На поверхности

Методологическое эссе 

Структурализм – оптимальная методология критики, открытой культуре и являющейся  такой же частью литературного процесса, что  и отражённое в критическом тексте литературно-художественное произведение. В авторе предметом критического суждения становится лишь то собственно, что выявляет автора, но не вся личность художника во всём многообразии её биографий. Особенно при «диалоге культур», когда перевод перепечатывается на правах самостоятельного художественного произведения. Пример здесь дают «китайские стихи» Николая Гумилёва, а именно – стихотворение «Сердце радостно, сердце крылато» из «Фарфорового павильона». Изданная в 1918-м году санкт-петербургским издательством акмеистов «Гиперборей», книга уже в 1922-м была дополнена издательством «Мысль», в дальнейшей истории других публикаций постепенно теряется то, что это переводы. Китайские стихи из вольных переводов превращаются в стилизации. 

Предмет нашего анализа – публикация текста «Сердце радостно, сердце крылато» И. Панкеевым в составе сборника «Николай Гумилёв «Стихотворения и поэмы» московским издательством «Профиздат» (1991). Комментарии и предисловие составителя не анализируются. Текст (стр. 156 указанного издания) берётся как факт диалога культур  рубежа веков ХХ–ХХI веков, примета «литературной моды этого рубежа, но не 1918–1922 гг. Предмет рассмотрения не авторское произведение  лидера русского акмеизма  1918 г., чьё творчество не утрачивает своего значения и на рубеже веков, после завершения официальной  биографии поэта трагедией 1921-го, а публикация 1991 г.

Публикатор не указывает китайского первоисточника переводимого текста Чжа Цзи, автора из неведомой россиянам эпохи Тан, ни даже французских посредников, с которыми Николай Гумилёв имел дело в Париже до своего возвращения в Россию, по текстам которых и был сделан перевод. В различных публикациях даже строфика разнится (Наряду с двумя  строфами по 6 строк встречаются в иных версиях и 3 строфы по 4 строки). Конечно, литературоведа-издателя, публикатора академического удовлетворило бы только факсимиле, рукописи Николая Гумилёва и его предшественников в обращении к наследию Востока, но критик-структуралист может принять и легенду, гумилёвский миф.

Книга была сдана в набор в феврале и подписана к печати в октябре 1991, так что семидесятилетие репрессий по делу о таганцевском заговоре и августовский кризис 1991 приходятся на время типографской работы над книгой, что свидетельствует о её актуальности. Один из мотивов «Фарфорового павильона» – мотив перевёрнутого изображения подкреплён самой реальностью. Своеобычно связан он и с повтором в интересующем эссеиста тексте.

Повтор этот  достоин внимания:

И (Я) люблю отражения гор

На поверхности чистых озёр.

Всего две строки 5-го и 6-го стихов повторяются в позиции 11-й и 12-й строки с незначительным варьированием. Это варьирование отражено в скобках цитации, где отмечена замена в 11-й строке «И» стиха 5-го на «Я», появляющееся в строке 11 вместо первоначального «И». Естественно, начать аналитический комментарий с графики.

Так как одна из важнейших тем книги в целом – отражение в озере, то и начнём с графического воплощения этой темы. Все русские буквы легко представить  как симметричные по  проходящим через них осям симметрии и не имеющие такой симметрии. 

При таком представлении очевидно мерцание графической симметрии. Её прелюдия по горизонтали: «люблю», всплеск: «отражение»  и настоящее извержение: «хности чист» с выявлением зевгмы и «палиндрома» «сти ч ист». Три волны мерцания! Образы моря, искусственных озёр и чаш получают в «Фарфоровом павильоне» почти прямое выражение, даже воспроизводя в графике и чашу («Ч») и движение пьющих влагу губ («сти…ист»). Ключевые образы «Фарфорового павильона» буквально концентрируются в рефрене.

Естественно, что и в фонике графика имеет своё соответствующее воплощение, но и беглого взгляда на мерцающую симметрию, её нарастающие волны в графике позволяет  перейти  к семантике символически значимых словесных образов. Их в основе два: «горы» и «озера». Здесь достаточно вспомнить классические ключевые символы «Книги Перемен», ещё не переведённого на русский язык во времена  Николая Гумилёва «И Цзина».  В книге всего 64 символа, образуемого сочетанием по вертикали восьми триграмм по две в одной гексаграмме, две из этих триграмм имеют значения «гора» и «озеро». Именно они воплощены в рефрене. Каждая триграмма образована сочетанием трёх черт, которые различаются как «мужские» (непрерывная черта ______) и «женские» (прерывная черта ___  ___ ). Так гора обозначается одной непрерывной чертой над двумя прерывными, а озеро двумя непрерывными чертами под прерывной. Нужно учесть, что в перевёрнутом, отражённом виде гора имеет значение «гром», собственно «гром» отдельная триграмма из имеющихся восьми. Сочетание триграмм по вертикали символичны. Сочетание «гора» и «озеро» имеет значение «убыль». Сочетание «гром» и  «озеро»    имеет значение «невеста». Сочетание  «гора» и  «гром»  имеет значение «питание». Не будем толковать триграммы, достаточно того, что образы в книге и рефрене поэта-акмеиста («акме» – «вершина») очевидны. Их можно считать классическими, опознавательными для творчества Николая Гумилёва.

Чеховские мальчики бежали в Америку, но и Африка могла принять их. После последнего  африканского вояжа и оказался на пути поэта Париж, там и заглянул русский символист, восприемник А. Блока в китайские переводы французов, там и был очарован Фарфоровым павильоном. Вспоминается сказка о фарфоровом изголовье, милая китайская улыбка всемирного агностицизма и солипсизма на темы снов, которые и есть жизнь. Герой этой сказки встречается с людьми из фарфорового изголовья, на котором уснул, становится царём в мире этих людей, но, уподобляясь бабочке Чжуан Цзы, теряет чувство реальности. Фарфоровый павильон и напоминающие его вершины гор с их отражениями «на поверхности чистых озёр»   из этого ряда философской восточной символики.

Акмеист Николай Гумилёв пришёл к философским образам Китая африканскими тропами, проходящими через сердце Парижа. В 1856 г., переводя с немецкого «Тень от цветов» Су Ши (XII), Афанасий Фет, чьё стихотворение «Тень» имеет в истории русской поэзии статус самостоятельного произведения. А предшествует Афанасию Фету, может быть, в революционном 1848-м, может быть и сразу после него, в 1849-м, Фёдор Иванович Тютчев своей знаменитой миниатюрой «Как дымный столп светлеет в вышине…». Войны и революции заставляют задуматься о тщете и суетности жизни, приводят к мыслям о том, что всё иллюзорно, но лишь сами иллюзии реальны и постоянны во времени. 

Мерцающие миры теней и отражений русских поэтов такая же философская реальность что и блистающий мир Александра Грина – печальная философская сказка русской литературы. У этой сказки есть и китайское волшебство. О нём напоминают нам слова из «Фарфорового павильона» Николая Гумилёва:

…люблю отражения гор

На поверхности чистых озёр.

В глубине

Ностальгическое эссе

«…люблю отражения гор на поверхности чистых озёр.» Что-то было в этих словах из «Фарфорового павильона» Николая Гумилёва (03.04.1886 – 24.08.1921). Манящее. Таинственное. Некое волшебство и чародейство истории? Формула самого времени эпохи Тан? Может быть. Китай 618-го – 907-го… Пока Арабский халифат начинает завоевание мира, Китай извлекает уроки из неудачной попытки завоевания маленькой Кореи и погрязает в феодальных распрях и крестьянских войнах, но зато появляется танская новелла. Дружба, общение культивируются литераторами, среди которых Ли Бо и Ду Фу дают пример дружеского общения до сих пор. Стихотворение одного из таких поэтов, малоизвестного Чжа Цзи и привлекло поэта и путешественника Николая Гумилёва, оказывающегося последний раз при возвращении на  Родину в Париже, городе своей студенческой юности. На Родине этот завершающий эпоху символизма русский киплингианец проживёт всего три года. Мир он оставит в тот же год и месяц, что и его полная противоположность  А. Блок. Звёзды, как говорится, падают в августе.

Мерцающий, зыбкий мир лодочек и поднимающихся среди озёр беседок с пьющими вино и дружески общающимися человечками. Таким нам способен представиться Китай хрупких, но сохраняющихся века фарфоровых сервизов. Наверное, он и был таким в эпоху Тан. Перевёрнутое отражением в озере и даже чашке с вином было способно вскружить голову потенциальному заговорщику и сокрушить, как карточный домик, царство какого-нибудь мелкого феодала. Возможно, именно в таких встречах и беседах вызревала близящаяся эпоха пяти династий и десяти царств, абсолютизм  же переживал свои последние исторические мгновения.

Диковинная мудрость экзотического Китая  приоткрывается автору  «Фарфорового павильона» после многих путешествий отнюдь не в конце того пути познания, которым он мог идти и идти, идти не три года, но многие десятилетия. Увы. Остановка в Париже была для интеллектуала и поэта, российского питомца Сорбонны последней встречей и с городом его студенческой юности, и с  Поднебесной, в которой ему доведётся побывать лишь в поэтических мечтах, снах и грёзах.

Есть много путей на Восток. И за отражениями «Фарфорового павильона» идущие вслед  Артуру Шопенгауэру могли увидеть поэтический аналог философии «воли и представления», а последователи Николая Рериха бескорыстие гуманизма гималайских мудрецов. И с Востока, и с Запада Виктор Гюго и Луи Пастер собирают в аудитории Сорбонны любознательную молодёжь всего мира. Экзотическая красотка Эммануэль Арсан  способна стать и сестрицей лис Пу Сун Лина, учёных подружек соискателей учёных степеней, приоткрыть отнюдь не парижские тайны Эжена Сю. Познакомить с философией… Персонализмом  Эммануэля Мунье,  структурной антропологией Клода Леви Стросса, искусством чтения петроглифов Шампальона, мудростью Реми Шовена – пониманием общности пути сознания от крохотной труженицы пчелы до неуклюжей гориллы.  Знание только тогда усвоено человеком, когда становится стихами и песней. Поэтому и отправился взрослеть и мужать умом в парижскую Сорбонну именно поэт, питомец Иннокентия Анненского,  школяр Царского Села русской словесности. Там и нашёл Гумилёв свой фарфоровый островок грёз любви и дружбы.  

Начиная с Василия Кирилловича Тредиаковского, Франция звала и ждала российских поэтов. Но не одним лишь шампанским «кипящий» Париж ждал, манили в сторону дальнюю, совсем иную «стены далёкого Китая»… Задолго до «Китайской любви» Дмитрия Кедрина. Так   начинается история «китайской любви» русской поэзии. У истоков этого одного из самых пылких  чувства пушкинская искорка. Вспомните, перечтите пушкинское «Поедем, я готов; куда бы вы друзья…» Это московской элегии уж скоро истечёт второе столетие… В 1830   опубликован «Элегический отрывок». 23 декабрём 1829-го датирован… В 1832-ом входит в третью часть «Стихотворений» Александра Пушкина. Сама история публикации полна динамики. Первоначальный текст «недвижного Китая» заменяется на «далёкого Китая». Образ рождается и делает первый шаг…  Скоро время праздновать юбилей поэтических отношений! А у пути познаний официального счёту нет. Прожив с 1808 по 1821-й в Пекине, возвратился на родину глава девятой духовной миссии в Китае, знакомый и корреспондент Пушкина отец Иакинф (Никита Яковлевич Бичурин). Возвратился не с пустыми руками, а с 13 возами книг! От этих 13 возов книг  пушкинского знакомого и  одного листочка с рукою Пушкина запечатлённым  стихотворением  можно вести отсчёт и первого литературного диалога двух культур. Диалога любви и дружбы. Не  только во Французском Ниме кое-что начинается с телеги… Вот вам прелюдия «Фарфорового павильона» Николая Гумилёва. 

Шедевры лирики подобны драгоценной фарфоровой чаше. Она может быть наполнена пьянящим вином воспоминаний каждого читателя.  У каждого читателя свои воспоминания и своя чаша. И свой…  павильон дружеских бесед. Павильон не столько фарфоровый, материальный в своей хрупкости, сколько литературный, незримый в мелодии слов, а поэтому, вот парадокс, запечатлённый навечно в истории.

У кого-то есть чашечка китайского сервиза. У кого-то на полке стоит фарфоровая статуэтка. У кого-то есть и ларец с китайскими диковинками. А то и китайское панно или гравюра. Каждому есть, что вспомнить. Мне часто вспоминаются керамические простенькие фигурки моста и пагода (башенки) в доме друга моего пекинского, да и не только пекинского детства. Есть у Иосифа Бродского стихотворение о длинных вещах века. Так вот реально три самых длинных вещи  в Крыму. Это самый длинный в Европе канал, это самое  длинное в Европе здание (одна из севастопольских казарм) и самый высокий в Европе маяк. У внука архитектора-проектировщика этого маяка и стоят фигурки. Ивана Григорьевича Головачёва знают все подлинные знатоки архитектуры Крыма, ведь он проектировал и восстанавливал после Великой Отечественной Войны все маяки побережья. Мост яшмовый и павильон фарфоровый, как и воспоминания о них, у каждого свои. Мост, павильон могут быть и не драгоценных фарфоровых и яшмовых узоров. Главное, не растерять их на житейских путях-дорогах.   

…люблю отражения гор

На поверхности чистых озёр.

Любовь, чистоту, отражения, сами озёра и горы тоже терять не следует… Да и одних ли их. Есть много триграмм и гексаграмм мудрости Востока… Далеко не вся премудрость в триграммах.

Глядя на степную дорогу Северного Крыма из своего окна, вспоминаю я и Дуджи, предка Фёдора Ивановича Тютчева. И братьев Поло, которые повстречались с Дуджи в Крыму, да потом разошлись. Он – в Москву. Они в Китай. А думая о китайских триграммах уношусь мыслями и с восемью благородными конями Джузеппе Кастильони, итальянского маэстро который стал придворным живописцем китайского императора. Триграмм, как и коней восемь… И куда только не заводят речи и мысли поэтов и читателей… Но не буду уноситься в глубины собственных воспоминаний. Пора подниматься на поверхность. Отражения фарфорового павильона зовут  наверх.    

___________________ 

© Пэн Дмитрий Баохуанович