|
|
|
https://www.kommersant.ru/doc/5179332?utm_source=newspaper&utm_medium=email&utm_campaign=newsletter В какой-то момент он был очень известен прежде всего своими «Рассказами о Анне Ахматовой». Ему досталась поздняя Ахматова, последние шесть лет ее жизни, когда он был ее соавтором в переводах Леопарди и литературным секретарем. Тогда она, при всей неустроенности, была даже не императрицей, а каменной гостьей, ожившей статуей петербургской императрицы. В этих рассказах, мало касающихся обстоятельств жизни, а больше про поэзию и смысл жизни, прежде всего ощущается безукоризненная воспитанность вечности. Не знаю, было ли это свойством самой Ахматовой или Наймана — может быть, последнее, ведь даже она находила в его стихах сдержанность и даже суровость, но так или иначе его словами все происходящее выглядит так, что оно не происходило, а происходит всегда и может происходить только так. Бывает экзамен, а бывает собеседование, оценку не ставят, но в общем она ясна. Я был знаком с Анатолием Генриховичем сорок лет, встречался десятки раз, и у меня было ощущение, что я опять прохожу собеседование, благожелательное собеседование, и не прошел. Что бы я ни рассказывал — новости, сплетни, мнения, идеи,— всё-таки оставалось ощущение, что как-то это, может, и занимательно, но не точно. У Сергея Довлатова в «Соло на ундервуде» есть фрагмент: — Толя,— зову я Наймана,— пойдемте в гости к Леве Друскину. — Не пойду,— говорит,— какой-то он советский. — То есть как это советский? Вы ошибаетесь! — Ну, антисоветский. Какая разница. Вот это ощущение, что советский-антисоветский, или то же самое на сегодняшний манер, или вообще что-либо такое же — это «какая разница», это вообще не то, чем имеет смысл всерьез интересоваться, не знаю, как у других, а у меня было с Найманом все время. Нет, вовсе не то, что он был отстраненным, как раз в нем от каменного гостя ничего не было. Наоборот, это был человек подчеркнуто светский, благожелательно воспитанный, где и в каком бы обществе он ни оказывался, даже в церкви, он стремился проявить ко всем интерес, симпатию, улыбнуться, чем правда производил дополнительное впечатление не своего, не здешнего. Он как будто откуда-то приехал. Из метрополии, от Ахматовой, Мандельштама, Блока, Леопарди, трубадуров — страны, где последние новости из туземной политики выглядят занятными главным образом тем, что вот, оказывается, какими вещами можно интересоваться. Ну и в той же метрополии проживали его друзья и современники — Бродский, Аксенов, те, кого он описал в мемуарах «Славный конец бесславных поколений». Последнее великое поколение советской интеллигенции, вроде бы твои старшие современники, но отгораживающиеся от тебя сначала штакетником, а потом, пожалуй, и стеной времени, уходящие в вечность. И это странный процесс, который происходит у тебя на глазах в его текстах. Ведь они довольно лихо жили — богемно, безбытно, случайно, опасно. И все вроде бы скроено на живую нитку — это именно живая нить, нерв, бьется и пульсирует. Да он и сам человек с эмоциями, даже страстями, даже в этих текстах воспоминаний борющийся с собой и не всегда готовый себя победить, иногда даже принять. Как он сказал мне однажды, «приличный человек к пятидесяти примерно с половиной своих знакомых должен быть на ножах». «Неприятный человек», как называется один из его романов, был героем их времени. Ну и как это перевести в вечность? Анатолий Найман был поэтом в очень высоком смысле слова, даже скорее так: он постоянно, всю жизнь определял для себя и всех, кому важно, что это значит — поэзия, зачем это. Это есть в каком-то, как он говорил, очень простом смысле — например, русский поэт должен знать всю русскую поэзию наизусть. Но есть и экзистенциальный смысл, смысл жизни. Как у него сказано: Сознанье родится не певчим но обреченным на речь а она может стать певучей подобно ручью когда журчаньем струи сквозь демосфенову гальку он вымывает нечисть мыслей нюансов нонсенсов умозаключений. Сознанье прислушивается к певучести и обретает певчесть. Порядок мыслей может стать порядком слов, а они могут стать поэзией, и это очищение сознания. Может быть так, что шаги, дыхание, биение сердца станут поэзией, и это очищение тебя. Может быть так, что звуки воды, ветра, движение времени тоже станут поэзией, и это поэзия как магия объединения мира и сознания. Я однажды встретил Анатолия Наймана в лесу, довольно глухом, поздоровался, спросил, чего он здесь. «Гуляю, пытаюсь получить удовольствие. Пока не получается»,— ответил он и размеренно пошел дальше. Тут вопрос не в том, что заговорить таким образом бытие всегда получается, это может получаться редко. Вопрос в том, что сквозь демосфенову гальку вымывается шелуха ненужного, неважного, бессмысленного. Не то что этот фильтр не впускает в твое сознание современность, случайности бытия, детали повседневности. Напротив, стихи Наймана полны примет времени, они такие посткатастрофические, когда ткань мироздания разорвана и навстречу попадаются случайные лоскуты современности. Но он позволяет распознать их правильным образом, так что само сознание сохраняется, прислушивается к певучести и ее обретает. Катастрофа входит в логику бытия. Та стена времени, которая отделяет нас от этого поколения,— это то, что можно жить совершенно иной повесткой дня, не новостями, не экономикой, не политикой и не обществом. Можно жить чем-то совершенно другим — и состояться, и сохранить присутствие вечности. Анатолий Найман в полной мере реализовал стратегию частного человека: он никогда никем не становился, с презрением относился к любым постам и синекурам, он был в стороне — поэтом. В какой-то момент это казалось удивительно анахроничной диссидентской позицией. Сейчас, после поражения всего и вся, это выглядит едва ли не самой точной стратегией. С ним случился инсульт в начале выступления на конференции памяти Осипа Мандельштама. Трудно выбрать момент безошибочнее. _____________________ © Ревзин Григорий Исаакович |
|