* * *

Сверкая солью наших спин,

они стоят, как зной, –

Отец и Сын. Отец и Сын,

зачем вам дух святой?

Зачем свои спагетти дождь

всё тычет вопреки –

в эмалированную мощь

вскипающей реки?

Зачем деревьям щупать ад

корнями, а листвой

шуршать в раю, встающем над

наточенной травой,

где соловьиное «фьюить» –

что псовая брехня,

где ты любила не любить

(особенно – меня).

Где на слюну и на пшено, 

и на стрекоз сухих

ловить детей запрещено,

тем паче – тени их.

Где в одиночку не зачать

ты не могла, причём 

не пару плюшевых зайчат,

а жменю жёлтых пчёл.

Где бог внутри себя, как смерч,

танцует сразу всех:

и нашу жизнь, и нашу смерть,

и свой над нами смех.

Где мы живём себе никак,

добру не помня зла.

Где снег – не дерево, а злак,

чей урожай – зола.

* * *

Но ангелы над нами не летят,

а ползают на синем пепелище

своих небес, где щупают щеглят,

которых злоупотребляют в пищу.

Вниз головой и, кажется, не без

усилия, на жутких четвереньках

они ползут, сверкая средь небес,

как перхоть на евреях и еврейках.

Целуй меня! Глаза не закрывай.

Смотри, как осыпаются ресницы,

как кошка доедает птичий рай

в него уже низвергнутой синицы;

как воробьи, допустим, в три ряда

сидят на проводах, поджав колена,

как тянутся, свисая, провода

слюной сластёны и олигофрена;

как перезагружаются сверчки,

с надсадою зависшие над садом,

как зарастают инеем зрачки,

а щиколотки – диким виноградом;

как я вперёд тебя, в конце концов,

сам на себе почувствую однажды:

подземные парковки мертвецов –

не эффективны, раз одноэтажны.

* * *

В полный рост, а не вприсядку,

как бесшумный эшелон,

снег припрётся всухомятку

пошуршать своим пшеном,

то отравленным, то пресным,

то солёным, то любым, –

как ни странно, людом местным

он за это и любим.

Для чего-то сунув руки

в крылья, полые внутри,

рано утром ультразвуки

испускают воробьи.

Тётка об одной галоше

ходит пьяной по двору,

а за ней гуляют кошки,

потому что я умру

и с упорством ортодокса

по земному образцу

буду нюхать вместо «кокса»

с крыльев бабочек пыльцу.

И за это им, усатым,

я букет стрекоз нарву,

мы усядемся у сада –

плакать в тёплую траву,

но не острыми слезами,

рвущими изнанку век,

а фигурными глазами,

из которых сделан снег.

Пусть висит, как озаренье,

заслоняя облака,

человеческого зренья

бесполезная труха.

* * *

Ты снега ком ногой катни,

как голову сугроба,

где снегириной воркотни –

двурозовая роба,

где сильных сизарей война

не может быть не сизой,

где номер инвентарный на

любой снежинке – снизу,

где ангел рыбаку реки,

замёрзшему у барки,

наклеил изнутри щеки

клочок акцизной марки,

чтоб тот, минуя блокпосты,

доплыл до райской кущи,

где рыбы сна и пустоты –

наваристей и гуще,

где вдвое сложена зима,

а снегопад частично –

её творожная спина,

а также падаль птичья,

где гибель – Екатеринбург

сверкающий, чей глянец

по сути – страх, который с рук

сойдёт, как в ад – Челябинск,

туда, где бог свои слова

из жидкой речи удит,

где жизнь была... была права

в том, что её не будет.

Вдовцы

У мёртвых жён в карманах – только снег,

и тот – из мелкорезаной бумаги.

Их взгляд, ещё шуршащий возле век,

уже лишен бинокулярной влаги.

Они теперь своим мужьям враги,

хотя любимы этими мужьями.

Им никогда не встать не с той ноги

в своей насквозь не оркестровой яме.

Зато им – петь пластами рыжих глин

и супесью смеяться до упада,

и, раскатав картонки тонких спин,

на них скользить по чернозёму ада,

где, сквозь себя просеивая грунт,

навстречу к ним, движенья обнуляя,

их дети нерождённые плывут

своим неимоверным баттерфляем.

Плывут на запоздалую войну

рождения, где воды, пусть немного,

но отойдут грунтовыми во тьму,

ведь схватка мёртвых – это схватки бога.

Что под землёю – тоже небеса,

не столько очевидно, сколько важно.

Там женщина уж если не оса,

то птица в оперении бумажном.

И мы верны, то днём, то по ночам,

то воя в ванной после мастурбаций,

подземным ласточкам и девочкам-грачам,

суглинистым синичкам... Если вкратце:

за то, что мы дышали без конца

(пока их не было) налево и направо,

они при встрече вырвут нам сердца

и улыбнутся, потому что правы.

На смерть Алексея Максимовича Парщикова

Нашедший трёх богов четвёртому предписан,

пока четвёртый Бог, играя в небеса,

числом до трёх колец обуженный нанизан

на женщину шмелей по имени оса.

Голодный лось лежит в логу вполне логично

и лижет сам себе солёную мозоль...

Не потому ли, что фонетика – первична,

способна на земле молиться только моль?

Беспроводная мышь при кухонном рассвете 

исследует стола нехитрый интерфейс,

ей предстоит ещё китайский рис в буфете

найти и нагулять необходимый вес.

Летящие летят, ползущие смеются,

живущие живут чем дальше, тем скорей.

И ангелы на них, как дурачки, плюются

с провисших проводов в обличье снегирей.

Рожденье, жизнь и смерть, как лебедь, рак и щука,

домчат-таки меня до рая напрямик,

где, взяв за горло сад и яблоко нащупав,

я вырву у листвы налившийся кадык.

И сделав пару па по травке в темпе вальса,

я крикну, под собой уже не чуя ног,

что все свои стихи я высосал из пальца,

которым тычет в нас скоропостижный бог.

______________________

© Кальпиди Виталий Олегович