Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Гений гармонии – слова, природы, любви. О поэзии Сергея Есенина.
(№8 [386] 01.08.2021)
Автор: Александр Акопов
Александр Акопов

      В 1955 году, когда я учился в 9-м классе самаркандской школы, среди разных событий, связанных со смертью Сталина, и в тревожном ожидании перемен, после долгих лет забвения, вышел в свет двухтомник Сергея Есенина. До этого, после его гибели, Есенина не издавали десятки лет, и моему поколению, в подавляющем его большинстве, он не был известен. Подделки, сплошь блатные, в виде песен с матерщиной и жуткими искажениями, возможно, умышленно запускаемые в уличное пространство, были, я слышал их изредка от крутых пацанов либо случайных пьяниц на вокзалах или в темных аллеях парков. Но в памяти не задерживались и не запоминались. Периодически наш классрук Валентина Ивановна в своих воспитательных экспромтах на текущие темы, после уроков или между уроками, когда задерживался учитель, делала назидательные вставки, типа предостережения: «и не поддавайтесь есенинщине, не слушайте, это вредно, и вам не нужно»…

      И вдруг… Боюсь, не смогу передать чувства, охватившие меня при чтении стихов Есенина впервые, этот двухтомник 1955 года, который оставили без внимания мои родители, так мне казалось, ну, скорее всего, из-за сильной перегрузки на работе, многих хлопот и переживаний, просто отсутствия времени, а также, вероятно, от того, что далеки были от литературной среды, к тому же их становление пришлось на 30-е годы, когда Есенина уже не издавали. 

     Я читал стихи запоем, по многу раз, они врезались в мою память навсегда. На меня произвели неизгладимое впечатление не только мелодия звучания стихов, как песен, но и неожиданные образы, поражавшие емкостью и гармонией слияния с природой…

     «Отговорила роща золотая», «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», «Красной розой поцелуи веют, лепестками тая на губах», «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», «Несказанное, синее, нежное, тих мой край после бурь, после гроз, и душа моя – море безбрежное дышит запахом моря и роз» и много-много прекрасных строк, наполняющих воображение красотой образов и обогащающих душу...     

      И не оставляло чувство личного оскорбления: как же от меня, от народа («а без меня народ неполный», как выразился Андрей Платонов, но мы еще его не знали) – столько лет отнимали такую красоту, такое богатство? Кто это делал? Зачем? С какой целью?!

      Сейчас трудно представить, но тогда – и после выхода этого двухтомника и отдельных редких публикаций в газетах и журналах, еще целых пять лет (!) Сергей Есенин продолжал оставаться в забвении. И только в 60-м в «Литературной газете» я увидел, наконец, большую статью поэта Александра Прокофьева, кажется, тогда секретаря ленинградского СП, со словами, которые и в 1960-м (!) всё еще были восприняты как чрезвычайно смелые: «Пора говорить о Есенине как о великом русском национальном поэте!» Господи, подумал я, почему «пора»?, он же и так великий… Я перечитывал эту статью вперемежку со стихами, и очень меня тронула концовка: цитируя строчку Есенина – «любимая с другим любимым быть может вспомнит обо мне, как о цветке неповторимом», – автор статьи завершает её с большим искренним чувством: «да, любимая им Россия будет помнить о нём, как о цветке неповторимом» –  так по памяти…

(Я еще не знал, что открытия великих имен русской культуры для меня и моих современников  будут продолжаться еще много лет – и Булгаков, и Заболоцкий, и другие, а еще позднее – Платонов. Ощущение обиды от сокрытия великой культуры так и оставалось до второй половины 80-х, до перестройки М.С. Горбачева…)  

     И потом я так и прожил жизнь с его стихами, как высшим отражением гармонии человека и природы, красоты человеческих чувств и любви к родине, природе, женщине.

     И, наряду со строчками Пушкина и других великих русских поэтов, они ласкали слух и услаждали душу. Но вот прошли годы, много лет, мне казалось, как годы могут повлиять на великую поэзию Есенина? И вдруг, лет десять-пятнадцать назад, не веря своим глазам, я встречаю высказывания уже отнюдь не маргиналов, а вполне интеллигентных людей, даже писателей и поэтов, – типа «как можно любить Есенина?», причём, к моему ужасу, – вполне искренние... Сильно расстраивался. 

     Но когда вышел фильм о Есенине с Сергеем Безруковым, я испытал нечто, близкое к шоку, потрясённый абсолютным непониманием, искажением сущности и Есенина как человека, и его поступков, его окружения, и его поэзии, неверными, как мне казалось, интонациями при чтении его стихов. Я об этом рассказывал близким людям, на лекциях студентам вставлял сюжет на эту тему, как пример непонимания в изображении гения профессиональным актером, до этого много хороших ролей сыгравшего (оставим сейчас взгляды и поведение в социуме). 

      Так не понимать! – негодовал я. И снова захотелось написать статью, как уже было до этого – после интервью на Радио Свобода с Орлушей, известным и честным автором острых стихотворных пародий. И хотя уже немало лет до того выступавший и популярный, вполне мне импонирующий литератор сказал, что не считает себя поэтом, я удивился, но отнёсся к этим словам с пониманием. До того, как на вопрос «ну, всё же есть же поэты, которых вы признаете истинными поэтами?», Орлуша, не задумываясь, эмоционально ответил: «ну, уж во всяком случае, не Есенин!»…

      Посчитав, что я должен написать статью, хотя и не являюсь литературоведом и специалистом по Есенину, я так и не смог это сделать – преодолеть обиду, расстройство от того, что мне казалось очевидным. Я вспомнил, как больше 20 лет назад уже испытывал подобные ощущения, страдая от обиды за Пушкина, за то, что спустя полтораста лет после официального расследования и окончательного развенчания пасквиля «Тайные записки Пушкина» еще в царское время, этот пасквиль переиздают до сих пор, больше того, такие издания всюду оправдывают и защищают наши купленные «специалисты», в том числе – профессора филологии (!). Давили душевные боли, нельзя писать в таком состоянии, но всё же я тогда написал статью «Нужно ли защищать гения?», начав с того, что всегда считал, что не нужно, поскольку гений в этом не нуждается, но оказалось, что ошибся! Примерно то же испытав с Есениным, я решил, что напишу. 

Однако в итоге сделал лишь пост в фейсбуке, назвав его «конспектом размышлений» со стихами Есенина, которыми предложил насладиться, пообещав, что статью еще напишу. А через день пост удалил: удручили слишком легковесные мимолетные комментарии и посты, в том числе людей, не знающих и не чувствующих…

Примерно то же произошло в период юбилея – 125 лет со дня рождения и 95 лет со дня гибели. Много материалов в сетях и разных блогах мешали сосредоточиться, вызывали на полемику и споры. Зачем? – подумал я. «Куда спешить мне? Я не ветер в поле. Мне некуда спешить. Я – не спешу» – цитирую навсегда запомнившиеся замечательные строчки Самеда Вургуна в переводе его друга Константина Симонова. Вот так я писал два года свою статью о Евгении Евтушенко, тоже любимом. Нынче однако время ускорило свой бег, его всё меньше остается, поэтому постараюсь написать быстрее.

Хотя и так это очевидно, оговорюсь: не претендую ни на что, кроме собственных воспоминаний и размышлений о стихах. Как о части моей жизни. Это не статья, я не делаю исследования, совсем не рассматриваю поэмы и многое в его жизни. Мною двигало чувство справедливости по отношению к этому русскому гению и чувство восхищения его стихами, поэтому много их процитирую, приглашая читать и наслаждаться – трудно отказаться от этого, извините.

Искажения в информации о Есенине сильно превосходят искажения о других великих, которые, искажения, видимо, неминуемы, ну, просто вследствие человеческой натуры. Больше разве у Пушкина, Толстого, Маяковского и, возможно, ещё кое-у кого, если о наших говорить, но у немногих. Объективные искажения и ошибки – тоже: все хотят высказаться, но, говоря об одних и тех же событиях и людях, не учитывают время, место и ситуации событий.

Самое большое заблуждение связано с неучетом очень точно выраженной Пушкиным мысли о том, что гения нельзя мерить теми же мерками, как обычного человека: «врёте, подлецы...» – ну, помните…

И как сам Александр Сергеевич? – Ведь чувствовал свою гениальность, она внутри него рождала силу, которой некуда было деться, а надо было нести крест, которым припечатала империя – званием чиновника 9 класса (из 14!), «пожаловала в камер-юнкеры» в 1834-м, уже великого, – так и Есенин, как Им объяснить, что дар природы – «буйная сила» – требует выхода, чтобы потом «пролиться на поэмы»: 

И теперь вот, когда простыла

Этих дней кипятковая вязь,

Беспокойная, дерзкая сила

На поэмы мои пролилась.

Его должны были беречь, лелеять, прощать грешные выходки, прощать всё, пока жив, пока может рождать жемчужные ожерелья божественных строк, а его заставляют, например, с наступлением НЭПа, торговать в ларьке своими книгами, тратить душевные силы на бытовые разборки, проводить дни и недели своей единственной и обреченной быть короткой жизни на общение с серыми и часто злыми и случайными людьми, стремящимися уложить его в прокрустово ложе обывателя…

Какая это в сущности ерунда – пьянки, драки, загулы, когда в мозгу: «словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», «уж не будут листвою крылатой надо мною звенеть тополя», «оттого, обалдев, по роще свищет ветер, серебряный ветер» – и много других волшебных строк. Как объяснить, что каждое слово здесь – точная отметина, знак природы. Кто выходил в чистое поле в четыре утра, тот поймёт, как «рань» может казаться  «гулкой», а конь «розовым», как на горизонте перед восходом солнца. Только тот, кто слышит природу, чувствует ее душой, увидит «крылатую» листву клена и услышит именно «звон» его листьев на ветру, который в лесу может оказаться еще и «серебряным»...

Есенин не просто любит природу, он слит с ней, он чувствует, как свою, боль раненой лисицы, сочувствует корове, у которой выпали зубы и нечем жевать траву, испытывает сострадание к собаке, у которой отняли щенят, он готов обнимать дерево, он сам готов стать деревом «при дороге на одной ноге»…

О родина, счастливый

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

Тебе, твоим туманам

И овцам на полях, 

Несу, как сноп овсяный, 

Я солнце на руках.

*

На раздробленной ноге приковыляла,

У норы свернулася в кольцо.

Тонкой прошвой кровь отмежевала

На снегу дремучее лицо.

(«Лисица»)

*

Всё познать, ничего не взять

Пришел в этот мир поэт.

Он пришел целовать коров,

Слушать сердцем овсяный хруст.

Глубже, глубже, серпы стихов!

Сыпь черемухой, солнце-куст!

*

А это – уж никак не сократить:

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать…

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звёздами в снег.

*

Уже оставив родную деревню, став городским жителем, Есенин не может забыть ее – природа во всех проявлениях, животные, растения – продолжают владеть его воображением:

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку.

Каждая задрипанная лошадь

Головой кивает мне навстречу.

Для зверей приятель я хороший,

Каждый стих мой душу зверя лечит.

Я хожу в цилиндре не для женщин —

В глупой страсти сердце жить не в силе, —

В нем удобней, грусть свою уменьшив,

Золото овса давать кобыле.

Средь людей я дружбы не имею,

Я иному покорился царству.

Каждому здесь кобелю на шею

Я готов отдать мой лучший галстук.

Даже мечты о славе поэта всегда связаны с родиной.  Сколько надежды, веры в свои силы, света открытой нараспашку души (это надо не читать, а слушать это обращение молодого человека к своей матери):

Разбуди меня завтра рано,

Засвети в нашей горнице свет.

Говорят, что я скоро стану

Знаменитый русский поэт.

Воспою я тебя и гостя,

Нашу печь, петуха и кров...

И на песни мои прольется

Молоко твоих рыжих коров.

*

И вообще, он очень любит людей, хочет им счастья, и верит, что его принесёт революция. И лучшие люди из революционеров, а они были, с лучшими помыслами и желанием ему добра и хорошей жизни (и такие были), хотят его уберечь от горя и страданий, стремясь увлечь его красотой экзотики востока, и женщины, любящие не только за красоту (а «Есенин был библейски красив», как выразилась Зинаида Гиппиус), но и за чистую душу – далеко не все, но многие – желали ему счастья, которое однако «промчалось мимо», так и не придя в его мятущуюся душу. Ему бы творить в любимой деревне «болдинскую осень», но «заметался пожар голубой»: религия, а затем и решительный отказ от неё, символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты, фетиш русского крестьянства и персидский восток – «с того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий»…

При этом - абсолютно искренне, с распахнутой душой:

Хорошо ивняком при дороге

Сторожить задремавшую Русь

Но люблю тебя, родина кроткая!

А за что – разгадать не могу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

*

Тоска по деревне, по родине – не оставляла. Она вырастала в конфликт, казавшийся неразрешимым. Он видел, чувствовал, что этот мир, в который он попал, – чужoй. И никакой возможности примирить его с деревенской жизнью и первозданной природой…

В 70-е годы неожиданно появились аудиозаписи голоса Есенина, видимо, восстановленные как-то и на мягкие пластинки переведенные. Особенно запомнились стихи, которые он буквально пел – трагически-проникновенно:   

Мир таинственный, мир мой древний,

Ты, как ветер, затих и присел.

Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе.

Так испуганно в снежную выбель

Заметалась звенящая жуть…

Здравствуй ты, моя чёрная гибель,

Я навстречу к тебе выхожу!

Город, город, ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь.

*

Не только звук, мелодия, но цвет у Есенина всюду. Он ложится естественно, как отражение гармонии природы. Цвет может быть использован по прямому назначению, но и стать неожиданным образом. 

У него вообще много прилагательных – художник рисует природу но и настроение, и общую картину.

Голубой:

Синь, голубень – всюду, даже сборник стихов назвал «Голубень».

Голубые заветные дали, 

ситец неба такой голубой

– Голубая Родина Фирдуси

– У голубого водопоя

– Замутили слезы душу голубую

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

– Заметался пожар голубой

Проводов голубая солома

Опрокинулась над оконом

Синий

Не видать конца и края –

– Только синь сосет глаза

– Воздух прозрачный и синий

Несказанное, синее, нежное

– Предрассветное. Синее. Раннее

Синими цветами Тегерана 

Я лечу их нынче в чайхане

– Заметали степь синим звоном

– Пусть порой мне шепчет синий вечер

– Май мой синий! Июнь голубой!

– Что ж ты смотришь синими брызгами?

– Весенний вечер, Синий час.

Но как же не любить мне вас

– Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Белый

Белая береза под моим окном, 

прикрылась снегом, точно серебром

– Кажется мне, осыпаются липы,

белые липы в нашем саду

– Вот оно, глупое счастье 

с белыми окнами в сад

Красный

– Гаснут красные крылья заката

Красной розой поцелуи веют, 

лепестками тая на губах

– Я надену красное монисто,

Сарафан запетлю синей рюшкой

– О красном вечере задумалась дорога

Черный

Чёрный человек, чёрный, чёрный

– Вечер чёрные брови насопил

И так далее…

Ещё встречается серебряный, как и золотой, и опять неожиданно…

Серебряный

– Свищет ветер, серебряный ветер

– Бежит, струится маленький серебряный ручей

Серебристая дорога,

Ты зовешь меня куда?

Золотой

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег

– Задремали звезды золотые

– В сердце снов золотых сума

Золотая дремотная Азия

Опочила на куполах

Золотою лягушкой луна

Распласталась на тихой воде

– Отговорила роща золотая

Березовым веселым языком

*

Но вернемся к стихам, с чего начиналась настоящая поэзия, своя, непохожая ни на чью-либо…

Начну с этого – нет, не получится дать выдержками, хотя две строчки меня волнуют особенно, нужно прочитать всё стихотворение целиком, чтобы почувствовать гармонию слова и образа. Автору ведь нет семнадцати…

Матушка в Купальницу по лесу ходила,

Босая, с подтыками, по росе бродила.

Травы ворожбиные ноги ей кололи,

Плакала родимая в купырях от боли.

Не дознамо печени судорга схватила,

Охнула кормилица, тут и породила.

Родился я с песнями в травном одеяле.

Зори меня вешние в радугу свивали.

Только не по совести счастье наготове,

Выбираю удалью и глаза и брови.

Как снежинка белая, в просини я таю

Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.

1912

Эти две строчки, выделенные жирным, – сколько в них совершенства, красоты, нежности, гармонии! Но и во всём стихотворении – сплошные открытия: «травы ворожбиные», «внук купальской ночи», «сутемень колдовная»…

*

Однако судьба неумолима, ведь выбор сделан…

Да! Теперь решено. Без возврата

Я покинул родные поля.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пес мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне Бог.

*

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

*

И мучают постоянные размышления о своем месте в великой культуре, самоанализ,  самоощущение, надежда, что сила его таланта найдет применение, будет востребована и даже, возможно, продлит ему жизнь… Что касается взглядов на литературу – полная ясность:   любимый поэт – Пушкин, любимый писатель – Гоголь.

Пушкину

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясешь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,

Еще я долго буду петь...

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

*

На Кавказе

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,

Нам рассказал про Азамата,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

За грусть и жёлчь в своем лице

Кипенья желтых рек достоин,

Он, как поэт и офицер,

Был пулей друга успокоен.

И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари,

В подножии большой горы

Он спит под плач зурны и тари.

А ныне я в твою безглядь

Пришел, не ведая причины:

Родной ли прах здесь обрыдать

Иль подсмотреть свой час кончины!

Мне всё равно! Я полон дум

О них, ушедших и великих.

Их исцелял гортанный шум

Твоих долин и речек диких.

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

*

Но нет, время эпического конфликта требует новых тем и нового стиля.

Он пишет «Пугачева» – зачем? Высоколобым от искусства не понять. Помню, как Илья Сельвинский, осторожно похваливая Евтушенко за Братскую ГЭС («прорезались, как зубки новорожденного, черты сильных характеров» – так, по памяти), попенял, мне показалось тогда, менторски, за увлечение Разиным: «ну, в наш век чистить себя под Стенькой Разиным...» Потом отношение к этой теме повторится с Шукшиным, с его Степаном Разиным, так и незавершенным. Хотя, казалось, что ж не понять? Ведь и Пушкин, с его Пугачевым: не в том дело, что герои - «разбойники», по мнению большинства честных современников, а что в стране вечного рабства, когда никакого просвета, – протест! Безнадежный, обреченный изначально, но – протест. И пьянки, и дебоши – тоже протест. Как вырваться из круга вечной колючей проволоки, «обужения», как Высоцкий выразился? 

*

А потом в его жизни появляется, нет, врывается в его жизнь – Айседора Дункан, ярчайшая женщина, знаменитая на весь мир балерина.

Это не увлечение, он встретил талант и характер, самоутверждение, бескорыстие и протест, близкие ему, женился и поехал с ней в 1922 г. по европейским странам (Германии, Италии, Франции), а затем 4 месяца в США. Она блистала неистовой страстью, танцуя свой Интернационал, за что была лишена американского гражданства. Но Есенин разочарован: он читает стихи, а его не знают, не понимают. Что естественно для того времени и той Америки. К тому же, не зная иностранных языков, он там был как бы при ней. А главное его разочарование – западный образ жизни. Вот, что он пишет товарищу – издателю А.М.Сахарову: «Что сказать мне об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать – самое высшее мюзик холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов.Никому здесь это не нужно…» Далекий от него тогда Маяковский высказывает удивительно похожие мысли. Как, впрочем, и другие люди литературы и искусства. Не стоит это относить только к «красной пропаганде». Это было искренним убеждением многих порядочных наших граждан и продолжало им быть спустя десятилетия. Думать иначе – ересь упрощения при взгляде на историю. 

Отовсюду, где бывал Есенин в Европе – это Берлин, Париж, Венеция, Брюссель, Дюссельдорф, 1922 год – он пишет письма друзьям-товарищам и всё время одна и та же реакция на окружающую там жизнь. Мариенгофу: «Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев… Там, из Москвы, нам казалось, что Европа  – это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может. Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь всё прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить , как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди – а могильные черви, дома их гробы, а материк – склеп

Кстати, в том же процитированном выше письме Сахарову из Дюссельдорфа: «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину». Сразу вспоминается опять Маяковский (хотя и чуть позже): «Из нищей нашей земли кричу: я землю эту люблю!».

Но вот ещё в этом отрывке – ужасное упоминание о голоде и людоедстве… Как же я, наслаждаясь стихами с ранней юности, не понимал тогда, что Поэт от Бога, черпая образы из своей богатой души, воспринимающей красоту природы и мира, витая в облаках, был живым человеком, – еще раз напомню: «с того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий…» Выше я уже вспомнил про НЭП, но ведь перед ним был еще страшный голод и людоедство, как же я мог забыть об этом – да, был этот кошмар! Выросший в полной информационной изоляции, а потому в той картине мира, которая была сформирована пропагандой, я не знал, а узнавая, не чувствовал страшной трагедии, пока тетушка Лена, работавшая прокурором в те годы и ведущая дела в том числе по людоедству, посчитала возможным мне рассказать об этих ужасах только на закате жизни, в 70-е (поберегу читателя, не стану приводить эти воспоминания)… 

А теперь представьте. Поэты – чувствительные, тонкие натуры. Революция, гражданская война, большевистская власть, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, тотальное преследование интеллигенции, ужасающий голод, НЭП… Как это воспринять, как соединить эти немыслимые процессы, спрессованные в течение нескольких лет? От того «осыпает мозги алкоголь», от того самоубийства. И кажущийся железным Маяковский, резко осудивший Есенина за самоубийство через год после трагедии («Сергею Есенину»), через четыре года последует за ним…    

После Америки – почти сразу, Есенин продолжает поездки, но уже по СССР – по Украине (Харьков), по республикам Средней Азии и Закавказья (Ташкент, Самарканд, Баку, Тифлис, Батуми). Зачем? Поиски продолжаются…

Эти поездки так и остались малоизвестными.

Но все путешествия заканчиваются к концу 1923 года. 

*

Есенин пишет – в продолжение его декларации об имажинизме, написанной в 1919-м, – еще две статьи. Зрелые мысли, взгляды, и при этом – глубина критической мысли, изложенной ёмкими тезисами. (Привожу для упрощающих Есенина – некоторые штрихи). Он говорит о задачах поэзии, подчеркивая главные ее оставляющие – слово, сравнение, метафора, которые служат образу человека и приводят к образу эпохи. 

«Пришло время либо уйти и не коптить небо, либо творить человека и эпоху»

«Не назад к Пушкину, а вперед от Пушкина. Мы умышленно принимаем за отправную точку вершину расцвета, а не подошву упадка (Некрасов) российской поэтической культуры (и тут злосчастное подразделение: декаданс, акмеисты и Леф – это цивилизация прекрасного).»

И постоянное в декларации – свобода творчества: «Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание еще не перешагнуло 61-й год

* * *

И всё же, мне это показалось очевидным и знаковым, самое лучшее создано в последние два года жизни…

1924 год начался со смерти Ленина. Под сильным впечатлением простоял он несколько часов у гроба в Колонном зале. Кроме стихотворения «Капитан земли», он замышляет эпическую поэму «Гуляй поле».  Обращение к образу опять искреннее и опять, как у Маяковского, – «я себя под Лениным чищу». Впрочем, у Маяковского ясность цели – «…чтобы плыть в революцию дальше», Есенин же свою поэму не закончил и, хотя восхищение величием вождя выразил в разных стихах, ленинская тема, как и тема революции, политические осмысления времени не стали главным в его творчестве.

Конечно, мне и Ленин не икона,

Я знаю мир…

Люблю мою семью...

Но отчего-то всё-таки с поклоном

Сажусь на деревянную скамью.

"Ну, говори, сестра!"

И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый "Капитал",

О Марксе,

Энгельсе...

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

1924

И хотя видные партийные лидеры – Луначарский, Киров, Фрунзе – обратили внимание на Сергея Есенина, есть свидетельства, что он с ними встречался и читал им стихи, в 1924-м он создает, на мой взгляд, лучшее в своей поэзии – цикл стихотворений под названием «Персидские мотивы», изданный затем и отдельной книжкой.  

История создания этого цикла описана многими авторами, впоследствии искажалась, нельзя исключить, что иногда умышленно, и теперь трудно точно определить её достоверность.

Вот, что приводит Википедия: «Современниками «Персидские мотивы» были оценены по-разному, хотя серьёзного литературоведческого анализа в это время не проводилось. Среди дававших восторженную оценку стихам цикла был С.М. Киров, который, послушав их в исполнении автора, обратился к Петру Чагину с советом создать Есенину «иллюзию Персии в Баку»:

«Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватит — довообразит. Он же поэт, да какой!»

Я помню давнее описание в одной из книг о Есенине, как это, как бы задание первого секретаря Азербайджана секретарю Бакинского горкома (затем своему заместителю, второму секретарю республики) – как оно  было осуществлено. Однажды Есенину,  ожидающему разрешение посетить родину Омара Хайяма, Фирдоуси, Саади, Шираза и других великих персидских поэтов, сказали: мы тебя можем увезти в Персию, но только тайно, положение такое международное. И глубокой ночью за ним приехал автомобиль с зашоренными окнами, его долго возили и привезли в закрытый двор, откуда он не имел права выходить. Ему сказали, что это сад на территории Персии, а на самом деле – двор на окраине Баку. И там он увидел и «чайханщика с круглыми плечами», и восточных красавиц, взволновавших его воображение, и разные ритуалы. И там написал первые стихи из этого цикла, а продолжил чуть позднее, уже в Батуми. Установить теперь в точности, что и как происходило, вряд ли возможно, поскольку воспоминания многих людей противоречат друг другу, хотя, верю, они говорили правду, просто ситуация менялась каждый день – встречи, переезды, перемены планов – и у Есенина, и вокруг него…

*

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ. 

Потому что я с севера, что ли,

Что луна там огромней в сто раз,

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

Потому что я с севера, что ли? 

Я готов рассказать тебе поле,

Эти волосы взял я у ржи,

Если хочешь, на палец вяжи —

Я нисколько не чувствую боли.

Я готов рассказать тебе поле. 

Про волнистую рожь при луне

По кудрям ты моим догадайся.

Дорогая, шути, улыбайся,

Не буди только память во мне

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне…

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

1924

*

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем. 

Не ходил в Багдад я с караваном,

Не возил я шелк туда и хну.

Наклонись своим красивым станом,

На коленях дай мне отдохнуть.

Или снова, сколько ни проси я,

Для тебя навеки дела нет,

Что в далеком имени — Россия —

Я известный, признанный поэт. 

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

Разве ты не хочешь, персиянка,

Увидать далекий, синий край? 

Я сюда приехал не от скуки —

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла. 

Я давно ищу в судьбе покоя,

И хоть прошлой жизни не кляну,

Расскажи мне что-нибудь такое

Про твою веселую страну.

Заглуши в душе тоску тальянки,

Напои дыханьем свежих чар,

Чтобы я о дальней северянке

Не вздыхал, не думал, не скучал. 

И хотя я не был на Босфоре —

Я тебе придумаю о нем.

Все равно — глаза твои, как море,

Голубым колышутся огнем. 

1924

Но весь 1924-й год, несмотря на отдельные всплески хорошего настроения, проходит под давлением его воспоминаний о прошлом, под знаком подведения итогов. Возможно, он не осознает этого, но об этом говорят стихи, которые отражают картину происходящего.  

*

Снова выплыли годы из мрака

И шумят, как ромашковый луг.

Мне припомнилась нынче собака,

Что была моей юности друг.

Нынче юность моя отшумела,

Как подгнивший под окнами клен,

Но припомнил я девушку в белом,

Для которой был пес почтальон.

Не у всякого есть свой близкий,

Но она мне как песня была,

Потому что мои записки

Из ошейника пса не брала.

Никогда она их не читала,

И мой почерк ей был незнаком,

Но о чем-то подолгу мечтала

У калины за желтым прудом.

Я страдал… Я хотел ответа…

Не дождался… уехал… И вот

Через годы… известным поэтом

Снова здесь, у родимых ворот.

Та собака давно околела,

Но в ту ж масть, что с отливом в синь,

С лаем ливисто ошалелым

Меня встрел молодой ее сын.

Мать честная! И как же схожи!

Снова выплыла боль души.

С этой болью я будто моложе,

И хоть снова записки пиши.

Рад послушать я песню былую,

Но не лай ты! Не лай! Не лай!

Хочешь, пес, я тебя поцелую

За пробуженный в сердце май?

Поцелую, прижмусь к тебе телом

И, как друга, введу тебя в дом…

Да, мне нравилась девушка в белом,

Но теперь я люблю в голубом.

1924

Он тепло вспоминает о матери:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежный

И мечтаю только лишь о том,

Чтоб скорее от тоски мятежной

Воротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветви

По-весеннему наш белый сад.

Только ты меня уж на рассвете

Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,

Не волнуй того, что не сбылось,

Слишком раннюю утрату и усталость

Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!

К старому возврата больше нет.

Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,

Не грусти так шибко обо мне.

Не ходи так часто на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

1924

Есенин вообще человек от природы домашний («люблю свою семью») – и маме и сестрам пишет нежные письма, постоянно беспокоится, чтобы сестры получили гонорары и послали денег маме и дедушке, которому он посвящает изумительное стихотворение. И опять невозможно его не привести целиком. Только вдумайтесь, читатель: это пишет человек, давно уехавший из дома, давно достигший большой славы и независимости, живущий совсем другой жизнью и, казалось бы, зачем?…  

           Покинул я

Родимое жилище.

Голубчик!  Дедушка!

Я вновь к тебе пишу...

У вас под окнами

Теперь метели свищут,

И в дымовой трубе

Протяжный вой и шум,

Как будто сто чертей

Залезло на чердак.

А ты всю ночь не спишь

И дрыгаешь ногою.

И хочется тебе

Накинуть свой пиджак,

Пойти туда,

Избить всех кочергою.

Наивность милая

Нетронутой души!

Недаром прадед

За овса три меры

Тебя к дьячку водил

В заброшенной глуши

Учить:  "Достойно есть"

И с «Отче" – "Символ веры".

Хорошего коня пасут.

Отборный корм

Ему любви порука.

И, самого себя

Призвав на суд,

Тому же самому

Ты обучать стал внука.

Но внук учебы этой

Не постиг

И, к горечи твоей,

Ушел в страну чужую.

По-твоему, теперь

Бродягою брожу я,

Слагая в помыслах

Ненужный глупый стих.

Ты говоришь:

Что у тебя украли,

Что я дурак,

А город - плут и мот.

Но только, дедушка,

Едва ли так, едва ли, –

Плохую лошадь

Вор не уведет.

Плохую лошадь

Со двора не сгонишь,

Но тот, кто хочет

Знать другую гладь,

Тот скажет:

Чтоб не сгнить в затоне,

Страну родную

Нужно покидать.

Вот я и кинул.

Я в стране далекой.

Весна.

Здесь розы больше кулака.

И я твоей

Судьбине одинокой

Привет их теплый

Шлю издалека.

Теперь метель

Вовсю свистит в Рязани,

А у тебя –

Меня увидеть зуд.

Но ты ведь знаешь –

Никакие сани

Тебя сюда

Ко мне не завезут.

Я знаю –

Ты б приехал к розам,

К теплу.

Да только вот беда:

Твое проклятье

Силе паровоза

Тебя навек

Не сдвинет никуда.

А если я помру?

Ты слышишь, дедушка?

Помру я?

Ты сядешь или нет в вагон,

Чтобы присутствовать

На свадьбе похорон

И спеть в последнюю

Печаль мне "аллилуйя"?

Тогда садись, старик.

Садись без слез,

Доверься ты

Стальной кобыле.

Ах, что за лошадь,

Что за лошадь паровоз!

Ее, наверное,

В Германии купили.

Чугунный рот ее

Привык к огню,

И дым над ней, как грива, –

Черен, густ и четок.

Такую б гриву

Нашему коню, –

То сколько б вышло

Разных швабр и щеток!

Я знаю –

Время даже камень крошит..

И ты, старик,

Когда-нибудь поймешь,

Что, даже лучшую

Впрягая в сани лошадь,

В далекий край

Лишь кости привезешь...

Поймешь и то,

Что я ушел недаром

Туда, где бег

Быстрее, чем полет.

В стране, объятой вьюгой

И пожаром,

Плохую лошадь

Вор не уведет.

Декабрь 1924. Батум 

Написать так мог только очень хороший, искренний, чувствующий, любящий человек. Но и стихотворение непростое, полное разных чувств, сомнений, оправданий и – итогов…

*

И тогда же Есенин пишет сильнейшее стихотворение, хотя и не единственное из тех, где выражено его мироощущение, главное в его жизни. Одно из самых моих любимых. 

Стихи пронзительные, исповедальные, но ведь уже  с заявкой на прощание…

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом свете

Всё, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что, раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь.

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,

Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Оттого пред сонмом уходящих

Я всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле.

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

1924

*

Он возвращается к циклу «Персидские мотивы», переиздает некоторые стихотворения, пишет новые, но тема расставания звучит всё отчетливее: 

Голубая родина Фирдуси,

Ты не можешь, памятью простыв,

Позабыть о ласковом урусе

И глазах задумчиво простых.

Голубая родина Фирдуси. 

Хороша ты, Персия, я знаю,

Розы, как светильники, горят

И опять мне о далеком крае

Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знаю.

Я сегодня пью в последний раз

Ароматы, что хмельны, как брага.

И твой голос, дорогая Шага,

В этот трудный расставанья час

Слушаю в последний раз.

Но тебя я разве позабуду?

И в моей скитальческой судьбе

Близкому и дальнему мне люду

Буду говорить я о тебе,

И тебя навеки не забуду.

Я твоих несчастий не боюсь,

Но на всякий случай твой угрюмый

Оставляю песенку про Русь:

Запевая, обо мне подумай,

И тебе я в песне отзовусь… 

Март 1925

*

Он не с женщиной прощается, а с этой сказкой, которая была в его жизни, но прошла, ушла безвозвратно:

В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог. 

У меня в руках довольно силы,

В волосах есть золото и медь.

Голос пери нежный и красивый.

У меня в руках довольно силы,

Но дверей не смог я отпереть. 

Ни к чему в любви моей отвага.

И зачем? Кому мне песни петь? —

Если стала неревнивой Шага,

Коль дверей не смог я отпереть,

Ни к чему в любви моей отвага. 

Мне пора обратно ехать в Русь.

Персия! Тебя ли покидаю?

Навсегда ль с тобою расстаюсь

Из любви к родимому мне краю?

Мне пора обратно ехать в Русь. 

До свиданья, пери, до свиданья,

Пусть не смог я двери отпереть,

Ты дала красивое страданье,

Про тебя на родине мне петь.

До свиданья, пери, до свиданья.

Март 1925

 В это же время, в марте 1925-го, он знакомится с внучкой Л.Н. Толстого, Софьей Андреевной, которая оформляет развод с прежним мужем и в сентябре регистрирует брак с Есениным. Я помню давние описания этого брака, как неудачного. Смысл их сводился к такой оценке.  Внучка Толстого – умная, верная красавица, прекрасный благополучный дом, богатая, талантливая семья. Но нет, опять Есенину тесно: слишком много «тени великого старца», они не видят, вблизи, что перед ними тоже великий, может, не менее великий. Не укладывается в головах.

Однако это оказалось не так. Вот что она пишет своей матери в письме от 13 августа 1925-го:  

Мама моя, дорогая, милая... Ты скажешь , что я влюбленная дура, но я говорю положа руку на сердце, что не встречала  я в жизни такой мягкости, кротости и доброты. Мне иногда плакать хочется, когда я смотрю на него. Ведь  он совсем ребенок,  наивный и трогательный.  И поэтому , когда  он  после грехопадения – пьянства кладет голову мне на руки и говорит, что он без меня погибнет,  то я даже сердиться не могу,  я глажу его больную головку и плачу, плачу… Ну, вот я и в сентименты пустилась. Так уж к слову пришлось. Я могу много таких листиков исписать рассказами о своих радостях и страданьях. А так как ты любишь всё точно и аккуратно, то скажу тебе, что, в общем, радости, настоящего подлинного счастья гораздо больше, чем мучений, и мне хорошо, хорошо. Столько я вижу любви, вниманья, ласки. И от своей любви хорошо. И всё это растет с обеих сторон с каждым днем. Ну, разве это можно описать. Какие здесь слова!

И Есенин, хотя и высказался однажды про «тень великого старца», на самом деле тянулся к ней, как к спасению от своей трагедии, которая надвигалась. Он это чувствовал. Любящая, умная женщина, из литературной среды, понимающая в его поэзии, сочувствующая его нарастающей боли, безусловно, и была его спасением.   

Но, увы, поздно: эту тоску уже не остановить: 

Есть одна хорошая песня у соловушки –

Песня панихидная по моей головушке.

Цвела - забубённая, росла - ножевая,

А теперь вдруг свесилась, словно неживая.

Думы мои, думы! Боль в висках и темени.

Промотал я молодость без поры, без времени.

Как случилось-сталось, сам не понимаю.

Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю.

Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.

В темноте мне кажется - обнимаю милую.

За окном гармоника и сиянье месяца.

Только знаю - милая никогда не встретится.

Эх, любовь-калинушка, кровь - заря вишневая,

Как гитара, старая и, как песня, новая.

С теми же улыбками, радостью и муками,

Что певалось дедами, то поется внуками.

Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха -

Все равно любимая отцветет черемухой.

Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?

В молодости нравился, а теперь оставили.

Потому хорошая песня у соловушки,

Песня панихидная по моей головушке.

Цвела - забубённая, была - ножевая,

А теперь вдруг свесилась, словно неживая.

1925

*

Жизнь — обман с чарующей тоскою,

Оттого так и сильна она,

Что своею грубою рукою

Роковые пишет письмена.

Я всегда, когда глаза закрою,

Говорю: «Лишь сердце потревожь,

Жизнь — обман, но и она порою

Украшает радостями ложь».

Обратись лицом к седому небу,

По луне гадая о судьбе,

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе.

Хорошо в черемуховой вьюге

Думать так, что эта жизнь — стезя.

Пусть обманут легкие подруги,

Пусть изменят легкие друзья.

Пусть меня ласкают нежным словом,

Пусть острее бритвы злой язык.

Я живу давно на всё готовым,

Ко всему безжалостно привык.

Холодят мне душу эти выси,

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил — забыли про меня.

Но и все ж, теснимый и гонимый,

Я, смотря с улыбкой на зарю,

На земле, мне близкой и любимой,

Эту жизнь за все благодарю.

Август 1925

Снова вспоминает о матери, об отчем доме:

Снежная замять дробится и колется,

Сверху озябшая светит луна.

Снова я вижу родную околицу,

Через метель огонек у окна.

Все мы бездомники, много ли нужно нам.

То, что далось мне, про то и пою.

Вот я опять за родительским ужином,

Снова я вижу старушку мою.

Смотрит, а очи слезятся, слезятся,

Тихо, безмолвно, как будто без мук.

Хочет за чайную чашку взяться -

Чайная чашка скользит из рук.

Милая, добрая, старая, нежная,

С думами грустными ты не дружись,

Слушай, под эту гармонику снежную

Я расскажу про свою тебе жизнь.

Много я видел и много я странствовал,

Много любил я и много страдал,

И оттого хулиганил и пьянствовал,

Что лучше тебя никого не видал.

Воспоминания, былые мечты, меланхолия – дом, мама, – лучшее, что было…

Вот и опять у лежанки я греюсь,

Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.

Снова я ожил и снова надеюсь

Так же, как в детстве, на лучший удел.

А за окном под метельные всхлипы,

В диком и шумном метельном чаду,

Кажется мне - осыпаются липы,

Белые липы в нашем саду.

Сентябрь 1925, Москва

*

Синий туман. Снеговое раздолье,

Тонкий лимонный лунный свет.

Сердцу приятно с тихою болью

Что-нибудь вспомнить из ранних лет.

Снег у крыльца как песок зыбучий.

Вот при такой же луне без слов,

Шапку из кошки на лоб нахлобучив,

Тайно покинул я отчий кров.

Снова вернулся я в край родимый.

Кто меня помнит? Кто позабыл?

Грустно стою я, как странник гонимый, —

Старый хозяин своей избы.

Молча я комкаю новую шапку,

Не по душе мне соболий мех.

Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,

Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.

Все успокоились, все там будем,

Как в этой жизни радей не радей, —

Вот почему так тянусь я к людям,

Вот почему так люблю людей.

Вот отчего я чуть-чуть не заплакал

И, улыбаясь, душой погас, —

Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз.

Сентябрь 1925

Возникает тревожное ожидание, которое хочется преодолеть:

Свищет ветер, серебряный ветер,

В шелковом шелесте снежного шума. (Какая аллитерация этих «ш» и «с»!)

В первый раз я в себе заметил –

Так я еще никогда не думал.

Пусть на окошках гнилая сырость,

Я не жалею, и я не печален.

Мне все равно эта жизнь полюбилась,

Так полюбилась, как будто вначале.

Взглянет ли женщина с тихой улыбкой —

Я уж взволнован. Какие плечи!

Тройка ль проскачет дорогой зыбкой —

Я уже в ней и скачу далече.

О, мое счастье и все удачи!

Счастье людское землей любимо.

Тот, кто хоть раз на земле заплачет, —

Значит, удача промчалась мимо.

Жить нужно легче, жить нужно проще,

Все принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

14 октября 1925

И – постепенная потеря надежды:

Цветы мне говорят — прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу

Ее лицо и отчий край.

Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!

Я видел их и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю.

И потому, что я постиг

Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо, —

Я говорю на каждый миг,

Что все на свете повторимо.

Не все ль равно — придет другой,

Печаль ушедшего не сгложет,

Оставленной и дорогой

Пришедший лучше песню сложит.

И, песне внемля в тишине,

Любимая с другим любимым,

Быть может, вспомнит обо мне

Как о цветке неповторимом.

Октябрь 1925

(«А люди разве не цветы?» - скажет он однажды)

*

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Неудержимо, неповторимо

Все пролетело… далече… мимо…

Сердце остыло, и выцвели очи…

Синее счастье! Лунные ночи!

Октябрь 1925

И вот уже ноябрь, жить остается месяц… Надо всерьез переосмыслить прожитую жизнь, ощущение трагедии становится неизбежным:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.

………………………………

Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один…

И — разбитое зеркало…

Ноябрь 1925, Москва

Пришла пора прощаться с любимой природой:

Клён ты мой опавший, клён заледенелый,

Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?

Или что увидел? Или что услышал?

Словно за деревню погулять ты вышел

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,

Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,

Не дойду до дома с дружеской попойки.

Там вон встретил вербу, там сосну приметил,

Распевал им песни под метель о лете.

Сам себе казался я таким же кленом,

Только не опавшим, а вовсю зеленым.

И, утратив скромность, одуревши в доску,

Как жену чужую, обнимал березку.

28 ноября 1925 Москва, санаторий

И вот разочарование в любви к женщине:

И ничто души не потревожит,

И ничто ее не бросит в дрожь, —

Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжешь.

4 декабря 1925

И последнее, предсмертное:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

В ночь с 27 на 28 декабря 1925, Ленинград, гостиница Англетер («Ленинградская»)

Написал записку кровью, порезав руку, но не под аффектом минуты, есть свидетельство, что передал записку с этими строчками за день одному из знакомых как бы небрежно, с просьбой прочитать «как-нибудь потом»…

(Не хочу даже упоминать бредовые псевдорасследования по поводу того, что это не самоубийство, как через четыре года и Маяковского… Безусловно – самоубийство. От незащищенности, опустошения, разочарования, тупика, невозможности больше выдерживать чудовищный наезд трагедийного времени при тончайшем устройстве души…)

(А про жуткий набор бреда в поисковиках интернета – под видом «разных мнений» – с искаженными фактами, неграмотными и лживыми комментариями, исчезнувшими публикациями 60-х, которые я читал и помню,  просто умолчу. Нет слов…)

* * *

После официальной литературной реабилитации в 1955-м о Есенине были написаны сотни статей, книг и предисловий к сборникам его стихов. Ничего, кроме раздражения, эти критические произведения не вызывали. Его постоянно пытались медленно выводить из былого осуждения, великодушно похваливая за часть творчества и пытаясь вогнать его в какую-либо схему. То в ряд течений русского авангарда – футуристы, имажинисты, акмеисты и прочие, то в антитезу религия-атеизм, то в цепочку повеса-хулиган-пьяница-гражданин, то попутчик-большевик-обыватель. Даже строчки:

Небо — как колокол,

Месяц — язык,

Мать моя — родина,

Я — большевик 

– приводились критиками как доказательство его политической ориентации, не чувствуя за ними удивленную самоиронию, как бы размышление вслух над поворотами в своей судьбе.

Даже самые серьезные литературоведы, далекие от партийной пропаганды, напоминали, что «без идеологии нет искусства». И объясняли каждую строчку событиями текущей жизни, но обязательно с политическим оттенком. Если и тогда все эти рассуждения вызывали раздражение, то уж нынче от них просто тошнит…

Я очень долго думал об этом феномене непонимания, который продолжается уже сто лет. Ладно – советские идеологические шоры, но и в новой России. А речь о ком? О величайшем, самом народном, самом русском поэте!!!  

И наконец, нашёл важную мысль только у одного – известного литературоведа, критика, исследователя Корнелия Зелинского: «Есенин - необычайно сложный поэт, может быть, один из наиболее сложных». 

И ещё, он же: «неизвестно, что больше поражает - богатство языка или всепроникающая человечность, необыкновенная искренность…»

И широта жизни во всех проявлениях: березки, комсомолки, кабаки, Кавказ, Рязань, Мордва, грузины…

Затерялась Русь в Мордве и Чуди

Нипочем ей страх.

И идут по той дороге люди, 

Люди в кандалах.

Запоздалые, после гибели, оценки крупных писателей и деятелей культуры появились. И Горький, хотя оценил раньше, выразился с болью: «Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для  поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком». И обычно сдержанный в эмоциях Алексей Толстой: «Погиб величайший поэт... Последние годы его жизни были расточением его гения. Он расточал себя. Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души».

И не только в России (обидно, что не столько), – и румын Захарий Станку, и итальянец Карло Леви, и француз Луи Арагон, и турок Назым Хикмет, и другие, такие абсолютно разные по языку, культуре, традиции, высказались о нём, как о величайшем поэте мира, но опубликованы все эти высказывания были только начиная с середины 50-х, в 60-е и дальше – медленно и неохотно… 

И перевели его много в разных странах – и тоже спустя десятилетия… 

*

Есенин однажды воскликнул: «как прекрасна земля и на ней человек!»

Я по первому снегу бреду

В сердце ландыши вспыхнувших сил.

Вечер синею свечкой звезду

Над дорогой моей засветил

Немногие, даже очень опытные критики и литераторы, деятели культуры восприняли его как явление. 

А он, Сергей Есенин, конечно, был явление природы – гений добра, любви, света, сумевший воплотить красоту окружающего мира и чувств – в музыке слов…

_____________________

© Акопов Александр Иванович

Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum