|
|
|
Посмертно изданные заметки Акутагавы Рюноске «Жизнь идиота» (1927) завершаются упоминанием о Жане Кокто в крохотном эссе о Николае Васильевиче Гоголе. Яркий представитель японской ветви натуралистической литературы фактически признаётся, что обречён разделить судьбу трагического безумца – автора «Ревизора». Увы, дорогие читатели, заметим мы, перечитывая печальную книгу Акутагавы, мир не прощает даже иронии над собой, а с насмешниками и вовсе подчас беспощаден. Популярный писатель не уморит себя голодом, предав огню одно из своих произведений, а просто примет яд, изнурённый муками безрадостного творчества (1892–1927). Возможно, ему, как и великому русскому насмешнику, не хватило юмора в отношении к самому себе и своему гениальному творчеству. Возможно, причина столь трагических финалов одного из создателей русской натуральной школы и его японского последователя было в самой природе их творчества, общих закономерностях творчества, как такового, а не в беспощадности мира. Но, если говорить об Акутагаве, то нельзя исключать и утверждающегося в Японии начала ХХ века милитаризма и неспособности противостоять ему родины Гоголя, а значит, и наследников великого насмешника, в том числе наследников зарубежных. А вспомним, что и Крымская война (1853-1856), которой предшествует смерть Гоголя (1852), стала следствием роста милитаристских амбиций ряда европейских противников России, подпитываемых феодальной патриархально-патриотической отсталостью родины Гоголя. После этого воспоминания напрашивается общий историко-политический «диагноз» двух финалов: милитаризированный капитал индустрии идей и мнений аппетитно закусил аграрным кустарём-одиночкой с его наивной фабрикой забавных книжек! Этим обществоведческим трюизмом не ограничиться. Для анализа печального финала Акутагавы перечтём новеллу «Вальдшнеп» (1920), посвящённую русской литературе. В этой новелле гениальный японец обретает важнейший именно русский исток своего творчества. В новелле всего два основных персонажа: один литературный старец, Тургенев, гостит у другого, Толстого, в его имении Ясная полян». Забавы ради они охотятся на вальдшнепов и беседуют о литературе. Тургенев рекомендует своему другу француза Мопассана, а тот в ответ предлагает Гаршина. Толстой сомневается в меткости автора «Записок охотника», а Тургенев припоминает за другом неприятную привычку уличать в фальши других, не замечая её за собой. Здесь нужно заметить, что беспощаднее всего был великий гуманист в обличении именно себя (достаточно вспомнить «Детство»). Обратим внимание не на саму ситуацию лжи и фальши на охоте, а на приводимые в её контексте примеры интересных молодых авторов. У Толстого и его супруги в качестве примера берётся визит Всеволода Гаршина, который сразу же потребовал себе в гостях рюмку водки и хвост селёдки. Здесь сам собой напрашивается образ бездомного кота, почему бы его и не вспомнить после истории с несчастными птичками, которых, разумеется, в новелле не пожалел никто (ассоциация наша, прямо скажем, субъективная, но имеет право быть). А вот и другая, не менее субъективная наша ассоциация в связи с предложением Тургенева. Почему бы не вспомнить новеллу великого французского стилиста, герой которой, прикованный к постели, с успехом высиживает цыплёнка. В самый раз воспоминания после чтения новеллы японца об охоте российских писателей на птичек. Один из них, как мы знаем, гуманист, который всем в назидание даже демонстративно котлетки рисовые ест, а другой в прошлом заядлый охотник, не гуманист, не учитель человечества, а художник, артист. Позволим себе додумать за японца и его персонажей лишь намеченные ситуации, таковой лаконизм изображения, оставляющий свободу читателям, в духе эстетики молчания и недосказанности, что характерно для дзен-буддизма. Убивать зверушек и птичек – это так же некрасиво, как подозревать фальшь в людях. Гуманнее не птичек жалеть, а голодного кота, который не только рыбьим хвостом закусить может, но и от птичек не отказался бы, наверное. Здесь тихий подспудный спор двух литературных старцев. Спор этот в молчании, в самой ситуации, в возможных реакциях, словах и мыслях, ведь новелла о живых людях, а не о бюстах, деланных болванках. И артист, и учитель гуманизма остаются собой. Реальность мудрее в своём многообразии каждого из писателей в отдельности. Утверждение многообразия реальности над односторонностью внешне заявляемой нравственной позиции и представляется нам потенциальной художественной идеей новеллистического эссе Акутагавы Рюноске «Вальдшнеп». Но какое это имеет отношение к печальному финалу, который завершит судьбу японского продолжателя натуральной литературы европейского континента? Писатель в своей отстаиваемой позиции – подобен актёру и драматургу одновременно. Актёр жёстко закреплён в своей умозрительной роли, а вот драматург свободен, вариативен, в праве варьирования, в его руках всегда есть веер возможностей. И когда Акутагава в «Жизни идиота» вспоминает поэта-сюрреалиста Жана Кокто, он не может не «позавидовать» будущему драматургу Кокто, ведь до этого будущего он не доживёт. А за самим фрагментом о Гоголе нельзя не почувствовать жалости к несостоявшемуся актёру Гоголю. Ведь Гоголь был вынужден хоть в реальности сыграть то, что могло бы дать ему иные свободы на сцене, которые были бы богаче, разнообразнее, жизненнее. Ах, эта жалкая реальность! Фантазии? Вымыслы? Но речь не о тексте – о произведении. Эссе Акутагавы произвело на вашего покорного слугу, дорогие читатели, именно такое действие. И вот оно: Акутагава сам себя вывел в свой финал как персонажа-актёра своей реальности. Он был слишком молод, и он был зависим от патриархального фольклорного сознания, в котором личность ещё не вызрела и не обрела всей возможной самостоятельности. Акутагаве не хватило сюрреалистического куража. Он слишком серьёзно воспринимал реальность. А серьёзность лишь первый симптом скептицизма. Немного усилия для самоиронии, для толики абсурда, для чувства юмора – вот, чего не хватило Акутагаве. В нём возобладал самурай, а не актёр, учитель, а не художник. Печальная участь Пьеро из весёлого квартала самурайского городка – вот она участь Акутагавы, если представить её в милитаризированной терминологии. Маленький тихоокеанский дракон побеждает колосса на глиняных ногах, пользуясь еле заметным преимуществом в скорострельности своих корабельных пушек. Но сам побеждён литературой, сказкой этого колосса. Парадоксы войн и международных судеб бывают и такими. Это о России и Японии. В «Библиотеке всемирной литературы» японский натуралист Акутагава Рюноске соседствует с американским романтиком Эдгаром По. В продолжении такой библиотеки от конца ХХ века до наших рядом с ним мог бы стоять автор «Женщины в песках» Абэ Кобо. Абэ Кобо – представитель литературы абсурда. Среди писателей России и российского ареала среди них, писателей-адептов абсурда могли бы оказаться Александр Житинский (Россия, Санкт-Петербург), Салават Вахитов (Россия, Уфа), Мехис Хейнсаар (Эстония). Натуралист Акутагава осознанно развивает традицию Н.В. Гоголя, но он автор эстетически самостоятельный, опирающийся и на собственную национальную традицию, прежде всего, фольклорную. И здесь вовсе нет нужды видеть излишнее сходство, например, с «Шинелью» зачинателя школы натуральной литературы «Бататовой каши» её японского продолжателя. Такие сравнения, конечно, необходимый первый шаг, но анализ своеобразий для дальнейшего развития русской литературы, создающейся на языке с открытой лексической системой, не менее актуальны. Памятуя наш подход к изображению взаимоотношений русских классиков в новелле Акутагавы Рюноске «Вальдшнеп», посмотрим на тот же приём молчаливого, невысказанного автором возможного последействия, но в другой новелле. Это исторически значимая для развития его творчества новелла «Ворота Расёмон» (1915). Повествователь здесь ведёт свой рассказ о некоем слуге, которого, как оказывается, уволил хозяин. Вечером он стоит под дождём у башни «Ворот Расёмон» на когда-то оживлённой улице переживающего уж два – три года запустение Киото после урагана, землетрясения, пожара, голода и неизбежных болезней. Повествование ведётся отстранённо, достаточно безучастно по отношению к персонажам, со ссылкой на исторические упоминания о бедствиях в старинных летописях. Однако атмосфера жутковатой ситуации передаётся, так говорится о множестве ворон и том, что после заката солнца здесь становится жутко. Потрагивая рукой беспокоящий его чирей на правой щеке, этот уволенный слуга поднимается под крышу ворот, оказывается среди сваленных грудами мертвецов и вдруг, едва превозмогая трупный запах, видит внутри башни старуху, выщипывающую у трупов волосы. Читатель двадцать первого века, может предположить, что убогая старуха продаёт волосы изготовителям париков или сами их делает на продажу, тем и живёт. Но Акутагава на этот счёт не распространяется. Выслушав рассказ старухи, что мертвецы сами заслужили такой участи своими прегрешениями, его «герой» срывает с убогой её кимоно и грубо отпихивает несчастную, цепляющуюся за его платье ногой на трупы, а та отползает к выходу из башни и смотрит вниз на беспроглядную ночь. Слуга, как отмечает новеллист в концовке-предложении, исчезает после этой ночи бесследно. Вот и весь рассказ, который и представляет собой новеллу. Весь ужас раскрывается после домысливания ситуации. Время от времени трогающий беспокоящий его чирей на щеке, да ещё и зарящийся на грабёж, срывающий кимоно с щиплющей трупы мародёрки, этот слуга после такой ночи в башне мертвецов почти обречён заразиться трупным ядом. Сам символизм таких финалов прописан ещё ярчайшим представителем артистического искусства, как теоретиком, так и практиком, россиянином Иваном Сергеевичем Тургеневым. Антагонист лидера дидактического искусства Николая Васильевича Гоголя, он такая же фигура из давнего прошлого, как и все россияне натуральной школы. Но достаточно вспомнить финал Евгения Базарова из «Отцов и детей» Тургенева, и прошлое русской словесности обретает новую жизнь, когда перечитываешь японского автора ХХ века и задумываешь о зарубежных путях российской художественной словесности. Артисты и наставники, учителя, к которым мы смело причисляем и проповедников гуманизма, были впервые разграничены Александром Васильевичем Дружининым, современником Тургенева. Сохраняем эту теоретическую идею для себя, делая дополнение о гуманизме как разновидности дидактики. При этом мы, конечно, понимаем, что настоящая дидактика предполагает и артистизм. Не вызывает сомнения и то, что самая затейливая басня не может обойтись без морали, а всякое художественное слово в своём синкретизме и в своём синтезе, в своей органичности басенно, а иначе не было бы сохранено в истории, не породило традиции и даже подражания, эпигонства. Диалектика! Диалектика есть диалектика! Не обойтись без диалектики! В чём же мораль «Ворот Расёмон»? И что есть увлечение Акутагавы русским натурализмом, натурализмом вообще для литератур Японии и России? «Ворота Расёмон» российским читателем воспринимаются в контексте некронатуралистики Гоголя и Достоевского, меньше он знаком с соответствующими исконно национальными фольклорными традициями для японца. Представить, что сам образ, к примеру, от банной мокроты рождающегося лакея Смердякова из «Братьев Карамазовых» – это «чисто» японский образ, для россиянина непросто. Фольклор «заветных сказок» и подобные явления в культуре – область заповедная, закрытая, можно сказать, запретная. Впрочем, многое в ней со временем приоткрывается и в адаптации становится достоянием даже газет. Впрочем, в самом фольклоре некронатуралистической тенденции мощно противостоит и обратная, преисполненная жизнелюбия и оптимизма. Об этом свидетельствуют сказки о стариках. К примеру, о сохранении своих стариков, тайном и запретном, в годы общего избавления от них, которое зафиксировано уже и в европейской античной эстетике Алексея Фёдоровича Лосева. Комичны и даже забавны сказки о колотушках чертей. Эти колотушки оказывают омолаживающее действие. Так, одному старику удаётся вернуть молодость, а вместо обезьянничающего находят барахтающегося в своём старом кимоно младенца с колотушкой. Понятно, что обезьянничающий перестарался. Подобное можно и в русской литературной сказке Петра Павловича Ершова «Конёк-горбунок» прочесть. Сладостно милые образы культуры аниме и «Манга» подчёркнуто условной стилистики дают аналог именно молодёжной масс-медиа сказки, замещающей фольклор. Феномен натуралистики Акутагавы здесь – культурный антитезис в художественной традиции самой Японии. И этот витальный антитезис сильнее связан с идеей национальной, «матриотической», так сказать, чем какой-либо иной. Такая витальная идея наблюдается, к примеру, и в распространённой среди европейских цветоводов легенде о происхождении японского народа. В соответствии с этой легендой один китайский император послал несколько сот чистых сердцем юношей и девушек найти цветок, из которого можно приготовить эликсир жизни. Цветок рос в горах на далёком океанском острове. Туда и отправилась чистая сердцем молодёжь, да там и осталась. Так, согласно легенде, и появились японцы, да и сама Япония как государство. Патриотическая идея не может быть в своей сущности именно «витальной», то есть жизненной, именно «матриотической». В этом отношении культурный феномен Акутагавы именно демонстративный антитезис, а носитель, как ни странно, национально «матриотической» тенденции в «Воротах Расёмон» – старуха, которая отвратительна на первый взгляд, но не так омерзительна, как омерзителен в своей сущности слуга, превращающийся в грабителя. Его прорастастающая чирием натура – болезненна, болезнетворна в самой своей природе. «Ворота Расёмон» в межкультурных отношениях показательны, как китайская таможня, на которой был задержан Лао-Цзы и благодаря которой мы все и читаем написанные на этой таможне сочинения старого («Лао») учителя («Цзы»). Показательна эта новелла, разумеется, не в прямом аналоге, а в самом своём парадоксе. Прочитай её, пробуя тем самым своеобразный пирожок из русской сказки. Во-первых, многое в новой для тебя культуре увидится не таким уж и страшным, каковым кажется на первый взгляд. Во-вторых, следуя дальше, не торопись примерять на себя не своё кимоно. Прежде подумай, а нет ли у тебя на щеке какого-нибудь прыщика, а опаснее того, чирия, иной гадости где-нибудь. Такая предупредительная пограничная башня и предлагается в виде новеллы «Ворота Расёмон» паломникам в страны Востока на границах японской художественной словесности. Создатель этой сторожевой башни Акутагава Рюноске. И труд созидания таких шедевров словесности стоил ему многих лет жизни. Строитель прожил всего 35 лет, а в год создания «Ворот Расёмон» ему было всего 23. Ваш друг-эссеист, дорогие друзья-читатели этих рассуждений в своё время так и не решился даже попробовать и рискнуть получить профессию востоковеда, хотя ему «удалось» родиться и даже пожить на Востоке, иметь некоторые возможности изучать языки и культуры Востока, кое-что читать восточного и о Востоке. В годы отрочества довелось прочесть и «Ворота Расёмон». И вот что именно за книга и от чего именно предостерегла она при выборе дальнейшего пути предлагающего вам, дорогие читателя, свои писания эссеиста. Начнём издалека. В невинном возрасте ребятишек мы, школьники, собирали макулатуру. Ходили для этого по квартирам. И вот из-за одной двери нам среди прочих кандидаток на переработку дали потрёпанную книженцию без обложки. Это был какой-то учебник криминалистики. Его мы закинули уже в машину, стоящую в школьном дворе без раздумий, даже не обратив внимания на иллюстрации. Они были отвратительны. Я тогда изучал фотоискусство в студии, и даже не предполагал, что подобные снимки могли существовать, так они были неинтересны. А вот во время, когда отрокам положено обдумывать житьё, делать жизнь с кого, я не без интереса прочитал 200-летие криминалистики Торвальда, которая дала мамина подруга, чей брат-юрист увлекался литературой. Эта история криминалистики показалась мне даже интереснее «Приключений Шерлока Холмса» Конан Дойла. Но я к тому времени уже собирался без особых раздумий в журналисты. Анализы текстов мне были интереснее анализа каких бы то ни было событий, а уж преступления и преступники были совсем за горизонтами моих интересов. Вот эти две книжки по криминалистике и вспомнились эссеисту, предлагающему вам, дорогие читатели, своё эссе об Акутагаве, в связи с размышлениями об этом классике японской литературы. Возможно, «Ворота Расёмон» где-то в глубинах подсознания упрочили мой выбор в пользу именно российской филологии, пути, пролегающему отнюдь не на Восток. Я и сейчас редко заглядываю в книгу этого любимого многими классика «ужасной словесности». Акутагава через многие годы после первого знакомства с его творчеством представляется мне несчастным узником своего таланта, обречённым на хоть и сладкий для самого узника, но каторжный, изнурительный при всей своей славе и гонорарах труд. Впрочем, мерзости жизни, сладость, слава и золото, сулимые ими, кого они способны прельстить? Лишь того, кто не знает лучшей доли. СТРАНСТВУЮЩИЙ ЭСТЕТ Полная противоположность заключённому в башню эксплуатируемого нуждой, славой, а главное, собственной одержимостью творчеством Акутагаве Рюноске странствующий эстет Токутоми Рока (1868 - 1927). Если Акутагава Рюноске в своей новелле «Вальдшнеп» (1920) лишь представляет встречу двух российских литературных старцев, но лично сам ни с одним из них не общался, то его старший современник Токутоми Рока сам лично встречается с Львом Толстым (1906), к которому совершает паломничество в Ясную поляну, у которого даже купается в купальне, с которым ведёт беседы, а затем, испытывая духовное влияние, даже посвящает себя крестьянской деятельности и пишет книгу «Бормотание земляного червячка» (1913). У Токутоми Рока нет и попытки судить о русских классиках, интересующих автора «Вальдшнепа». Он последователь одного из них, Льва Толстого. Обращение двух японцев к духовному опыту России после её поражения в русско-японской войне 1905 года показательно и поучительно в историко-литературном отношении. Оба представителя феодальной части милитаризированной восточной страны ищут в русской культуре ответы на волнующие их жизненно важные вопросы, которые невозможно однозначно и просто сформулировать на языке формальной математической логики высказывания, суждения. Как показал исторический опыт, временно побеждённая Японией Россия следующим историческим шагом даст своей победительнице очевидный урок. Феодальный милитаризм стал бесперспективен перед лицами сплочённых в интернациональном союзе демократий, с кем бы и в какие бы альянсы этот милитаризм ни вступал. Вместе с тем исторически небезынтересны, даже поучительны судьбы и японских классиков, ищущих и обретающих себе опору в своих сугубо национальных поисках. Акутагава Рюноске и Токутоми Рока по-разному, с разных сторон и на разных орбитах представляют центрифугируемую капиталом творческую элиту, так сказать, феодальной пробы. Акутагава Рюноске – это отягчённый потомственным наследием материнского безумия в своей сущности пролетаризируемый маргинал-отщепенец, обречённый на гибель декадент, потенциальное пушечное мясо, пошедшее на деликатес индустрии идей и текстов. Ученик крупного писателя, он становится «бумажным» рабом собственного успеха. Совсем иное – Токутоми Рока. Его работодатель – брат, здесь при всех разногласиях отношения патриархальные, а в наследстве – никакого безумия. Он – представитель выбирающей путь буржуазных реформ политической элиты. Эстетские поиски свободного художника, как они далеки от смертельно опасной орбиты литературного камикадзе! Оба писателя предугадывают своим творчеством историческую закономерность ухода феодальной семьи с центральной сцены важнейших общественных событий. Акутагава Рюноске видит эту закономерность следствием истощения жизненной, творческой силы. Такутоми Рока – результатом буржуазного преобразования самой органики феодальной семьи, обращения семьи феодальной в семью буржуазную. Первый посвящает этому новеллу «Сад» (1922), в которой комментаторы не могут не обратить внимания на печаль трагических мотивов «Вишнёвого сада» А. П. Чехова. Второй - новеллу «Пепел» в книге «Природа и человек» (1900). Для этой новеллы характерно влияние не чуждого и Токутоми Рока Николая Гоголя, перевод повести которого «Тара Бульба» он публикует в Японии под названием «Старый воин» (1895). В новелле «Сад» творчество сохраняет свою жизненную силу лишь у сироты-художника, покидающего заброшенный сад и уезжающего в столицу, но он, этот художник, не представитель семьи владельцев сада, а лишь её гость былых времён, да и само это творчество скорее способно напомнить лишь трепет крыльев мотылька, но не живой огонь вдохновения. В новелле «Пепел» главная пружина – капитал, наследство, обладателем которого становится средний сын старого самурая, понуждающий именем отца и кодексом Бусидо совершить харакири своего младшего брата под предлогом, что участие того в мятеже не потерпит правительство. Результат такого понуждения – не только суицид младшего претендента на наследство, но и безумие матери, вызывающее пожар, в пламени которого гибнет имение и всё ценное имущество семьи. Остаётся лишь пепел, отсюда и название эффектной по своей живописи, сюжетно динамичной и психологически остро драматичной новеллы всего из трёх главок. Акутагава Рюноске и Токутоми Рока завершают свой жизненный путь в 1927-м году, первый, хоть и на пике популярности, славы, но молодым, 35-летним, второй, хоть и почтенным, признанным у себя на Родине классиком, но всё-таки не доживающим одного года до конца своего шестидесятилетия. Традиционный для дальнего востока шестидесятилетний цикл двенадцати зверей, разнящихся пятью своими стихиями не получает завершения. В этом смысле жизнь обоих не получает своей значимой для Востока завершённой цикличности. Япония культурно-исторически отпочковывается от Китая. И процессы общественной жизни в этих странах глубинно взаимосвязаны. В этом отношении жизни двух писателей, выражающих общую судьбу феодализма в Японии накануне глобальных потрясений неизбежной Второй мировой войны, символичны. Печали года конца жизненного пути приходятся на год прихода к власти в Китае Чан Кайши, милитаристского лидера националистов, бегство которого, завершающее Вторую мировую войну, приведёт к созданию такого нового государства, как Тайвань. У Японии появится новый сосед и потенциальный то ли друг-союзник, то ли конкурент-соперник, одним словом, младший до зубов вооружённый братец-милитарист. Культурологический спад волны активности феодальной и милитаристской тенденции в Японии компенсируется (даже совпадает с…) восхождением этой волны в Китае. Очевидное наблюдение, которое может иметь значение для культуролога. Но не будем фиксировать своё внимание на милитаризме и войнах, и без этих сомнительных удовольствий хватит для нас чисто литературных проблем. Токутоми Рока – странствующий эстет. Характерологические и жанровые зарисовки его книг – изящные миниатюры. Вот разбирают на стройматериалы дом, вот женщина со своими детьми, у неё нет денег оплатить квартиру, из которой её выселили, автор не знает, как ей и помочь в беде, а ведь стоит она у фасада крупнейшего банка, в недрах которого хранятся многие миллионы! Вот мельничное колесо балагурит, словно персонаж Ганса Христиана Андерсена! А вот эстетствующий мужичок, ну, наверное, начитался Льва Толстого, не хуже самого Токутоми Рока! Всё очень жизненное, живое! Но лучше всего удаются этому японскому прозаику пейзажи. В них он настоящий мастер. Стилист просто виртуозный! Тонко чувствующий природу живописец! Невольно жалеешь, что после успешного творческого вступительного конкурса на отделение журналистики филфака не продолжил своих этюдов, которые начал ещё в детстве, зачарованный вначале природой Кавказа, а затем красотой Карпат. Иногда, правда, уже после 2014-го года мои зарисовки публикует редактор местного крымского выпуска «Литературной газеты», даже прислала выписанное официальное удостоверение собственного корреспондента, но до гонораров дело не доходит. Невольно пожалеешь, что не брат и не сват издателю, как Токутоми Рока. Ну, это, разумеется, шутка. Хотя и восхищаясь стилистом из далёкой Японии, можно оставаться в душе материалистом, всё-таки именно материализму учили нас, будущих журналистов, в университете философы. Зато чувствовать себя в душе странствующим эстетом, разоткровенничаюсь, приятно. Конечно, не таким, как японский христианин, который даже до Ясной поляны в своих странствиях дошёл, но всё же… Всё-таки чувствовать себя подражателем Токутоми Рока – это несравненно лучше, чем хоть на миг почувствовать себя в шкуре Акутагавы Рюноске. ___________________ © Пэн Дмитрий Баохуанович |
|