 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Предметом осмысления в данной статье является соотношение понятий паремия и языковой знак. Подробно взгляд на суть термина паремия излагался ранее [1], поэтому представляется рациональным привести только рабочую дефиницию. Паремия может быть определена как устойчивое в языке и воспроизводимое в речи анонимное изречение, пригодное для употребления в дидактических целях. В кругу паремий можно выделить пословицы и поговорки, разграничение которых осуществляется на семантическом основании. В то время как хотя бы часть элементов пословицы наделена переносным значением, поговорка не испытывает семантического сдвига по сравнению с деривационной базой и отличается от нее только уровнем обобщения информации. Ответ на вопрос о возможности/невозможности отнесения паремий к числу языковых знаков обусловливается тем, как понимается языковой знак. Рамки статьи не позволяют сколько-нибудь обстоятельно анализировать ход многолетней дискуссии о том, моно- или билатерален языковой знак по своей сути, тем более что позиции оппонентов по этому вопросу широко известны. Следует лишь обратить внимание на то, что в условиях означивания неизбежность связи означающего и передаваемого им значения не отрицается никем из ученых, независимо от того, включают ли они значение в знак или не включают. Поскольку означающее и значение необходимо взаимосвязаны, представляется целесообразным вкладывать в термин знак понятие о двуединой сущности. Автору настоящего исследования близко определение языкового знака А.А. Уфимцевой: «ЗНАК ЯЗЫКОВОЙ – материально-идеальное образование (двусторонняя единица языка), репрезентирующее предмет, свойство, отношение действительности» [2]. Она подчеркивает, что именно единство, взаимосвязь двух сторон знака обеспечивает возможность обозначения с его помощью отражаемых человеческим сознанием элементов действительности. Аналогичный взгляд представлен в статье Е.С. Кубряковой, характеризующей языковой знак как единство материальной формы, именуемой «телом знака», и содержания, определенным образом интерпретируемого в языковом коллективе [3]. Важным для языкового знака является свойство, на которое специально указывает в книге «Элементы лексикологии и семиотики» В. Дорошевский: знак получает значение целенаправленно и распознается адресатом в соответствии с интенцией адресанта. Этим языковой знак отличается от констатируемой человеческим сознанием постоянной реально существующей связи между предметами и явлениями действительности. В. Дорошевский называет предмет восприятия, позволяющий наблюдателю самостоятельно сделать вывод о некоем другом, закономерно (не «по договору») взаимосвязанном с ним предмете, «естественным знаком». Фактически, естественные знаки могут быть включены в круг дейктических знаков Ч. Пирса (хотя дейктическими являются и искусственные, в частности некоторые языковые, знаки). В. Дорошевский отмечает: «Отличительная черта предметов, которые мы можем определить как естественные знаки, – это <…> то, что они не являются выражениями чьего-то желания информировать (курсив мой – Л.С.) нас о чем-то; этим естественные знаки отличаются от языковых» [4, с.96]. Естественные знаки, отмечает исследователь, не предопределяют однозначной интерпретации разных наблюдателей. Грубо говоря, один наблюдатель, завидя облако, думает о возможности дождя, другой – о том, что будет прохладно, третий – о том, что вряд ли удастся принять солнечные ванны. Каждая из этих мыслей может представлять собой закономерный вывод из одного и того же наблюдения и зависит от интересов, желаний, намерений наблюдателя. В отличие от этого, «знаковая функция языковых элементов в любой ситуации, в которой используется знак, намеренная и по содержанию этого намерения однозначная» [4, с.97]. Об этом же говорит и М.В. Никитин, по мнению которого знак «интенционален, и у него есть отправитель. Нет коммуникативной интенции – нет и знака, нет отправителя – тоже нет знака» [5]. Итак, языковой знак имеет две стороны (означающее – тело знака – и значение, служащее указанием на понятие о некоей неязыковой сущности), при этом он должен быть интенциональным. Таковым, как признает лингвистика, является слово. К числу характерных языковых знаков ученые, как известно, относят не только слова, но и фразеологические единицы (далее – ФЕ): в большинстве случаев их основной функцией оказывается номинативная, хотя при этом они могут также характеризовать и оценивать (что особенно актуально для ФЕ) обозначаемый элемент действительности. В логическом плане ФЕ соотносима с понятием, как и слово. Это даже заставляет некоторых исследователей характеризовать значение ФЕ единицы как лексическое ср.: «Если бесспорно, что каждое слово имеет лексическое значение, то синонимическое отношение слова сматываться откуда или куда и выражения сматывать удочки откуда или куда свидетельствует о наличии лексического значения и у последнего» [6]). Неоднократно ставился вопрос о том, следует ли ограничивать область языковых знаков словами и ФЕ. Признаки устойчивости и воспроизводимости наряду с ними обнаруживают и паремии. Кроме того, как слова и ФЕ, паремии носят явно интенциональный характер, о чем говорит такой их признак, как дидактичность. Однако логическая характеристика их более сложна, чем у слов или фразеологических единиц. Если слова и ФЕ означивают совокупность элементов внеязыковой реальности и продуктов человеческого сознания, которые с логической точки зрения можно свести к понятиям, то паремиологическая система отражает разнообразие взаимосвязей элементов внеязыковой действительности, что в логике соответствует системе суждений или побудительных структур. Они отсылают адресата не к элементам, а к фрагментам действительности, иначе говоря, к ситуациям. Толковые словари определяют прямое значение слова ситуация следующим образом: «обстановка, положение, создавшиеся в результате стечения каких-либо обстоятельств» [7] или «совокупность условий и обстоятельств, создающих те или иные отношения, обстановку, положение» [8]. Как можно заметить, определения эти близки, но не совпадают полностью. Они находятся в метонимических отношениях друг к другу. Поскольку слово ситуация заимствовано в русский язык из латинского (через посредство польского) [9], имеет смысл опираться на его значение в языке-источнике. Это значение – ‘положение’. Очевидно, в толковании семантики анализируемого слова с учетом его внутренней формы следует сделать акцент именно на характере отношений между отдельными сущностями, а не на условиях, вызвавших данные отношения. Поэтому в дальнейшем в качестве опорного кажется целесообразным избрать определение ССРЛЯ. Как можно заметить, главное в этом случае в понимании ситуации не наличие совокупности, т.е. множества отдельных элементов, а характер их взаимосвязи, то, что эти элементы составляют некое целое. Конечно, членимость на элементы фрагмента реальности, обозначаемого с помощью паремии, сохраняется. Поэтому логическая структура паремии и не может быть простой. Чаще всего её составляет суждение или побуждение; иногда пословицы и поговорки формально заключают в себе вопрос, который, однако, относится к числу риторических и по сути может быть сведен к суждению, т.к. подразумевает однозначный ответ; порой пословицы объединяют два или даже три суждения либо суждение с побуждением, ср.: Склеенная посуда два века живет; Во всяком худе не без добра; С личика – яичко, а внутри – болтун (суждения); Всегда жди беды от большой воды; Готовь сани летом, а телегу зимой (побуждения); Над кем притча не сбывалась? Над кем беда не рассыпалася? Чем старый серп зубрить, не лучше ли новый купить? (формально это вопросы, но они адекватны по сути суждениям); И крута гора, да забывчива, и лиха беда, да сбывчива (два параллельных, аналогичных суждения); Не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болью сидит (два параллельных противопоставляемых суждения); Не радуйся, нашедши, не плачь, потеряв (два параллельных аналогичных побуждения); Крой новый кафтан, а к старому примеряй (два взаимосвязанных побуждения, второе из которых опирается на первое); Прошлому не кайся: скоро состареешься; Не вороши беды, коли беда спит (побуждения и логически связанные с ним суждения) и т.д. В ряде случаев при очевидности сложности логической структуры паремии указать ее тип безошибочно вне контекста оказывается затруднительным. Необходимость выражения предельно обобщенных пословичных смыслов и стремление языка к реализации принципа экономии речевых усилий вызывает к жизни такие синтаксические конструкции, где логическая структура оказывается неявной, имплицитной. Эти изречения обнаруживают различие модальных оттенков в разных контекстах употребления. Например, пословицу Худая честь, коли нечего есть можно интерпретировать по-разному: 1) ‘Если человека не кормят, не угощают, значит, его не уважают, не почитают’; 2) ‘Не имеет смысла сохранять свою гордость, достоинство, если ценою этого будет бедность, отсутствие материального достатка’. Двойственность толкования модальных смыслов обусловлена тем, что первую часть пословицы составляет предложение, которое можно охарактеризовать двояко: как номинативное или как неполное. Кстати, возможность различных толкований данной пословицы подтверждается наличием в языке разных ее вариантов, ср.: Что за честь, коли нечего есть; И честь не в честь, коли нечего есть; Не дорога и честь, коли нечего есть. Структуры, создающие неоднозначность, встречаются как в кругу простых, так и в кругу сложных предложений. В простых предложениях двусмысленность порождается неполнотой состава, ср. различные интерпретации пословицы Тит в гóре – ровно кит в море. Здесь не раскрыто основание сравнения, поэтому неясно, как ощущает и ведет себя Тит в гóре: 1) не обращает на него внимания, это состояние для него обычно, привычно, 2) горе окружило его со всех сторон, его так много, как воды в море. Ср. также толкования пословицы Всем богам по сапогам при следующих восполнениях: Всем богам достанется по сапогам; Всем богам досталось по сапогам; Всем богам следует дать по сапогам. Возможна логическая двусмысленность и в структуре полного односоставного предложения: Счастливому по грибы ходить (можно? нужно?); Безденежье – перед деньгами: 1) ‘Некое положение может быть квалифицировано как безденежье по сравнению с другим, когда денег много’; 2) ‘Безденежье – временное состояние, оно может измениться, за ним последует богатство’; Не быть бы плеткой при большом кнуте, т.е. 1) ‘Если бы некто был в роли большого кнута, то другой не смог бы исполнять роль плетки’, 2) ‘Возникают опасения, что придётся быть в роли плетки при большом кнуте’. Неясность логической структуры сопровождает и некоторые паремии, у которых в роли главных членов выступают пары инфинитивов, ср.: Счастливым быть — никому не досадить: 1) ‘человек ощущает себя счастливым, если никому не досаждает’; 2) ‘если человек счастлив, то он никому не досаждает’; Воеводою быть – без мёду не жить: 1) ‘чин воеводы обеспечивает наличие меда’; 2) ‘чин воеводы вынуждает пить мед’; Гостей разжалобить – не самому заплакать: 1) ‘Кого-то разжалобить – это не то, что самому заплакать’; 2) ‘Не имеет смысла доводить себя до того, чтобы самому заплакать, если хочешь разжалобить кого-то другого’. В этих паремиях многозначность целого изречения обусловлена способностью одного компонента (инфинитива) передавать различные смыслы. В структуре паремий, построенных по схеме сложного предложения, логическая неоднозначность проявляется обычно тогда, когда они воплощены в бессоюзных предложениях. При этом налицо, как правило, и неполнота состава, ср. возможные интерпретации следующих пословиц: Хлебу мера, а деньгам счет – в ситуациях, когда это используется как констатация существующего или как рекомендация к выбору линии поведения; Сыта душа – не берет барыша – в ситуациях, когда это используется как констатация существующего или как закономерная взаимосвязь фактов. Иногда формально представляющие собой сложные предложения паремии оказываются неоднозначно интерпретируемыми только за счет двусмысленности в пределах одной предикативной части, ср.: Тужить тому по лету, у кого шубы нету: 1) Тужить придется тому по лету…; 2) Тужить следует тому по лету…; Хлеб да живот – и без денег живет: 1) У кого есть хлеб да живот (скотина или имущество – Л.С.), тот и без денег может жить; 2) У кого-то есть хлеб да живот, и он не нуждается в деньгах, живет без них. Во всех этих случаях (и в простых, и в сложных предложениях) имплицитность модального смысла обусловлена одним и тем же условием – отсутствием глагольного сказуемого с явно выраженной модальностью. Добавим в подтверждение еще следующие паремии: Богатый-то с рублём, а бедный-то со лбом; Рак клешнею, а богатый мошною; Хлеб с солью, да водица голью; Временем в красне, порою в черне; Сладкого не досыта, милого не до веку; Временем в горку, а временем в норку; И псу конурка, и коту печурка; Духом кротости, а не палкой по кости; У каменного попа, да железные просвиры; Чье винцо, того и заздравьице. Стоит, однако, указать, что отсутствие глагольного сказуемого в личной форме не является исключительным условием неоднозначной интерпретации паремии, к примеру выражение Сердитому палка найдется можно понять как ‘Сердитый найдет палку’ и как ‘Для сердитого (чтобы противостоять сердитому) палка найдётся’. Здесь существенной оказывается способность словоформы дательного падежа в составе предложения – деривационной базы оформлять различные синтаксемы (термин Г.А. Золотовой, понимающей под синтаксемой «минимальную далее неделимую семантико-синтаксическую единицу русского языка, выступающую одновременно как носитель элементарного смысла и как конструктивный компонент более сложных построений, характеризуемую определённым набором синтаксических потенций» [10]). В первом случае дательный падеж воплощает идею субъекта, во втором – цели. Кроме синтаксической неоднозначности, у паремий возможна и прагматическая двусмысленность, ср.: Гречневая каша сама себя хвалит – 1) она не нуждается в похвалах: вкус и питательность, полезность говорят сами за себя; 2) кроме нее самой, ее некому похвалить. Возвращаясь от многочисленных иллюстраций, демонстрирующих очевидную сложность логической структуры паремий, к размышлениям о том, может ли в соответствии с этим паремия претендовать на роль языкового знака, следует согласиться с тем, что сомнения противников знаковости пословиц и поговорок имеют под собой почву. Действительно, в пословице можно выделить определенные элементарные логические части, ее как будто можно разделить на смысловые отрезки. Пословица синтаксически членима, и каждое слово в отдельности в ее деривационной базе выступает с отчетливо осознаваемым носителями языка значением. Приведенная аргументация всё же кажется недостаточной для отказа паремиям в отнесении их к числу языковых знаков. Понимание значений слов в составе устойчивой фразы вовсе не препятствует осознанию пословичной семантики как целостной. Смысл, создаваемый восприятием «внепословичных» значений слов, присутствует в пословице на уровне создания внутренней формы, как это наблюдается во фразеологических единствах. На деле синтаксическое членение оказывается членением предложения – деривационной базы, а не собственно паремии, т.к. порой значение последней выражается в формуле, структурно вовсе не изоморфной деривационной базе, ср. логическую структуру деривационной базы пословицы и предложения, передающего ее семантику: Невеста родится, а жених на коня садится – ‘Жених должен быть старше невесты’; Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поёт – ‘Бедность, зависимость от кого-, чего-л. вынуждают делать и то, чего не хотел бы’ [11,с.231]; Остер топор, да и сук зубаст – ‘Найдется кто-л., кого ничем не удастся сломить’ [11,с.238]. В.Н. Телия [12,с.288] считает, что логическое своеобразие паремий препятствует их переходу из разряда речевых, дискурсивных в круг языковых знаков еще и потому, что обязательным признаком пословицы оказывается предикативность, отражение категорий модальности и времени, а это черта синтаксически разложимых, составных единиц. Факта наличия предикативности в грамматической семантике паремии отрицать нельзя. Однако предикативность пословицы ярко проявляется при употреблении ее в речи, когда пословичное значение соотносится с определенным референтом, в то время как при отделении паремии от контекста, изъятии ее из речевой ситуации и существовании в памяти носителей языка «в режиме ожидания» предикативность приглушается. Она обнаруживается только отчасти, в силу невозможности представить ситуацию или отношение между денотатами (а именно это и должна реализовать паремия) вне связи с категориями существования, желательности, необходимости, долженствования, временнóй отнесенности. Тем не менее в коммуникативном акте это не мешает выполнению пословицей квалифицирующей функции: она «опознает» в конкретном дискурсе единичную ситуацию как реализацию типовой. Здесь реализуется способность языка передать одну и ту же информацию различными средствами – в сжатом и развёрнутом виде. Известно, например, что в научных дефинициях по набору сем левая часть равна правой. И.С. Нарский замечает: «Если предложение представляет собой достаточно точное определение, то значением предложения будет, по нашему мнению, не суждение, но также понятие. Уже отсюда видно, что полного семиотического тождества между отношениями “слово – понятие” и “повествовательное предложение – суждение” нет» [13,с.50]. Ученый полагает, что отмеченная им особенность существует в кругу не только научных дефиниций, но и определений повседневного языка [13,с.51]. В этом смысле номинативность проявляется у всех паремий, независимо от их структуры. Ведь цель их использования в конечном итоге состоит именно в соотнесении конкретной реальной или прогнозируемой ситуации с типовой, «эталонной». Как справедливо замечает В.Н. Телия, паремии обязательно носят оценочный характер, в том числе, могут выражать реальность / ирреальность, возможность / невозможность, утверждение / отрицание и т. д. Но, в отличие от дискурсивных знаков, например переменных предложений, пословицы используются в речи как своеобразные ярлыки, маркеры типовых ситуаций, о чем в свое время заявил Г.Л. Пермяков [14]. Существование по отношению к конкретным ситуациям описаний, выраженных в форме переменных предложений, а также признание факта сосуществования в пословице прямого значения переменного предложения, выступающего в роли деривационной базы паремии, и собственно пословичного значения как раз и заставляет ряд ученых отказать пословице в статусе языковой единицы, побуждая квалифицировать её как дискурсивный, речевой знак. К примеру, И.В. Захаренко, характеризуя пословицу как одну из разновидностей прецедентных высказываний, отмечает, что она, хотя и является сложным знаком, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу, сама по себе языковой единицы не представляет, а функционирует как единица дискурса. «За прецедентным высказыванием всегда стоит прецедентный феномен – прецедентный текст и / или прецедентная ситуация, играющие важную роль в формировании смысла высказывания» [15,с.94]. Саму прецедентную ситуацию И.В. Захаренко определяет как «некую “эталонную”, “идеальную” ситуацию, связанную с набором определенных коннотаций, дифференциальные признаки которой входят в когнитивную базу» (там же). При этом исследователь полагает, что прецедентная ситуация, а вместе с ней и прецедентное высказывание – феномены когнитивного, а не языкового характера, «поскольку хранятся в сознании говорящих» в виде инвариантов их восприятия – не вербальных, но вербализуемых, т.е. поддающихся вербализации» [15,с.97]. Если в отношении когнитивности самой прецедентной ситуации с автором можно и нужно согласиться, то стремление перевести в когнитивный план языковую форму пословицы и тем вычеркнуть пословицу из числа языковых знаков вызывает возражения. То, что пословица в сознании носителя языка существует как некий инвариант, само по себе говорит, что она является плодом обобщения, а то, что одну и ту же прецедентную ситуацию можно вербализовать различными способами, вовсе не влечет за собой автоматического отрицания языкового характера паремии. Дело в том, что любую сущность, к примеру сущность понятийного плана, можно описать с помощью комплекса слов. Подобные описания могут параллельно существовать в нескольких вариантах и не претендуют на роль языковых знаков. Они выступают в качестве описательных наименований или дефиниций. Однако наряду с этим встречаются и случаи параллельного именования одного и того же явления с помощью разных языковых знаков, т.е. возможны и ряды (в простейшем случае двучленные) устойчивых обозначений денотатов, ряды слов, которые оказываются синонимичными по отношению друг к другу, ср.: бегемот и гиппопотам, языкознание и лингвистика, гигантский и колоссальный. Здесь одной когнитивной (довербальной) сущности соответствует несколько языковых, узуальных воплощений. Кажется, никто не возражает против того, чтобы считать такие слова, как большой, огромный, громадный, гигантский, колоссальный и т. д., языковыми единицами, хотя они и не являются единственными в языковой системе, а составляют синонимический ряд. Равным образом можно говорить и о наличии синонимичных паремий в пределах одного языка. В соответствии с этим самостоятельными по значению и в то же время очень близкими друг другу по семантике являются паремии: Не вечно ж драться: и когти притупятся и Полай, полай, собачка, да и оближись. То же можно сказать о ряде: В нужде и кулик соловьем свищет; Нужда в закройщики ставит; Нужда научит калачи есть. Каждой из двух групп перечисленных паремий действительно соответствует некий когнитивный феномен, представление о котором обязательно должно быть выражено с помощью слов. При этом невозможно свести значение паремии по логической сути к одному понятию. Паремия на это и не нацелена. Она обозначает стабильную взаимосвязь неких «вещей», потому опирается не на понятие, а на логему (термин П.В. Чеснокова [16], используемый в отношении паремий Ю.А. Гвоздарёвым, см.: [17]). Структура паремий в приведенных рядах остается стабильной. Значение каждой из них не может существовать без структуры, т.е. без того, «что остается устойчивым, относительно неизменным при различных преобразованиях системы» [18]. Поэтому можно выделить ядерную часть значения каждого ряда. В названных рядах она следующая: 1) ‘постоянное пребывание в состоянии конфликта недопустимо’; 2) ‘необходимость вынуждает человека находить пути для выхода из трудных ситуаций’. Это как раз и может быть признано когнитивным элементом – прецедентной ситуацией. Заметим при этом, что носителю языка небезразлично, какую пословицу (в пределах ряда) употребить в речи, поскольку каждая из них несет и специфическую дополнительную информацию. Так, в первом ряду первая пословица указывает на отрицательные последствия для участника конфликтной ситуации, а вторая подчеркивает рациональность перехода – после высказывания оппоненту критики или претензий – от конфликта к примирению. Во второй группе первая пословица указывает, что необходимость вынуждает человека делать то, что раньше он не умел; вторая – подчеркивает, что необходимость вынуждает человека браться за трудное дело; третья акцентирует внимание на том, что необходимость заставляет человека трудиться и приводит к значительным результатам. Каждая из паремий оказывается востребованной большинством носителей языка (или когда-то была таковой). Ею пользуются (пользовались) в коммуникативном акте как готовой, воспроизводимой единицей. А.А. Потебня подчеркивает, что применить пословицу можно к множеству конкретных ситуаций, но возможно это всегда лишь потому, что все эти ситуации могут быть сведены с логических позиций к одной схеме, которая и составляет их сущность: «Отвлечению противопоставляют конкретные восприятия, из которых они получаются; но на одних конкретных восприятиях не может успокоиться мысль, потому что процесс обобщения присущ человеческой природе» [19,с.94]. Тем не менее наличие образа (кажется, именно словесного образа – Л.С.) оказывается важным для существования пословицы. А.А. Потебня указывает: «Человек, располагающий сознательно значительным количеством поэтических образов, располагающий ими так, что они свободно приходят ему на мысль, тем самым будет иметь в своем распоряжении огромные мысленные массы. Это можно сравнить с тем, что делает алгебра по отношению к конкретным величинам. Кто имеет алгебраическое решение задачи или может его получить, когда захочет, тот подставит под алгебраическими знаками определенные величины и получит нужное ему арифметическое решение» [19,с.100]. Механизм оперирования пословицами, таким образом, принципиально не отличается от механизма употребления слов или фразеологических единиц. А.А. Потебня подчеркивает, что пословица, подобно басне, которая часто служит ее источником, имеет предельно обобщенный образ, басня же существует именно благодаря тому, что есть возможность использовать ее в конкретной коммуникативной ситуации: «Если в нашей жизни нет случаев, к которым мы можем применить басню, то мы не можем почувствовать ее годность; и если мы хотим оценить ее годность, то мы должны поискать в своей памяти таких случаев, к которым можно применить ее» [19,с.94]. Мысли о функциональной нацеленности пословичного значения, аналогичные высказанным в отечественной филологии А.А. Потебней, обнаруживаются и в исследованиях зарубежных ученых ХХ века. К примеру, в 1941 году Кеннет Берк писал: «Пословицы – это стратегия поведения в различных ситуациях. Так как ситуации типичны и часто повторяются в конкретной социальной структуре, люди дают им названия (курсив в обоих случаях мой – Л.С.) и разрабатывают стратегию поведения в них. Вместо стратегии поведения можно говорить об отношении к ситуации» [20,с.194]. Такого же мнения придерживается и Питер Сейтель, говоря, что смыслом пословицу наполняет именно жизненный, социальный контекст. Смысл этот становится не вполне ясным, а иногда и совсем неясным, если мы, не имея опыта употребления данной паремии, лишь читаем ее в каком-нибудь сборнике пословиц [20,с.195]. Приведенные здесь мнения паремиологов подтверждают и примеры паремий неясной логической структуры, упомянутые выше. Именно отсутствие контекста вызывает вариативность их толкования. Добавим, впрочем, к этому перечню и единицы, логическая структура которых прозрачна. Речь идет о тех случаях, когда каждое слово паремии знакомо носителям языка, но определение ее значения оказывается затруднительным потому, что она сама на сегодняшний день вышла из активного употребления, ср.: Червоточинка красному яблочку не покор. Встретив такую пословицу в контексте, где сваха убеждает свата: «Она-то хворая? Да против ней в округе нет. Девка какая литая – не ущипнешь. Да ведь ты намедни видел. А работать страсть. С глушинкой она, это точно. Ну, да червоточинка красному яблочку не покор» (Л. Толстой. Власть тьмы), можно определить ее значение следующим образом: ‘небольшой физический недостаток не препятствует общей положительной оценке невесты’. Однако из-за отсутствия в картотеке исследователя других контекстов употребления этой паремии неизвестно, может ли она быть использована в предметно иных, но логически схожих ситуациях, где речь идет, например, о том, что незначительный изъян не является основанием для того, чтобы дать человеку или предмету отрицательную оценку в целом. Между тем логика пословицы подобному ее функционированию не препятствует. Не вызывает сомнений факт, что пословица остается пословицей, т.е. воспроизводимым и наделенным устойчивой семантикой изречением, только до тех пор, пока прозрачна ее внутренняя форма. В противном случае она просто не может быть осмыслена и утрачивается из языкового обращения. Об этом говорит и З.К. Тарланов: «Содержание пословицы всегда мотивировано. Утрата мотивировки пословичного содержания ведет к утрате самой пословицы» [21]. Устаревание и утрата пословицы, конечно, может происходить постепенно, ступенчато, и пословица сохраняется до тех пор, пока у нее остается хотя бы частичная мотивация. Изречение Любишь кататься – люби и саночки возить понятно, т.к. все слова, образующие пословицу, ясны носителю русского языка. Изречение Люблю молодца за обычай бытует в речи, т.к. остается понятным элемент, выступающий формально в роли предиката, – люблю. Однако уже сложно определить, почему надо любить за обычай и за какой именно. Запел комаром, а сел томаром – почти совсем неясно, т.к. в современном нормативном языковом употреблении отсутствует лексема томар. Только обращение к диалектной речи вносит некоторую ясность в семантизацию паремии. В «Толковом словаре» В.И. Даля с пометой сиб. (сибирское) указывается, что это слово служит названием стрелы с тупым костяным наконечником, использовавшейся для охоты на соболя, куницу, горностая [22]. Очевидно, образ пословицы предполагал противопоставление относительно безобидного укуса комара и удара стрелы, смертельного для пушного зверька. Основанием для того, чтобы спутать стрелу с комаром, видимо, послужил издаваемый ими в полете высокий негромкий звук. Комар летит и садится на тело. Стрела летит и достигает цели. Однако последствия «контакта» человека или животного с комаром и стрелой несопоставимы. Неясность слова томар современным носителям русского литературного языка обусловила неупотребимость пословицы в речи, а потому и отсутствие ее в кругу устойчивых словесных комплексов современного русского литературного языка. Аналогична и судьба таких изречений, зафиксированных В.И. Далем, как Бьют по завойку да велят есть хвойку; За службу – исполать, за вину – потазать; Сорочи не сорочи, а без рубля быть; Кубра на кубру щи варила, а, пришедши, Вакула да выхлебал (здесь есть и варианты, в которых взамен имени Вакула появляются нарицательные существительные кубра, букара, причем глагол выхлебала употребляется в них в форме женского рода); Пропадай, плетюха, и с краюхой. Возможность сомнения в правильности семантизации пословицы в отсутствие достаточного числа контекстов ее функционирования подтверждает не речевую природу этого явления, а лишь то, что подобно словам и фразеологическим единицам паремии в своем существовании могут перекочевывать из активного запаса в пассивный, а затем и совсем утрачиваться. Думается тем не менее, что пословицы, используемые носителями языка, являются знаками ситуаций, и квалификация их как знаков подтверждается тем, что наряду с предикативностью они обладают номинативностью. Последняя выявляется с синтаксических позиций, при анализе возможных способов введения этих устойчивых фраз в текст. Несмотря на то, что нередко пословица способна выступать в речи в виде изолированного, самостоятельного предложения, она может включаться в состав предложения и на правах его компонента. Анализ контекстов употребления пословиц в структуре предложения позволил выделить 7 различных собственно синтаксических или лексико-синтаксических особенностей, свидетельствующих о способности паремий выполнять номинативную функцию. 1. Номинативность пословицы может подчеркиваться введением ее в предложение с помощью оборотов типа это называется, это называют, что характерно для номинативных единиц, ср.: «Этот принцип называется “топи котят, пока слепые”» (В. Токарева. Звезда в тумане). Возможно также введение в текст с помощью связки это называется отдельного слова, не входящего в состав пословицы, но передающего её основное значение, а затем включение в текст пословицы в виде парцеллированной части предложения, ср.: « – Толкуй тоже, пожар! Деревня! Не слушайте дурака. Это называется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. По домам, ребята» (Б. Пастернак. Доктор Живаго). 2. Пословица может выступать в предложении как развернутая замена одного из его членов, ср.: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся – тоже ведь русская мысль, тысячелетняя мысль, и неспроста она родилась именно у нас» (Н. Шмелев). В данном случае позиция пословицы в структуре предложения оказывается позицией подлежащего, субъекта, характеризуемого остальным составом. Кроме того, следующие за пословицей словосочетания русская мысль, тысячелетняя мысль нарочито подчеркивают устойчивость и воспроизводимость упомянутой паремии. Ср. также другие примеры: «Жильцы горланили кто в лес кто по дрова – иные договаривали, что умели, о случившемся событии; другие ссорились и ругались; иные затянули песни...» (Ф. Достоевский. Преступление и наказание) (позиция обстоятельства образа действия); «Она живет, “под собою не чуя страны”, по принципу “после нас хоть потоп”» («Вечерний Ростов». – № 168. – 10.08.99) (позиция несогласованного определения); «Состояние “мятежных” отцов тоже близко к нервному срыву. Епархия заняла по отношению к ним позицию “собака лает – ветер носит”. Никаких комментариев она не дает» («Комсомольская правда». 7.05.99) (позиция несогласованного определения). Пословица может служить своеобразным дублёром непредикативно выраженной пропозиции полипропозитивного предложения, нося характер пояснения, т.е. выступая в качестве приложения, ср.: «<...> почему коммунисты в тюрьме? <...> многие считали, что это и есть великая очистительная работа, лес рубят – щепки летят, и мы случайные жертвы» (И. Дворецкий. Колыма). Очистительная работа представляется ситуацией, в которой реализации благородной цели неизбежно сопутствует незапланированный побочный отрицательный эффект – уничтожение невинных людей. Побочный эффект наблюдается и в другой ситуации, когда рубят лес, и при этом летят щепки, могущие ранить лесорубов либо просто доставить им неприятные ощущения: образ пословицы позволяет ей выполнить иллюстрирующую, поясняющую роль. 3. Номинативность пословицы может подчеркиваться и предварением ее в составе предложения характеризующим элементом, который вступает в семантическое согласование с пословицей, воспринимаемой как аналог существительного, ср.: «Тактика, прямо скажем, немудреная, построенная на вековечном “Береженого бог бережет”» (В. Аксенов. Московская сага). Конечно, можно предположить здесь эллипсис, пропуск слова типа высказывание, изречение, принцип. С другой стороны, можно заменить саму пословицу словосочетанием номинативного типа (на вековечном стремлении к подстраховке), что свидетельствует в пользу способности изречения к семантическому стяжению, его явного тяготения к кругу номинативных единиц. Можно заметить, что в синтаксических условиях, охарактеризованных в трех вышеперечисленных пунктах, номинативность обретают и переменные предложения (ср.: Этот принцип называется «завтра сделаю»; «Завтра сделаю» – тоже ведь русская мысль; Тактика, прямо скажем, немудреная, построенная на вековечном «Завтра сделаю» и т.д.), однако такой способностью обладает не каждое переменное предложение, а лишь то, которое само по себе претендует на выражение обобщения и потенциально тяготеет к поговорочной семантике. 4. В речи пословицы легко трансформируются в единицы номинативного плана [23]. Примеры употребления вариантов пословиц в тексте с выдвижением в центр одного из их значимых элементов многочисленны. Думается, их наличие также подтверждает номинативность пословиц ср.: «Книжки <...> лежат в складе, изображая из себя камень, под который вода не течет» (А. Чехов. Письмо А.С. Суворину. 18 декабря 1883 г.): фрагмент предложения «камень, под который вода не течет» представляет собой результат семантико-грамматического варьирования пословицы Под лежачий камень вода не течет. Аналогичен и другой пример: «Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы мудренее вечера» (Г. Вайнер. Бес в ребро). 5. Варьирование пословиц может проявляться в виде эллипсиса, в том числе в соединении с парцелляцией, когда трудно определить, сохраняется ли синтаксическая самостоятельность устойчивых фраз как предложений или предикативность разрушается, ср.: «Оказывается, боязнь высоты можно вылечить только падением... Клин клином» (В. Токарева. Неромантичный человек) (ср. две возможных замены эллиптированной паремии: вышибанием клина клином; Клин клином вышибают); аналогичным представляется и другой пример: «- Не надо, не нужно так, Вася, никакой ты не пария. Родители одно, а дети ведь другое. - На самом деле – это одно и то же, – сказал он. – Яблоко от яблони...» (В. Аксенов. Московская сага). Здесь возможны замены: Я яблоко от яблони и Яблоко от яблони недалеко падает. Попутно заметим, что предел варьирования пословицы наступает тогда, когда изменение формы просто приводит к возникновению в языке новой фразеологической единицы. Этот процесс, описанный в XIX веке А.А. Потебней, впоследствии неоднократно привлекал внимание исследователей. В частности, детально он был рассмотрен Л.С. Паниной [24,с.23]. Наряду с процессом стяжения пословицы, который предполагает обязательное отличие семантики новой языковой единицы от значения деривационной базы, ср.: лежачего не бьют → бить лежачего, старого воробья на мякине не проведешь → старый воробей и т.п., Л.С. Панина указывает и на существование усечения, в результате которого фрагмент пословицы приобретает номинативно-характеризующее значение, но по существу по-прежнему несет информацию обо всем её значении, ср.: Вольному воля, а спасенному рай → вольному воля; Хорошего понемногу, сладкого не досыта → хорошего понемногу; Хлопот полон рот, а перекусить нечего → хлопот полон рот и т.д. [24,с.19]. Думается, существование деривационных отношений такого типа является еще одним подтверждением номинативности паремий. 6. Об оценке пословиц как маркеров типовых ситуаций, т.е. единиц, обладающих признаком номинативности, видимо, также свидетельствует введение их в текст с помощью слов и конструкций, подчеркивающих их распространенность, общеупотребительность, общепризнанность и т.п., ср.: «Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь» (А. Приставкин. Ночевала тучка золотая…); «Это было начинание в духе пословицы “у семи нянек дитя без глазу”» (Б. Пастернак. Доктор Живаго); « – Если мне, например, до сих пор говорили: “возлюби”, и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: “Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь”. Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел!» (Ф. Достоевский. Преступление и наказание); «Так что, может быть, Машка права, следуя принципу «тише едешь, дальше будешь» (В. Токарева. Звезда в тумане). 7. В языке существует значительное количество фраз незамкнутого характера: Мягко стелет (стелешь, стелете, стелют), да жестко спать; Высоко летает (летаешь, летаете, летают), где-то сядет (сядешь, сядете, сядут) и т.п. С одной стороны, как можно заметить, они могут быть соотнесены с разными конкретными объектами (часто – адресатами) характеристики, т.е. ведут себя подобно фразеологическим единицам, способным выполнять номинативную функцию. С другой стороны, эти конструкции по преимуществу употребляются в речи без обязательного упоминания субъекта действия, в составе определенно-личного или неполного предложения, что говорит об их самодостаточности и полноценности в паремиологической системе, ср.: «Эка егоза, залягай тебя лягушки. Всё тебе знать надо. Ложись, да и спи. <…> А то много знать будешь, скоро состаришься» (Л. Толстой. Власть тьмы); «Они смотрят на меня, удивляются: «Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поет!» А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать – скоро состарятся» (Г. Марков. Соль земли); «Амит поморщился. Ты жадный! Много будешь знать, скоро состаришься. Так русские говорят» (Н. Никитин. Это было в Коканде). Возражая против признания паремий особым видом языковых (а не дискурсивных) знаков, В.Н. Телия полагает, что воспроизводимость пословиц и поговорок обусловлена не семантической спецификой, а их фольклорно-текстовой природой. Исследователь подчеркивает: «То, что пословицы и поговорки характеризуются двуплановостью, т.е. не являются просто «свободными» выражениями, – следствие не внутриязыковых закономерностей, а условий жанра – его притчевого характера» [12,с.73]. Таким образом, В.Н. Телия полагает, что паремии воспроизводятся именно потому, что представляют собой продукт устного народного творчества, подобный частушке, песне, сказке и т.п. Со ссылкой на А.И. Смирницкого, исследователь приводит еще один аргумент: роль паремий изначально заключена не в номинации, а в формулировке «народного мнения о ценности» путем цитации этого мнения в процессе коммуникации. По мнению В.Н. Телия, «их денотация – не денотация к миру, а повод для отнесения к системе ценностей» [12.с.74]. Действительно, А.И. Смирницкий отмечал, что носители языка оперируют языковыми знаками как общими всем, а не несущими на себе печати авторства. Они не принадлежат к числу цитируемых, т.к. цитирование отсылает адресата к результату авторского использования, индивидуального употребления языковых единиц. «Как только какое-либо слово повторяется как “чье-либо”, так оно уже приобретает характер своеобразного речевого произведения, обособляется от системы языка: для полного включения в эту систему требуется утрата каких бы то ни было “авторских прав” на него» [25]. К числу цитируемых дискурсивных знаков А.И. Смирницкий относил крылатые фразы, однако В.Н. Телия полагает, что эти рассуждения ученого равным образом относились и к пословицам. Думается, что А.И. Смирницкий не ошибался в квалификации крылатых фраз. Что касается пословиц, их «цитирование» носит особый характер. Нередко пословицы и поговорки на самом деле вводятся в текст с помощью слов, указывающих на отсылку к чужому мнению: известно, недаром говорят, как говорится, правду говорят и т.п., ср.: «И вздохнула Матрена и говорит: – Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без бога не проживут» (Л. Толстой. Чем люди живы?); «Как ему быть, этому человеку? На плевок “соразмерно” ответить плевком, на синяк – синяком, а на брань не ответить ничем, ибо она, как известно, на вороту не виснет?» (А. Ваксберг. Завтрак на траве); «Сталин развел руками: – Каждый имеет в виду то, что он хочет. По-русски в таких случаях говорят: “Вольному воля”» (А. Чаковский. Победа). Однако даже в таких случаях надо отметить: все элементы текста, указывающие на то, что говорящий, употребляя пословицу, прибегает к чужому мнению, подчеркивают известность и закрепленность этого мнения в среде носителей языка и стабильность связи содержания паремии с ее формой. Кроме того, наблюдения над контекстом, включающим паремии, убеждают: гораздо чаще эти единицы вплетаются в речь без оговорок, без подчеркивания факта «цитирования», независимо от того, используются они как самостоятельные предложения или как части предложений, ср.: «Дедушка явно двурушничал. Он побаивался бабки Парашкевы, бабы непутёвой, горластой и властной, и маму, видно, обижать не хотелось. Поэтому он ответил весело и неопределенно: – Дак ведь баба не квашня: встала да и пошла» (М. Коробейников. Я тогда тебя забуду…); «Анастасия Федоровна пыталась отделаться шуткой: – Ну, если и плакала, что за беда? Бабьи слёзы как роса: солнце выглянуло – и сухо» (Г. Марков. Соль земли); «Спасу-ка обоих! – порешил он. – С двоих получать лучше, чем с одного. Вот это так, ей-богу. Бог не выдаст, свинья не съест. Господи, благослови!» (А. Чехов. За двумя зайцами); «Беда в одиночку не приходит: у отца Димы прямо со стоянки угнали машину БМВ. А родители так на нее рассчитывали – собирались продать, чтобы иметь в своем распоряжении деньги Диме на лечение» («Вечерний Ростов». 11.11.99). Что касается утверждения об оценочном характере паремий, то оно не вызывает возражений. Более того, способность подчеркивать ценность того или иного явления, факта, предмета и др., видимо, и определяет место паремий в языковой системе: они призваны характеризовать и оценивать фрагменты неязыковой действительности для выработки линии поведения субъекта в самых разнообразных ситуациях. Итак, значительное число языковедов (В.В. Виноградов, В.Л. Архангельский, В.Т. Бондаренко, Г.Л. Пермяков, Р.Н. Попов, Н.М. Шанский и др.) считает возможным отнесение пословиц к кругу языковых, а не речевых единиц, полагая достаточным для этого наличия признаков обобщенности семантики, устойчивости в языке и воспроизводимости в речи. Полагая эту позицию верной, следует попытаться определить, в чем заключается специфика соотношения означаемого и означающего в паремийном знаке, а также в чем состоит своеобразие его семантической структуры. Как правило, означающее принято отождествлять с формой, а означаемое – со значением языковой единицы. Это утверждение представляется верным для знаков, относящихся, по классификации Ч. Пирса, к знакам-символам, в которых связь между означающим и означаемым в сознании носителей языка условна, но не для знаков-икон, где означающее обнаруживает сходство с означаемым. Конечно, в пределах языковой системы в кругу первичных языковых знаков само число чисто иконических (и даже преимущественно иконических) знаков невелико. Наиболее близки к такой характеристике ономатопоэтические слова. Однако в современной лингвистике высказывается мнение [26], что иконизм в различной мере проявляется на разных уровнях языковой системы и может быть признан не абсолютной, а относительной характеристикой языкового знака. Думается, к таким относительно иконичным знакам правомерно отнести слова с переносными значениями: новое означаемое здесь связано с определенной звуковой или графической формой именно посредством образа, возникающего в сознании на основе обращения к первичному значению. Так, значение ‘ответвление, отходящее от главного русла реки' у слова рукав осознаётся через связь с образом части одежды, покрывающей руку или часть руки. Хотя при подобном переосмыслении форма слова остаётся неизменной, в то время как меняется соотносимое с ней значение, кажется неправомерным говорить о простой смене означаемого. Представление о первом означаемом (часть одежды), оставаясь содержательной характеристикой первичного знака, становится элементом означающего для вторичного знака, обозначающего ответвление реки. Подобным образом, вероятно, можно охарактеризовать любой мотивированный вторичный языковой знак, в частности фразеологическую единицу (во всяком случае, любое фразеологическое единство, обладающее живой внутренней формой, например: плыть по течению, подливать масла в огонь, мокрая курица и т. д.). Таким образом, если в первичном языковом знаке соотношение означающего и означаемого предстает как соотношение формы (под которой традиционно понимается материальная выраженность знака, иногда к этому добавляют ее идеальный образ в сознании носителя языка) и содержания, то во вторичном языковом знаке, в том числе и в пословичном, видимо, означающее не тождественно форме. В частности, в пословичном знаке в положении означающего оказывается дискурсивный, речевой знак (переменное предложение, составляющее в соединении своей формы и значения деривационную базу пословицы), т.к. именно он используется для передачи пословичного значения. Пословицу характеризуют как результат мышления по аналогии, ибо в речи она маркирует подобие, сходство двух конкретных ситуаций, одна из которых входит в означающее, а другая является референтом пословичного знака. Как уже говорилось, пословица сохраняет способность сигнализировать о типовой ситуации или отношении между вещами до тех пор, пока носители языка в состоянии уловить аналогию между значением предложения – деривационной базы и набором признаков собственно пословичного означаемого. Это и побуждает признать, что и пословица по своей сути должна быть иконичной. Иконизм паремий осуществляется на уровне семантики или даже, точнее говоря, на уровне логики этой единицы, однако важно, что он отражает отношения между означающим и означаемым. Разновидности иконизма пословиц неоднородны. Он может проявляться на уровне образования пословицы из единицы лексико-синтаксического уровня (конкретного предложения), ср.: Любишь кататься – люби и саночки возить; Новая метла чисто метёт; Чужую бороду драть – свою подставлять (переменное предложение → пословица) и на уровне образования нового значения пословицы на базе ее известного значения: Было бы хожено да лажено, а там хоть черт родись (пословица о сватовстве → пословица о любом деле, которое оформлено по принятым правилам); Гуляй, покуда голова не покрыта (пословица о свободе поведения незамужней девушки → пословица о свободе действий человека, который до определенного момента не связан некоторыми обязательствами). Обосновывая мнение о том, что паремии представляют собой языковые знаки, нельзя обойти молчанием позицию противников этой точки зрения, утверждающих, что пословица является речевым произведением, фольклорным текстом. Пословицу действительно можно охарактеризовать как микротекст, укладывающийся в рамки одного предложения. Это может быть текст типа повествования, когда в деривационной базе паремии представлен имеющий развитие сюжет, ср.: Кобыла с волком тягалась – хвост да грива осталась; Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить; Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет; Удобрилась мачеха до пасынка: велела в заговенье щи выхлебать; Я не отпел, а ты шапку надел и т.п.; текст-описание, позволяющий распознать предмет, явление, отношение по характерным признакам: Все люди как люди, один чёрт в колпаке; Отвага мед пьёт и кандалы трёт; С лица красив, а с затылка вшив; Пыль столбом, дым коромыслом, а изба не топлёна, не метёна; Дома бесится, а в людях с ума сходит; В брюхе солома, а шапка с заломом; В чём к обедне, в том и к обрядне; Моя роденька личиком беленька; текст-рассуждение, обнажающий логические связи между реалиями: Быстрая вошка первая на гребешок попадает; Свинья в золотом ошейнике всё свинья; За глупою головою и ногам нет покою; Собаке собачья смерть; Подкошенная трава и в поле сохнет; Больному и мед не вкусен, а здоровый и камень ест. Конечно, такое распределение по типам текста для паремий является в значительной мере условным: стремление к дидактичности (как эксплицитной, так и имплицитной) выдвигает в них на первый план элемент расстановки логических акцентов, рассуждения. К примеру, пословица С лица красив, а с затылка вшив не только описывает некий объект внимания, но и предупреждает о том, что внешность зачастую не соответствует сущности. Признавая способность паремии передавать сообщение, не следует забывать, что она создается не с целью донесения до адресата информации, лежащей на поверхности. Повторим: первичное значение, осознаваемое в пословице, на самом деле является лишь значением ее деривационной базы – переменного предложения, описывающего конкретную ситуацию. Собственно пословичная семантика выявляется в процессе «мышления по аналогии», через сопоставление двух конкретных ситуаций – описываемой в пословичном изречении и являющейся предметом речи – путем выявления тождества их логической структуры. Сопоставление позволяет обнаружить общие признаки обеих ситуаций, абстрагироваться от конкретных предметов, явлений и т.д. и выявить некую отвлеченную модель – типовую ситуацию или отношение между денотатами. Говоря о закономерной необходимости анализа структуры пословичной семантики, следует подчеркнуть, что подробная структурно-семанти-ческая типология русских пословиц до сих пор не разработана. Однако анализ паремиологического фонда русского языка позволяет наметить ее основы. Независимо от того, мотивируется ли пословица обширным сюжетом, или изначально переосмысляется отдельное предложение, деривационную базу пословицы составляет предложение (простое или сложное). Конечно, сама структура предложения – деривационной базы оказывает значительное влияние на характер пословичной семантики и ее прагматической направленности. Но кажется существенным учет того, какие элементы деривационной базы подвергаются переосмыслению. Такой подход позволяет выявить два элементарных типа образований. К первому относятся пословицы с синтетичным значением, образующиеся переосмыслением всего переменного предложения в целом, ср.: В какой земле живу, тому Богу и молюсь (в значении: ‘Человек должен подчиняться обычаям, законам, порядкам, существующим в том обществе (в той семье, у того народа и т.п.), в котором он живет, находится и т.д.’); На волка только слава, а овец таскает Савва (в значении: ‘Обвиняют в чем-л. одного, а в действительности виноват другой’ [11,с.182]; Пригрели змейку, а она тебя за шейку (в значении: ‘Проявили заботу, окружили вниманием того, кто в дальнейшем отплатил неблагодарностью, предательством’ [11,с.266]. Второй тип представляют пословицы с аналитичным значением, общая семантика которых возникает в результате переосмысления отдельных элементов пословицы, ср.: Ремесло за плечами не виснет (в значении ‘Ремесло не тяготит, не обременяет человека’ [11,с.275]) – пословица в которой один компонент (ремесло) сохраняет прямое лексическое значение; аналогично: У кого что болит, тот о том и говорит (‘когда кого-либо волнует какая-то проблема, он беспрестанно вспоминает о ней в разговорах с другими’ [11,с.361]), где переосмыслено только слово болит; Смолоду прореха, под старость дыра (в значении: ‘Недостатки (характера, воспитания и т.п.) в молодости к старости превращаются в пороки’ [11,с.309]) – переосмыслены существительные прореха и дыра. В пословицах с синтетическим значением подвергающаяся целостному переосмыслению деривационная база описывает ситуацию одного из двух родов: либо реальную (Спустя лето по малину не ходят – ‘каждое дело должно делаться своевременно’; Теля умерло – хлева прибыло – ‘и неприятность может стать причиной чего-то полезного и выгодного’ [11,с.323]), либо условно принимаемую за реальную (В тихом омуте черти водятся – ‘внешне спокойное, тихое поведение людей не гарантирует их внутренней скромности и кротости’ – по суеверию; Кобыла с волком тягалась – хвост да грива осталась – ‘слабого всегда побеждает сильный’ – по фольклорному сюжету и т.д.). Пословицы с аналитичным значением чаще всего возникают путем переосмысления отдельных слов деривационной базы при возможном сохранении прямых значений части ее составляющих, ср.: Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке (трезвый и пьяный – компоненты в прямых значениях); За свой грош везде хорош (в прямых значениях употреблены все компоненты, кроме слова грош, представляющего собой синекдоху). Переосмысленные компоненты пословицы с аналитичным значением могут быть как метафорическими, так и метонимическими. Так, в пословице Лихое зелье не скоро пойдет в землю (в зн.: ‘Плохой, вредный, злой человек оказывается долгожителем’) отдельно метафорически переосмысляются зелье – ‘злодей’, пойдет – ‘исчезнет’ и метонимически – в землю – ‘в могилу’. Возможно также возникновение пословицы соединением аналитического и синтетического переосмысления, т.е. путем целостного переосмысления предложения, отдельные элементы которого употреблены в переносном значении, ср.: Смелость города берет в значении: ‘Смелый человек преодолевает все препятствия’, где слово смелость метонимически заменяет словосочетание смелые люди, словосочетание брать город может быть оценено как фразеологическое, со значением ‘завоевывать город в результате военных действий’, а уже с учетом этого переосмысления иное значение приобретает деривационная база в целом. Отвлеченно говоря, переосмысление значений компонентов может быть поэтапным или одновременным. Но на деле трудно сказать, отделены ли эти два процесса друг от друга во времени, или переосмысление и отдельных элементов, и предложения в целом происходит одномоментно. Доказать одно из двух можно лишь в том случае, если исследователь имеет в своем распоряжении достаточно объемную подборку употребления каждой подобной пословицы на протяжении всего времени ее бытования. К сожалению, такой подборки для пословиц как единиц, уходящих корнями в глубь веков и бытовавших прежде всего в устной речи, составить нельзя: далеко не все пословицы зафиксированы в текстах древнерусской литературы, а отражение их в упомянутых сборниках XVII–XX веков не сопровождается иллюстративным материалом. Но одно наблюдение оказывается достаточно очевидным. Так как пословица является знаком типовой ситуации, ясно, что многие пословицы могут быть связаны с рядом конкретных ситуаций, воспринимаемых как традиционные. Поскольку человеческому мышлению свойственно углубление обобщения, познание общих закономерностей путем анализа явлений, вычленения в них отвлеченных признаков, значение пословицы может приобретать более высокий уровень абстрагирования. К примеру, пословица Руби дерево по себе изначально семантизировалась как ‘Выбирай себе ровню (при женитьбе)’, на базе этого значения развилось второе, более широкое: ‘Берись за то, что по твоим силам, возможностям’ [11,с.275-276]; первым значением пословицы То густо, то пусто <то нет ничего> было оценочное высказывание ‘о плохом хозяйстве, в котором нет прочности, нет постоянного достатка’, а вторым – характеристика ситуации, когда количество чего-либо постоянно меняется [11,с.326] и т.п. Ср. также пример А.А. Потебни – Без поджога дрова не горят. По его свидетельству, изречение воспринимается со значениями: 1) ‘без зачинщика дело не спорится’ и 2) ‘каждое следствие обусловлено определенной причиной’ [19,с.103]. Таким образом, ситуация, описываемая предложением – деривационной базой, включается в более широкий круг ситуаций на основе движения мысли от предметности к категориальности. Аналогичные процессы наблюдаются и в кругу фразеологических единиц. Ср.: остаться с носом первоначально – ‘получить отказ при сватовстве’, затем – ‘не достичь желаемого результата в деле’. Зачастую впечатление семантической слитности, целостности переосмысления нарушается наличием в составе пословицы слов квалифицирующего характера (свой, чужой, хуже, лучше и т.п.), ср.: Свой хлеб лучше чужих пирогов; Знай, кошка, свое лукошко. С одной стороны, наличие предложений, описывающих конкретные реальные ситуации, заставляет предполагать целостность переосмысления. С другой – в пословицах слова типа свой, лучше и т.п. продолжают сохранять прямые значения. Очевидно, подход к квалификации паремий этих переходных семантических структур должен быть дифференцированным. Если в принципе возможно воспринимать без натяжек ситуацию, характеризуемую деривационной базой как реальную, можно считать значение паремии синтетичным, ср.: Свои собаки грызутся, чужая не суйся; Лучше подать через порог, чем стоять у порога; Пересол хуже недосола. В том случае, когда ощутима нереальность исходной образной основы, значение следует признать аналитичным, ср.: Лучше быть молотом, чем наковальней (человек не может мечтать быть молотом или наковальней); Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою (беда не может выступать в роли начинки для пирога); Солдат – горемыка: хуже лапотного лыка (солдат не может сопоставляться с лыком, речь идет о сравнении его с крестьянином). Факт обнаружения подобных устойчивых фраз позволяет утверждать, что в системе русских паремий наряду с ядром существует и периферия. Чем в меньшей степени в формировании семантики паремийного знака участвует переосмысление, тем сильнее на первый план выдвигаются ее текстовые свойства. Наиболее отчетливо признаки текста выявляются в поговорке. В ней, кроме обобщенности, «законности», «обычности» сформулированного мнения, выраженного в стабильно воспроизводимой форме, ничто не позволяет говорить о знаковом характере устойчивой фразы, ср.: Сказано – сделано; Старая любовь долго помнится; Молчание – знак согласия; Эта беда не беда, только б больше не была; Здоровье дороже богатства и т.п. Однако провести черту, которая позволила бы разделить единицы паремиологического уровня на языковые знаки и изречения, не принадлежащие языковой системе, не представляется возможным. Дело в том, что в диахроническом аспекте изменение представлений, связанных с восприятием паремии, затемнение её внутренней формы, утрата образа могут привести к изменению квалификации устойчивой фразы. Так, в современном русском языке выражение Коса – девичья краса воспринимается как поговорка, переносного смысла не ощущается. Думается, исторически этот переносный смысл имел место, т.к. в русской обрядности коса выступала символом девичьей чести, чистоты и непорочности. Недаром одним из элементов старого свадебного обряда на Руси было расплетание девичьей косы и замена ее двумя косами – прической замужней женщины. В этом аспекте паремия может с исторических позиций рассматриваться как пословица, а не как поговорка. Иногда тип паремии, а следовательно, и меру его принадлежности к знакам языка, трудно определить вследствие того, что невозможно однозначно квалифицировать тип значения входящего в нее компонента. Так, в паремии Дуракам везёт слово везёт предстаёт как самостоятельное, оторвавшееся от системы форм глагола везти ‘перемещать в пространстве с помощью какого-либо транспортного средства’ и употребляемое для характеристики удачи в чем-либо. Поскольку иных значений безличный глагол везти не имеет, постольку в современном русском языке он и должен оцениваться как моносемантичный, вследствие чего упомянутое изречение может быть охарактеризовано как поговорка. Однако наличие в паремиологическом фонде устойчивых фраз Счастье везёт дураку, а умному Бог дал и Счастье – не лошадь: не везёт по прямой дорожке свидетельствует о том, что с исторических позиций трактовка его не будет столь однозначной. Изречение Счастье везёт дураку, а умному Бог дал явно связано с древними представлениями о счастье как божестве, распределяющем между людьми блага. Вторая паремия, сопоставляющая счастье и лошадь, видимо, может быть воспринята и как метафорическая, т.к. метафора дороги, пути для обозначения действий, поведения, даже всей жизни человека для русского языкового сознания традиционна [27]. Семантика этих двух пословиц убеждает в возможности усмотреть метафорический элемент значения у выражения Дуракам везет, а само его признать результатом эллипсиса пословицы Счастье везёт дураку, а умному Бог дал. Подводя итог исследованию проблемы соотношения понятий паремия и языковой знак, следует подчеркнуть: пословицы и поговорки представляют собой феномен, сочетающий в себе свойства языкового знака и текста. В пользу знакового характера паремий говорят собственно синтаксические и лексико-синтаксические особенности введения их в высказывание. Пословицы включаются в текст двояко: путем цитирования народного мнения, отсылки к народному авторитету, и без признаков цитации, подобно другим единицам языка – словам и ФЕ. Соотношение означающего и означаемого в паремийном знаке своеобразно. Отмечая сходство, подобие двух ситуаций (описываемой предложением – деривационной базой и являющейся предметом оценочной характеристики в речевой ситуации), паремия тем самым включает первую в означающее, а другую – в означаемое. Это позволяет квалифицировать паремии как знаки иконического характера, причем иконизм выступает в качестве не абсолютного, а относительного признака. Семантическая структура пословиц может быть сведена к двум типам: синтетическому и аналитическому. В этом они сходны с фразеологическими знаками. Думается, наличие переходных явлений в сфере паремиологии является, с одной стороны, доказательством того, что пословицы и поговорки составляют единую логико-семиотическую подсистему языка, а с другой – демонстрирует отсутствие возможности категорической однозначной квалификации паремий либо как языковых знаков, либо как текстов фольклорного характера. Литература и примечания:
_________________________ ©️ Савенкова Людмила Борисовна |
       
|
