В день рождения

Третий тост – за родителей… Только не плачь!..

Этот главный их праздник, и снова без них…

В опустевших ладонях остатки тепла 

в этот день, разделяющий годы и дни, 

что всего-то остались тебе до конца.

Ты последний детёныш, положено так, 

чтобы в тридцать – ты пол-сироты без отца, 

а потом, в сорок пять, и совсем сирота.

И теперь они там, далеко, среди звёзд…

Далеко за туманом, где вечная тьма.

Этот третий – до дна – за родителей тост, 

бесконечный, как крик: «Мама, мамочка, ма-а-а-а...»

                            * * *

Допотопный винил – раритет, реквизит – 

оживит патефон, только вряд ли найду…

Ты представь, как игла по пластинке скользит:

«Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

До Кобзонов и Битлз, примитивный мотив, 

никаких тебе животрепещущих тем.

Нынче кажется странным, как можно грустить 

над увядшим кустом золотых хризантем…

Отчего же так сладко сжимает в груди?

Отчего так волнуют простые слова?..

Вдруг заело пластинку и в вечность летит:

...а любовь всё жива…

 …а любовь всё жива…

                    * * *

У залеченной временем раны 

ледяная фантомная боль. 

Одиночества крест оловянный 

там, где раньше болела любовь. 

Стыли ели в нарядах венчальных. 

Снег не таял на сером пальто. 

Этот фильм черно-бел изначально, 

не раскрашивай – выйдет не то!.. 

Нынче зимы (куда им до этих!) – 

дождь да слякоть, промозглая жуть. 

Но тебя больше нету на свете, 

я кому это всё расскажу? 

Мне теперь в наказанье – награда, 

всё, что время оставило мне: 

вспоминать, как отчаянно падал 

бесконечными титрами снег… 

                   * * *

    …в сем христианнейшем из миров

поэты – жиды!

                    М.Цветаева

У войны безжалостный нрав, суровый.

То, что не угнали девчонок – чудо.

Строгий немец спрашивал маму: «Юда?!»

Тяжело под немцами чернобровым.

Сколько же намешано крови жаркой, 

может и еврейская, так ли важно?

Бабушка прикрыла собой отважно:

«Це ж татарка, хлопчики! Це ж татарка!»

Кровью-то не брезговали, куда там!

Русская, еврейская – вся сгодится 

от детей советских своим солдатам.

Кровь – она, как водится, не водица.

Бабий яр, Майданек – овраги, печи…

Там родня у каждого – этим схожи.

Всё одной мы нации –  человечьей, 

кто бы ни делил нас по цвету кожи.

Что там этой жизни цена? Копейка…

Только смерть и вызволит всех из плена…

В этой христианнейшей из вселенных

я – еврейка?!  Господи, я – еврейка… 

Стихи, написанные ночью

… а в голове несётся конница, 

а за окном – слепая тишь.

- Не спи, не спи! – твердит бессонница. 

Вдруг что-то важное проспишь…

Опять хвостом влияет, просится:

- Веди выгуливай во двор.

А чуть задремлешь – в переносицу 

стреляет, меткая, в упор.

Пиф-паф – и ты уже покойница…

Стекает тенью по стене 

и тормошит меня бессонница.

И не даёт уйти во сне… 

             * * *

Проснулся на рассвете, значит жив.

Лучи едва позолотили крыши.

А жизнь летит, считая этажи.

Как лифт без остановок – выше, выше…

А выше – только небо, знаешь сам, 

и тот, кто принимает эстафету.

Но ты уже не веришь в чудеса, 

лишь радуешься каждому рассвет… 

               * * *

Блаженны пишущие…  Свет 

внутри таящей боль скорлупки. 

Поэт не больше, чем поэт – 

он человек, живой и хрупкий.  

Вокруг писательская рать 

обильно брызжет словесами. 

Талантам надо помогать,  

бездарности пробьются сами… 

Освобожденья не дано: 

в подвале в ожиданье чуда 

спит драгоценное вино 

в темнице древнего сосуда. 

Там сном забвенья спят стихи, 

как убиенные невинно. 

Их сторожат в стране глухих 

и патина, и паутина. 

Там терпкий вкус созревших вин 

хранят отчаянные строки, 

с сиюминутностью любви 

и послевкусием глубоким. 

Не мне срывать твои цветы, 

о, переменчивая слава… 

Зато – сосуды не пусты. 

Зато – не потчую отравой… 

                           * * *

Город в пробках застыл, и в отчаянье ветер 

треплет грязную вату больных тополей. 

Эти скорые плачут, как малые дети, 

безысходной мольбою в своих «Пожалей!!!»

Только в пробках у нас никого не жалеют – 

ни блондинок, ни скорые, как ни кричи…

И над жизнью твоей, что едва уже тлеет, 

как шаманы, вслепую колдуют врачи. 

Встали намертво (вот уж ирония слова)…

Остаётся молитва. Молись, дуралей, 

как умеешь. Вдруг сердце запустится снова. 

Ну, давай в унисон: «Пожалей!!! Пожалей!..»

Эта скорая воет измученной глоткой.

Ей, недвижимой в пробке, секунда – за три…

Ты не дай ей, Господь, стать Хароновой лодкой 

для того, чья свеча догорает внутри!.. 

                                * * *

Деревенская я… Петербургами не излечить 

генетической памяти. Вечен в душе отпечаток: 

и село на Кубани, и каша из русской печи, 

и нехитрый десерт – золотой кукурузный початок. 

Страшно с кручи смотреть на сверкающий холод реки. 

Мне нельзя туда, мелкой, мне мама сказала: «Утянет». 

Вот ничейный пустырь, там гудят золотые жуки. 

Вот приземистый дом. Здесь живёт моя бабушка Таня…

Две минуты всего лишь стоянка. Уносится прочь 

поезд памяти скорый, и в окнах сливаются лица. 

И опять над далёким селом опускается ночь. 

И опять где-то рядом столико хохочет столица…

       Массандровский дворец

Здесь жили люди, а теперь – тоска

зелёная заросшего пруда. 

Уносит к морю лестницы каскад 

шаги людей, ушедших навсегда. 

Здесь жили люди, а теперь музей…

Повсюду с беззастенчивостью птиц 

снуют туристы стаями гусей, 

дабы коснуться роскоши цариц.

Вот тётка, бизнес-вумен из Твери 

(ИП Пупкова, торты на заказ), 

своей подружке громко говорит: 

«Смотри, какой обычный унитаз! 

Как скромненько…»

                    Всё верно говоришь – 

здесь жили люди, всё не на парад.

Не то, что современный нувориш – 

побольше и гектаров, и карат.

Но ничего с собой не унести…

Лет через сто какой-то ротозей 

войдёт в твой дом, Господь его прости.

Здесь жили люди, а теперь музей… 

                         * * *

Партийка с восемнадцатого года.

Иконы в доме?! Что ты – засмеют!..

На стенке фото, вот и весь уют.

Сыны на фронте. Вот Иван – комвзвода, 

а вот Илюша – младший политрук. 

А муж погиб в гражданскую от рук 

белогвардейцев, как в кино «Чапаев»…

Взрывали церковь – помнит хорошо, 

как охватила ненависть слепая.

Молился на коленях старый поп – 

запомнить бы слова, но только шёпот 

расслышала: «Спаси и сохрани…»

И молится теперь сынам на фото:

– Других молитв не знаю, извини

меня, Господь! Да много ли, всего-то 

прошу – сынов спаси и сохрани!..

Святой великомученик Иван 

на Волховском, прислали извещение, 

что без вести. А может, он живой?!

Где раньше – церковь, где порос бурьян, 

она о землю билась головой 

и всё просила: «Сделай, чтоб живой…»

Пришло письмо и незнакомый почерк 

из госпиталя, где без рук, без ног 

оглох, контужен младшенький сыночек. 

«… сам попросил, а пишет медсестра…

.. я начала писать письмо вчера…

..ещё был жив, а утром он скончался…»

Святой великомученик Илья. 

И шар земной, как люлька закачался.

Как люлька, где когда-то сыновья…

Погодки, так похожие на мужа.

Так где ты, бог?! Кому ты, к черту, нужен?!

Я спрашиваю, судный день – сегодня, 

не смог ни сохранить и ни спасти!..

Поповский призрак – опиум народа! 

Прости её, помилуй и прости

Марию Иванову, дщерь господню, 

партийку с восемнадцатого года… 

Крестики-нолики

 … делят небо, как сладкий пирог

в синеве самолётов следы –

это крестики-нолики Бог

затевает.

Не ждущим беды

безмятежно глазеть в небеса.

Ангел крылья расправил – пора.

Божий крестик летит… Чудеса!..

Это просто такая игра.

Вот уже не рассмотришь вдали.

Там, где цвел одуванчик вчера, 

на зелёной ладошке Земли – 

божий нолик. Такая игра… 

                    * * *

Недетская игра, где козыри – кресты.

Скажи мне, кто твой враг, и я скажу кто ты.

Нет, не изменишь мир карандашом простым. 

Скажи, кто твой кумир, и я скажу кто ты.

Решая, кто твой Бог, сам выберешь, кто ты…

Чьё имя между строк на тех листах пустых? 

Он – главный из мерил теперь в твоей судьбе, 

кого ты сотворил в борьбе и ворожбе… 

_____________________

© Фоминова Татьяна Григорьевна