Китри

Посвящается Екатерине Валерьевне Крысановой

  Из подъездов Большого хлынули людские реки, постепенно растекаясь в речки, в ручейки. Бурлили потоки, всасываясь в метро; распечатывались авто на стоянках; отдельных индивидуумов разбирали персональные машины с водителями и охраной в чугунных подбородках. Мужчина плыл по течению, выхватывая из толпы отдельные фразы: «Не, всётки эта баба с мужиком клёво плясали…»; «Вот зачем машину так далеко оставил?»; «Что-то я проголодался…»; «Да! Крысанова хороша, слов нет!» Последние, созвучные его собственному настроению, слова, как он успел заметить, принадлежали одной из двух женщин, только вот какой? Обе выгребли к берегу и втянулись в боковой переулок. Мужчина, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, двинулся за ними, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы не насторожить незнакомок, но и распознать ту, которой понравилась Китри. Сам он пребывал в тихом восторге, которого не испытывал уже много лет: «После Плисецкой лучшей Китри я не видел. А технически она Майю Михайловну превосходит, факт! Одни двойные фуэте чего стоят!  И Чудин, конечно же, молодчина, – и её сумел преподнести, как от Фаберже яичко пасхальное, и сам блеснул! Чуть бы им ещё немного  станцеваться – и была бы лучшая Китри всех времён и народов! (Не обижайтесь, Майя Михайловна, светлая вам память!)» 

  Между тем женщины остановились и стали прощаться: «Созвонимся, Оля, пока-пока!» «Да, созвонимся, до свидания, Лиля!» Мужчина поравнялся с ними и по голосу определил, что заинтересовавшую его особу зовут Ольгой. Его несколько покоробило от «пока-пока»: «Хорошо, что не Лиля». Он шёл дальше не оглядываясь, робел, слышал, как цокают каблучки, идущие за ним, и гадал: «Кто же остался? Ольга или Лилия? Если осталась Ольга, пойду домой, а если она идёт за мной, то подойду. Ей богу, подойду! Ужасно неловко, но не съест же она меня, в конце концов…» И вдруг сквозь каблучки он услышал, как сзади тихонько напевают из Минкуса «Танец Китри». Его тут же осенило, робость исчезла, он остановился и негромко напел выход Базиля из гран па. Ольга, а это была именно она, также остановилась и с интересом прислушалась. Мужчина умолк и с улыбкой представился:
- Не пугайтесь, Ольга. Меня Андреем зовут. Вы из Большого? С «Дон Кихота»?
- Да. И вы, судя по всему, оттуда же? А почему вы знаете, что я – Ольга, а не Лилия? Ведь вы только слышали наши имена, но прошли и ни разу не обернулись? Я наблюдала.
- По вашему голосу: «Да, Крысанова хороша, слов нет!» – процитировал Андрей.
- Так вы не случайно за нами пошли? Только честно?
- Не случайно. – Андрей смутился, – Но вы не подумайте...
- Не подумаю, – улыбнулась Ольга, – так вам куда?
- Провожу вас, если позволите?
- Проводите.
Они говорили взахлёб и не могли наговориться:
- Андрей, я с вами согласна. Плисецкая танцевала Китри ненамного лучше Крысановой.
- Именно, Ольга, и обе не просто танцевали – они жили в танце. Все их чувства волшебным образом оживали в руках, ногах, в глазах, во всём их облике…
- Да, да. Как Уланова в «Жизели»…
- А помните Австралийский Балет Нуреева "Дон Кихот"? Там партию Китри танцевала некая Люсетт Алдоус?
- Нет, я не видела.
- Я покажу, если случай представится, у меня есть запись – блистательный Нуреев –советская школа, и заводной механизм Суок – кукла наследника Тутти.
- Что ж, если случай представится, то посмотрим. 

- А потом, партия Китри сама по себе очень выигрышная – такой блестящей балерине, с таким темпераментом, она позволяет раскрыться полностью.

- Спору нет, Крысанова произвела фурор, я – до сих пор под впечатлением...
- А я – так просто заворожён, никак не отойду. Всё в ней есть – данные, техника, а главное – зажигательный стиль. Дайте срок – она ещё покорит мир. А помните её бешеную диагональ перед мулетами? А поддержки Чудина? Там ещё барабанные акценты давали? А она умудрялась с этой верхотуры к тому же и в бубен бить…
- Признайтесь, Андрей, вы наверное просто влюбились в неё?
- Ольга, милая! Если я в кого и влюбился после этого спектакля, так это – в вас. И в этом её заслуга, спасибо ей!

- Андрей! Что вы такое говорите? Вы меня совсем не знаете. Никогда бы не подумала, что со мной произойдёт такое…

- А мне кажется, что я вас знаю очень хорошо…
Из Ольгиной сумочки зажурчал мобильный:

- Извините, Андрей, я отвечу. – Да, Лиля. Нет, я ещё не дома, вот только к подъезду подхожу. Я тебе потом перезвоню… 

………………………………………………………………………………………………

- Андрюша, ты, наверное, думаешь, что я распутная женщина? – шептала Оленька, склонив голову на андрееву грудь. – Поверь, со мной такое впервые… Хотя мне тоже кажется, что мы с тобой знакомы очень давно. Поэтому – к чёрту условности! Господи, как хорошо! Что ты молчишь?

- Просто у меня нет слов – я от блаженства все слова растерял…

Снова зажурчал мобильный.

- Это опять Лиля… Не буду отвечать. Как меня всё-таки раздражает это её «пока-пока!»

Андрей улыбнулся и обнял Оленьку:

- И правильно, не отвечай… Нас нет на Земле – мы где-то там… Высоко-высоко… Где нет мобильных телефонов. Где ничего нет, кроме нас… и «Дон Кихота»… 

*

Муки графомана 

Кто в юности не писал стихов? Нет, были, конечно, те, которые не писали, но Афанасий к ним не принадлежал. Он любил поэзию, зачитывался Пушкиным, Есениным, Евтушенко. Восхищался, завидовал их таланту. И однажды, под влиянием чувства к одной однокласснице, вывел:

Гудит мой организм, налитый жаркой кровью!
И всё во мне звенит одной к тебе любовью!

Афанасий задумался над продолжением, но больше на ум ничего не приходило, хоть убей. В творческой задумчивости он стал рисовать то чёртиков, то ангелочков, и тут его осенило:

Ко мне любовь на крыльях прилетела,                                               

Болит душа и ломит тело.

Перечитав, он тут же устыдился собственной бездарности. Чтобы, не дай бог, этот «перл» не попался кому-нибудь на глаза, Афанасий разорвал листок и выбросил в мусорное ведро, потом, посчитав эту меру недостаточной, извлёк клочки и сжёг.
Вторую попытку Афанасий предпринял уже под влиянием чувства к другой однокласснице. Он написал:
Ты – та, что приходит раз.
Ты – то, чего не будет вновь.
Ты – усталость любимых глаз.
Ты – просто моя любовь!
Ты – звонкая капля дождя,
Ты – море нежных цветов.
Ты – невеста моя навсегда!
Ты – прелесть несказанных слов!
Немного поумилявшись над своей одарённостью: «Как складненько получилось-то…», он вдруг почувствовал отвращение: «Сиропчик какой-то. И рифма избитая: «вновь – любовь». И почему это она невеста его навсегда? Замуж не собирается, что ли? Старой девой хочет остаться? Нет, мура какая-то…» Афанасий вздохнул и предал огню и эту попытку.
  Потом его вдохновила уже сокурсница. Находясь под впечатлением симоновского «Жди меня», он на одном дыхании перенёс на бумагу свои рифмованные чувства к ней:
Ты одна у меня звёздочка в пути,
Для тебя стоит жить, для тебя идти,
По дорогам бродить, душу теребя,
Разговаривать с другой, а вспоминать тебя.
С одной мыслью о тебе ночью засыпать
И с улыбкой светлой поутру вставать.
Я дойду к тебе, поверь, доберусь ползком,
Постучу тихонько в дверь с крошечным глазком…
Тут он остановился, перечитал и вдруг понял, что писать ему больше не нужно. Никогда. «Кончать надо со своей поэзией. У Константина Михайловича каждое слово на своём месте, каждая строчка пронзает. А у меня? И чего это ему ползком вздумалось добираться? Никак пьяный? Да уж наверняка литруху принял на грудь. И почему в дверь стучать нужно? Звонок не работает, что ли? Ах, да, он же – ползком… До звонка не дотягивается. Стошнить может от такой «поэзии». Эх, графоманить, так уж до конца!» Он усмехнулся и завершил свою поэтическую карьеру последними строчками:
Не откроешь – всё равно 

Я проникну в дом, 

Заберусь в твоё окно: 

Здравствуй, это я!
 «Вот, нате вам! Не ждали?  А мы уже туточки!» Афанасий улыбнулся и с лёгким сердцем: «Гори, моя поэзия, синим пламенем!», скомкал лист и поджёг. Освободившись от поэтического наваждения, взял учебник и принялся штудировать «Патологическую анатомию».

*  

 Тестостерон и что-то ещё…

Мне уже много лет, но я никак не могу забыть одной истории, за которую мне стыдно до сих пор, хотя и произошла она пятьдесят с лишним лет назад. Мне было двадцать четыре года, я рано женился, и к тому времени, о котором пойдёт речь, у меня уже была двухгодовалая дочка. Окончив медицинский, работал врачом на «скорой». Со мной каталась в «карете» прехорошенькая фельдшер – Наденька. После женитьбы я старался не заглядываться на чужих женщин, но, не скрою, Наденьке удалось то, чего не удавалось другим чужим женщинам – после смены мы оказались в её пустой квартире – родители уехали в отпуск. Спохватился я в два часа ночи, наспех поцеловал оторопевшую Наденьку и, что есть силы, рванул к дому. Мною вдруг овладел панический ужас, что вот сейчас, из-за своей минутной похоти я потеряю жену, разлучусь с дочкой, разрушу семью. Эпитеты, которыми я себя награждал при этом, вырезал бы из рассказа самый лояльный цензор. Сказать правду? Покаяться? Я живо представил глаза своей Ирочки после такого покаяния: растерянность, боль, разочарование, отрешённость. Нет, этого допустить никак нельзя. Единственное, что оставалось – соврать! Соврать так, чтобы поверила, чтобы даже никаких сомнений не возникло в моей правдивости.  И я судорожно прокручивал  на бегу варианты вранья своей жене, но ни один из них не выдерживал параметров хоть сколько-нибудь правдоподобной легенды. И тут меня осенило: «А ведь жёны почему-то свято верят в то, что если муж пришёл поздно, вдрызг пьяным, значит, это сразу исключает его измену с чужой женщиной». А уж приползти ночью домой пьяным – рядовое у нас в стране явление! Ну, пожурит, ну, подуется, да и только. Но косить под пьяного не выходило – я был абсолютно трезв. Тогда я сделал небольшой крюк и, пересилив правила хорошего тона, несколько раз позвонил своему другу, Вовке. Через некоторое время, Вовка открыл и воззрился на меня сонно-вопросительным взглядом:

- Что случилось?

- Потом объясню. У тебя случайно водки нет?

- Случайно есть. Полбутылки. Но какая сейчас, на хрен, водка? Время – третий час ночи! Мне утром – на работу. 

- Вовка, выручай! Вопрос жизни и смерти!

Почувствовав  интригу, Вовка выкатил свои полбутылки и два стакана.

- Стаканы не нужны, я водку заберу, извини.

Разочарованный друг  отдал водку, послал меня подальше и захлопнул дверь.

Я бежал к дому и на ходу репетировал сцену возвращения блудного мужа. «Стоп! Какого ещё блудного? Пьяного! Предположим, что перед самым домом я засосу стакан, остальное вылью на одежду, для шмурдячного запаха. У порога сделаю рожу алкаша, изображу бессвязный лепет… Нет, этого мало. Ирка не поверит. Так и скажет или подумает по Станиславскому: «Не верю!» Надо бы ещё что-нибудь добавить. Рукав что ли надорвать? И хорошо бы в грязи вываляться… А это – идея!»

Но, как назло, стоял сухой и жаркий август, на улицах – ни одной лужи. И тут я вспомнил, что в двух кварталах от дома вечно что-то прорывало, то фонтанировало, то сочилось: «Только бы не дерьмо… А впрочем, хоть бы и дерьмо. Так даже достовернее будет, а то, не дай Бог, ещё учует на рубашке запах духов… А дерьмо – оно всё перешибёт!»

Мои радужные надежды полностью оправдались – пузырящаяся лужа оказалась дерьмом, правда – сильно разбавленным мочой. Тяжело вздохнув, я наполовину оторвал рукав своей рубашки и пузом лёг в спасительную лужу... Перед самым домом, как и было задумано по сценарию, выпил почти всю водку, остатки вылил себе за шиворот, хотя этого уже можно было и не делать – как выразился бы какой-нибудь кутюрье по парфюмам, от меня исходил водочный аромат с ярко выраженными нотками сортира. Прежде чем позвонить, я пустил слюнку из уголка губ, сделал стеклянные глаза и впал в объятия ошарашенной жены, лепеча при этом:

- Я поскля… я поскли… посклизнулся…

Дальше всё прошло «без сучка, без задоринки» – Ирочка втащила меня в ванну, раздела, отмыла, уложила, а сама занялась стиркой моей одежонки и своего халатика. И совершенно напрасно – через сутки всё это пахучее барахло пришлось выбросить на помойку. Утром Ирка меня разбудила и с укоризненной улыбкой поднесла полстакана водки с квашенной капустой. Изобразив похмельный тремор, я выпил и закусил.

Так закончилась эта история. Размышляя впоследствии над причиной, заставившей меня так изворотливо-подло поступить со своей любимой женой, я пришёл к выводу, что во всём виноват  был тестостерон, но не только…  Во всяком случае, больше я ей никогда не изменял. 

Пролетело время. Давно умер Вовка. Несколько лет назад я схоронил свою Ирочку. Дочка моя живёт с семьёй в другом городе. А я доживаю один и постоянно прокручиваю в голове  картинки нашей семейной жизни…

*

3008

С Леночкой Михалыч познакомился в Интернете. Что-то как-то взгрустнулось, тоскливо стало Михалычу – он и познакомился. Залез на «флирт.ру», слепил анкетку с фоткой и уже через десять минут отыскал её, с озорными глазками, фигуристую, как старинная ваза, да к тому же пишущую без ошибок: Давай перейдём на «ты» и созвонимся? Поболтаем, послушаю твой голос, и если коэффициенты наших интеллектов совпадут – то и встретимся. Звони!
Против этого Михалыч не возражал. Немного смущали «коэффициенты интеллектов».
«Тестировать будет, что ли? Ну, да уж как-нибудь…»
И голос Михалычу понравился – звучный такой, красивый грудной голос, который тут же привёл его в замешательство:
- Ты как относишься к евреям?
К евреям он относился точно так же, как и к французам, украинцам или китайцам, то есть никак не относился: евреи – ну и евреи, о чём и сказал, но подумал: «тестировать начала».
Надо полагать, что «коэффициенты интеллектов» совпали, потому как Леночка предложила встретиться – и не просто встретиться где-нибудь на нейтральной территории, а приехать к нему, к Михалычу.
Через два часа вымытый, выбритый и наодеколоненный, немного волнующийся Михалыч, уже встречал свою гостью. Для своих сорока Леночка выглядела потрясающе. Перед ним стояла тридцатилетняя зеленоглазая нарядная красавица с вызывающей копной волос чёрно-красного цвета.
Через час, который они провели в беседах на разные темы, изначальная симпатия Михалыча к Леночке переросла в сильное увлечение.
- Тебе нравится моя тушка? – вдруг спросила Леночка.
Михалычу её тушка очень даже нравилась, но от внезапно осипшего голоса он не смог ответить утвердительно, а только кивнул.
- Тогда можешь потрогать её.
Со сбившимся дыханием Михалыч стал трогать… Леночкина непосредственность и откровенность возбуждали…
Немного позже, в постели, Леночка опять привела Михалыча в крайнее замешательство:
- Ударь меня по щеке, ударь! Ну, ударь…
- Зачем?
- Мне так нравится, я без этого не возбуждаюсь.
Пересилив себя, Михалыч сделал поглаживающий шлепок.
- Ты что? Не можешь ударить как следует? И обзови меня как-нибудь… Мерзко.
- Извини, – растерянно заморгал Михалыч, – Я так не могу… И не хочу.
На этом праздник закончился…
Одетая Леночка с надутыми губками сидела с ногами в кресле и молчала. Пауза становилась мучительной.
- Ты что? Никогда не бьёшь женщин в постели?
- Да, представь себе. Я никогда не бью женщин в постели, не душу их, не колю ножом, не отгрызаю соски…
Михалыча прорвало.
- Я тебе скажу больше, только ты не удивляйся: я их и вне постели тоже не бью…
Леночка улыбнулась.
- У тебя, наверное, небольшой сексуальный опыт?
- У меня значительный сексуальный опыт…
- А что же ты тогда делаешь в постели с женщинами, помимо того, что занимаешься мастурбацией во влагалище?
Михалыч растерялся: «Надо же придумать такое – мастурбация во влагалище…» Он давно жил один, повидал много разных женщин, но такого… Такую… «Занятная штучка…»
- Так что же ты делаешь? – не унималась Леночка.
Михалыч замялся:
- Ну, как что делаю? Целую, говорю всякие нежные слова…
- Ладно, пойдём, посмотрим…
Леночка снова разделась:
- Иди ко мне… Делай то, что считаешь нужным…
- Может, сначала выпьем?
- Я не пью совсем, а ты можешь выпить.
Михалыч неуверенно, как буриданов осёл, потоптался между кроватью и столом, всё-таки подошёл к столу, опрокинул стопку, и через мгновенье уже лежал рядом со своей необыкновенной гостьей. Несмотря на все странности, Леночка его завораживала. Завораживали не её стоны и крики – он чувствовал в них налёт фальши, но что-то скрытое в глубине смарагдовых глаз с непреодолимой силой манило и притягивало его.
Отдышались. Михалыч, чиркнув зажигалкой, закурил.
- Неплохо, неплохо…, – поощряющим голосом пропела Леночка, и Михалыч уловил в её интонации прямой призыв к повторному действу…
- Ты много куришь – сказала Леночка, когда Михалыч зажёг очередную сигарету. – На сегодня хватит. Веди меня в душ и мой.
Михалыч со светящимися глазами бросился выполнять приказание. Он принял её в большое махровое полотенце, как когда то давным-давно принимал после купания свою маленькую дочку, взял на руки и отнёс в комнату.
- Посидим минут десять, а потом я пойду.
- Может, останешься до утра?
- Я не люблю оставаться на ночь.
- Тогда я провожу.
- Не надо, я на машине. Хороший ты мужчина, только фантазии у тебя нет. Ты же говорил, что пишешь? О чём же ты пишешь?
- О разном… В основном об охоте, о рыбалке…
- Как-нибудь почитаю. Ладно, выпроваживай меня.
Они вышли в прихожую. Михалыч уже подавал пальто, как вдруг Леночка вспыхнула глазами и воскликнула:
- А это у тебя что такое?
- Как это что? Турник.
- Для чего?
- Подтягиваюсь я на нём.
- Какая прелесть! А ты можешь меня раздеть и привязать за руки???
- Куда привязать? – опешил Михалыч.
- Куда, куда… Ты как ребёнок… К этому турнику.
- Послушай, зачем тебе всё это? Пойдём лучше в постель? Или на диван?
- Какой же ты эгоист! Я всё сделала, как ты хотел, так почему же ты не можешь сделать так, как мне нравится?
- Господи! Да что же это делается? В кои веки встретишь обворожительную женщину – и на тебе! – привязывай её к турнику.
- Ладно, пресный человек, я ухожу.
- Леночка! Ну милая моя, подожди… Да у меня и верёвки-то нет…
- А галстуки у тебя есть?
- Галстуки есть…
- Вяжи меня галстуками.
- Леночка! У меня нет двойной входной двери. Ты же опять сейчас будешь кричать так, что весь подъезд услышит. Соседи подумают, что я на старости лет стал садистом.
- Не подумают. Заткни мне рот кляпом! Или нет – залепи его скотчем! Хоть скотч-то у тебя есть?
События развивались настолько стремительно, что голова у Михалыча, привыкшего к своей размеренной, безо всяких потрясений, холостяцкой жизни, пошла кругом. С одной стороны Леночка нравилась ему до безумия, но с другой… Инквизитором, иезуитом ощущал себя Михалыч. Он всегда с неприязнью относился к подобным причудам, не понимая, как можно возбуждаться от насилия, от боли, от грубости… Теперь Михалыч носился между столом и турником. Стремясь привести мысли в порядок, он уже подряд пропустил три или четыре стопки.
Леночка болталась на турнике как на дыбе, едва доставая пола кончиками пальцев. Рот её был заклеен липкой лентой. Но глаза! Никакими стонами и криками невозможно было выразить то, что в них отражалось. Они то похотливо закатывались под самые веки – и тогда лицо приобретало выражение какого-то порочного экстаза, то вдруг раскрывались и озаряли всю её светом святой мученицы, прощающей своего палача.
И опять Михалыч мыл Леночку, которая с горящим от возбуждения лицом, подняв волосы, истомлённо поворачивалась под тёплыми струями. И опять принимал её, закутывая в полотенце, и нёс, опуская в кресло. И закуривал, опустошённый и счастливый… Они долго сидели молча, обессиленные и, как это ни странно, вдруг настолько сблизившиеся, как будто прожили вместе целую жизнь. Михалыч ласково трепал её волосы и целовал шею, висок…
- В следующий раз всё необходимое я привезу с собой, а ты напиши сценарий, – прошептала Леночка.
- Послушай, царица моя, о каком сценарии ты говоришь?
- Например, о таком, где я – узница концлагеря, а меня пытает гестаповский офицер. Ну пожалуйста, не возражай…
- Может, прикажешь мне ещё и немецкую овчарку завести? Чтобы уж всё было натурально.
Леночка рассмеялась:
- Не нужно, животные всё воспринимают всерьёз, ещё и вправду загрызёт.
Михалыч вдруг помрачнел:
- И всё-таки я тебе возражу. У меня отец израненный с войны пришёл, и я тоже всерьёз это воспринимаю. Не могу я. На турник – согласен.
Леночка разочарованно посмотрела на него и отстранилась.
- Как ты не понимаешь? Это же всего лишь игра, спектакль. А впрочем – как знаешь.
Несколько последующих недель стали мукой для Михалыча. Чем бы он ни занимался – Леночка неотступно стояла перед ним. Он звонил ей, просил о встрече, но голос её был вежливо холоден. Она, ссылаясь то на занятость, то – на усталость, неизменно отказывала. Тогда Михалыч решил спасаться самым испытанным средством – он отправился на рыбалку с ночёвкой. Сидя в лодке, он задумчиво смотрел на дёргающиеся звенящие сторожки, тяжело вздыхал и нехотя выводил расщеперившихся окуней и судаков. Потом, забывая снова закинуть снасти, долго смотрел в зеленоватую воду, и казалось ему, что оттуда, из глубины, мерцают изумрудным светом непостижимые Леночкины глаза…
Вечером у костра, под водку с ухой и печёной картошкой, Михалыч распалился было:
«Да пошли ты её подальше, извращенку эту, – убеждал он себя, – съезди куда-нибудь, в круиз или в пансионат, отдохни, развейся». Но, несмотря на все увещевания, Леночка его не отпускала.
Промучившись ещё пару дней, Михалыч сдался. Он позвонил Леночке и сбившимся от волнения голосом стал умолять о встрече. Теперь он был согласен на всё: выдумать сценку пытки в концлагере, раздобыть эсесовский мундир, научиться лаять по-немецки – лишь бы она приехала. Голос Леночки заметно потеплел:
- Трёх дней на подготовку тебе хватит?
- Постараюсь уложиться, Богиня моя!
- Смотри.
Михалыч и радовался и ненавидел себя одновременно. Впервые в жизни он чувствовал, что его сломали, что Леночка оказалась сильнее него. Его бил мандраж от сладостного предвкушения скорой встречи со своей… Он не мог найти точного определения своего отношения к ней. «Кто она мне? Любимая? Вряд ли. Желанная? Пожалуй, что так. Желанная до умопомрачения, до безумной похоти, до психического расстройства…» Но с другой стороны он был противен себе за то, что всё его мировоззрение, все принципы, казавшиеся незыблемыми, улетучились в одно мгновение из-за какой-то… Не в силах больше размышлять, Михалыч стал действовать. Через знакомого режиссёра раздобыл в театре гестаповскую форму. Когда тот удивился такой необычной просьбе, наплёл ему про какую-то фотосессию по военной тематике, которую он якобы готовит. В магазине на Новом Арбате приобрёл диск с фашистскими маршами с дипломатичным названием: «Марши старой Германии». Остальное – мелочи. «Путинка», налитая в графин, ни вкусом, ни цветом не отличалась от шнапса, а купленное на рынке украинское сало являлось, по мнению Михалыча, традиционной закуской немецких оккупантов. Последним штрихом к предстоящей встрече была самолично изготовленная фанерная табличка с лаконичной надписью: ПАРТИЗАНЕН.
Через три дня возникла улыбающаяся, нарядная и благоухающая Леночка. Вот только в руках у неё была тяжеленная сумка. С порога она было нахмурилась, увидев на Михалыче партикулярное платье в виде домашнего халата, но тот в свою очередь заметил, что и она не очень-то похожа на заключённую, и заверил её, что военный мундир, как и всё остальное, у него наготове. В течение следующего часа Михалыч получал подробные сведения о предметах, находящихся в принесённой сумке. Чего там только не было: цепи, наручники, верёвки, многохвостные плётки, кляпы в виде шариков, хитроумные путы для рук и ног, ошейники и намордники. Он отрешённо слушал инструкции по использованию всех этих причиндалов, а сам с горечью думал о том, насколько же должна быть несчастна женщина, если ей приходится таскать на свидания такие тяжести. Михалыч с недоумением смотрел на неё, сумевшую за одну только встречу перевернуть всю его однообразную скучную жизнь, давно лишённую страстей, сильных привязанностей, восхищения, поклонения; непостижимым образом заставившую изменить собственным убеждениям, – и чувствовал, что Леночка, вопреки всем своим достоинствам, так и не смогла обрести ни гармонии, ни любви, ни успокоения, а была такой же неприкаянной и одинокой, как и он, Михалыч.
- Хорошо! Я всё понял. Пора начинать. Раздевайся, скоро за тобой придут. И не вздумай бежать – по периметру натянута колючая проволока под высоким напряжением.
Выслушав это заявление, Леночка обласкала Михалыча благодарным взглядом и согласно закивала. Михалыч пошёл в спальню переодеваться. Перед тем как облачиться в мундир, он подошёл к стильно сервированному столику, выпил полстакана шнапсу и закусил ломтиком полупрозрачного нежно-розового сала, затем негромко включил «Дойче зольдатен унд официрен» и, вздохнув, стал натягивать чёрные галифе и китель. Яловые сапоги и фуражка с кокардой в виде черепа дополнили его туалет.

Подойдя к зеркалу, он увидел немолодого, подтянутого, седеющего карателя с почему-то грустными глазами. Оставалось только догадываться – отчего серые глаза арийца в чёрном были такими грустными: то ли из-за того, что срывался спущенный из Берлина план истребления второсортного человеческого контингента, то ли от того, что где-то там, в Баварских Альпах, ждала его нежно любящая белокурая фрау с двумя прехорошенькими ребятишками (а может – и не ждала?). Отринув сентиментальные мысли об альпийской идиллии, Михалыч придал своим глазам металлический блеск, выпил ещё шнапсу и превратился в Шульца, безжалостного к врагам Рейха. Во всём своём арийском великолепии, постукивая себя по голенищу многохвостной плёткой, он предстал перед голой, дрожащей от возбуждения заключённой под номером 3008, который он и нацарапал синим фломастером у неё на запястье. Увидев своего выстраданного в мечтах кумира, с восхищением глядя на присвоенный ей порядковый номер, Леночка зашлась от восторга. После того как Шульц надавал ей увесистых пощёчин и вытянул по спине плёткой, её восторг перешёл в экстаз. Тогда он потребовал от своей блаженно улыбавшейся узницы, чтобы она назвала пароли унд явки.
- Будеш гаварит, юдиш швайн? – орал он, – или тебе делат маленький питка?
Несмотря на угрозы и побои, та держалась стойко. Она явно провоцировала Шульца к «маленьким питкам»: сначала спела своим звучным грудным голосом «Катюшу», а затем плюнула ему в лицо. Несколько растерявшийся Шульц залил обиду шнапсом и съездил 3008 по морде. Повесив ей на грудь табличку «ПАРТИЗАНЕН», он плёткой погнал заключённую в спальню.
- Шнель, шнель, – поторапливал он 3008, подталкивая к кровати. – Не хочеш гаварит – будем немножко делат бумсен. Очшен кароший питка!
Заткнув ей рот кляпом, распластав её за руки и за ноги по кровати, он несколько раз грубо проделал 3008 «бумсен». В промежутках между «питками» распалившийся Шульц курил, подкреплялся шнапсом и плёткой продолжал выбивать у своей пленницы «пароли унд явки». Но 3008 не сдавалась. Морщась от боли, она упорно мычала через кляп «Расцветали яблони и груши…», отрицательно качала головой, но при этом всё равно благодарно улыбалась своему мучителю. Её зелёные глаза закатывались под самые веки. Не ожидавший такого героического поведения от «юдиш швайн», изрядно подуставший палач взбодрил себя очередной порцией шнапса и вынес приговор:
- Зер гуд, зер гуд, майна кляйна… Тогда будем ходит газовая камера.
Он сковал 3008 руки наручниками, ноги – цепями, ухватил за красно-чёрную копну волос и, стащив с кровати, поволок по полу в кухню. Здесь Шульц приковал заключённую к батарее, распахнул духовку и пустил газ. Он был невменяем. Не обращая внимания на изменившее тональность и амплитуду мычание, гестаповец промурлыкал: «ауфидерзейн», закрыл дверь и пошёл к своему стильно сервированному столику.
«Ай ли, ай лю, а ля ля ля,
ай ли, ай лю, а ля ля ля…», – надрывались «Марши старой Германии».
Шульц со стаканом шнапса мерно раскачивался в такт музыке. Потухшая сигарета безвольно свисала с его губ. Когда музыка закончилась, он допил стакан, тяжело поднялся и, покачиваясь, побрёл на кухню, открыл дверь и равнодушно поглядел в почерневшие от ужаса глаза 3008. Она была ещё жива. Шульц поднёс руку к потухшей сигарете и чиркнул зажигалкой…
*

Опубликовано в журнале "Новый берег», 2019 г., № 68 

_____________

© Арно Никитин