 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
КОНСТАНТИН ЦИОЛКОВСКИЙ – ПОЭТ КОСМОСА Наследие Циолковского разнообразно: здесь научные статьи чередуются с фантастическими повестями, а автобиографическая проза – с заметками, такими, как "Эфирный остров". Ощущение мощи, невероятной мыслительной энергии и вместе с тем – странный налёт некоторой отстранённости, что ощущается, когда вчитываешься в иные места разных текстов, заставляют подумать о получении знания посредством озарения – путём, технология которого человеку совершенно неизвестна: остаётся довериться Библии и привести примеры пророков… Фраза Циолковского не строится – да и не должна – ни по каким художественным канонам или принципам, она достаточно свободна, в том числе и от грации, необходимой в беллетристике, но эта фраза нагружена мыслью. Будто Циолковский и впрямь имел возможность заглянуть на Луну в качестве гостя, будто самые невероятные предположения, нарушая параллели земной логики, становятся действительностью... Неуёмная одарённость Циолковского выплёскивалась, помимо бесконечного научного поиска и многочисленных изделий, и в литературу, и, если научное его признание широко, то научно-фантастические книги остались за бортом внимания – возможно, потому, что шли параллельно научным построениям. Близкие к фантастике – «Свободное пространство», «Грёзы о Земле и небе», «На Луне» – прорываются в будущее: всегдашняя устремлённость к полётам не могла держаться за землю… Стиль Циолковского сух и прост, в нём есть нечто от формул – и от фиалкового цветения космоса, чьи лепестки раскрываются постепенно, увеличивая нормы человеческого знания. «Монизм Вселенной», как философская ступень в постижении оной, не выдержан в духе классического философского построения, но близок именно к рассудочному характеру его прозы – фантастической в той же мере, в какой и философской. Был и утопический роман о грядущем, опубликованный с сокращениями в 1918 году… Впрочем, был он опубликован и полностью – несколько позже. Заглядывая туда – в недра 2017 года, Циолковский мало что угадал, но это и неважно: в сравнении с дерзновением мысли и словно предъявленным доказательством его многогранной одарённости. Читать сугубо литературные работы Циолковского интересно – они все на линии зова, призыва, некоторого неистовства даже; они все – о невозможности успокаиваться, о необходимости постоянной работы мысли и напряжения чувств, и в том их значение, дополняющее огромный мир научных трудов великолепного учёного. Поэт космоса – Циолковский – русский провидец, переорганизовывающий реальность, предлагающий новые лабиринты, иное содержание…. Внешнее творится через внутреннее: первое казалось весьма условным в жизни Циолковского, хотя он многое любил из предложенного миром. Провинциальная бездна – с кривыми заборами и обывательским сонно-сытым мирком – и дерзновение мыслящего космосом человека. Он объяснял монизм Вселенной абсолютным счастьем космоса: бело-золотистого, переполненного информацией. Как мыслил провидец? Формулами, сгустками таинственных образов, напластованиями… почти музыкально звучащих идей. Сначала проявляется сущность тайны, потом начинают мерцать слова. Научно-фантастические книги Циолковского вырастают дополнительными растениями гениально разбитого сада. И звёздная вечность становится ближе людям. АСТРАЛЬНЫЕ ЧАРОИТЫ АЛЕКСАНДРА ЧИЖЕВСКОГО Порою виртуозная огранка стихотворений Александра Чижевского напоминает блистательные переводы из французской поэзии: странная ассоциация, свидетельствующая о гамме всеобщности – в том числе и поэтической: Непостижимое смятенье Вне широты и долготы, И свет, и головокруженье, И воздух горной высоты. Учёный становится поэтом, поэт сущностью своей перетекает в учёного, и пласты мировосприятия совмещаются, давая неожиданный эффект, потрясающий результат: И высота необычайно Меня держала на весу, И так была доступна тайна, Что я весь мир в себе несу. Грандиозность космических панорам, открытая внутреннему оку Чижевского, приобретает законченность формы, будучи уложенной в компактные тела стихов. О! Чижевский вправе был написать стихотворение «Человеку», и даже может быть – Человечеству, ощущая Прометеево начало в себе, испытывая сопричастность к славянскому пантеону, где Перун ему – точно собеседник. Огонь стихов связан с огнём научного откровения, и, может быть, будущее за синтезом, пока едва намечаемым, – синтезом художественного творчества, научного прорыва, религиозного делания. Жизнь сама держится Прометеевым подвигом: Подобно Прометею Огонь – иной огонь – Похитил я у неба! В стихотворении, посвящённом Циолковскому, Чижевский именует звёзды – малютками: так нежно, так ласково, по-домашнему, может назвать только знающий, только входящий в соприкосновение с глобальностью космоса: Привет тебе, небо, Привет вам, звёзды-малютки, От всего сердца И помышленья. Вечно вы мерцаете в чёрно-синем небе И маните моё одинокое сердце. Конечно, Чижевскому хватило бы и научной славы, но его поэтическая одарённость поднимает его, усиливая образ его, звучание личности на ступень сакральной высоты. Космос поэзии – и поэзия космоса… Александр Чижевский, прикоснувшийся к бездне познания, – нет! – черпавший из неё, переводил иные образы именно в поэтическое слово – или словом оным переводил многие запредельности на понятный людям язык: И вновь и вновь взошли на Солнце пятна, И омрачились трезвые умы, И пал престол, и были неотвратны Голодный мор и ужасы чумы. И вал морской вскипел от колебаний, И норд сверкал, и двигались смерчи, И родились на ниве состязаний Фанатики, герои, палачи. Стихотворение, адресованное Галилею и посвящённое ему, будет – верится – прочитано им в тех пределах, в гудящих и неуловимых параллельных мирах, где непременно должны были встретиться – автор и адресат. Космос начинается в нас – заворачиваясь таинственными лепестками в розе каждого сердца: При мумиях – древнейшие границы Поэзии, и из заветных крох Мы бережно слагаем вереницы Сердечных человеческих тревог. Космос раскрывается историей и предельным дерзновением постичь непостижимое, связать нити, так сложно связывающиеся, совместить волокна звёздного и человеческого… В одном из стихотворений Чижевский, касаясь земной зависти и злобы, писал: Доктора и профессоры-колумбийцы Сейчас читают мои доклады, Ставя меня в разряд великих, – А вокруг – российские учёные-убийцы Устраивают мне капканы и засады И травят меня стаей волков диких. Сила обстоятельств велика, она может удержать от перемещения тело, но ей не остановить мысль. А Чижевский был человеком постоянно, неустанно пульсирующей мысли, выливавшейся и в научные труды, и в поэзию, и в живопись… И мысль, определившая стихи, дала им возможность играть великолепными гранями, переливаясь на солнце духа и обогащая умеющих слышать… ВЕКТОРЫ ВЛАДИМИРА ВЕРНАДСКОГО Его космизм был необычаен: он зиждился на ощущении тотальной жизни: всё живо – от мысли до кристаллов, всё напоено своеобразной плазмой мудрого дыхания вечности, всё пронизано сильными пульсациями вселенной. В сферу научных интересов Владимира Вернадского входили: минералогия, кристаллография, геохимия, геология, почвоведение, радиогеология, биология, палеонтология, биогеохимия… Он был создателем научных школ – биогеохимии, например, и казался сам – человеком из космоса: возможно, с другой, мыслящей, как Солярис, планеты, что и позволяло ему расширять интеллектуальные и метафизические горизонты человечества. Он учился в обычной гимназии, под влиянием отца, потомка запорожского казацкого старшины, приобрёл интерес к украинскому движению, специально выучил польский язык, чтобы читать книги про историю Украины. Потом был университет, почвоведческие экспедиции, кандидатская… Долгие годы преподавания, радиевый проект, эвакуация, возращение… Учение о ноосфере, выдвигающее Вернадского в первые ряды русского космизма, равно и в ряды мировых учёных, созревало постепенно, складывалось и оформлялось теми слоями, которыми мысль, используя неведомые энергии, окружает планету… И в итоге всё это – сфера взаимодействия общества и природы, в недрах которой мыслительная деятельность человека становится основополагающей. Вернадский был человеком грядущего: развитие всепланетных систем связи предсказывалось им; он считал вовлечение как можно большего числа людей в занятия наукой необходимой составляющей, сияющей метафизическим золотом ноосферы. Его труды словно стирали границы между наукой и философией: субстанции становились взаимопроникающими… Он был правдоискателем и правозащитником, альфу совести воспринимая основной человеческой характеристикой. Всегда принимая участие в общественной жизни, был активен, начиная с 14 года, с выработки политической линии кадетской партии по «украинскому вопросу»; и он был – словно из возрождения, из эпохи Ренессанса, когда успешная множественность занятий была логична для лучших умов. СВОЕОБРАЗНЫЙ КОСМИЗМ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА Тень Циолковского странным образом мерцает в произведениях Платонова. Невероятно? Но, описывая тех, кто сегодня нищ и голытьба, живописуя тяжесть бытования на земле подлинного, не приукрашенного пролетариата, он подразумевает будущие дали, и – пусть едва намеченное – неумолимое стремление этих людей из самой гущи народной плазмы, из низин, напоминающих болотистую местность, – в грядущее, которое, минуя этапы обучения, приведёт к невероятным прорывам. И привело, кстати: ни сам Циолковский, ни Королёв, ни Гагарин не были выходцами из аристократических кругов… Русский космизм был ориентирован на всеобщность людскую: каждый как листок вроде бы одинок, но – присмотрись – связан с ветвью, со стволом, с корнями; и именно эта всеобщность и созидает невероятный круг единства человечества, так слабо ощущаемого людьми… Вступает в дело невероятная фраза Платонова: данная концентрацией, сгущением, несущая в себе крепкую кислоту таинственных смыслов, предлагающая алогичные корневые решения. Фраза кажется вывернутой – но космические программы и проникновение в космос человека в двадцатые-тридцатые тоже представлялись невероятными; и Платонов, сгущая фразу так, как только он это делал, через неё – хотел именно озарить грядущее… Стихи его носили, как правило, оптимистический характер, но большим поэтом Платонов не стал, он точно репетировал поэзией будущее своей прозы. И есть невероятные ощущения, переданные через смерть в результате несчастного случая с рабочим в начале «Чевенгура»: тут словно стираются грани между мирами, и мир потусторонний предстаёт полупрозрачным. Вернее: полупрозрачны оба мира: живых и мёртвых, последние же проявляются во снах живущих… Космизм Платонова – и земного, круто-напряжённого толка, и мерцающий тонкими предчувствиями, так что тень ученого Циолковского, бывшего и писателем, вполне логична. НИКОЛАЙ ТРЯПКИН КАК ПРЕДСТАВИТЕЛЬ РУССКОГО КОСМИЗМА Русский космизм – особая смесь философии, отношения к жизни, литературы, специфики русскости, жаждущей запредельных явлений: что ярче всего выразилось в философии Фёдорова; думается, не будет натяжкой отнести Н. Тряпкина к поэтам русского космизма… Два корня вспоминаются, когда речь заходит о Тряпкине, один очевиден – Клюев, другой – не настолько заметен – Заболоцкий. Однако именно от Заболоцкого, мнится, шёл поэт, рисуя свои пространственные панорамы, черпая опыт из земного, крестьянского. Именно звучание космизма разливается в одном из корневых, основных стихотворений Тряпкина, справедливо прошедшим через большинство антологий: Где-то есть космодромы, Где-то есть космодромы. И над миром проходят всесветные громы. И, внезапно издав ураганные гаммы, Улетают с земли эти странные храмы, Эти грозные стрелы из дыма и звука, Что спускаются кем-то с какого-то лука, И вонзаются прямо в колпак мирозданья, И рождаются в сердце иные сказанья: А всё это Земля, мол, великая Гея Посылает на небо огонь Прометея, Ибо жизнь там темней забайкальского леса: Даже в грамоте школьной никто ни бельмеса. Космос – почва духа, хоть и не укоренится в нём, будучи во плоти связанным с царством Геи, но огненный Прометей требует необыкновенного взлёта. И вот – они уже есть: космодромы, за ними мерцает дерзновение духа в не меньшей мере, нежели стремительность острой, как биссектриса, мысли. И комбинация стихотворения, туго завязывающего земное, небесное, мифологическое, даже отчасти фантастическое – есть выражение русского космизма в формулах точных, отшлифованных строк. Впрочем, чаще даже кажется, что Тряпкин не столько шлифовал свои стихи, сколько выдыхал их – целостно и легко. Контраст между печным, деревенским и нарисованным в первой, сложно-удлинённой строфе велик, поэтому: А в печах в это время у нас в деревнюшке Завывают, как ведьмы, чугунные вьюшки, И в ночи, преисполненной странного света, Загорается печь, как живое магнето. И гашу я невольно огонь папироски, И какие-то в сердце ловлю отголоски, И скорее иду за прогон, к раздорожью, Где какие-то спектры играют над рожью, А вокруг силовые грохочут органы… Тут уже и фантасмагорический элемент, присущий направлению этой мысли: печь, загоревшаяся живым магнето… И силовые органы, не играющие, но грохочущие, несколько снижают впечатление от человеческих возможностей. Есть и такой момент в недрах космизма: все едины со всеми, существует глобальный круг всеединства, что человек чувствует очень слабо, но – подчинён ему, и поэт – этот своеобразный сейсмограф бытия – ощущает вибрации более тонкие, нежели люди, лишённые поэтического дара. Поэтому, когда Тряпкин пишет: Кричала гагара, Что солнце проснулось, Что море поет. Что солнце проснулось, Что месяц гуляет, Как юный олень. Что месяц гуляет, Что море сияет, Что милая ждет – – то в единое сведено: гагара, сияющее море, движение месяца, ожидания милой; в единство, которое и говорит о причастности поэта к силам и свету такого феноменального явления, как русский космизм. _____________________ © Балтин Александр Львович |
       
|
