* * *

Старый город брусчат и трамваен.
Закурив, он присел у реки.
Новостройки безликих окраин,

как заоблачный мир, далеки.
Не спугни невесомое чудо
птичьей музыки на проводах.
Эти улочки, все ниоткуда, 

льются, тянутся – все в никуда.
В этот тающий вечер осенний
колокольный пронзительней звон,
старомодный, как запах варенья
из распахнутых настежь окон.
Краски выцвели, стерты ступени...
В этот сладкий малиновый час
в старый город спускаются тени
всех когда-то покинувших нас...

* * *

...всё времени нет – не прочитана книга.

Закладка торчит, словно в ране кинжал.

Глухая жестокость тупого ножа 

Не слышит пронзительность книжного крика.

Опять не хватает каких-то полдня, 

Чтоб выстирать память и вычистить душу.

А время становится жёстче и суше,

Наверно, ему не хватает меня…

Маршрутка летит бесконечною трассой.

Потом объясняй на последнем суде,

Что, мол, не хватило какого-то часа 

Обнять напоследок любимых людей…

* * *

За неделю до первого снега, 

предпоследней листвою шурша, 

из уставшего жить человека 

улетела наружу душа. 

Улетела из теплого тела. 

С любопытством смотря на неё – 

"Ей, наверное, жить надоело", 

– обсуждало ее вороньё.

И увидев летящую душу 

из открытого ветром окна, 

кто-то выкрикнул зло и натужно 

вслед душе: "Изыди, сатана!" 

Старики машинально крестились, 

дети камни швыряли ей вслед, 

перелетные птицы косились:

"Что за птица? И крыльев-то нет". 

Так никто и не понял. Обидно. 

Непутевые. Бог им простит. 

Им, наверное, снизу не видно, 

кто там сверху над ними летит.

Старики

Жизнь в стоптанных тапках по кругу заезженным вальсом кружит.

Вот так и убили б друг друга, но как друг без друга прожить…

Как горькие травы, поникли под тяжестью прожитых лет.

Давно откликаться привыкли на прозвища «бабка» и «дед».

Не выключен свет в туалете, а счётчик, как бешеный лось, –

Бранятся серьёзно, как дети, за каждую мелочь до слёз.

Всю жизнь ему было вольготней, и нынче – туда ж норовит:

Заныкает с пенсии сотню и тут же пропьёт, паразит!

Вот ведьма! Унюхает сразу! И ну на весь дом голосить.

Досталась такая ж зараза, найдёт ведь за что укусить!

А как же любил её, стерву, считал между письмами дни.

И был, как положено, первым (тогда по-другому – ни-ни!).

А как на вокзале встречала, красивей всех жен и невест.

А как она звонко кричала: «Алёша, Алёша! Я здесь!» – 

Чернявая, словно цыганка, и хрупкая, словно цветок.

И с кем-то прощалась славянка, и шли поезда на восток…

А телик тускнеет от мути, и кашляет дед до зари.

И счётчик, как бешеный, крутит, и свет в туалете горит…

* * *

Она стояла на пороге, 

смотрела вдаль из-под руки. 

Там уходящие шаги 

дымились пылью по дороге.

Там были все её мужчины:

отец, и брат, и муж, и сын. 

Степная пыль стирала спины 

ее единственных мужчин.

Спокойным жестом гордых женщин 

со лба откинув прядь волос,

она смотрела вслед ушедшим 

без пресловутых бабьих слез.

Как будто кто-то изнутри, 

а может даже кто-то свыше 

приговорил её: Смотри! 

Смотри, пока жива и дышишь.

И вот они уже ушли,

но взгляд всё так же сух и светел.

Они растаяли в пыли.

Там только пыль и только ветер.

Но нету силы отвернуться. 

Уже предчувствуя беду, 

конечно знала: не вернутся, 

и свято верила: дойдут.

* * *

- Это земля наших предков! – сверкнул его меч.

Именно так на Земле начинаются войны.

- Это земля наших предков, и нам в неё лечь, - 

вторил другой - если мы этих предков достойны!..

Сколь ни вводи миротворцев, но эта вражда 

той первобытной свирепой мистической силы, 

что с молоком материнским в крови навсегда.

Это земля наших предков, и здесь их могилы…

Прочь улетая однажды с обломков Земли, 

взяв с собой в космос лишь горстку обугленных комьев, 

кто-то укажет на мёртвую точку вдали:

- Это земля наших предков, запомни! Запомни!..

* * *

Как из приюта бездомных щенков, 

старые книги беру на развале 

по три рубля, что тихонько позвали 

жалобным взглядом своих корешков.

Рваный Есенин, истерзанный Блок, 

я их к груди прижимаю, как мама.

Кто зачитал их до этого срама?

Старая книжка – бродячий щенок…

Мне уж породистых не потянуть, 

пусть золоченым своим переплетом 

мнимым величием манят кого-то.

Разве в обложке сверкающей суть?..

Урок родного языка

Вот городок, которых тьма: 

больница, школа и тюрьма.

Толпятся у реки дома.

Огни на трассе.

Течёт великая река.

Собаки лают на зэка.

Урок родного языка 

в четвертом классе.

Выводят строчки малыши, 

в них «ни», и «не», и «жи», и «ши», 

«чижи», и «лыжи», «ни души», 

слова и даты.

И ядом в детские умы 

собачий лай летит с тюрьмы.

Из букварей «рабы – не мы»

давно изъяты.

И немы русские рабы…

Что делать? Быть или не быть?

Всё – по велению судьбы, 

и не пытайся…

Течёт великая река.

А ты учись, малыш, пока 

урок родного языка 

не стал китайским…

Ростовское время

На каждой странице – лицо незабвенного друга…

А кто ещё живы – о, Господи, как далеко!..

И нежные хлопья теряющих снег облаков 

попарно кружатся, ромашки небесного луга.

...и раз, два, три, раз! И опять телефонный звонок, 

письмо по email, прощание там и тогда-то…

Пока к нам вторая ещё не приставлена дата, 

мы раз-два-три-раз меж ещё не написанных строк.

Так больно смотреть фотографии прожитых лет…

Наверно, старею – мне прошлое снится и снится. 

Как снежные хлопья кружатся любимые лица, 

вальсируют строчки – единственный след на земле.

* * *

Скользнула за калитку беглым взглядом: 

сад не ухожен и сосед не брит.

Там августы врастают в сентябри, 

даря им сладость синих виноградин.

Давно, давным-давно 

там жил старик по имени Сизиф, 

который и присматривал за садом – 

опиливал деревья, вывозил 

листву, а в пору винограда 

творил вино…

Там мойры превратились в паучих, 

прядут себе покойно и рутинно.

И золотят вечерние лучи 

развешенную щедро паутину…

Там будущее стало прошлым тех, 

чья память – только выцветшие фото.

Сюда вернутся души их детей, 

когда земные завершат заботы.

Благословенны старые сады, 

где запахи цветения и тлена сливаются 

в неповторимый дым 

отечества…

_____________________

© Фоминова Татьяна Григорьевна