100-летие одного из самых страшных в истории, и не только России, голодоморов начала 20-х годов минувшего века (к сожалению, так и не признанного нынешней российской властью) – тема сегодняшнего выпуска в рамках моего авторского проекта...

Судя по всему, я одним из первых поднял эту тему в постсоветских СМИ (в советских её, разумееся, не поднимали) – на страницах популярного в свое время общественно-политического еженедельника «Столица» [1]. Эту публикациию я приведу полностью в сегодняшнем выпуске «ЗНАКОВ ДАВНОСТИ». Впоследствии, по мере нахождения всё новых и новых документов и свидетельств, в публикациях в различных изданиях я не раз обращался [2] к теме голода, причин и последствий голодовок в дореволюционной и советской России. 

Тема, разумеется, не выигрышная для «идеологов победы». Но я глубоко убежден, что с нее — и даже, возможно, в первую очередь – должны быть сняты все и всяческие табу. Ибо исследование и открытое обсуждение трагических страниц нашей истории врачует общество (по выражению выдающегося кинодокументалиста Герца Франка [3]) не меньше, чем обращение к любым другим «неудобным» историческим темам... 

Первого октября 1991 года я, до той поры внештатник, был принят в штат «Столицы» на должность корреспондента, затем старшего корреспондента. Если в качестве внештатника еще можно было расслабиться и писать, когда душа пожелает, теперь режим был совсем другой: нужно было включаться в работу без скидок на то, что на носу защита диплома. 

Первую тему, что называется, подкинула жизнь: помните, наверное, конец 1991 года, когда начались перебои с продуктами и все разом вдруг заговорили о том, что зима может стать голодной... 

Помню, как, подобно батюшке из аксаковского «Аленького цветочка», принимал заказы, что привезти из Москвы домой, в Тольятти, где ждала семья. В день отъезда закупался продуктами, сладостями и чаем «со слониками» в центре столицы, стараясь успеть на поезд на Казанский вокзал. Чтобы купить достаточное количество мяса и масла (которое ближе к Новому году давали уже по два, а потом и по килограмму «в одни руки»), нужно было обойти несколько магазинов и отстоять, соответственно, несколько очередей (благо, поезд шел всего восемнадцать часов, и благодаря особым ухищрениям, скоропортящиеся продукты доезжали до дома в целости и сохранности). Но и это было счастьем: дома, где всё по талонам, меня встречали как добытчика. И не только меня: тольяттинцы, прежде видом не видевшие изобилия и более-менее сносного ассортимента продуктов, в том году с особым нетерпением ждали домочадцев и родственников, возвращавшихся из командировки в Москву.  И, скажем честно, не одни тольяттинцы помнят загадку про московские скорые поезда: «Длинный, зелёный и пахнет колбасой». 

Сегодня очевидно, что только грамотная политика Егора Гайдара, только грамотно использованные правительством реформаторов  рыночные инструменты (и в том числе, пресловутый отпуск цен) позволили избежать очередной катастрофы в стране, которая на протяжении последних столетий, и особенно десятилетий, не раз пережила голод – и память об этом кошмаре, видимо, действительно крепко засела в геноме россиян. 

Естественно, после августовского путча мыcли о том, что тема российских голодоморов запретна или нежелательна, даже не возникало: разного рода скрепоносцы в современном понимании еще не народились – да и с какой бы стати: власть еще не удобрила почву для их нашествия... 

Вообще, в либеральной, демократической (назовите как хотите, но я бы предпочел термин «свободной») прессе той поры, и особенно в еженедельнике «Столица», если и были табуированные темы, то – по пальцами одной руки пересчитать. И я уже упоминал об этом в одном из выпусков в рамках проекта «ЗНАКИ ДАВНОСТИ»). Бывало, выходили и публикации с «косяками», на которые обращали внимание коллеги не только из консервативного, но и из «своего лагеря».

Так, например, хорошим уроком для меня стал случай, когда, в декабре того же 1991-го, была опубликована моя статья «О чём молчит наука» (Столица. – 1991. – № 49) – в ней я, первый в российской прессе, назвал имя ростовского маньяка Андрея Чикатило. Еще до суда, основываясь на данных психиатрической экспертизы специалистов института им. Сербского, предоставленных мне одним из авторов – выдающимся судмедэкспертом, доктором медицинских наук, профессором Фёдором Кондратьевым (светлая память ему, недавно ушедшему). Федор Викторович разрешил ссылаться на экспертное заключение по Чикатило и публиковать выдержки из него, наряду с документами на двух других известных серийных убийц. Но дело в том, что эти двое уже были осуждены, этот же только ждал суда. И, вскоре после публикации в «Столице», в «Огоньке» вышла статья, автор которой пенял: негоже, дескать, журналисту называть имя, если гражданин не признан преступником в судебном порядке. Мол, нельзя, кем бы он ни был, пусть даже Чикатило...

Сегодня, когда этому негласному правилу уже никто не следует, когда «имена и явки» мгновенно становятся предметом всеобщего обсуждения и даже самая ангельская репутация может быть безнадежно испорчена, тот давний упрек коллег-журналистов кажется странным. А времена, в которые все это происходило – всего-то 30 лет назад! – просто пасторальными. 

С нами ли это всё было?

Примечания:

1.  Историю появления более ранних моих публикаций в «Столице» см., например, здесь и здесь .
2.  См., например: Беспощадный царь // Площадь Свободы (Тольятти). – 1999. – 16 июня; О чем горюет белоснежный ангел // Самарская газета. – 2010. – 28 окт.; а также здесь .
3.  По выражению Герца Франка , см.: «Время миловать. Хотя на дворе вселенское сумасшествие» // Столица. – 1992. – № 5.

То ли название отдела (а я был принят в отдел морали и права) обязывало, то еще что, но меня, начинающего тогда еще журналиста, все тянуло... нет, не на моралите, – того хуже: на эпохальные полотна. Отсюда темы журналистских исследований, за которые, наверное, не каждый, даже матёрый журналист возьмётся (я бы точно сейчас не взялся ни за какие коврижки, памятуя о собственном психическом здоровье): голод, профессиональное попрошайничество (Я бы в нищие пошёл // Столица. – 1992. – № 17), проблема смертной казни...

Мне, к тому времени уже глубоко погрузившемуся в тему политических репрессий, было понятно, что, хоть и стара как мир тема российских голодовок, «честь» погрузить великую страну в ХХ столетии в настоящее средневековье принадлежит именно большевикам. Чем, скажите, не средневековье, если известно: последний в истории дооктябрьской России голод со большим количеством случаев людоедства был в 1601-1602 годах, за три с лишним столетия до кошмара, устроенного правительством Ленина.

Не буду полностью приводить свою публикацию «О чем молчит наука». Скан статьи пять лет назад выложил главный редактор  «Столицы» начала девяностых Андрей Мальгин, эту публикацию легко найти в Сети), – вот только маленький ее фрагмент:

«Май 1920 года. Ассистент Е. Краснушкин, выступая в Московском обществе невропатологов и психиатров, рассказал о двух братьях – 16-летнем Дмитрии и 14-летнем Терентии, из Витебской губернии, убивших и съевших в марте 1919-го 11-летнего соседа Ваню. Матери в это время дома не было, уехала за пропитанием – семья голодала. «...Съели, стали книжки читать... сказки, книжку «Добрые семена».

Оба признаны «нравственно слабоумными». Дмитрий, например, не различал «столь ходовых слов, как буржуй и пролетарий», а на вопрос о правителях отвечал: «Командует армией Ленин, он – царь...»

Оказалось, в царстве Ленина это только начало. В 1922 году, в разгар голода, газеты были заполнены сообщениями о массовом каннибализме в голодающихрайонах. Разные авторы приводят такие цифры: голод 1921-1922 гг. явил миру только в одной Башкирии более 200 случаев людоедства и 2000 – трупоедства, в Самарской соответственно – 20 и 180 случаев...»

Поиск материала по теме голода начала 1920-х я начал даже не с архивов, а с крупнейшего в стране книгохранилища – библиотеки имени Ленина. С замечательной Ленинки, которая ктому времени приоткрыла для исследователей свой самый недоступный прежде, и как выяснилось, огромный по объемам фонд – спецхран. Место это мне уже было знакомым: именно там я работал над своей курсовым, а затем и дипломным проектом, посвященным периодике ЧК, вылившимся в статью «Первоисточник» в той же «Столице» (№ 20, май 1991 г .). Я уже ссылался на эту публикацию (см. 3-й выпуск «ЗНАКОВ ДАВНОСТИ»). 

На удивление, в не только в зарубежных, эмигрантских, но и в советских книгах и газетах, которые прежде прятались за семью печатями в спецхране, оказалось невероятное количество фактуры о голоде 1921-1922 годов.

Голодающие дети в Бугуруслане, 1921 год. Фото РИА Новости

 

Я-то думаю, что «нравственное слабоумие», которое диагностировал знаменитый впоследствии советский психиатр Краснушкин, объясняется просто. Выводом из заключения Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков (экземпляр хранится все в том же спецхране «Ленинки»), которую я привел в «Первоисточнике»: «Полное разнуздание страстей и похотей является главной приманкой для темной массы народа. На этом и на терроре большевики строят свою власть»...

И еще одна цитата из той моей публикации о первочекистах: «Можно только гадать, скольких жизней стоила «абсолютная гуманность» кучки маньяков в первые годы (1917-1922). С. Мельгунов считает, что в те «легендарные годы» чекисты расстреливали в среднем 1,5 миллиона человек в год. К этому можно (и нужно, ибо все это – звенья одной цепи) добавить сотни тысяч убитых на фронтах гражданской войны и около 13 миллионов умерших от голода и болезней в первые послеоктябрьские годы»...

А теперь самое время привести собственно материал, который опубликован в 44 номере еженедельника «Столица», отпечатанном в начале ноября 1991 года. Прошло три десятилетия, как она вышла, и я нахожу немало ссылок на эту свою исследовательско-журналистскую работу в статьях монографиях отечественных ученых – и понимаю: тот скорбный труд не пропал.

Обложка журнала «Столица» со статьей голодоморе 1921-1922 гг.

 

*

«Пальчики в супе». Слухи о голоде не всегда были сильно преувеличены

(Столица. – 1991. – № 44. – с. 54-56)

Миром правит любовь. Нами пока – голод, точнее, страх перед ним. Основные «торжества», как считают многие эксперты, придутся на предстоящую зиму. Есть все основания отметить круглую дату – семидесятилетие голода 1921-1922 гг. Повод стоящий...

Несколько поколений русских эмигрантов сокрушались, с какой легкостью примирились на Западе с гибелью России, отданной на растерзание большевикам, упрекали Европу в намеренном поддержании слабости страны. Правда, в разгар голода 1921-1922 гг. они же признали правомерность требования государств, ввозящих хлеб в Россию, чтобы хлеб этот не достался агрессивной армии, представляющей угрозу всему миру. Но сострадание к гибнущему от голода народу пересиливало все другие соображения, политические споры, саму ненависть к «сатанинскому режиму». «Люди... не могут служить предметом политических расчетов и учетов и глубокомысленных тактических соображений. Им нужно помочь во что бы то ни стало» (Петр Струве, в сб. «Голод», София, 1921.)

Вопроса «помогать или не помогать» не стояло. Вся проблема была в другом: как ухитриться помочь стране, экономическая жизнь которой разрушена до основания, в которой при деспотии большевиков фактически отсутствует механизм и аппарат государственной власти, а убитое многолетними издевательствами общественное мнение с предубеждением относится как к иностранцам, так и к советской власти, и народ уверен, что спасительный хлеб ему все равно не достанется?

«И даже в этом идеальном случае, – отмечают авторы сборника «Голод», – когда пролетарскому интернационалу ненависти и разрушения был бы противопоставлен всечеловеческий интернационал любви и творчества, мы не убеждены, что население России будет спасено от голода и смерти...»

С развитием частной собственности, всемирной торговли и путей сообщения с середины прошлого века Западная Европа перестала опасаться голода. Она извлекла уроки: история голода есть история человечества. В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (1893 г., т.9) читаем: «Спутниками голода были болезни, мор, грабежи, убийства и самоубийства... Особенно распространено было употребление суррогатов в злосчастный 1601—02 г., когда ели... такую мерзость, что, как говорит летописец, писать недостойно; в Москве человеческое мясо продавалось на рынках в пирогах».

Со времен Бориса Годунова россияне неоднократно голодали, но до кошмаров не доходило. Последний крупный голод случился ровно сто лет назад, в 1891—1892 гг. Однако он не идет ни в какое сравнение с тем бедствием, которое обрушилось на Россию тридцать лет спустя и ознаменовало собой первые итоги геноцида большевиков против собственного народа.

В первом издании «Большой советской энциклопедии» (1930 г. Т.17) под редакцией Бухарина, Куйбышева и т.п. мы еще можем что-то прочесть о голоде 1921-1922 гг. Голод признается «небывалым даже в летописях русских голодовок», приводится кое-какой цифровой материал: охвачено 36 губерний с населением 90 миллионов, погибло около 5 миллионов человек, опустошено до 10—20 процентов дворов и хозяйств, армия беспризорных детей дошла почти до 7 миллионов. Впрочем, авторы так объяснили причину катастрофы: «Этот голод явился тягчайшим «посмертным даром» свергнутого царизма».

Нет ничего удивительного в том, что в отличие от других абзацев (о дореволюционных голодовках, например), перекочевывающих из издания в издание, этот со временепретерпел серьезные изменения. Третье издание БСЭ обмолвилось об этом событии одним предложением: «Катастрофическая засуха 1921 благодаря эффективным мерам Советского государства не повлекла обычных тяжелых последствий». (1972 г., т.7) Но это – к вопросу о ценности «энциклопедических» знаний. У нас и сегодня голод 1921-1922 г. известен как «голод в Поволжье», хотя опустошил он и Украину, и Кубань и Крым, Грузию и Азербайджан. О голоде начала 30-х и вовсе не писалось в энциклопедиях – его «не было, потому что не могло быть вовсе в первой в мире стране». А 6-7 миллионов жизней, которые, по данным Р. Медведева, обнародованным несколько лет назад, унес голод на Украине 1932-1933 гг. – лишь маленький, незначительный эпизод в истории строительства социализма. Что он значил, если речь шла о десятках миллионов потенциальных смертников? Но тогда, в начале 20-х, по горячим следам, в прессе и различных изданиях еще могли пройти свидетельства охватившего страну средневекового кошмара. Голод, по признанию современников, носил характер даже не эпидемии, но – «голодной пандемии», накрывшей страну. Но «.. этот «беспощадный царь явился не неожиданно, – читаем в сборнике «О голоде» (Харьков, 1922). – Все экономические и бытовые условия влекли к этому уже разоренную страну». Какие условия – цензурные рамки не позволяли конкретизировать.

Зато Петр Струве довел мысль до конца (“Голод», София, 1922): «Действительная помощь голодающему сельскому населению почти неосуществима в средневековых экономических условиях, искусственно созданных большевистским режимом...» Ликвидация крупных частных хозяйств и насаждение военно-коммунистических совхозов, ликвидация трудовых фермерских хозяйств и насильное возвращение фермеров в общину, развязывание гражданской войны во всех без исключения деревнях, политика продразверстки, не щадящая практически ни одного хозяина, запрещение торговли плодами крестьянского труда привели деревню к разорению. «Сельский хозяин отлично понял существо нового «правопорядка» и стал создавать потребный ему минимум продуктов. В результате... исключалась возможность накопления продовольственных запасов, а надеяться, кроме себя, крестьянину было не на кого». Обоснованный страх репрессии пересилил даже исконную крестьянскую сметку. На послабление же рассчитывать не приходилось: бунты карались большевиками беспощадно.

Сельчане оказались совершенно беззащитны перед неурожаем. Он только довершил то, что не успели сделать большевики.

Летом 1921 года тревожные известия появились и в советской прессе. Сообщалось, что в Поволжье разразилась эпидемия холеры, «голодающее население Поволжья лавиной двинулось на юг, сея по пути заразу и смерть... Едят кору (леса липовые объедены), кислый щавель, сусликов, черепах» («Известия», 5.07.1921). Что «борьба с сусликами идет усиленно, но суслики совершенно не сдаются в склады райпродкомов, так как мясо и шкура поедаются крестьянами» («Известия», 23.07.1921). Центральная комиссия помощи голодающим констатирует: «Свирепствует холера. В одной Самаре ежедневно 400 заболеваний... Ежедневно количество призреваемых детей, бросаемых родителями, увеличивается на 60—70 человек...» А Луначарский добавляет: «В Самаре есть такой городок, куда в конце концов посылают всех найденных детей. Нельзя же оставлять их умирать на улице... Смертность в этом городке отчаянно велика... Говорят, есть случаи, когда мордовское население детей своих попросту топит в Волге...»

Но это было только начало. К 1922 году бежать уже было некуда: голод, болезни и мор свирепствовали повсеместно. Свидетельства с голодающей Украины («О голоде», Харьков, 1922) вошли в сборник, который сохранился в открытых фондах библиотек. Из «бесстрастных» (и беспристрастных, насколько это возможно) описаний видно, в какой ад брошена страна. «В детских больничках отечные, раздутые голодом, лежат... молчаливые, восковые, старые, старые дети... Более сильные, старшие, в городах – все преступники. За хлеб, за хлеб – все могут, все сделают: обманут, украдут, зарежут сверстника... пяти, восьми, двенадцатилетние преступники... Дети в приемниках содержатся преступно... в комнате с кубатурой 10х8 свалены на полу 150 детей, где кишат насекомые... Среди них дети с... цветущим туберкулезом... Трупы горами сваливаются на кладбищах или же выбрасываются в братские могилы (по 250 человек) и из экономии рабочих рук не зарываются, поэтому свободно растаскиваются голодными псами». Известно, что «...нет уже суррогатов из растений и отбросов... съедены кожи, хомуты, сапоги и даже едят столы».

Полное бессилие и безысходность. Смертность в казенных домах много превышает смертность беспризорников на улицах. Смертность от голодных болезней во много раз превышает смертность от заразных. Половина голодающей Украины обречена на вымирание, поскольку помощь новой власти ничтожна, а от иностранцев голод долго скрывали.

Оказавшийся в эмиграции лидер правых эсеров Виктор Чернов потрясен («Че-Ка: Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий», Берлин, 1922):

«Два года назад «пальчики в супе» были истерическим вымыслом легковерной молвы. А теперь? А теперь... «Человеческие трупы уже пошли в пищу. Родственники умерших от голода вынуждены ставить на первое время караулы около могил...» Умершего ребенка «разрубают на куски и... кладут в котел». Так говорит этот сподвижник известного Крыленко (Антонов-Овсеенко. – С.М.) в официальном докладе на съезде советов...»

А Питирим Сорокин («Современное состояние России», Прага, 1922) безуспешно борется с собой, разрываясь между желанием высказать все, что накипело, – и необходимостью анализировать без эмоций, по-бухгалтерски: «Русский народ накормили... свинцовой пулей, корой, травами, глиной, жмыхами, дурандой и, качестве десерта... мясом своих детей». «И будешь ты есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих», – сказано в Библии... Свершилось поистине великое таинство».

Конечно же, далеко не всем посчастливилось заниматься анализом происходящих в России событий за рубежом. Для кого-то здесь, в вымирающей от голода стране, наступил «звездный час»: великий социальный эксперимент дал массу материала для научных исследований.Иногда приходилось даже сожалеть, что сострадание к несчастным может нарушить чистоту эксперимента. Отголоски таких сомнений встречаем у профессора Д.Б. Франка в работе «Голод и психика» (1922). Впрочем, он не испытывал недостатка в подопытных: их было более чем достаточно для статистики, и я не согрешу против истины, если отмечу – вклад этого самоотверженного ученого в мировую науку неоценим. Описывая состояние голодающих (отмечено 3 стадии: возбуждения, угнетения и терминальная – смертельная), доктор Франк рисует социально-психологический портрет голодающего: «Понимание быстрое и живое. Память не представляет изменений... Обнаруживается склонность к грезам наяву». А чуть погодя: «В голове пустота... Мимика отсутствует, лицо принимает окаменевшее, несколько грустное и пугливое выражение... Исчезает брезгливость, в пищу употребляются тошнотворные вещи, не вызывая отвращения... Исчезает связь между близкими и родными...»

Не правда ли, портрет знаком до боли? Интересны и такие выводы:

«Голодающие склонны к оптимизму... до последней минуты жизни, даже после многомесячного голодания и при отсутствии всякой надежды на спасение, сохраняют уверенность, что помощь близка».

Или:

«Вообще, изменения психики от голодания обнаруживают тенденцию стать длительными...»

Отмечая, что изменение психики при голодании представляет интерес отнюдь не только для психиатра, профессор явно выходит за рамки своей компетенции, говоря о «таком сильном состоянии нравственного и соответственно ему – интеллектуального одичания» народа, «за которое один голод не может быть ответствен».

Хотя до обобщений Франк не поднялся. Указывая на характер преступлений доведенных до отчаяния людей (их немотивированность, жестокость и бесцельность) и приводя собственные данные по росту преступности в голодных краях (до 700 процентов против прежнего), он пытается сделать это в более поздних работах. И довольно неуклюже, видимо, уступая цензуре: «Заря новой, лучшей жизни, предвещанная революциею, им не была видна.. Для масс существовали только свои эгоцентрические тенденции».

К сожалению, ни в работах Д.Франка, ни в трудах его коллег я не встретил совершенно очевидного вывода, вошедшего в дореволюционные словари. В энциклопедическом словаре Гранат (1909 г., т. 15), со ссылками на авторитетных ученых, читаем: «Голод... является еще существенным фактом вырождения, пагубно отражаясь на потомстве».

Хотим мы этого или нет, но вряд ли являемся исключением из общего правила. И этот «посмертный дар» большевизма куда страшнее царского.

Чудовищный голод 1921-1922 гт., судя по всему, окончательно подорвал силы, способные уничтожить преступный режим изнутри. Эмигранты долго, не одно десятилетие, тешили себя надеждой, что затравленная, доведенная большевиками до скотского состояния Россия отторгнет его сама. Однако объективно для большевиков го-лод стал оружием массового поражения страшной разрушительной силы, стратегическим средством, обеспечившим в конечном счете «победу» и такую долгую оккупацию.

Натуральное хозяйство, о котором мечтал Ленин, было доведено до абсурда, точнее, до логического завершения, в системе ГУЛАГа. Я не говорю о самих лагерях, где доходяги на помойках никого не удивляли, а общение с людоедами, по воспоминаниям В. Шаламова («Колымские рассказы», Лондон, 1987), даже «не претило... не возмущало»: «голодные, затравленные получеловеки, полузвери» привыкли ко всему, а о голодовках как форме протеста уже давно и не помышляли. Я говорю о тех, кто, по счастливой случайности, оказался по другую сторону колючей проволоки. Страна жила впроголодь, и каждый выкручивался как мог. Об одном из «доходных промыслов по всей территории Союза» я узнал из «Справочника по ГУЛАГу» Жака Росси (Лондон, 1987). Речь идет об институте «ловцов людей», одном из «посмертных даров» царской охранки, принятом большевиками с благодарностью.

«В связи с организацией в начале 20-х первых крупных советских лагерей в Северной России, – пишет Росси, – ГПУ стало вербовать «ловцов людей» прежде всего среди населения Карелии, через которую ведет путь в Финляндию... За каждую сданную голову (беглеца из концлагеря. – С.М.) чекисты платили деньги (около полумесячного заработка рабочего) и товары: 2 пуда муки, 4 фунта сахару и т.д.» Позже, когда лагерями покрылась вся страна, спрос на таких охотников возрос повсеместно. Судя по всему, и им не приходилось жалеть. Помимо сахара и муки им перепадало белье, охотничьи принадлежности, прочие дефициты. В конечном итоге бизнес был поставлен на конвейер. «Т.к. поймать беглеца, а потом вести его по тундре трудно и опасно, его пристреливают, отрывают голову и прячут от зверя. Когда соберется достаточно, мешок с «головками» (термин прижился. – С.М.) погружают на санки или в лодку и отвозят «заказчику»... «...Бутылка спирта, пайка чая и 50 рублей... надо начальнику принести отрубленную головку. Раньше достаточно было принести правое ухо. Теперь этого уже слишком мало».

Так что зря голодающие волжане бежали «к индейскому царю» (поговорка, бытовавшая в 1921 г.). И в этой стране ценились скальпы.

«Все под комбедом ходим». Это тоже из 20-х. Однако опыт создания фермерских хозяйств в последние годы доказывает, что пословица не устарела: фермеры встречают жесточайшее сопротивление, и не только властей, но и сельчан. И все это объяснимо.

По воспоминаниям современников (в частности, выходца из крестьян Т.К.Чугунова – «Деревня на Голгофе», Мюнхен, 1968), «столыпинские хутора были наглядным воплощением мечты крестьянина» до революции. Ликвидировав их, большевики уравняли всех перед угрозой голода. «Деревенская пролетария» могла утешиться равенством в нищете. «..В действии рук Вашим скорого и счастливого успеха...» – именно такие письма «Народному Российскому Учителю и Руководителю Много обожаем. пролетарей тов. ЛЕНИНУ и проч.» («Власть Советов», 1918, № 29) позволяли руководству большевиков «сверять курс» с массами. Ибо другие они не читали тогда, а эти не дочитывали до конца.

«Успех» был достигнут: голод опустошил страну. Большевики пошли на «уступку» – НЭП, «вызвавшую к жизни все прежние заманчивые соблазны для слабохарактерных»

(«Рабоче-крестьянская милиция», 1922, № 1).

Выдающийся социолог Питирим Сорокин, анализируя процессы в деревне начала нэпа, отмечает («Современное состояние России», Прага, 1922):

«До коммунизма у нас в деревне не было настоящей мелкой буржуазии, у крестьян – глубокого чувства и положительной оценки частной собственности. Теперь то и другое налицо... По всем областям России идет стихийное выделение крестьян на отруба и на хутора. Власть бессильна сопротивляться этому, и земельный закон 22 мая 1922 г., представляющий разновидность закона П.А. Столыпина, санкционировал это...»

Откормив страну, точнее, позволив ей откормиться, крестьянина снова загнали в стойло. Горько сознавать, что и сегодня далеко не каждый решится совершить побег из неволи, а тем более – позволить это другим.

«Революция – сама и жизнь, и смерть, и терпеть не может, когда при ней судачат о жизни и смерти. У нее пересохшее от жажды горло, но она не примет ни одной капли влаги из чужих рук...»

Эти строчки Осипа Мандельштама из сборника «Шум времени» часто цитируются. Родившийся в голодном 1891-м, переживший голод 1921-1922-го, свидетель голода 1932-1933-го, он умер в нашем концлагере, отказавшись от пищи из опасения быть отравленным. Почему-то именно эта версия кажется тем, кто его любил, наиболее близкой к истине.

Но – какая горькая ирония: в итоге – расплата за «соблазн уверовать в нашу официальную идеологию, принять все ужасы, каким она служила ширмой» (воспоминания Б. Кузина). Расплата за попытку примирить и трижды благословить несовместимые вещи: «экономику с ее пафосом всемирной домашности» и «кремниевый топор классовой борьбы» («Пшеница человеческая», Берлин, «Накануне», 1922).

* * *

Согласитесь: сегодня, когда мы можем трезво взглянуть на результаты нескончаемой, казалось, эпохи «царствования» коммунистов, наивными (если не издевательскими, да что там – мракобесными) кажутся призывы буревестников всех мастей, и прежде всего, писателей и публицистов народнического толка. Чтобы прийти к такому выводу, достаточно прочитать сборник Александра Степановича Пругавина ««Голодающее крестьянство: Очерки голодовки 1898–99 гг. – М.: Изд. «Посредника», 1906), особенно заключительную его часть (жаль, что я довольно поздно открыл этот источник).

«Чтобы предупредить возможность голодовок, чтобы остановить прогрессивное и массовое обнищание народа, чтобы спасти крестьянское население от явного и окончательного разорения, чтобы рассеять тот мрак, в который погружена наша деревня,— для этого необходима совместная и систематическая деятельность государства, земства и общества, необходимы крупные и радикальные реформы... – пишет Пругавин, совершивший поездку голодающим селам Самарской губернии, где свирепствовал самый страшный для понимания русского просвещенного либерала бич населения – цинга. – Само собою понятно, что указанная нами деятельность в народе будет возможна лишь после коренного изменения нашего государственного политического строя, – продолжает глаголом жечь публицист. – До сих пор мы все брали и тянули из деревни, все, что только она могла дать, высасывали из неё последние соки, не замечая и не желая замечать, что деревня давно уже разорена, что крестьянство с каждым годом нищает все более и более... Так дольше продолжаться не может. Обновление России прежде всего должно начаться с экономического, правового и культурного возрождения трудящейся народной массы, т.-е. нашего крестьянства. В этих видах прежде всего должен получить разрешение самый важный и самый назревший вопрос русского крестьянства – аграрный...»

К чему, казалось бы, весь этот пафос, если в одном из очерков, про Ставропольский уезд, Пругавин ссылается на слова местного земского врача Ивана Гавриловича Хлебникова, который объясняет: недостаток питания – не основная причина цинги, выпукло поданной как основная проблема голода (еще не голодомора, как совсем скоро, при большевиках!) 1898-99 гг. «...Большое влияние имеет однообразие пищи. Мне известны случаи, – говорит уважаемый врач, – когда цинга обнаруживалась в семьях вполне обеспеченных, например, в семье одного весьма зажиточного мельника. В этих случаях о недостатке пищи, а тем более хлеба, не может быть и речи; причина же подобных заболеваний лежит исключительно в однообразии пищи. Полный неурожай овощей, отсутствие капусты (а квашеная капуста была к тому времени известна в мире, как средство профилактики цинги. – С.М.) – вот что имеет решающее значение... Особенно это наблюдается во время постов, когда выбор питательных веществ у крестьян, и без того крайне ограниченный, еще более суживается» (подробнее – здесь ).

То есть земские врачи знали истинную причину массовых заболеваний людей. Получается, и губернские чиновники – и публицист-народник Александр Пругавин, занимавший в то время далеко не рядовую должность секретаря Самарской земской управы, и сопровождавший его губернский санитарный врач Моисей Гран (в реально, не по-бумажному жутком 1921 году возглавлявший комиссию Наркомздрава РСФСР по оказанию помощи голодающим Поволжья), тоже владели информацией, которая могла послужить спасению десятков, возможно, сотен тысяч страждущих. Но они занимались чистой политикой. Точнее, грязной – политика, как известно, чистой не может быть по определению. Политика состояла в том, чтобы любой ценой снести так ненавистный им самодержавный режим. А в борьбе за эти – как показала история, обернувшиеся миллионами и миллионами жертв – «высокие идеалы» были все средства хороши. (При этом, разумеется, не подвергается сомнению роль того же Александра Степановича в организации частного кружка помощи голодающим, которому удалось собрать для организации бесплатных столовых в селах губурнии более 270 тысяч еще тех, полновесных царских рублей...) 

В таком случае, ничего удивительного, что со временем и большевики, слушавшие публичные лекции Пругавина и читавшие его статьи, вошедшие в сборник, еще в «Русских ведомостях» и «Вестнике Европы», решили, что когда они придут к власти, им будет «все разрешено» [4]. 

Всего-то каких-то пару десятков лет спустя соратник Пругавина по партии Виктор Чернов, столь же вдохновенно мостивший дорогу тем, кто «был ничем», ужасался «пальчикам в супе» при новом «царе Ленине». Сам лидер правых эсеров доживал свои дни в эмиграции. Хотя бы так: точная дата и обстоятельства смерти Пругавина в большевистской России до сих пор неизвестны. 

Примечание:

4. «Наша мораль – новая, наша гуманность – абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено...» (газета «Красный меч» («Орган Политотдела Особого Корпуса войск В.-У.Ч.К.», Киев, 18 августа 1919 г., № 1) – цит. по: С. Мельник. Первоисточник // Столица. – 1991. – № 20) 

___________________

© Мельник Сергей Георгиевич