 16.

4. Там же. - С.18

5. Там же. - С.19

6. В.М. Бехтерев. Психика и жизнь. Избранные труды по психологии личности. С.-Пб., 1999.

7. Ефремов В.С. Самоубийство в художественном мире Достоевского. С.-Пб., 2008. - С. 195.

8.  Подробнее см.: Черюкина Г.Л. Время и его ипостаси как результат рефлексии героев Ф.М. Достоевского. // Достоевский и мировая культура. СПб., 2009. № 26. - С. 76-82.

______________________

© Черюкина Гузель Леонидовна