Так получилось, что со многими нынешними поэтами я познакомился благодаря изданию «45-я параллель», созданному поэтом Сергеем Сутуловым-Катериничем. Колоссальный труд – перебирать тысячи стихотворных строк, выделяя то истинное, что войдёт потом в перечень, оправдывающий существование человеческого рода. И когда натолкнулся в 45-ке на эти стихи, сразу же пришло осознание – вот оно – настоящее. Надо срочно знакомиться с поэтом. И с ужасом узнал, что не успел, разминулись совсем немного. В сентябре прошлого года Владислава Пенькова не стало. С Михаилом Анищенко мы всё же успели пересечься, хотя бы на полгода. Утрату Владислава воспринимаю, как потерю близкого друга. В конце концов, степень родства определяется только по отклику души на стихи собрата. Хрустальная вода подлинной поэзии не замерзает, остаётся живой.  Будем быть, Владислав.

                                                                               Валерий Рыльцов

Словно девочка 

Не пойму, что это значит

(разве кто-нибудь поймёт?) –

сквознячок поёт и плачет,

тихо дудочка поёт.

Что-то есть такое в мире,

заменяющее мир –

запах извести в сортире,

свет за окнами квартир.

Бесконечность это что ли?

Что ли нежность навсегда?

В глубине венозных штолен

есть хрустальная вода.

Есть такое не такое –

зубы ломит, смерти нет,

поцелуя и покоя

и грозы подземной – свет,

словно молния приходит,

и уходит в глубину,

словно девочка подходит

ночью к тёмному окну.

Многоточие

И, конечно, ты прекрасна –
мёд и жемчуг и янтарь.
И, конечно, всё напрасно,
как сказал семитский царь.

За окном осенний холод,
за окном фонарь мордаст.
На душе моей наколот
голубой Экклезиаст,

словно якорь на предплечье,
оборвавшийся на дно.
Это лечат? Нет, не лечат.
Если честно, всё равно.

Спи спокойно, королева,
спи в прекрасном далеке.
Пусть слова бегут налево
на царёвом языке.

Не заплачу, не заною,
выпью горького вина.
Под всевидящей луною
вся бессмыслица видна.

Вся. Но где-то в уголочке
можно вставить два словца,
три обманчивые точки,
два мерцающих лица.

Любовь

                                                      Наташе 

1 

Пошёл бы дождь, всплакнула бы душа –

как хорошо на Балтике унылой,

раз за самой собою ни гроша,

к себе самой прильнуть – больной и милой.

Всё это ей навеял старый Бах –

весёлый дядька, добрая наседка.

И сладким потом каменных рубах

от старых стен – свободой – пахнет едко.

На пасторе железные очки –

сквозь них не видно, как легко и нежно

на службе засыпают старички

и ниточка слюны течёт небрежно.

А это их свобода – засыпать.

Был долог век и набрякают веки.

У Господа широкая кровать,

но прежде, чем залечь в неё навеки,

есть проповедь и каменный Христос,

и Книга проповедником раскрыта,

он сам стоит – от пяток до волос –

осенняя добыча лимфоцита.

А после хлынет Бах – за всё про всё,

другого нет ответа, и не надо,

на то, что тянет, мучит и сосёт,

и этим сохраняет от распада.

2 

Качну упрямо лысой головой.

Дойду до кухни шаткою походкой.

От чая пахнет летом и травой,

плывёт чаинка парусною лодкой.

Я не был тем профессором в кино,

я не смотрел на циферблат безликий.

Но здесь и там, как будто всё равно,

рассыпалась корзинка земляники.

Две девочки хохочут невпопад.

Любовь проходит мимо в белом платье.

Наверное, я в чём-то виноват.

Наверно, мне чего-нибудь не хватит –

простого счастья, капельки судьбы,

прогулки возле озера по роще,

обычных слов, закушенной губы,

чего-то, даже этого попроще?

Я замыкаю круг. Я выхожу

из кухни, из тревоги, из сюжета.

Свет выключив, во мраке нахожу

мгновенное стремительное лето.

Две девочки хохочут. Спит отец.

И белых чаек мне не слышно крика.

В траве под сотню маленьких сердец –

рассыпалась лесная земляника.

3 

Куда убегает дорога,

в какой скандинавский туман?

Профессор, вы прожили много.

Вы помните запах полян?

Стучит тёмно-синяя жилка

в закрытые двери виска –

за ними одна старожилка,

одна приживалка – тоска.

Ни боли, ни сильного духа

не надо. Их выгнала вон

худющая эта старуха,

противница этих персон.

И вот вы сорвались в дорогу.

Зачем? От чего убежать?

Хотите вернуться к порогу?

На свежей траве полежать?

Проснуться от детского крика?

Сказать вы хотите сейчас –

Рассыпалась вся земляника.

А я её, дурень, не спас.

Не знаю – от скуки, от лени,

в отключке, во сне, в мираже?

И вот я встаю на колени –

собрать, что пропало уже.

Рабыня

Я бросил плуг немирного труда.

Теперь хлебаю суп из чечевицы.

И девушка с глазами, как слюда,

целует по утрам меня в ресницы.

Она нездешним молится богам.

Приносит молоко им в старой крынке.

И думает, что я её продам

армянскому купцу на пыльном рынке.

Она слепа, как голая стена.

Лежу и слышу, застучала прялка.

Лежу и вспоминаю времена,

когда бы и не вспомнил слова – жалко.

Я выпишу ей вольную. Потом

ей скажут – Ты свободна. И заплачет

слепая с голубым прохладным ртом.

И вынет нож, который в платье прячет

Старый ворон Артур

Это просто зима, это блещет Арктур,

это пьяницы просят – Налейте!

Это в чёрном саду серый ворон Артур

изливается грустью на флейте.

Ночью звёзды вокруг, ночью звёзды близки,

и замешана воля на страхе.

А у кёльнерши-девочки рожки-соски

проступают из белой рубахи.

У неё на лице – деревенский загар.

Старый ворон склонился над книгой.

Он девчонке смешон, как сосед-пивовар.

Старый ворон, крылами не дрыгай!

Есть девчонка, соски и большие глаза,

и припухшая нижняя губка.

И над волей твоей есть ночная гроза,

отблеск лампы с накинутой юбкой.

Всё зависит порой от движенья руки,

фитилёк или небо с Арктуром.

Флейта дышит едва, по углам пауки

паутину плетут над Артуром.

Оперетта

У меня гудят гобои

Иоганна-старика.

У меня желты обои

от плохого табака.

Это истина простая –

за моим поёт окном

воробьёв горластых стая

об одном да об одном,

что и впредь гобоям мучить

в сердце тёплую тоску,

что текут по небу тучи,

а стекают по виску

каплей крови при Вердене,

там – на Первой Мировой.

Боже, как прекрасно в Вене

опереточной весной.

Штраус ходит по бульвару,

опираясь на смычок,

хочет славы и навару,

хочет счастья, дурачок.

Тихие дни в Клиши

Ты меня не поймёшь, ты – цикадка.

Сколько в мире вина и любви!

Вечерами становится сладко,

но печалей уже не зови.

Нет печали, не будет печали.

Перебор, перегар, неуют.

И цикады уже замолчали,

и сирены сейчас запоют.

‎

И девчоночий остренький локоть

упирается шпилем в рассвет,

в эту радость и холод, и копоть,

эта нежность за пару монет.

Длинноногая, хочешь Шираза?

Тонкорукая, смейся сейчас.

Или плачь. Или даже всё сразу,

наливая прощанье на глаз.

Конь унёс любимого

Кварты, квинты, септаккорды,

в небе ласточка летит.

Тот, кто любит, тот не гордый.

Тот, кто любит, тот простит.

Оседлает иноходца

и уедет навсегда.

Тот, кто любит, не вернётся.

С потолка течёт вода.

Руки стынут, стынут губы.

Кварты, квинты, септаккорд.

Трубы, лютни, лютни, трубы,

осыпает листья норд.

Скоро белым-белым пухом

всё засыплет в декабре.

Кто ушёл – ни сном ни духом,

ни рукою в серебре

не коснётся струн, плеча ли.

Всё простил он. Белым днём

волны снега и печали

занесли его с конём.

Гидроморфон 

                                                Наташе

Сиренью пахнет осенью во сне,

грозой, росою, утренней прохладой.

У доктора на стёклышках пенсне

дорога, небо, садик за оградой.

Там – в стёклышках – дорога и листва,

а скоро там же разгорятся вишни.

У них бесчеловечные права –

шуметь с утра и спорить со Всевышним.

Проснуться сложно. Доктор держит шприц.

Сейчас засеет кровь таджикским маком.

Не станет неба, облака и птиц

в потёках золотого полумрака.

С истрёпанной обложки бытия

посмотрит автор утомлённым взглядом.

Он умер за границею. И я

сейчас недалеко. Я где-то рядом.

Сиреневых смирительных рубах

увидеть стирку я хочу. Увижу?

Пахучую их пляску во дворах

под ливнем сумасшедшим чем приближу?

И чем займусь там, где занятий нет,

где доктор и сирень уже навеки,

где льётся вишен безмятежный свет

в открытые глаза и через веки.

_______________________

© Пеньков Владислав Александрович