Дедушка

Закатное солнце уже вытянуло алые губы, готовясь поцеловать синюю кромку леса на горизонте. Пробежал свежий ветерок и скрылся в аллеях городского сада, обозначая следы своих шалостей лишь попеременным трепетанием липовых крон. Вечерело. По улице, ведущей к окраине города, торопливым шагом шла женщина лет сорока пяти. Она была всё ещё хороша собой, только в глазах серым пеплом стыла тоска. Изредка в них загорались искорки надежды, и тогда она ещё ускоряла шаг. Через четверть часа женщина добралась до последних домов, но не остановилась, а направилась ещё дальше, к стоявшему на отшибе почти у самого оврага, покосившемуся домику с закрытыми ставнями.
Никто не знал, откуда лет десять назад появился в нём сгорбленный старик, которого толком и имени-то не знали, а называли просто дедушкой. Этот дедушка в городе не показывался, хозяйства не вёл никакого, иногда спускался в овраг и возвращался оттуда с пучками каких-то трав. Но, несмотря на такую неприметную затворническую жизнь, о нём заговорили почти сразу же. Городские ребятишки, игравшие неподалёку, услыхали громкие стоны и прибежали к оврагу. Они увидели лежавшего внизу незнакомого молодого господина, очевидно сброшенного своей норовистой лошадью, которая топталась на краю оврага. Его нога, как уверяли мальчишки, не просто была сломана, а неестественным образом «торчала в другую сторону». Штанина была залита кровью. Не успели они как следует испугаться, как из домика вышел дедушка, спустился в овраг к страдающему господину, что-то над ним сделал, и уже через минуту господин этот безо всяких следов крови выбрался сам, вскочил на лошадь и ускакал галопом, бросив дедушке на прощанье туго набитый кошелёк. Новость эта в мгновенье ока облетела весь город:
- Как вы говорите, огольцы? Нога в другую сторону торчала? Брешете, небось…
- Ей-ей, истинная правда, вот вам крест – не брешем, – хором божились мальчишки.
- Кошелёк, говорите, кинул ему?
- А то… Одними золотыми червонцами набитый.
- Ну и дела, – охали горожане. – Кто ж он таков, дед-то этот? Поди, с нечистой знается…
С той поры покосившийся домик обходили стороной, но только после захода солнца стали посещать дедушку городские женщины по каким-то своим сокровенным делам… Случалось, что нарядные экипажи из Москвы или Петербурга часами дожидались у дедушкиного домика своих хозяек.
...Женщина несколько раз постучала в закрытые ставни, потом – в дверь, пока та наконец не приоткрылась, и на пороге не показался сгорбленный старик с длинными седыми космами и седой же бородой. Его ясный и твёрдый взгляд с лёгким лукавым прищуром сразу же охватил пришелицу всю, целиком.
- Никакого покою от вас нет… Ну, да недолго осталось терпеть, отмучаюсь нынче, – гулким низким голосом произнёс старик.
- Дедушка, неужто помирать собрался? – испугалась непрошеная гостья. – Впусти за ради Христа, дело у меня важное.
- Ты это брось, Христа в церкви поминай, а у меня – не сметь!
- Не буду, не буду, прости дуру, только пусти.
- Что ж с тобой поделаешь, проходи, коли пришла, – старик распахнул дверь. – Седай на лавку.
Женщина опасливо вошла в горницу и присела на край деревянной скамьи, стоящей у длинного грубого стола с зажжёнными по краям двумя сальными свечами, третья свеча стояла в глиняной плошке на подоконнике. Ни образов, ни лампад в горнице не было. На стенах висели несколько пучков пожухлой травы, рядом с печкой у дальней стены находился низкий деревянный топчан, покрытый чёрным одеялом, да ещё стоял небольшой кованый сундук. Женщина развязала принесённый с собой узелок и выложила на стол каравай хлеба, горшочек сметаны, запеченную курицу и с десяток яиц.
- Это тебе, дедушка, гостинцы. А то ведь голодный, небось.
- Право слово твоё: дура ты и есть – дура, – вместо благодарности сказал старик. – Не ведаешь, что у таких, как я, совсем другая пища. Дух питать надобно, а не тело бренное. И сказал же тебе: отмучаюсь нынче…
- Это что же, и вправду помрёшь сегодня? Разве человеку ведомо такое? Да и не похож ты, дедушка, на умирающего… Поживи ещё.
- Не помру, кто сказал, что помру? А растворюсь в пространстве звездном и превращуся в разум вышний.
- Ладно, не пужайся, не твово ума дело, – добавил старик, заметив, что женщина задрожала, как трактирный забулдыга с похмелья. – Как звать-то тебя?
- Устиньей.
Сказывай, Устюшка, с чем пожаловала? – голос деда смягчился.
- Ох, дедушка, горе у меня, горе…
- Так без горя-то ко мне не хаживают.
Дедушка свернул самокруточку, засмолил её от свечки, затянулся и зажмурился от попавшего в глаз дыма.
- Сказывай, Устюшка, всё сказывай, как на духу.
- Всё скажу, дедушка, – Устинья понемногу успокоилась, набралась смелости и начала:
- Муженёк мой проклятущий загулял, молодуху себе нашёл, от меня всё скрывает, так я сердцем чую. Извелась – мочи нет. Прости, дедушка, всё сказывать?
- Всё, голубушка.
- Так вот, дедушка, спать со мной не спит, я к нему с ласками, а он от меня как от чумной… Я ему: Тишечка, миленький, а он: опостылела ты мне, старая… Целый год до меня не касался, хоть топись… А давеча волосы рыжие на кафтане нашла… Это как?
Устинья всхлипнула раз, другой – и разревелась.
- Ну-ну-ну, тут слезьми не поможешь. На-ко вот, испей водицы.
Устюшка, захлёбываясь, отпила из кружки и продолжала:
- Неужто я такая старая да страшная, а? Дедушка? Неужто бабий век мой кончился? Ведь не старуха я, ведь всё во мне живое… А он, супостат, ничего не видит, ничего не замечает. Что делать-то мне, дедушка? Помоги! Век Бога за тебя молить буду. Сто рублей не пожалею. – Устинья вытащила из-за пазухи ассигнацию и громким шлепком припечатала её к столу. – Вот, дедушка, возьми от души моей, только сними камень с неё. Сказывают – ты всё ведаешь, что сила тебе дана великая.
Старик затоптал самокрутку, равнодушно поглядел на деньги и, кряхтя, поднялся со скамьи. Он подошёл к Устинье, велел той закрыть глаза, возложил ей руки на голову и что-то непонятно забормотал низким голосом.
- Худо, совсем худо, – заключил он, закончив бормотанье.
- Что худо, дедушка? – с оборвавшимся сердцем воскликнула Устинья.
- А то худо, красавица моя, что навела твоя соперница порчу чёрную на прелесть твою женскую.
- Вот! Не зря сердце чуяло. А что ж делать-то мне? Как горю-то помочь?
- Горю твому я пособлю, яйцом чистым прелесть откатаю, сглаз-порчу в него вылью.
- Пособи, дедушка, пособи, родненький.
- Скидывай одёжу, Устюшка, да ложись на топчан.
- Как, всё-всё снимать? – растерялась женщина, – Ой, ой, неловко мне, срамота какая...
- Так это – коли нужда есть, а нет нужды, так и ступай себе.
- Есть, есть нужда! Помогай мне, дедушка! – Устинья решительно шагнула к топчану и стала раздеваться.
Дедушка подошёл к свечке, стоявшей на подоконнике, затушил её пальцами и повернулся к страждущей. Обнажённая Устинья уже ложилась. Старик взял со стола куриное яйцо, подошёл, присел рядом с Устюшкой и велел той раздвинуть ноги. Пунцовая от стыда, она закрыла лицо руками, однако сделала всё, как было велено.

После первых же властных прикосновений с Устюшкой стало твориться что-то неладное – она охнула, руки, помимо её воли, сжали одеяло, грудь заколыхалась, соски вздыбились, да и сама она уже готова была встать на дыбы и броситься на дедушку. Неимоверным усилием Устя отвернула голову к стене, однако одной рукой вцепилась в дедушкину руку, другой же потащила одеяло куда-то в сторону… Дедушка, как ни в чём не бывало, продолжал катать яичко… И только когда заскрежетала зубами Устюшка, захрипела, как подбитая волчица, отнял яйцо от Устиной прелести, велел ей закрыть глаза и забормотал опять непонятное, шаря при этом рукой с яйцом за печкой…
- Открой глаза, милая, давай теперь с тобой яичко поглядим. Яички-то свежие принесла?
- Конечно свежие, дедушка, – переведя дыхание, еле выговорила она.
- А вот мы и поглядим, – дедушка снял с печки плошку и разбил в неё яйцо.
Устинья ахнула. Чёрным оказалось яйцо, запахом в нос ударило.
- Вот и вся твоя порча здесь, – с этими словами он вынес яйцо, и выбросил за порог.
- Вот гадюка! Чтоб гореть ей огнём вечным! Дедушка, а из себя-то она какая?
- Известное дело – молодка распутная. К тому ж – и рыжая…
- Тьфу, окаянная… Чтоб зенки у неё полопались… Так я и знала, так я и знала…
Дедушка взял со стола ещё одно яйцо.
- А теперь давай поглядим, что с другим яичком станется, ежели чистым будет, значит всё вывели.
И опять Устюшка застонала, опять схватила дедушку за руку, но на этот раз что-то особенное делал дедушка, видать хотел всё вывести, без остатка…
Забилась Устя, засучила ногами и совсем потеряла голову – она вдруг охнула, распахнула глаза и, больше ничего не соображая, потянула деда на себя…
А дедушка и не сопротивлялся. Только и спросила, тяжело дыша, Устя:
- А ты часом не помрёшь, дедушка?
- Пока ещё погожу, милая…

- Вот так дедушка… Хорош покойничек – помирать он собрался… – озорно сверкала глазами Устюшка, надевая нижнюю юбку. Она помолодела лет на десять.
- Не помирать, милая, а раствориться в пространстве… Звездном… Давай-ка яичко посмотрим, – дедушка наконец-таки подвязал порточки…
Яйцо оказалось свежим...
- Вот и славно, вот всё и повывели. А теперь – ступай с миром, милая.
Уже смерклось, когда Устинья вошла к себе в дом.
После ужина купец третьей гильдии Тихон Михеев потянулся было за табачком, но случайно взглянув на жену, застыл в оцепенении…
- Ты это что, Устя?
- Что? – Она вызывающе посмотрела на него, – Ну, что – «Устя»? – передразнила она мужа.
- Да так, ничего…, – забыв про курево, он глядел на неё так, как будто видел впервые. Взгляд его затуманился, Тихон поднялся с кресла, взял Устиньку за руку и потянул в спальню…
А в это самое время в покосившемся домике «дедушка» готовился «раствориться в звездном пространстве». Таинственным образом он распрямился, исчезли седые космы и борода. Мужчина около шестидесяти лет в элегантном дорожном костюме, сняв половицу, доставал из тайника пачки ассигнаций, золотые монеты и укладывал в объёмистый кожаный саквояж. Потом он уселся за стол, отломил краюху хлеба и, макая им в сметану, с аппетитом умял всю её, зацепил взглядом курицу и, вздохнув, завернул ту вместе с остатками хлеба в чистую холстину.
Всё было готово для превращения в «вышний разум»: посреди горницы лежала охапка сухих веток, из которой торчала просаленная верёвка, другим своим концом привязанная к нижнему краю длинной восковой свечи. Свечу «дедушка» укрепил в расщелине между половицами, чиркнул спичкой и зажёг. Осенив себя крестным знамением: «Прости, Господи, душу мою грешную», – он вышел. Через сотню метров его негромко окликнул верховой, державший в поводу засёдланную лошадь:
- Я здесь, батюшка.
- Давно дожидаешься, Жорж?
- Как стемнело. Всё сделал, как вы велели, никто меня не видел.
- Вот и славно.
- А у вас всё ли ладно?
- Возьми саквояж. В нём – сто сорок тысяч ассигнациями и золотом – тридцать. Учись, Жорж. Кем я был? Жалким провинциальным спивающимся актёришкой? А теперь мы с тобой – при состоянии, тебе заграничное образование дал, да и сам при скромной жизни здоровье поправил… Ладно, поспешим. Ветра нет, это хорошо. Да и дом – на отшибе, огонь на других не перекинется. Через два часа будем на почтовой станции, а там – в тройку, и – в Первопрестольную…
«Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…»
Ничего, мы, Мелентьевы, ещё заживём. Ну, сынок, с Богом.

Кандидат наук

Конференц-зал заполнялся сотрудниками НИИ.
- Ну что вы так неорганизованно, товарищи? Давайте же поживее – уже десять минут как должны были начать, – раздражённо торопил учёный секретарь Саксон. – Товарищ Мелентьев, вот же свободные места, куда вы в самый зад идёте?
- А я иду туда, куда нас ведут… Заднее – некуда, – красивым баритоном весело отозвался средних лет мужчина. 

По аудитории пронёсся нарастающий смешок.
- Оставьте ваши скабрезности, Алексей Алексеевич, не к лицу вам, советскому, то есть – российскому учёному, позволять себе такие вольности, – стараясь перекрыть смех, отчитывал учёный секретарь.
- А что это вы меня по старорежимному называете – «товарищ»? Мы теперь – господа!
- Ну хорошо, хорошо… Господин Мелентьев…, – Саксон уже не рад был, что ввязался в эту перепалку.
- Моисей Соломонович, – поднялась заведующая музеем живых культур, кандидат медицинских наук Акимова. – Когда нам зарплату выплатят? У меня двое детей, чем прикажете их кормить? Я уже вся в долгах, как в шелках…
Зал затих. Мелентьев остановился и недоуменно посмотрел на Акимову.
- Галина Афанасьевна, поймите же, это ведь не от меня зависит. Обещали в этом месяце заплатить. Директор этот вопрос держит на контроле. Он сейчас в министерстве как раз по нему...
Но громкие выкрики с мест заглушили его невразумительный ответ.
- Одними обещаниями кормите…
- Безобразие!
- Совсем совесть потеряли…
- Товарищи! Товарищи! Господа! Мы же не на митинге, – повышая голос до крика, пытался привести аудиторию в подчинённое ему состояние Саксон. – Вопрос о зарплате решается. А у нас на повестке одна-единственная тема, давайте же приступим к делу.
Шум постепенно стихал. Мелентьев опустился рядом со старшим научным сотрудником эпидемиологического отдела Сивко.
- Здорово, Славик, как живёшь?
- Здравствуй, Лёха! Живу плохо.
Мелентьев засмеялся:
- Хорошая рифма, запомню. Давай по три сотенки в слова сыграем?
- По три играть не буду, давай – по сотне?
- Что такое три сотни за слово, Слава? Копейки…
- Для тех, кто на «лексусах» ездит, может и копейки, – язвительно парировал Сивко. – А тут не знаешь, как «Жигулёнка» переобуть. Как хочешь, больше чем по сотне играть не буду.
- Ладно, уговорил… По сотне – так по сотне.
- Вот объясни мне, – не унимался Сивко. – Откуда в наше время у доктора наук такие деньги? Может ты наследство получил?
- Какое наследство, Слава? Я – круглая сирота! И потом: это же просто неэтично задавать подобные вопросы, – смеялся Мелентьев. – Ладно, тебе по старой дружбе скажу, – он вдруг стал серьёзным. – Но только – никому…
- Могила! Ты же меня знаешь, Лёша, – Сивко вплотную придвинулся к нему и затаил дыхание.
- Представляешь, год назад это было, – Алексей задумался, как бы вспоминая, – да, ровно год. Копаю я значит на своей даче колодец… Копаю-копаю, и вдруг – раз – ударил фонтан… Нефть! (Сивко округлил глаза). Я сразу же сообразил… Короче, законсервировал скважину, шепнул, кому надо… А на следующий день приехал ну, этот…,  из «Лукойла» и купил у меня колодец вместе с дачей… За пятьдесят лимонов… Долларов.
Мелентьев помолчал немного и грустно добавил:
- Так что, Славик, теперь у меня дачи нету. А помнишь, какие шашлыки там делали?
- Да пошёл ты… Трепло! – Сивко отодвинулся и обиженно засопел.
- Ладно, давай играть, – насмеявшись вволю, сказал Алексей.
Оба учёных мужа достали бумагу и ручки. Пока думали, какое слово разыгрывать, Саксон открыл заседание учёного совета:
- Итак, сегодня мы с вами слушаем диссертационный доклад на соискание учёной степени кандидата медицинских наук, младшего научного сотрудника отдела эпидемиологии, Казачонка Кирилла Казимировича: «Развитие распространения ареала лепры на территории СНГ». Прошу вас, Кирилл Казимирович.
Волнующийся докладчик занял место на кафедре. На демонстрационной доске заранее были развешены географические карты с нанесённой эпидемиологической обстановкой.
- А почему у вас карты Советского Союза? – спросил кто-то с переднего ряда.
- Так ведь новых пока что нет. И потом – я начал заниматься этой темой пять лет назад, когда ещё Советский Союз был.
- Пожалуйста, начинайте, – предложил учёный секретарь, и обратил своё внимание в слух – демонстративно повернувшись вполоборота к докладчику, он положил подбородок на руку и оттопырил левое ухо.
- Этот «ка-ка-ка» – ваш орёл? – спросил Мелентьев.
- Наш.
- Ну и как он?
- Да никак… Из молодых да ранних. Поговаривают, родственник у него какой-то в министерстве…
- А чего же ему не подсказал никто, что «распространение ареала» – тавтология? Ареал сам по себе есть территория распространения вида.
- Да, действительно… Чёрт с ним, хоть бы защитился. Я ведь уже на банкет приглашён, поэтому сегодня даже на обед не ходил.
- Ну-ну… А не боишься, что он защитится и в скором времени командовать тобою будет? Они ведь такие – у которых родственники в министерствах…
- А чего мне бояться, Лёша? Хуже, чем теперь, всё равно не будет.
- Исторические сведения о первых случаях заболевания проказой уводят нас в глубокую древность… – начал докладчик.
- Давай слово «проказа» разыграем? – предложил Мелентьев.
- Давай!
- Засекаем время – пять минут.
- Не согласен – пятнадцать!
- Ну и тугодум ты, Слава. Ну, хорошо, хорошо. Пятнадцать. Время пошло.
Оба игрока, отвернувшись друг от друга и прикрывая листы руками, начали писать. Через пять минут Мелентьев писать закончил и, пробегая глазами по написанному, вполуха слушал докладчика. Сивко сосредоточенно смотрел в свой листок, перед тем как написать очередное слово, он откидывал назад голову, устремлял глаза в потолок и шевелил губами…
Когда время вышло, сверили списки: у Сивко оказалось двадцать одно слово, у Мелентьева – тридцать шесть.
- Ну, ты даёшь, – кряхтел Славик. – Надо же: «проза», «капор», «зарок»… Такие слова не написал, – сокрушался он. – А что такое «капа»?
- Пластина, которую боксёры вставляют в рот, чтоб зубы не повыбивали.
- А «рака»?
- Вместилище для мощей. Будешь отыгрываться?
- Нет уж, хватит.
- Как знаешь…
Сивко отсчитал полторы тысячи целковых и протянул Мелентьеву.
- Получи.
- Да убери ты, чудак. Я тебя специально заводил, чтоб злее играл.
- Таким образом, проведённые нами исследования позволяют сделать неопровержимый вывод, – резюмировал докладчик своё выступление. – В настоящее время ареал распространения лепры сконцентрировался в районах… – докладчик стал называть районы и показывать их указкой по своим картам. – Эти районы с полным основанием можно считать эндемичными по заболеванию проказой.
Докладчик положил указку и вопросительно взглянул на Саксона.
Раздались отдельные хлопки.
- Товарищи! Или – господа! Как кому больше нравится. У кого есть вопросы к соискателю? – учёный секретарь строго оглядел зал.
Почти все лица выражали глубокое равнодушие, всем хотелось поскорее дождаться голосования и разойтись: кому – на банкет, а кому – домой или по своим делам.
Мелентьев поднял руку.
- Пожалуйста, Алексей Алексеевич.
- Позвольте, я подойду к карте, – Мелентьев с минуту разглядывал на карте разноцветно раскрашенные области. Самые обширные пространства были выкрашены в жёлтый цвет, другие – маленькие – в розовый, а третьи – совсем точечные – в красный.
- Уважаемый Кирилл Казимирович, насколько я понял, жёлтые пятна на вашей карте – там, где лепры нет вообще, розовые – единичные случаи заболевания, а красные – там, где концентрируется основной процент заболевших?
- Именно так, Алексей Алексеевич.
- Превосходно! Скажите, пожалуйста, вы изучали плотность населения в раскрашенных вами участках?
- Разумеется. Жёлтые – менее одного человека на один квадратный километр, розовые – тысячу на квадратный километр, а красные – более десяти тысяч на квадратный километр.
Лица в зале оживились. Многие уже поняли, куда клонит Мелентьев, и предвкушали весёлый скандальчик, на которые тот был большой мастак. Лишь соискатель не подозревал подвоха и обстоятельно отвечал на вопросы Мелентьева, который теперь уже обращался к учёному секретарю:
- Если мне не изменяет память, Моисей Соломонович, лепра является строгим антропонозом? Ею болеют только люди, и никто более? И передаётся она только людьми?
- Зачем вы спрашиваете, Алексей Алексеевич, это же – азбука.
- А раз это, как вы выразились, азбука, то мне не совсем понятно… Неужели соискателю понадобилось целых пять лет на то, чтобы уяснить самому, да и нас, грешных, просветить в том, что лепра возникает там, где есть люди, и совершенно отсутствует в тех местах, где людей нет?
В зале поднялся хохот. Красный Казачонок растерянно хлопал глазами, Саксон открыл было рот, но из-за отсутствия сколько-нибудь убедительных аргументов тут же его и закрыл. А Мелентьев, повернувшись к докладчику, поблагодарил того за «содержательное выступление» и не спеша пошёл на своё место.
Однако после вялых дебатов приступили к голосованию, и белых шаров оказалось на один больше, чем чёрных. Саксон от имени учёного совета поздравил новоиспечённого кандидата медицинских наук, и все стали расходиться. У самых дверей Мелентьева перехватил Казачонок и пригласил принять участие в банкете.
- Спасибо за приглашение, но имейте в виду: я был категорически против вашей диссертации.
- Какое теперь это имеет значение? – Казачонок счастливо улыбался.
- Да, действительно никакого. Насчёт банкета – не обещаю.
Мелентьев догнал Галину Афанасьевну и, поравнявшись, шепнул на ходу:
- Галочка, ты почему не звонишь? Я скучаю по тебе…
- Лёшка, не привлекай внимания, – так же на ходу вполголоса ответила она. – Позвоню.
Вздохнув, Мелентьев ускорил шаг и направился к выходу.

Банкир

Управляющий банком Маштаков обсуждал со своим заместителем один из тех щекотливых вопросов, которые часто приходится обсуждать банкирам, особенно при выдаче кредитов.
- И что они предлагают в залог?
- Акции «Газпрома».
- Это серьёзно. Юристы смотрели? Наша служба безопасности их пробивала?
- Вроде всё чисто. Откат предлагают жирный…
- Вадим Борисович, ваша жена на проводе, соединять? – спросила по служебной линии личная секретарша.
- Конечно, соединяй. Ладно, Гена, иди пока, я ещё подумаю, перетру кое-с-кем…
- Здравствуй, моя лапушка! Как вы там? Как Максимка? Не болеет? Что-что?
По мере того как Маштаков разговаривал со своей «лапушкой», лицо его сделалось сначала серьёзным, потом – хмурым, а потом и вовсе – растерянным.
- Что ты такое говоришь, Лара? Одумайся. Это же – эмоции… Не делай этого, умоляю тебя… Ну хочешь, я завтра прилечу? Как переезжаешь? Куда?
Он тупо смотрел на онемевшую трубку. Все попытки самому дозвониться до «лапушки» оказались безрезультатными. Ошарашенный Вадим Борисович бесцельно заходил по кабинету, потом вышел в приёмную:
- Марина, ни с кем, кроме жены, не соединять, никого не принимаю.
Его деятельная натура лихорадочно искала выход. Он налил коньяку и закурил…
«Что же делать? Что же делать? Вот тварь неблагодарная… Шлюха», – стенал Маштаков. Он допил бокал и снова вышел в приёмную:
- Марина, мне нужна свежая газета с рекламными объявлениями. Как можно быстрее.
- А позавчерашняя подойдёт? У меня есть, – удивлённая секретарша протянула шефу кипу газетных листов.
- Давай сюда! – шеф выхватил газету и скрылся в кабинете.
«Так, где же тут? Ага! Услуги. Магия». Маштаков открыл нужную страницу и принялся её изучать.

«Госпожа МАРИАННА. Создам гармонию, сделаю богатыми, принесу счастье!»; «Бабушка Вера! Человек-рентген!»; «Ясновидящая Марфа»; «Стопроцентная цыганская магия. Недорого»; «Потомственная ведьма КЛАША. Присушу и отсушу НАВСЕГДА!»; «ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ЧЁРНЫЙ МАГ ПЛАТОН БОРМАН! Решаю любые проблемы, гарантирую конфиденциальность». Это объявление ему почему-то понравилось, и он набрал указанный в газете номер…

Мелентьев с ногами устроился в глубоком кресле и читал Бёрнса в переводе Маршака:

- О том, что буду я с тобой...
"Со мной!" - сказал Финдлей.
- Молчи до крышки гробовой!
"Идет!" - сказал Финдлей.

Раздался звонок. Он со вздохом отложил книгу и взял трубку мобильного телефона:
- Господина Бормана мне, – раздался в трубке повелительный голос.
Мелентьев, искусно модулируя голосом на нижних регистрах, ответил жёстко, дабы сразу же сбить спесь со звонившего:
- Борман слушает.
После небольшой паузы трубка снова заговорила, но уже без повелительных интонаций:
- Здравствуйте, Платон…
- Называйте меня Платоном Николаевичем.
- Извините, Платон Николаевич, здесь отчество не указано, – голос значительно смягчился. – Я бы хотел записаться к вам на приём…
- У меня весьма насыщенный график, через полторы-две недели могу записать…
- Платон Николаевич, Платон Николаевич, мне очень срочно нужно, можно сегодня? – голос сделался просящим.
- Сегодня я уже закончил работу…
- Ну, пожалуйста, в порядке исключения, я – банкир… Двойную цену…
Тройную цену…
«Борман» тяжело вздохнул и, нехотя согласившись, стал диктовать адрес
- Спасибо, я буду через тридцать минут. Выезжаю!
Мелентьев задумчиво скинул шлафрок и облачился в чёрную мантию.
Он застелил журнальный столик чёрной скатертью, расставил на ней три свечи чёрного же цвета, затем укрепил в специальном контейнере палочку сандала и зажёг её. Придирчиво осмотрев свой изменившийся интерьер, он остался доволен.
Снова зазвонил телефон, на этот раз – домашний. Мелентьев схватил трубку. Это была Галка Акимова:
- Лёша, ты почему конспирацию не соблюдаешь? Зачем давать повод для сплетен?
- Галочка, я соблюдаю…
- А зачем сегодня пять раз в музей ко мне заходил? Знаешь ведь, какие у нас бабы дотошные.
- Мне брюшной тиф был нужен…
- Хватит сочинять. Ладно, ты на банкет пойдёшь?
- Нет, Галка, не пойду. Душа не лежит.
- Лёшка, давай сходим, а? У меня позавчера муж уехал в командировку. Я тысячу лет в ресторане не была, уже и с мамой договорилась, она у меня до утра остаётся.
- Если так – приезжай ко мне?
- Давай сходим на часок, а потом – к тебе? Хоть до утра?
- Галка, на кой тебе сдался этот банкет? Я тебе заранее могу рассказать, что там будет: соберутся в паршивом ресторанчике, еда – второсортная, выпивка – ещё хуже. Музыка – кошмар, хари кругом – несусветные. Кто-нибудь из соседних столиков обязательно затеет драку, хорошо, если без стрельбы обойдётся. Тебе это надо?
- Какой же ты всё-таки мрачный тип, Мелентьев. Всё настроение мне испортил…
- Хочешь в ресторан – изволь. Я знаю отличное место. Так я тебя жду?
Галка обиженно дышала в трубку.
- Галочка, ну не дуйся ты… Приезжай! У меня сейчас будет коротенькая встреча, а потом – свободен.
- С кем это у тебя встреча?
- Деловая встреча. Приедешь?
- Хорошо, через полчаса выезжаю…
Мелентьев снова уселся в кресло и задумался. Он очень дорожил Галкой.
Ей было тридцать пять, ему – сорок восемь. Их роман или связь, как угодно, начался два года назад. Мелентьев целых полгода методично её добивался, и наконец – добился! Галка не относилась к категории легкодоступных женщин. Белокурая от природы, с глазами, меняющими свой цвет от серого до синего (в зависимости от настроения), с грациозной фигурой (она до двадцати лет занималась художественной гимнастикой и была чемпионкой Москвы), Галка сводила с ума многих и многих… За ней ухаживали и аспиранты и доктора наук. От одной её точёной лодыжки мужчины начинали тяжело дышать и глупели на глазах. Нет, не прав был Мелентьев, называя их отношения связью. С его стороны отношение к Галке можно было назвать любовью, страстью, но только не связью. Уж он-то знал, что такое «связь с женщиной», когда уже через неделю не знаешь, как от неё избавиться, под каким предлогом её разорвать… Сам Мелентьев разошёлся с женой одиннадцать лет назад, периодически встречался со взрослым сыном, и даже был дедушкой обожаемой внучки.
Их любовь, тлевшая в период ухаживаний, вдруг вспыхнула, как пожар в старой Москве, на Манежной площади. Они встречались украдкой, и встречи эти сжигали дотла обоих. Мелентьев не раз предлагал Галке жить вместе, его не пугала ни разница в возрасте, ни обе Галкиных дочери, старшей из которых было тринадцать, а младшей – восемь (она была ровесницей его любимой Викули), словом всё то, что пугает мужчин среднего возраста, долгое время живущих одиноко и привыкших к своей жизни. Но Галка никак не могла решиться на то, чтобы оторвать своих девочек от родного отца, да и мужа, у которого за последние годы сформировался комплекс вины за то, что не может обеспечить семье достойную жизнь, жалела. Денег всегда нехватало, и Мелентьев, зная об этом, пытался помочь, но щепетильная Галка если и соглашалась в крайних случаях что-то принять, то исключительно в долг.
Снизу позвонили, и Мелентьев, оглядев себя в зеркало и мгновенно превратившись в «Бормана», зажёг свечи и пошёл открывать дверь…
- Как вас по имени-отчеству? – спросил Борман, когда Маштаков в изнеможении опустился в кресло по другую сторону чёрного алтаря.
- Вадим Борисович…
- Рассказывайте, Вадим Борисович, что вас привело ко мне?
Мельком взглянув на банкира, он отметил про себя: «за пятьдесят; богат; амбициозен; эмоционален и… глуповат».
- Даже не знаю, с чего начать, – тяжело произнёс Вадим Борисович, с невольным трепетом разглядывая странное одеяние чёрного мага и его алтарь.
- Начните с начала, – лаконично посоветовал маг. – Вы курите?
- А можно курить?
- Пожалуйста, – Борман поставил на стол пепельницу, зная, что сигарета позволит быстрее раскрепоститься банкиру в незнакомой пугающей обстановке.
Вадим Борисович закурил, несколько раз крепко затянулся и начал свою историю.
Четыре года назад к Маштаковым из Запорожья приехала восемнадцатилетняя племянница его жены, которая непременно хотела учиться в каком-нибудь столичном вузе всё равно чему, но «лучше на юриста или экономиста». Вадим Борисович принял самое активное участие в судьбе своей юной родственницы, которое реализовалось, во-первых, зачислением той на юрфак МГУ и – во-вторых – её беременностью. Первое закончилось академическим отпуском, вторая – рождением мальчугана Максимки…
Маштаков, как это иногда случается с мужчинами его возраста, влюбился до потери головы, следствием чего явился скандальный разрыв с женой, с которой они уже успели отпраздновать серебряную свадьбу, с детьми и со всеми остальными родственниками. Молодожёны поселились в специально приобретённой по такому случаю квартире на Знаменке.
- Представляете, что нам с Ларочкой пришлось пережить? – вопрошал банкир Бормана. 

Однако маг смотрел на него неподвижным взглядом, в котором не отражалось никаких эмоций, поэтому Маштаков продолжил рассказ:
- Первые два года Ларочка как-то терпела эту ужасную непрекращающуюся травлю со стороны всех родственников, но потом не выдержала и попросилась в Лондон. Пришлось покупать там квартиру и определять её в Оксфорд. Три-четыре раза в месяц я навещал их с Максимкой, и вот… сегодня… она позвонила… и сказала, что больше… что больше не любит меня, а полюбила другого мужчину… А я её… безумно люблю…, – банкир еле сдерживал слёзы.
- Давайте без лишних эмоций, Вадим Борисович, конструктивней. Её фотография есть?
Вадим Борисович достал фото жены, передал чёрному магу и снова закурил. «Платон Николаевич» поднёс фотографию поближе к пламени свечи, мельком взглянул на изображённую на ней «куклу Барби» и сделал вид, что углублённо изучает её ауру вместе с кармой, наклоняя фото под различными углами. Потом он положил снимок на скатерть, закрыл глаза и стал водить над ним рукой… В ожидании приговора Маштаков не только перестал дышать, но даже – курить, и застыл в оцепенении.
- Случай весьма и весьма сложный, – устало откинувшись, вынес наконец своё заключение маг. – Придётся поработать основательно… Это вам обойдётся в копеечку, – Борман задумался. – В девять тысяч девятьсот долларов это вам обойдётся…
Банкир вздохнул с облегчением, вынул три десятитысячных пачки долларов и положил на стол:
- Никаких проблем. Здесь – втройне, как и договаривались, лишь бы толк был.
«Однако, зацепила его эта Ларочка», – подумал Борман, который уже включил в «девять тысяч девятьсот» утроенную оплату…
- Толк будет обязательно… Один вопрос: на что живёт ваша жена в Лондоне?
- Как то есть «на что»? Пользуется кредитной картой – я ей открыл доступ к банковскому счёту…
- А заблокировать счёт можете?
- Могу, конечно… Но ведь она там вместе с Максимкой…, – начал было банкир…
- Значит так, Вадим Борисович, – перебил его чёрный маг. – Моё непременное условие: немедленно, сегодня, в самое ближайшее время необходимо заблокировать счёт. Поняли меня?
- Но…
- И никаких «но». - Фотографию оставляйте, я с ней буду работать. И позвоните мне через три дня. Всё!
Мелентьев только-только успел переодеться и вернуть комнате светский вид, как появилась Галка.
- Чем так приятно пахнет? У тебя женщина была?
- О чём ты говоришь, Галочка? Это сандал.
- Ты зажигал сандал?
- Представь себе, я иногда люблю зажигать сандал. Мне нравится запах сандала.
- Так это была деловая встреча с сандалом? – Галка недоверчиво ходила по квартире и принюхивалась.
Мелентьев затеплил новую сандаловую палочку и поставил на журнальный столик.
- Таинственная ты личность, Мелентьев, – Галка с упоением вдыхала ароматный дым. – Очень приятный запах!
- Галочка моя, как я по тебе соскучился!
- Лёшка, ну не надо, давай не сейчас… Ты же обещал в ресторан… Лёшенька, ну ты же меня сейчас всю растреплешь… Какой же ты свинтус, Мелентьев, мне потом полчаса себя в порядок приводить…
- Ох, Лёшка, как мне хорошо с тобой… Тепло и спокойно. И про всё забываешь.
- Галка, переходи ко мне жить? И девочки твои ко мне привыкнут. Зачем так мучить себя и меня? Когда твой  приезжает?
- Не знаю. Дня через три-четыре. Если бы это было так просто. Я и так его уже не воспринимаю – кроме жалости да угрызений совести ничего не осталось. Хоть бы он пил или гулял – так нет же. Образцово-показательный супруг! Порядочный человек, хотя и неудачник… Эх, дрянная женщина я, и жена дрянная, и мать.
- Не надо так говорить, Галочка.
- Да ведь так оно и есть. Ладно, Мелентьев, я что-то проголодалась.
- Поедем в ресторан, собирайся.
- Знаешь, мне почему-то расхотелось в ресторан. А что, у тебя даже нечего поесть?
- Навалом всего: мясо тушёное, крабы, икра. Могу королевских креветок отварить.
- Значит – пируем?
- Пируем, Галка! – Мелентьев быстро оделся. – Ты поваляйся, а я – мигом!
- Ты куда, Лёша?
- Через десять минут буду.
Мелентьев появился с громадной охапкой бордовых роз и втиснул цветы в Галкины руки.
- Лёшка, любимый мой! – глаза у неё сделались шалыми.

  Звучали отборные джазовые хиты, раскрасневшаяся Галка пила шампанское, Мелентьев, жмурясь от счастья, потягивал арманьяк. Галка расшалилась:
- Лёшка, давай я на шпагат сяду, а ты будешь меня шампанским поить?
И в следующий миг, держа бокал в руке, Галка с шиком примадонны из «Мулен Руж» разъехалась пополам, а восхищённый Мелентьев наполнял её бокал ледяным сухим «Муммом».
- Галочка, когда же ты выправишь, наконец, загранпаспорт? Слетали бы на несколько дней в Париж, там бы по ресторанам находились вволю…
- Ох, Лёшка, хочу в Париж!  А что я дома скажу?
И этот совершенно безобидный вопрос почему-то отрезвил обоих…
Под утро, перед уходом, когда они уже были одеты, и Галка перед зеркалом делала над собой последние штрихи, Мелентьев вспомнил про розы, но Галка только грустно покачала головой:
- Нет, Лёша, оставь их у себя. Не могу я их взять. Я ведь «у подруги осталась», а от подруг, сам понимаешь, с цветами не приходят…
На следующее утро в институте только и разговоров было, что об испорченном банкете. Благодушно настроенный, сытый и хмельной Сивко, выйдя из туалета, оказался в гуще потасовки, затеянной малиновыми и зелёными пиджаками с одной стороны, и кавказцами – с другой. Он попытался было выбраться к своему столику, но ни за что ни про что получил в глаз от какого-то разбойного вида кавказца. Никто из учёных мужей на помощь ему, разумеется, не пришёл, и Славик, отмахнувшись пару раз больше для порядка, нежели с целью наказать обидчика, был повергнут в глубокий нокаут от удара бутылкой по голове.
 «В настоящее время Вячеслав Палыч находится в Склифе, хотя жизнь его – вне опасности». Выслушав сообщение, Мелентьев поинтересовался:
- А что же виновник торжества?
На что получил ответ, что Казачонок волшебным образом испарился, сублимировался как раз в тот момент, когда над головой несчастного Славы был занесён роковой сосуд. Вместе с ним исчез Саксон, но, что удивительней всего, с лёгкостью сублимировалась восьмипудовая жена Моисеевича Соломоновича…
Мелентьев покачал головой и, прихватив с собой фрукты и коньяк, поехал в институт Склифосовского…
Ещё через пару дней его разыскал по мобильному телефону Вадим Борисович и захлёбывающимся от радости голосом сообщил, что звонила Ларочка и умоляла простить её, что она всё осознала и теперь снова безумно любит своего «заиньку». На это «Борман» настоятельно рекомендовал даровать ей прощение только после того, как под усиленным конвоем она будет депортирована в Москву и помещена «под домашний арест на неопределённое время».

Лёгкий случай

  Мелентьев, который до четырёх находился в институте, принимал желающих получить «профессиональную магическую помощь» по вечерам и по субботам. Очередным клиентом был высокий мужчина лет сорока. Его вытянутое лицо с высоким лбом, со впалыми щеками, обрамлённое длинными русыми волосами, имело иконописное выражение. Огромные голубые глаза подёрнулись неподдельной грустью. Во всём облике его проглядывалась какая-то надломленность, а вид побуждал к жалости.
- Как вас по имени-отчеству? – привычно спросил Борман.
- Константин Аркадьевич.
- Можете курить, Константин Аркадьевич.
- Благодарю вас, не курю.
- Тогда – слушаю.
- Простите, вы – ясновидящий?
- Безусловно, – ни секунды не колеблясь, заявил Платон.
- Видите ли, мне нужна скорее консультация. Может, во мне что-то не так? Честно говоря, я не верю во все эти сглазы-порчи… Но теперь уже не знаю, что и думать.
- Расскажите мне вашу ситуацию.
- А ситуация непонятная – жена ко мне охладела, разлюбила, наверное…
- Так вы хотите сделать приворот?
- Нет, что вы. Ни в коем случае! Я хотел бы знать – может быть, она полюбила другого? Если это так, то, как это ни больно, я смирюсь и уйду. Трагедия, конечно. Я без неё дышать не могу, да и две дочки у нас…
- А давно она к вам охладела?
- Я начал замечать года два – два с половиной назад.
- А вы пробовали поговорить с ней, выяснить причину?
- Пробовал деликатно, знаете ли… Говорит, что я себе всё напридумывал. Может, и так, но я же чувствую… Я же ночами не сплю, все мысли – только о ней…
- Ну а в чём выражается это её охлаждение? В неисполнении ею супружеского долга? – Борман заговорил, как юрист по бракоразводным делам.
- Извините, но меня коробит от этого словосочетания: «супружеский долг». Если уж я ей опротивел настолько, что кроме долга ничего не осталось, то не честнее ли освободить её от «исполнения» такового?
- В общем-то, я согласен с вами. Пошлейшее выражение, прошу извинить. Ну, а сами-то, Константин Аркадьевич, не пробовали ей изменить, найти на стороне кого-нибудь?
- Как вы можете такое говорить? Это же – мерзость! Разве можно после этого прикасаться к ней, ложиться с нею в одну постель?
- Очень уж вы нетерпимы к человеческим слабостям. Так-таки уж и мерзость? Однако, странный вы человек, я мало встречаю подобных людей, – Борман отметил, что, кроме жалости, мужчина внушает и уважение. «И всё-таки, малохольный он какой-то, взял бы, устроил ей праздник, создал бы сказку… Всем хорош, но уж больно скучен, слишком уж пресный какой-то… Бабы таких не любят», – заключил он.
- А вы цветы вашей жене давно дарили? Просто так, безо всяких дней рождения? – Платон спросил уже по инерции, он решил закругляться. «Ещё пару вопросов задам, пыль в глаза пущу, и – ужинать. Много брать не буду – двести баксов хватит с него».
- Вы совершенно правы… Раньше дарил, а теперь… Я – инженер, по командировкам часто мотаюсь. Платят – гроши. Иной раз хочется праздник устроить, но как вспомню, что дочкам то одно, то другое нужно, да и продукты купить… Это конечно не оправдание, я – мужчина, я должен…, – глаза у несчастного совсем потухли.
- Ладно, фотографию жены принесли? – «От такой жизни любая охладеет, а то и вовсе – сбежит. Только вот куда ей бежать с двумя-то детьми?» – думал Платон. Он взял протянутую фотографию, повернул к себе и – обмер. На него смотрела Галка и улыбалась…
Мелентьев едва не выдал себя, но сдержался – сказалась профессиональная подготовка. Он положил Галку на стол и непроизвольно взял продолжительную паузу.
- Как вы говорите, Галиной её зовут? – взгляд у Бормана сделался болезненным.
- А как это вы?.. Я её имени не называл… – совершенно растерявшись, забормотал поражённый иконописный клиент.
Мелентьев тяжело перевёл на него взгляд:
- Сказано вам – ясновидящий.
Понемногу придя в себя от шокирующих способностей мага, Константин Аркадьевич спросил с замиранием сердца:
- Скажите, Платон Николаевич, есть у неё кто?
Мелентьев опустил глаза и задумался. Потом твёрдо посмотрел на своего жалкого, но достойного уважения посетителя и спросил:
- Вот вы, судя по всему, умный, тонко чувствующий человек… Если я сейчас скажу, что у жены вашей есть мужчина, которого она любит, но скрывает это, потому что жалеет вас. Что вы сделаете?
- Я уже говорил – уйду, как это ни тяжело.
- И вы поверите мне, случайному человеку, которого впервые видите? А вдруг я шарлатан? Или – профан? Вдруг я ошибся? А вы уйдёте от своей жены, без которой «дышать не можете»?
- Но ведь я теперь убедился в том, что вы не шарлатан. Вы – великий мастер!
Мелентьев с горечью и презрением смотрел на своего очередного клиента.
- Никого у неё нет, кроме вас. Можете спать спокойно.
Огромные голубые глаза засветились надеждой.
- А как же её отношение ко мне? Почему оно изменилось?
- Это… Это скоро пройдёт. Я, во всяком случае, постараюсь…
- Вы уверены? Простите, я вам верю безгранично, всецело. Спасибо! Спасибо!
- Всё, идите.
- Сколько я вам должен?
- Сто рублей.
- Сколько? А почему так мало?
- А вы хотите – много?
- Вы не думайте, у меня деньги есть, я давно к вам хотел прийти, для этого целых четыре месяца копил. Мне сказали, что вы – очень дорогой специалист.
- Просто этот случай очень лёгкий, – взгляд Мелентьева сделался мрачным.

Вместо ужина Мелентьев, не снимая мантии, налил себе арманьяку, тяжело опустился в кресло и закурил. Он пил, курил и мрачнел всё больше и больше.
«Нет, это – не люди. Так – пародия!», – думал он. – «Вроде бы – всё как у людей: высокие мысли, глубокие чувства, сокровенные желания, а копни глубже – сплошные идиоты!». - Мелентьев, вспоминая тех, кто сидел перед ним по другую сторону алтаря, повторил: «Сплошь – идиоты! От милицейских чинов – до министров. От жён олигархов – до телеведущих!»
Он сделал большой глоток и закурил. «Разве нормальный человек пойдёт к ПЛАТОНУ БОРМАНУ или к «потомственной ведьме» КЛАШЕ? Разве тот, кто любит, уйдёт от своей любви из-за корыстной прихоти какого-то проходимца? А коли все они – идиоты, так и незачем с ними церемониться, нечего терзать себя за то, что наживаешься на их горе. Не я – так «человек-рентген» их обует. Или МАРИАННА разденет. Четыре месяца он, изволите видеть, копил. На кого копил? На чёрного мага! Кретин! Дома жрать нечего, а он по магам таскается. На семью копить надо, а не на магов. Да с какой стати я должен из-за какого-то идиота отказываться от любимой женщины?»

Мелентьев набрал Галкин номер. Он делал это крайне редко, зная наверняка, что мужа нет дома. Вот и сейчас он был уверен, что тот ещё не успел добраться домой.
- Алло, – буднично произнесла Галка.
- Галочка, любимая! Ты одна?
- С детьми… Ужин готовлю. Муж должен скоро прийти. А ты зачем звонишь? Знаешь ведь, что он приехал…
- Галка! Выходи за меня? А? Давай уедем куда-нибудь? Я тебя очень люблю, Галочка! И дочек твоих полюблю, нет – я их уже люблю!
- Лёшка, ты что, выпил?
- Я совершенно трезв, Галка. Просто мне плохо без тебя. Если б ты только знала, как мне без тебя плохо.
- Ну, зачем ты, Лёша? Мы с тобой уже всё обсудили. Не могу я уйти от него, он без нас пропадёт. Катя, ну что ты всё ходишь взад-вперёд? Это мне с работы звонят. Иди, учи уроки. Значит, иди у Лены проверь. Любопытная Варвара…
Вот видишь, Лёша, – продолжала она, понизив голос. – Разве я могу уйти? Знаешь, как девчонки его любят? Мы же договорились больше не затрагивать эту тему. Думаешь, мне легко?
- Галка, а ты меня любишь?
- Ты же знаешь, что люблю. И давай не будем ничего портить. Разве нам с тобой плохо?
- Да, Галка. Мне с тобой очень плохо. Ещё хуже, чем без тебя. Когда торопишься уйти – плохо, когда подхожу с оглядкой – плохо, когда ты ему ужин готовишь – плохо. Поэтому я, наверное, всё испорчу…
- По-моему, ты всё-таки выпил. Ладно, ты меня извини, у меня дел по горло… В дверь звонят. Всё, пока!
Когда бутылка уже заканчивалась, Мелентьев неожиданно обнаружил у себя склонность к метафорам: «Что такое жизнь? – думал он, сделав завершающий глоток и закуривая, – Когда-то был сад, бушевавший буйным весенним цветом. Потом одно за другим позасохли деревья, и только одна-единственная яблонька свесила из-за чужого забора несколько цветущих веток. Да и те облетели…»

Скатерть-самобранка

Кроме Галки, Мелентьева с институтом давно ничего не связывало, и после того, как их отношения прекратились, он уходил. Науки больше не было. Наука кончилась. Административная верхушка ещё жила, остальные прозябали. Имеющие мозги поразъехались кто куда: в Штатах, в Канаде, во Франции работали теперь его бывшие друзья и коллеги.
- И куда ж ты теперь пойдёшь? – тоскливо спрашивал Славик Сивко, когда Алексей зашёл попрощаться.
- Местечко тёпленькое предложили по знакомству.
- Это куда же? – Славик оживился.
- Только между нами: спецкурьером.
- ???????????
- Большие деньги буду выносить из Дома Правительства, из Государственной Думы. Ага. В коробках из-под оргтехники…
Сивко разочарованно вздохнул:
- Каким ты был трепачом, таким и остался.
Взгляд его снова сделался тоскливым.
- Не унывай, Славик, царапайся!
- Ладно, Лёша, счастливо тебе. Бывай!
- Здравствуйте, Галина Афанасьевна, подпишите, пожалуйста. Вашему музею я больше ничего не должен.
Галка посмотрела на Мелентьева долгим болезненным взглядом и расписалась в обходном листе. Алексей Алексеевич учтиво поклонился:
- До свидания, Галина Афанасьевна! – и вышел.
Теперь Мелентьев принимал клиентов шесть дней в неделю. Его реклама замелькала в «Магической Власти», в «Звездочёте», в изданиях жёлтой прессы. Он уже перестал снимать скатерть с журнального столика, усовершенствовал её, сделав потайные кармашки для тухлых яиц, которыми ловко подменял в «ритуалах снятия порчи» свежие.
«Как же просто сказку превратить в живую реальность, – цинично подшучивал он над самим собой. – Чем не скатерть-самобранка? Да в сказках таких ещё и не сыщешь. Тамошние скатёрки отдыхают… Здесь тебе не только яства, но и авто, квартиры, круизы, хорошая пенсия, чёрт меня побери, к старости… А то выйдешь на пенсию каким-то жалким доктором наук, да через год-два по вагонам с протянутой рукой пойдёшь…»
Работа кипела. За неделю он принимал по сорок-пятьдесят  человек. А желающих было ещё больше. Перед ним проходила нескончаемая галерея лиц. Мужских… Женских… Молодых… Пожилых… Старых…
К нему приезжали из Европы, Израиля, Америки, Канады, Прибалтики, со всех стран СНГ. Он получал кипы писем с фотографиями из самых отдалённых концов России, из ближнего и дальнего зарубежья, для них даже пришлось открыть на почте абонентский ящик и поставить на кухне отдельный мусорный бак. Его умоляли о помощи, просили вернуть любимых, снять венец безбрачия, родовое проклятье, порчу, приворожить удачу в бизнесе, наказать соперницу, «остановить беременность», сделать порчу на смерть конкуренту, занять место ведущей в теленовостях, получить должность министра, выиграть международные соревнования, сократить сроки заключения и даже… «влюбить в себя заместителя Председателя Правительства». Он получал рублёвые почтовые переводы и валюту по Western Union. К нему текли деньги отовсюду и, конечно же, из карманов тех, кого он принимал непосредственно.
Много было таких, которые проходили по кругу всех «магов». Обманут у Марианны – шли к «ведьме Клаше», кинут у Бормана – идут к бабушке Вере.
И так, пока не спустят все свои сбережения.
- Из-за этих шарлатанов начинаешь веру в людей терять, – жаловалась Борману очередная клиентка. – На вас, Платон Николаевич, вся надежда.
«Веру в людей не из-за шарлатанов теряешь, – думал Мелентьев. – А когда видишь таких вот дур, как ты». При этом он согласно кивал и давал заверения, что уж он-то, Борман, настоящий мастер своего дела.
«В психушках намного легче, – продолжал размышлять он. – Там хотя бы диагноз выставить можно: паранойя, шизофрения… А что этой выставишь? Консилиум светил-психиатров соберётся и даст ей заключение: «здорова!»
А она – здорова? Что ей поставить? «Хроническую дурость»? «Общий идиотизм»?
Особенно жалкое зрелище представляли особи мужского пола, желающие добиться расположения своих избранниц путём приворота, потому как ничего другого в их мужском арсенале не было. «До какой же степени нужно не уважать себя, чтобы пытаться овладеть «любимой» с помощью магии? – поражался Мелентьев. – Это же полная деградация! Вырождение! Нет, я не знал жизни. Я её только теперь начинаю узнавать. Ладно – бабы, их ещё можно понять. Но – мужики???»
Как бы там ни было, но через какое-то время он перестал принимать мужчин, а специализировался исключительно на женщинах, большинство из которых приходили к Мелентьеву два-три раза в год с неизменной просьбой: приворожить очередную «настоящую
любовь». Но некоторые из его клиенток вызывали искреннее сочувствие. Изредка Мелентьев пользовался «нетрадиционными» методами «магического» воздействия.
- Я бы ушла от него, Платон Николаевич, забрала бы сына и ушла, но дело в том, что я люблю его. Знаю, что не заслуживает он, чтобы его любили, а всё-таки люблю, – рассказывала Мелентьеву про свою боль прехорошенькая миниатюрная дама с измученными глазами.
- Три года назад я уже уходила к маме, но он через месяц попросил прощения и забрал нас опять к себе.
- И вы простили?
- Куда же деваться – простила. А сколько до этого и после этого прощала…
- Вы что же, материально от него зависите?
- Нет, я хорошо зарабатываю, могла бы и сама прожить, но без него не представляю своей жизни.
- Разрешите фотографию?
Мелентьев изучающе разглядывал самодовольную смазливую рожу тридцатисемилетнего ловеласа. Такие, как правило, никогда и никого не любят, кроме себя. Не выгорело с одной – охмурят другую. Их чувства редко бывают продолжительными, поэтому они нуждаются в постоянном самоутверждении, иначе быстро теряют самооценку и впадают в хандру. Семья таким нужна в качестве запасного аэродрома, который принимает всегда, в любую погоду. Здесь они отдыхают, набираются сил перед новыми «интересными рейсами». Но у них полно слабостей: они – великие собственники. И ещё. Они – внушаемы из-за своей буйной фантазии. Стоит закрыть им «посадочную полосу», как они быстро теряют высоту и плюхаются, где попало. Пытаются взлететь снова – и снова падают…
- Хорошо, я возьму его в работу, но на одном условии: вы мне будете помогать своим поведением и делать всё, что я вам говорю. Согласны?
- А что нужно будет делать? Если какие-то иконы искать да к ним свечки ставить – я не хочу.
- А кто вам сказал про иконы? Что за бред?
- Да была я тут у одной, ясновидящей Марфы, она меня направила в храм, велела найти икону, поставить три свечки, какую-то молитву дала – читать три раза на рассвете, три раза на закате…
«Вот сволочь, а! Примитивно, непрофессионально работает. Граждане, ну так же нельзя», – возмущался про себя Борман, а вслух заверил:
- Никаких икон и никаких молитв!
- Тогда – согласна. Что нужно делать?
- Вы сегодня ужинали?
- ??? А почему вы спрашиваете? Нет ещё.
- Тогда поедем ужинать в ресторан.
- Как в ресторан? Нет, я дома должна быть, вдруг он сегодня придёт рано, а меня нет.
- Послушайте, вы заинтересованы в том, чтобы ваш Вовик через пару месяцев был шёлковым? Или вы хотите всю оставшуюся жизнь проплакать, скоренько увянуть и выйти в тираж? Стать никому не нужной? Если так, то я вас не задерживаю – идите к «потомственной ведьме Клаше».
- Но это так неожиданно, Платон Николаевич, а потом для ресторана я и не одета особенно…
- Вы прекрасно выглядите, только… – Мелентьев взял её за руку и подвёл к зеркалу.
- Вы видите свои глаза? Запомните: у женщины не должно быть таких глаз. Женщины с такими глазами обречены на то, чтобы об них вытирали ноги. Не позволяйте вытирать об себя ноги. Никому и никогда. Вы же не половая тряпка.

Несмотря на то, что ему было уже за пятьдесят, Мелентьев при желании мог произвести на понравившуюся женщину нужное впечатление. Менее чем через час они с Ольгой сидели в небольшом уютном ресторанчике, который он ценил за отменное обслуживание, хорошую кухню и со вкусом подобранный пианистом репертуар. Между ними на столике стояла изысканная веточка орхидеи, которую Алексей купил по дороге и преподнёс своей очаровательной спутнице. После устриц и шампанского была подана корейка ягнёнка. И когда послышались первые аккорды «Голубой рапсодии» Гершвина, Мелентьев пригласил Ольгу на танец. Мало-помалу её глаза стали оживать: любопытство сменилось интересом, интерес – лёгким кокетством. Мелентьев нашёптывал на ушко Ольге что-то, отчего она запрокидывала голову и начинала весело смеяться. В двенадцатом часу ночи Алексей вёз Ольгу домой, давая по пути последние наставления:
- Никаких оправданий и никаких объяснений по поводу того, где были. Интимные отношения исключены категорически. Ляжете отдельно, орхидею поставите рядом с собой. Эмоциональная окраска разговора с ним: равнодушие, замкнутость. Не придёт ночевать – никаких расспросов, никаких упрёков. Если не случится ничего сверхъестественного, мне позвонить через два дня.
- Вы думаете, это всё поможет, Платон Николаевич?
- Я, Ольга, так не думаю, я это наперёд знаю и уверен в этом. И ещё… Меня зовут Алексей Алексеевич…
- А почему ты меня больше не спрашиваешь, вижу я по фотографии изменения с твоим Вовиком или не вижу? Ведь первую неделю измучила своими вопросами?
- Да мне теперь наплевать на его изменения, – шептала блаженно жмурившаяся Оленька и перекладывала голову с подушки на мелентьевское плечо.
Она сама изменилась до неузнаваемости… Мелентьев и раньше отмечал её шарм, но теперь… Одно любование! Измученная женщина превратилась в озорную девчонку. Глаза её сияли, давящие тени на веках исчезли, увядшие губы налились и сделались сочными.
«Как мало женщине нужно… И – как много!» – поражался Алексей.
Как он и предсказывал, Вовик, пофордыбачив с недельку, был сильно удивлён полным отсутствием интереса к нему со стороны собственной жены. Он стал присматриваться к ней повнимательней и заметил нечто, вселившее в него подозрения, которые быстро сменились тревогой. Через месяц он уже бешено ревновал её, а через два – впал в отчаяние. У него вдруг «открылись глаза», и он разглядел в ней цветок (надо же), который долгие годы втаптывал в грязь.
- И что же мне теперь с ним делать? – спрашивала Оленька.
- Теперь ты можешь делать с ним всё, что захочешь, теперь он – ручной, – ответствовал Алексей. – Я бы на твоём месте бросил его. Ты многих можешь осчастливить.
- А тебя могу?
- Оленька, в моём возрасте об огороде нужно думать, а не о счастье, – отшучивался Мелентьев.
- А я не хочу многих осчастливливать, мне один нужен, – вздохнула Оленька. – Тогда уж буду до конца приручать своего благоверного. С твоей помощью…
Они встречались ещё год, до тех пор, пока Вовик, не без основания опасавшийся, как бы его «цветок» не утащили с собственной грядки, не уговорил Оленьку завести второго ребёнка…
Иногда Мелентьева прорывало, и он, не в силах сдержать потоки воспоминаний о прошлой жизни, о Галке, задавливая мысли о теперешнем своём занятии, напивался вдрызг. Тогда наутро, чтобы клиенты не почувствовали запаха перегара, он устраивал «дымовую завесу». На алтаре тлело с десяток сандаловых палочек, ещё столько же дымилось при входе в квартиру. Сам же Мелентьев усердно пыхтел трубкой, окутываясь клубами дыма. Посетители шалели от полумрака, благовоний и сизого тумана, из-за которого вещал что-то густой похмельный бас Бормана.
- Я не сам по себе пришёл, – доверительно шептал Борману мелкий мужичок с бегающими глазками. – У меня с женой что-то не в порядке…
- А почему вы шепчете?
- Она у меня внизу, в машине сидит…
- Вы полагаете, что она вас услышит?
- Нет, конечно, – смутился мужичок, переходя на голос. – Так… По привычке. Мы дома с мамой шёпотом разговариваем, чтоб она не слышала.
- А что с вашей женой?
- Да как сказать? Вроде как с головой что-то… А может – и нет…
- Ну, так везите в психиатрию.
- Мне мама сказала, чтобы к вам привезти… Я сигаретами торгую – киоск у меня табачный. Днём вырваться не могу – оставить не на кого. Верить никому нельзя. Наймёшь продавца – ни товара, ни денег. Сами понимаете – время такое. Я и к вам еле вырвался – племянника посадил, а ему в школу идти к двум часам. Раньше-то жена сидела… Может, вы её посмотрите?
- Хорошо, ведите. – «Сто баксов за диагностику возьму и выпровожу», – меркантильно прикидывал Платон Николаевич.
- Ираида Александровна, вас что-то беспокоит? – на предельно низких регистрах спросил Борман, когда они познакомились и расселись по креслам.
При этом он смотрел на неё твёрдым немигающим взглядом, изучая некоторые странности в поведении: женщина то вдруг начинала тихонько хихикать, а то делалась чересчур серьёзной, при этом взгляд у неё застывал.
Ираида Александровна, дородная женщина лет сорока, опустила глаза и тихим голосом ответила:
- Ничего.
- Ну как же – ничего? Как же ничего? – вмешался мужичок. – А мне что рассказывала?
- Так это – личное, – вновь потупила глаза супруга.
- Вот и рассказывай личное… Знаешь же, что времени у нас мало.
- В общем, поселился у меня один…, – начала, смущаясь и хихикая, Ираида Александровна.
- Кто поселился? Где? Да вы не стесняйтесь, здесь все свои, – ободряюще поторапливал Борман.
Когда Ираиду Александровну удалось-таки разговорить, то она поведала, что вот уже скоро два месяца, как у неё в заднем проходе поселился бесёнок, который взял моду частенько покидать своё жилище и баловаться с хозяйкой жилплощади, то щекоча её, а то – совокупляясь с ней без всякого на то согласия…
«Всё ясно, яркий клинический случай, – заключил Мелентьев. – Это – шизофрения!»
- А недавно – товарища привёл, теперь они вдвоём там живут.
«Прямо групповуха какая-то», – ухмыльнулся про себя Мелентьев. «Здесь я – пас. Хотя… А что если попробовать? Главное – внушить!»
- Вы сами-то, Ираида Александровна, очень хотите избавиться от своих квартирантов?
- Очень, – ответила та и захихикала. Видимо на этот раз бесенята взялись щекотать её в четыре руки…
- Тогда я их поджарю, – громовым голосом заявил Мелентьев. – Возьму по одному в яйцо – и поджарю, чтобы неповадно было непристойные шутки шутить с такой женщиной…
Мелентьев был на кураже, Борман – тоже. Он повернулся к табачнику и отчеканил: тысяча долларов, по пятьсот – за голову.
- Ох-хо-хо! – заохал мужичонка.
- Не жалей, Петя, не жалей. Я за неделю отработаю, – простонала жена, взгляд у неё вдруг застыл, и она посуровела…
Остальное было делом техники. Борман принёс три яйца и предложил Ираиде Александровне выбрать любое и разбить в блюдце.
- Видите? Яйца свежие.
Оба зрителя согласно закивали. Тогда Платон Николаевич велел Петиной супруге спустить штаны, наклониться и руками раздвинуть ягодицы. Самого Петю он тоже вовлёк в спектакль, приказав несколько раз хлопнуть супругу по мягкому месту, чтобы «загнать чертей домой», что тот исполнил беспрекословно и с большим усердием. Когда, не привыкшие к такому жёсткому обращению, квартиранты забились в свою тёмную каморку, Борман, приложив яйцо ко входу, вытянул сначала одного баловника, а в следующее яйцо – и другого. Пока вход при смене яиц оставался открытым, во избежание побега последнего заключённого, он велел Пете крепко заткнуть узилище пальцем.
- У меня не вырвешься! – злобно шипел Петя, наглухо перекрыв затравленному чертёнку все лазейки…
Внутренне Мелентьев хохотал до слёз, однако роль свою отыграл безукоризненно. На глазах у жаждущих расправы супругов, он зажарил над пламенем свечи обоих возмутителей спокойствия… Когда всё было кончено, Борман разбил оба яйца, и торжествующие участники действа убедились, что справедливое возмездие свершилось. Их не смущал ни запах, ни вид. С радостными лицами они передавали блюдце с горячими тухлыми яйцами друг другу:
- Оба – дохлые! – констатировала смерть Ираида Александровна.
- Отпрыгались, сатанинское отродье! – подытожил Петя.
«Да по ним обоим дурдом плачет, – думал Мелентьев, – Однако она поверила, а это – главное».
Ираида Александровна больше не хихикала, не хмурилась, взгляд у неё оживился, она слегка разрумянилась и даже похорошела. Мелентьев понимал, что это ненадолго, это – всего лишь ремиссия, тем не менее эффект был налицо, эффект яркий и впечатляющий. А дальше? Дальше придут другие квартиросъёмщики – жильё в Москве нарасхват, впрочем – это уже не его забота.
- На этом – всё. Можете идти менять племянника, а то он в школу опоздает.
И снова начинался приём, ответы на звонки, получение переводов, словом – жизнь профессионального мошенника. «Да, я – мошенник, но вы докажите хотя бы один факт моих нарушений закона, – издевался Борман в душе над теми, кто был призван охранять общество от таких, как он. – Носы себе порасшибаете, а ничего не докажете. Да и законов-то у вас, карающих подобную деятельность, нету. Да и кто будет доказывать, если милицейский генерал приходит ко мне снимать порчу? Может, будете доказывать, что я порчу с него не снял? Тогда почему же он купил-таки виллу себе на Лазурном Берегу? Раньше вы бы ещё могли меня зацепить за неуплату налогов, а теперь даже этого не можете, потому что я – официально зарегистрированный предприниматель без образования юридического лица, и теперь на законных основаниях обдираю худшую часть нашего общества, оказывая ей «социальные услуги». И налоги плачу, между прочим… Нет, мои дорогие, ничего вы со мной не сделаете».
В основном же Мелентьев занимался чужой «любовью». Он купался в любовных историях, интригах, выслушивал жалостливые рассказы тучных и неопрятных жён о том, что мужья променяли их на молоденьких «потаскушек», соседок, лучших подруг, младших сестёр, секретарш…
Особенно он любил работать с эмоциональными особами, брошенными своими возлюбленными. Когда дело доходило до изучения фотографий ветреных Миш и Гриш, Платон глубоко задумывался, затем лицо его вспыхивало вдруг благородным негодованием, и он возмущённо рокотал поражённой особе:
- Какая низость! На что только не идут эти бесстыдницы, для того чтобы заполучить чужого мужика! Сам бы он никогда не ушёл от вас, но в данном случае его воля подавлена – соперница сделала вашему Грише грубый приворот на месячных…
Борман откидывался в кресле, любуясь произведённым эффектом. И, надо признать, любоваться было чем. Гамма эмоций корёжила лицо его незадачливой клиентки. Негодование, передавшееся от Бормана, смешивалось со жгучей жалостью к «несчастному» Грише и уступало место торжеству: «Вот она, правда! – ликовала особа. – Всё правильно! Разве мог бы мой Гриша, находясь в трезвом уме и твёрдом рассудке, уйти от Меня!!! к этой облезлой стерве? Которая мужиков только таким варварским способом и может завлекать? Да никогда в жизни!» Она забывала при этом, что за последние полгода дважды пыталась накормить бедолагу своими месячными…
«Теперь-то уж она будет драться за Григория до конца! – с удовлетворением подводил итог Платон Николаевич. – До тех пор будет драться, пока всё не спустит или пока Гриша сам не вернётся почему-то. И в том и в другом случае я – не в накладе. Однако, какой калорийный рацион у этого бабника…»
Ему поверяли сердечные тайны и самые сокровенные желания, от которых он, который думал, что теперь уже знает всё о «загадочной женской душе», приходил в ужас… Так, жена одного олигарха умоляла зомбировать охранника своего супруга, с тем чтобы тот перепутал свои функции на диаметрально противоположные и пристрелил охраняемый им объект… Попутно она доставала фотографию другого олигарха, которого хотела приворожить сразу же после того, как станет «безутешной вдовой». Было совершенно очевидно, какая печальная участь ожидала её следующего избранника… Другая просила, чтобы муж разлюбил её, перестал бы приставать к ней «со своей любовью» и не замечал ни её присутствия, ни, тем более, отсутствия, но при этом исправно бы снабжал деньгами… Третья, прима балета столичного театра – изысканное, утончённое создание с нервным лицом, жаловалась на своих товарок, которые из зависти воткнули ей булавку в пуанты, поэтому она «сорвала па де де на генеральной…» Балерина не могла с уверенностью сказать, кто именно из шести «лебёдушек», изображённых на снимке, сделал это, а посему предложила переломать ноги всем шестерым… При фразе «переломать ноги» налёт утончённости исчез с её лица, и Мелентьеву открылось такое, перед чем преисподняя показалась бы райскими кущами.
Алексею всё чаще стала приходить мысль о том, что он сделался участником какого-то вечного шабаша, на котором люди, вдохновляемые слоганом: «решаю любые проблемы», зная, что находятся в кругу «своих», таких же, как и они, уродливых людей, перестают прикрывать тела и души и открывают своё истинное «я», превращаясь в жутких монстров. «Надо завязывать со всей этой чертовщиной, – думал он по вечерам, сидя в кресле с бокалом арманьяка. – А то, чего доброго, умом тронусь… Да мне, шарлатану, памятник надо ставить за то, что я – шарлатан, а не настоящий Чёрный Маг. А ну как все эти «люди» попадут к настоящим Магам, Колдунам, Ведьмам? Если допустить, что таковые реально существуют на свете? Мир рухнет!»

Корпоратив

За то время, пока Борман занимался «магией», он приобрёл известность, его имя «раскрутилось» и было на слуху у многих.
Между тем, на рынке «магических услуг» произошли большие изменения. Магические салоны, ордена и ложи, тибетские маги, сибирские шаманы, африканские колдуны, цыганские гадалки, предсказатели и ясновидящие всех мастей плодились как кролики. В «Звездочёте», в «Магической власти», в других изданиях шла драка за лучшие рекламные полосы. Стоимость самой рекламы стремительно возрастала, но, несмотря на это, Платон Николаевич продолжал удерживать лидирующие позиции. Он уже несколько лет работал с постоянным рекламным агентом – очень расторопной женщиной, и имел привилегированное положение в редакциях этих изданий. Кроме того, многие приходили к нему по рекомендациям тех, кому он когда-то «помог», поэтому, несмотря на многократно возросшую конкуренцию, от клиентов не было отбоя.
«Интересную «профессию» я себе выбрал, – размышлял Мелентьев. – В ней возраст становится положительным фактором. Как вино: чем старше – тем дороже».
Всё чаще и чаще Мелентьев стал задумываться над тем, чтобы уйти на покой. За десять лет перед его глазами прошли многие тысячи клиентов, и осадок, скопившийся от их заказов, толстым ядовитым слоем въедался в его душу. На людей он стал смотреть с подозрением, сразу же представляя любого человека в роли заказчика какой-нибудь очередной мерзости. Его былой оптимизм и весёлость улетучились, уступив освободившееся место унынию и мрачности.
За три недели до очередного Нового года рекламный агент вручила Мелентьеву красиво оформленную открытку, в которой редакция издания «Звездочёт» «имела честь пригласить господина Бормана Платона Николаевича, как одного из самых уважаемых рекламодателей, на праздничный новогодний вечер». Далее было указано число, время и место проведения этого вечера. Приглашение было подписано главным редактором и заведующей рекламным отделом. Мелентьев вежливо поблагодарил и отказался.
- Ну, что вы, Платон Николаевич, обязательно нужно пойти. Будет очень весело, они там подготовили целую программу, да и с вами многие хотят познакомиться, вы же у них на хорошем счету, они для вас всегда первую полосу оставляют и на ваше место не пускают никого. Знаете, сколько желающих на ваше место? – увещевала рекламный агент.
«Что же ты, Платоша, стушевался? Иди, познакомься со своими коллегами, посмотри на соратников по цеху», – ехидничал над собой Мелентьев.
И он согласился.
В назначенное время Борман подошёл к ресторану, в котором никогда не был, на двери висела табличка: КОРПОРАТИВНАЯ ВЕЧЕРИНКА.
Изучив приглашение, швейцар впустил его внутрь.
«Докатился!» – мелькнула тоскливая мысль.
К нему тут же подскочила рекламный агент в нарядном платье и повела знакомить с главным редактором и заведующей рекламным отделом. Обе дамы, одна –  постарше, другая – помоложе, были сама любезность.
В фойе стояли фуршетные столы с напитками и лёгкой закуской, В зале было накрыто несколько столов человек на сто, туда пока ещё не приглашали. Толпа гостей уже разминалась у фуршета. «Напиться, что ли?» – промелькнула ещё одна тоскливая мысль, и Борман, протиснувшись к столику, налил себе водки.
Рекламный агент, взявшая на себя роль добровольного гида, нашёптывала ему в ухо:
- Вон та полная дама в белом платье – госпожа Марианна.
Борман скользнул взглядом по сверкающей бриллиантами особе кило под сто сорок.
- А вот эта девушка в мини-юбке – ведьма Клаша.
Платон Николаевич оценил также и сухощавую девицу в укороченной до трусов юбочке. «Такая может «отсушить навсегда», – подумал Борман.
К моменту посадки за столы он успел опрокинуть четыре рюмки и знал уже многих. Рядом с ним закусывал водочку молодой афророссиянин, взваливший на себя тяжёлую ношу африканского колдуна. Маленький чукча с испитым лицом оказался Великим Сибирским Шаманом, а молдаванка, на которой в общей сложности висело до килограмма золотых украшений, – недорогой цыганской магией. На диванчике сидела тщедушная старушонка с маленькими глазками и буравила гостей x-лучами, – то была бабушка Вера – человек-рентген. Неулыбчивый степной казах из Уштагана косил под тибетского мага, а раскрашенная разбитная баба с физиономией мамки из борделя – под ясновидящую Марфу.
Позвали за столы.
К микрофону вышла главный редактор, поздравила всех с наступающим Новым годом и выразила надежду на дальнейшее плодотворное сотрудничество. Праздник начался. Зазвякали вилки с ножами, потянулись тарелки за салатами, захлопало шампанское,
полилась водка. Посыпались тосты от сотрудников редакции. Их произносили: главный редактор, заведующая рекламным отделом, журналисты «Звездочёта», специализирующиеся на «непознанном». Постепенно зал заполнился приглушённым гулом голосов и звоном посуды. Главный редактор, которая возложила на себя роль ведущей, снова вышла к микрофону:
- А как же это мы с вами забыли зажечь нашу ёлочку? Ну-ка, давайте все дружно попросим ёлочку: «Ёлочка, зажгись!»
Закричали вразнобой:
- Ёлочка, зажгись! – трубил африканский колдун.
- Ёлочка, зажгись! – шамкала баба Вера.
- Ёлочка, зажгись! – мурлыкала сидящая рядом с Борманом Верховная Жрица какой-то магической ложи.
И ёлочка зажглась под всеобщие рукоплескания.
- А теперь у нас будет викторина, – с интонациями массовика-затейника заводила публику в микрофон главный редактор. – Кто первый отвечает на вопрос, тот получает шампанское.
Она подняла вверх перевязанную розовой ленточкой бутылку «Абрау-Дюрсо».
- Итак, первый вопрос:  Какое растение использовали средневековые маги для приготовления любовных напитков?
- Розу! – выкрикнул чукча.
- Нет, не розы. Другие версии?
- Ромашки? – предположила ясновидящая Марфа.
- И не ромашки. Кто ещё?
- Мухоморы, – брякнул под всеобщий хохот жрец ВУДУ.
Больше версий не было.
- Корень мандрагоры, – пояснила ведущая и спрятала бутылку.
Оккультисты эрудицией не блистали, поэтому после четвёртого вопроса взбунтовались и потребовали музыку. Смущённая редакторша, которая ради этой викторины за неделю перелопатила всю «Энциклопедию ведьм и колдовства», сделала знак закусывающему за отдельным столиком пожилому лабуху, и тот, прожёвывая на ходу, сменил её у микрофона. Он достал замусоленную тетрадку, полистал и поставил на пюпитр своего синтезатора. Сделал несколько пробных аккордов и запел «Сиреневый туман». Задвигались стулья, и три-четыре кавалера вывели своих дам на танцпол.
- Давай повеселее, – крикнул кто-то, когда пение закончилось.
И лабух стал жечь публику «конфетками-бараночками». Под них вышли многие, на танцевальном пятачке становилось тесно. Сначала пытались танцевать парами, потом смешались в толпу, и пол заходил ходуном. Лихо выкаблучивал африканский колдун, Марианна топала так, будто сбивала снег с валенок, Марфа и плясала и пела одновременно… Лишь небольшая часть гостей оставались за столиками. Захмелевший Борман чокался с Верховной Жрицей, которая настаивала на его вступлении в ложу. При этом она хватала Платона за руку и норовила прижать её к своей пышной груди.
- Нет, Аллочка. Не хочу я в твоё ложе. Отдай руку.
Платон Николаевич поднялся из-за стола.
«Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша…», – надрывался лабух. Борман нетвёрдой походкой поднялся на сцену, отобрал у него микрофон и продолжил исполнение хриплым баритоном: «Клаша, Клаша, Клаша, ведьмочка ты наша…», – чем привёл в неописуемый восторг всех участников шабаша, а ведьмочку Клашу – в особенности. Сотня глоток подхватила куплет, образовали круг, в середину вытолкнули Клашу, которая задрыгалась как эпилептик. Разорившийся рязанский фермер, возродившийся жрецом ВУДУ, пал на одно колено и сыпанул перед ней тысячерублёвыми купюрами. Продолжая биться в припадке, Клаша нагибалась и подбирала их, демонстрируя всем желающим свою тощую попку.
Когда музыка закончилась, снова потянулись к столам. Госпожа Марианна пыталась унять потоки пота, обмахивая себя пригласительным билетом, возбуждённая Клаша бережно складывала в сумочку гонорар за своё сольное выступление. На фоне весёлого галдежа опять зазвенели рюмки с фужерами.
- Разрешите предоставить слово для произнесения тоста, – запела в микрофон ведущая, – одному из старейшин нашего коллектива, Платону Николаевичу Борману…
«Просим, просим…», – закричали со столов.
- Прошу к микрофону, Платон Николаевич, – пригласила редакторша.
Борман, который только что допил рюмку, вынужден был снова её наполнить и, подбадриваемый соратниками, вскарабкался на сцену. Он обвёл присутствующих помутневшим взглядом и выдал:
- Хочу предложить тост за дураков!
В зале стало тихо.
- Чтобы их было как можно больше в этом мире. Кем бы мы с вами были без них? Нищими, никому не нужными. А при дураках мы – уважаемые люди! Подумайте – это сколько же дураков нужно надуть, чтобы прокормить такую ораву умных людей? – Платон сделал широкий жест в сторону зала. - Так пусть же их будет ещё больше! Пусть они плодятся и размножаются!
Зал грохнул от смеха и оваций. Он оценил остроумие Платона Николаевича. Началась всеобщая ржачка. Госпожа Марианна колыхалась от смеха, искря украшениями и сотрясая весь стол. Утирала слёзки бабушка Вера. У ясновидящей Марфы растекались по щекам чёрные потоки. Бывший рязанский фермер ржал, колотя при этом ладонями по столу. Бряцало золото на дешёвой цыганской магии. Клаша и ещё несколько дам побежали в дамскую комнату. И даже неулыбчивый казах из Уштагана заулыбался и одобрительно закивал головой.
Непьющая ведущая что-то озабоченно нашептала заведующей рекламным отделом, после чего та подошла к Борману, взяла его под руку и свела со сцены. Воспользовавшись освободившимся микрофоном, лабух затянул: «А белый лебедь на пруду…»
- Ну зачем вы так, Платон Николаевич? Мы всё прекрасно понимаем, но нельзя же так откровенно… Здесь находятся два наших журналиста. Представляете, что они могут подумать? А если напишут?
- Кто напишет? Те, которые у вас тискают статейки про инопланетян? Про реинкарнации с эгрегорами? Да эти поросята за свою кормушку будут толкаться до последнего. Потому что понимают: не будет нас, рекламодателей, не будет и вашей газеты, а значит – их тоже не будет. Ведь они больше ничего не умеют.
Борман освободился от своей спутницы и подошёл к столу. Верховная Жрица вовсю обрабатывала Великого Сибирского Шамана, но тот только потягивал водку через соломинку и задумчиво качал головой, мысленно пребывая в родном чуме. Платон Николаевич хотел выпить, но вдруг почувствовал нестерпимый приступ дурноты и ринулся к туалету. Он блевал в унитаз и мимо унитаза, блевал до слёз, до судорог…
Кое-как умывшись, он взял пальто и вышел на воздух. «Домой! Скорее домой!», – это было его единственной мыслью. Пройдя сотню метров, Мелентьев остановился и махнул проезжавшему мимо такси. Машина остановилась, он открыл дверцу, назвал адрес и упал на заднее сидение. Но такси не двигалось.
- В чём дело, шеф?
В салоне зажёгся свет, водитель обернулся, и Мелентьев узнал Славика Сивко. Они обнялись.
- Ты откуда такой хороший?
- Из ресторана…
- А что такой хмурый? Недобрал, что ли?
- Наоборот, перебрал.
- Тогда поехали. Я тебя мигом доставлю. Прямо к подъезду.
Он весело подмигнул Мелентьеву:
- Не унывай, Лёха, прорвёмся…
По дороге Мелентьев узнал, что Славик вот уже три года как ушёл из института и занимается частным извозом. Что Саксона выпихнули на пенсию, а место учёного секретаря занял…
- Догадайся, кто у них там теперь учёный секретарь, а? Казачонок!
Славик бешено хохотал.
- Представляешь?
- Представляю, – вздохнул Мелентьев.
- А как там Галина Афанасьевна? – как можно равнодушнее спросил Алексей.
- Так же. На том же самом месте. Располнела немного. – Ну, старик, рад был тебя увидеть…
- Я тоже, Славик, чертовски рад встрече… Спасибо тебе.
Мелентьев протянул деньги.
- Обижаешь, Лёша.
Они вышли из машины и распрощались.
Поднявшись к себе, Мелентьев разделся и долго стоял под душем. Мыслей никаких не было – одна тоска и усталость. Он улёгся, полежал какое-то время в ожидании сна, но потом встал, подошёл к алтарю и разобрал его:
«Прощай, Платон Николаевич Борман!»

Внучка

  По воскресеньям к Мелентьеву часто приходила внучка. Когда она была поменьше, он читал ей сказки Пушкина, причём с особенной, пугающей интонацией:

В той норе, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный
На цепях среди столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места…

Читал дедушка с нагнетающим страху выражением… И вдруг вскакивал и совершенно жутким хриплым голосом выкрикивал:
«В том гробу твоя невеста…»
Уже много раз слышавшая такое дедушкино исполнение, внучка, тем не менее, снова заходилась испуганно-радостным визгом и просила: «Ещё, дедушка, ещё!»
Перед приходом своей Викули дедушка обязательно чего-нибудь да стряпал: пёк блины или делал лимонный пирог. И они с Викой пили чай, а внучка рассказывала ему о своих школьных делах или показывала свежие рисунки.
Она очень любила рисовать, умела ухватить главное, суть предмета или лица. А потом быстро обрамляла главное второстепенными штрихами и деталями. Бывало, что она усаживала дедушку в его любимое кресло, а то затепливала свечи с сандалом и просила его несколько минут посидеть неподвижно перед алтарём. И дедушка поражался, насколько точно она передавала его настроение, пропорции пространства и перепады света и тени.
- На этом рисунке я не только себя вижу, но и чувствую запах сандала, – говорил он смеющейся внучке.
Вика подрастала, становилась всё смышлёней и однажды спросила:
- Дедушка, а ты правда можешь колдовать?
- Да как тебе сказать? Под настроение, – дедушка улыбнулся, решив свести ответ к шутке.
- А у тебя сейчас есть настроение? – Вика была настроена серьёзно, и дедушка это почувствовал.
- Есть, Викуля, есть.
- Тогда наколдуй мне…, – она задумалась. – Наколдуй мне, пожалуйста, чтобы я была знаменитой художницей, и чтобы люди изумлялись и трепетали перед моими картинами…
- Ты мне веришь, Вика?
- Очень верю, дедушка.
- Так вот, запомни: ты будешь настоящей художницей! Твои картины будут висеть в лучших музеях мира, и люди перед ними будут восхищаться, изумляться и трепетать.
Через несколько лет, когда Мелентьев почувствовал, что внучке можно рассказать правду, он раскрыл ей «тайны своей профессии», умолчав, разумеется, о чёрных её сторонах, а преподнёс своё занятие как некую увлекательную повесть, в которой умный шарлатан-психолог обманывает глупых обывателей, верящих в его «магическую мощь». Они долго смеялись, а потом Вика вдруг разочарованно спросила:
- Так значит то, что ты мне наколдовал про художницу,  неправда?
- А вот это как раз и есть единственная правда. Я знаю жизнь, знаю тебя и чувствую твой талант. Ты добьёшься всего, чего захочешь. Верь мне!
Теперь, когда Мелентьев бросил своё занятие, Вика, приходя к нему, просила:
- Дедушка, можно я расстелю твою скатерть и зажгу свечи с сандалом?
- Конечно, можно.
- Нет, в этом всё-таки есть что-то завораживающее. Как мне нравится этот запах… А почитай мне Пушкина? Я так люблю слушать его в твоём исполнении.
После недолгих уговоров дедушка соглашался:

День за днём идёт, мелькая,
А царевна молодая
Всё в лесу, не скучно ей
У семи богатырей…

На этой строчке взгляд у дедушки становился как у блудливого кота, а улыбочка делалась сальной-сальной…
Вика заходилась от смеха:
- Да уж… Надо думать – ей не было скучно…
Она окончила школу и была уже совсем-совсем взрослая девушка. Дедушка смотрел на свою любимую внучку и грустно улыбался. Теперь она приходила к нему намного реже. Правда, переписывались они почти каждый день. Вика, владевшая компьютером лучше многих сверстников, научила и дедушку. И теперь он мог пользоваться электронной почтой.
- Дедуля, почему у тебя лицо такое? – Вика пристально вглядывалась в дедушкины глаза.
- Какое, Викуля?
- Несчастливое какое-то.
- «…На свете счастья нет, но есть покой и воля …», – улыбнулся дедушка. – Какое уж оно такое несчастливое, когда ты здесь? Ты – моё счастье! – Пойдём-ка чай пить с лимонным пирогом….

На круги своя…

Последний год Мелентьев плохо спал, его мучила бессонница. Он старался ложиться как можно позже, когда глаза уже совсем слипались, но стоило ему положить голову на подушку, как сонливость проходила, помимо его воли начинали вихриться мысли, и он постепенно втягивался в чёрную воронку воспоминаний о тех, кого когда-то обманул, надул, облапошил… «Магия» не отпускала его от себя. Нет, он не раскаивался, не ходил в церковь, не отмаливал грехов. Его не тяготила совесть, но мучила так неожиданно приоткрывшаяся ему в бесстыдной своей наготе уродливая сущность многих из тех, с которыми ему пришлось столкнуться в своей новой «профессии». «Ведь их – десятки миллионов по всему миру, – думал он. – Они живут среди нас и внешне ничем не отличаются от остальных, как правило – на хорошем счету, успешные, небедные, не были ни под судом, ни под следствием. Как их выявишь? Да никак. Разве заглянешь в самые глухие закоулки человеческой души? Большинство из них за приличные деньги толпами записываются на курсы обучения «магии» с единственной целью: научиться колдовать для реализации самых низменных своих желаний. Но так ничему и не научившись, они начинают рыскать по профессионалам. И если бы только по «магам», а то ведь – и по киллерам… Воистину, не знаешь, среди кого живёшь»
И ещё Мелентьев поражался превратностям жизни: если бы лет двадцать пять тому назад кто-нибудь сказал ему, учёному-микробиологу, что он станет одним из самых известных в России «чёрных магов», Алексей заподозрил бы у такого «оракула» острое психическое расстройство.
В эту ночь бессонница особенно свирепствовала. Провертевшись до утра, но так и не уснув, Мелентьев слез с кровати, надел свой старенький халат и пошёл в другую комнату. Мысли, образы, воспоминания нескончаемой каруселью вертелись в голове, и не было никакой возможности остановить эту круговерть. Он налил свой любимый арманьяк и устроился в кресле. Его натура учёного, воспитанная на точных определениях, с готовностью выдала формулу своей прежней профессии: «Магия – совокупность заблуждений о мироустройстве, а практическая магия – совокупность приёмов для обдирания заблуждающихся».  

Постепенно карусель распрямилась, и перед глазами поплыла длинная вереница его клиентов: старая накрашенная кукла, жаждущая близости со своим водителем; бесноватая баба, заказавшая собственную мать; страдающий гражданин, «безумно влюблённый» в юную падчерицу от четвёртого брака; длинноногая секретарша, цель которой была в том, чтобы шеф подарил ей «бентли»….
«Мусор бы делать из этих людей – в мире бы не было кучи грязней…, – горько усмехнулся Мелентьев, – когда же кончится этот парад идиотов? – думал он, – Ведь уже столько времени прошло, как отошёл от дел.…» А перед ним всё мелькали и мелькали гламурные потаскухи, влюблённые лесбиянки и отвергнутые гомики… После здоровенного транссексуала по имени Натали, Мелентьев тяжело вздохнул, поднялся с кресла и включил компьютер. Он проверил почту и распечатал письмо:
«Дедуля, привет! Почему мне ничего не пишешь? Я соскучилась и приду к тебе в воскресенье. Приготовь что-нибудь вкусненькое. Целую, Вика.
P.S. Посылаю тебе одну ссылку. Просто нажми на неё…»
Мелентьев с просветлённым лицом отметил, что воскресенье уже завтра, и надавил на внучкину ссылку… В ожидании, пока шла загрузка, подошёл к окну, за которым уже вовсю кипела жизнь, вернулся, взглянул на монитор и застыл в изумлении…
Перед ним был великолепно сделанный сайт с отменным дизайном: вверху был изображён сгорбленный старик с длинными седыми космами и седой же бородой, сидящий за грубым столом, по краям которого горели две сальные свечи. Он смотрел на Мелентьева ясным и твёрдым взглядом с лёгким лукавым прищуром и был похож на него, как разлучённый однояйцовый близнец, которого судьба на несколько лет лишила возможности пользоваться услугами парикмахера.
Под рисунком красовалась надпись:

«ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ЧЁРНЫЙ МАГ ПЛАТОН БОРМАН! Решаю любые проблемы, гарантирую конфиденциальность».
Когда ступор от увиденного прошёл, появилась первая мысль: «Дело Бормана живёт и побеждает!»
Мелентьев стал с пристрастием изучать сайт. Никаких контактов, кроме адреса электронной почты, не было.
«Кто же это такой ловкий? – думал Мелентьев. – Приёма, естественно, не ведёт, а прямо по сети облапошивает. Ну ничего, всё равно докопаюсь».
Он написал слезливенькое письмецо, в котором кратенько изложил историю про Оксанку из Киева, кинутую неверным Иванкой из Херсона, и для пущей убедительности сделал кучу ошибок, а также вкрапил слова: «бачу», «кохаю» и «пишла». Бывшую братскую республику Мелентьев упомянул для того, чтобы Борман не прислал для оплаты безымянный кошелёк яндекс-деньги, а указал реальную фамилию по Western Union. К письму он приложил скачанные из Интернета, первые попавшиеся фотки и стал дожидаться ответа. Таковой не заставил себя ждать. Платон Николаевич весьма убедительно отписал, что внимательно ознакомился с ситуацией, и готов на все сто процентов гарантировать успех в случае приворота Иванки по магии ВУДУ (бедный Иванка – доигрался!) и оплаты в размере пятисот долларов.
На вопрос: «согласна ли она работать с ним?», – окрылённая Оксанка тут же ответила: «А як же!» и попросила выслать реквизиты для перевода. Через несколько минут пришло сообщение, в котором Борман сетовал на чрезвычайную свою загруженность и предлагал перевести сумму по Western Union на свою самую способную ученицу, имя которой VIKTORIYA MELENTYEVA…

С минуту дедушка сидел неподвижно, осмысливая полученный ответ, а потом плечи его мелко затряслись от безудержного хохота над шалостями своей любимой внучки. Отсмеявшись, он почувствовал внезапно накатившую сонливость, зевнул и отправился в спальню. Перед самой кроватью дедушка вдруг опустился на колени и в первый, да и в последний раз в своей жизни истово перекрестился:

«Господь милосердный!
Прости меня, грешного. Прости, Господи, род мой, потомков моих до семнадцатого колена.
Спаси, сохрани и помилуй нас, Господи!»

Он ещё раз глубоко зевнул и улёгся в постель.
И на этот раз ему был подарен удивительный, нескончаемо прекрасный сон…
Перед ним в вихре зажигательных аккордов танцевали смеющиеся красивые женщины, которые одна за другой с прыжка садились в шпагат, а последняя, с бокалом шампанского в руке, призывно улыбаясь, разъехалась совсем-совсем рядом. Он с восторгом протянул к ней руки, но она вместе с остальными вдруг взмыла в воздух и просыпалась на него опадающим яблоневым цветом. Он оглянулся вокруг и с замирающим от ликования сердцем увидел себя в цветущем весеннем саду. Пели птицы, лучилось солнце, а на него всё сыпался и сыпался нескончаемый снегопад лепестков…

____________

© Арно Никитин