|
|
|
* * * Ночь черна, Фортуна зла, на исходе силы... Неважнецкие дела, голубь шизокрылый... Истощилась даже злость, истончились чувства... В домино одна лишь кость – дублик "пусто-пусто". Жисть ушла, увы и ах, превратилась в муку... И во всех земных прудах – лебедь раком щуку. Грусть-тоска стучит в висок, ветерок в кармане... Мне известен адресок кузькиной мамани. Бог творил мою судьбу, полон мыслей нежных, но видал меня в гробу в тапках белоснежных. Я, обиды не тая, понимаю Бога: у него таких, как я, безобразно много. Бесконечная фигня – оттого и ною... Те, кто любит не меня, те любимы мною. За спиною – лай собак, горести да плачи... Я, пока искал черпак, опоздал к раздаче.
История без морали Чего – поди пойми!– ждала её душа? Чем виделись в мечтах тропинки и дороги? - но с милым был ей рай. Пространство шалаша, как в зрелищном кино, раздвинулось в чертоги. Она была юна, прекрасна и легка; смертельный омут глаз, точёный нежный профиль... Но жизнь брала своё: стиральная доска, потертое трюмо да на плите – картофель. И каждый новый день вмещал в себя века. Кипел в кастрюле суп. Вода неслась по трубам. Из "ящика" вещал багровый член ЦК, одышливо пыхтел и вяло цыкал зубом. От тысячи забот трещала голова, но ей же не впервой: сутулилась. Молчала. Работы было две. И сына – тоже два. Ах да, ещё и муж. Любимый. Поначалу. Была её рука в мозолях от весла, а время шло и шло... Рельеф меняла местность... Он бил её порой, но в целом не со зла – за этот скорбный лик. За эту бессловесность. Я знал его слегка. Её немного знал – Фортуна всех в один колодец окунала... Причудливым мазком я б выписал финал в истории моей. Да только нет финала.
Тюбик Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще. А в ванной – тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий. Когда он где-то – невыносимо. И жизнь чернеет, как Хиросима. Она – как робот. Её Азимов с неё и пишет свои законы. Её глаза – как глаза иконы. Его любовь – словно код Симсима. Ему открыты её пенаты; она и речка, и переправа... А он – женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право. Ей больно думать: с чужим-то мужем! Но быть одной многократно хуже. Иначе – темень. Иначе – стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином. Весь свет окрестный сошёлся клином на нём. Ей больше никто не нужен. Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы. И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы. Слегка помялась его рубашка. Его ждёт дома дочурка Машка. Сказать, что всё это рай – натяжка, и это будет звучать манерно. Но без него ей настолько скверно, что даже думать об этом тяжко. Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость... Она давно отучилась плакать, ведь слёзы – слабость. Нельзя, чтоб слабость. В колонках тихо играет Брубек. Зубная паста. Всё тот же тюбик. Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе. Зато она его очень любит. И он её очень любит. Тоже.
* * * Я не дослужил обедни, и скрылась из глаз стезя. Мерещится мрак колодца и длящийся вечность миг. Я, можно сказать, последний. За мной занимать нельзя. На мне это всё прервётся: и солнце, и птичий крик... Как радостно, как ручьисто врывалась в наш мир весна! Как бойко звучали горны, как буйствовал бересклет! Но возраст творит бесчинства: и линзы глазного дна легко превращают в чёрный хронически белый цвет. На дне я. Мне имя – Сатин. Найдя свой удел и схрон, я на волосок от бездны, и ей подхожу вполне. Давай, приходи, писатель, с гусиным своим пером, и книгу пиши, болезный. Естественно, обо мне. С тоскою вселенской вкупе, роняя слезу в стакан, о правде одной радея в словесной седой пурге, пиши с меня смело, Купер, «Последний из могикан». Считай, что я твой, Фадеев, последний из удэге.
Моментальный снимок День лаконичен, словно примечание, ремарка терпеливого ума. Гляди в окно на серое молчание, вползающее в серые дома, на чаек, онемевших, словно кондоры, скользящих в небе, как в реке форель, на то, как ветер обретает контуры, пытаясь дуть в незримую свирель. Рассматривай в шершавой полутемени, как будто это выдалось впервой, гримасу остановленного времени на скорбном лике мокрой мостовой. По лобным долям молотком из войлока стучит пока терпимая мигрень... И, словно кепи, твидовое облако на небоскрёб надето набекрень.
* * * Я чувствую разорванную связь, как чувствуют врождённое уродство. Ко мне не пристаёт чужая грязь. Но, впрочем, и чужое благородство проходит мимо, не задев меня, самопровозглашённого изгоя. Нет, я отнюдь не Байрон, я – другое; я – дым, произошедший без огня. Наполеоном – на груди ладонь – я не стою в бермудской треуголке. Поддерживая тленье (не огонь!), ловлю печальным вдохом воздух колкий. Рубить не научившийся сплеча, я вижу горизонт, который чёрен... Но факт, что я живу, пока бесспорен на беглый взгляд врача иль палача. Завален тест на воспитанье чувств, мотив надежды затихает слабый... Всё круче склон, с которого качусь; всё жёстче и болезненней ухабы. Музей Тюссо остался без меня, я не герой энцикловикипедий. Всё неподвластней мне аз-буки-веди, всё различимей крики воронья. Судьба фальшиво сыграна "с листа", и на исходе, как чекушка водки... Период с тридцати и до полста прошёл в режиме быстрой перемотки. Ушли друзья. Не надо про подруг. И явки все провалены (с повинной). Став авангардом стаи журавлиной, синицы подло вырвались из рук. Откуда этот каменный барьер, задвинутая наглухо портьера, и неохота к перемене мер, предписанных для взятия барьера? И все боренья – супротив кого? Пуста арена. Стоптано татами. Но держит душу жадными когтями угрюмый старый хищник Статус-Кво. Душе гореть хотелось и парить, но не даётся ей полет красивый... У мерина умеренная прыть, тем паче если этот мерин – сивый. Слова исходят из бессильных уст взамен уменья действовать и биться... Ведь в швейной мастерской моих амбиций закройщиком работает Прокруст. Да-да, конечно, это болтовня не самого весёлого замеса. Я пессимист. В семье не без меня. Сколь волка ни корми, он бредит лесом. Могу смириться, выучить фарси, сыграть в чужой, оптимистичной пьесе... "Ну что ж ты, милай, голову повесил?" – спроси меня, Аленушка. Спроси. И может быть, соломинка сия сломает в тот же миг хребет верблюду, и солнцем озарится жизнь моя, и, может, с той поры я счастлив буду; Снеговиком растает Статус-Кво, трусливо убегут из Рима готы... Есть что-то посильней, чем "Фауст" Гёте. И посильней неверья моего.
По этапу Отутюженный синоптик вновь включил свою свирель, обещая солнца ломтик и весеннюю капель. Он нам врёт легко и нежно, улыбается слегка – и приходит в дом надежда (нет, не Крупская Н.К.) И летит с экрана слово, верой в лучшее дыша: да, дела идут хреново. Но погода – хороша! Внемлет жаждущее ухо сонму пошлых идиом: "Завтра – кайф! Тепло и сухо!". Значит – снова снег с дождём. Вседержитель бьёт баклуши, в плед уткнулась борода... Он опять хотел как лучше. Получилось как всегда. Взять бы этот мир абсурда да и бросить в бездну вод! С арамейского и с урду плох был сурдоперевод. Наш ситком сойдёт за драму: по указке главврача Харе Кришной Харе Раму мама моет, хохоча. Ноздри чуют серный запах, жизнь стекает в водосток... Дан приказ: ему – на запад, блоку НАТО – на восток. В небе мчатся в ритме престо грозовые облака. Всюду бой за койкоместо в санатории ЦК. В тыщи глоток песню грянем! Хорошо, что мы в толпе, дорогие хуторяне, соборяне и т.п! Вседержитель сверху: - "Really?!" – говорит в сто первый раз, – "Что ж вы, братцы, натворили?! Где же головы у вас?!". Он в слезах печальных тонет, говорит себе: "Не смог..." и горстями ест мельдоний, запрещённый ВАДА с МОК. По этапу – лесом, степью – всё бредём, к руке рука, мы, повязанные цепью, вечной цепью ДНК. Каждый – личность. Только в сумме – агрессивный злой объём. В росте градуса безумья явно сходство со зверьём. Сядь, уймись, своё отпрыгав, превратив сценарий в фарс. Где родился – там и Пригов, там и Веничка, и Хармс. Мы особенная секта, но гляди, как усмирил нас жестокий злобный некто без руля и без ветрил. Он, сомненьям не подвержен, равнодушен, как моллюск, склеротичный палец держит близ багровой кнопки "ПУСК", и всё больше, больше ада от политиков и СМИ... Часть людей пищит: "Не надо!". Часть людей горланит: "Жми!". Недотоп в житейской школе, ежечасный цирк на льду. На любой вопрос: "Доколе?!" отвечают: "Кергуду". Часовой примерив пояс к раскалённой голове, отказался ехать поезд из Саранска в Санта-Фе. Все закрылись и зажались, пьют настойки на спирту. Раздружились, разбежались Пятачок и Виннету. Мчатся тучи, вьются тучи. Ты – пещерный троглодит. Зря с небес тревожных Фучик: "Будьте бдительны!" – твердит. Трали-вали, тили-тили – в головах пустой мотив. Мы ужасно недобдили. Помираем, недобдив. Не в свои мы сели сани, не избрали нужный путь... Оттого пришёл Сусанин и отправил нас тонуть. Спой нам песенку, наяда, мы послушные вполне. Так нам, в принципе, и надо. Лучше, видимо, на дне, в тишине и в мутном иле, в стае бывших гоминид... Потому что мы забыли, что любовь is all we need. ______________________ © Габриэль Александр Михайлович |
|