лингвистический аспект исследования

Проблема полиэтнических отношений относится к числу «вечных», сопровождающих сосуществование соседствующих народов [Мазурина 2008: URL], различающихся своими обычаями, традициями, привычками и потому воспринимающих всех других как сообщества чужих, живущих «неправильно», а иногда и угрожающих своим образом жизни целостности и благополучию отдельного этнического объединения. Издавна значим этот вопрос для Юга России, в частности для Донского региона как территории совместного проживания не только русских, украинцев, армян, греков и людей многих иных национальностей, но и особого сообщества русскоговорящих – донских казаков. 

Споры о том, нужно ли считать казачество отдельным этносом, субэтносом, сословием сопровождают его жизнь, пожалуй, на протяжении всего его существования и отражают исторические реалии, которые и создали противоречивую оценку феномена казачества в его собственном сознании. В диссертации историка Б.С. Корниенко, подвергшего тщательному анализу национализм «как идеологию в его конкретно-историческом бытии в пределах Области войска Донского в начале XX века» [Корниенко 2010: URL], отмечается существование двух версий, которые поддерживались разными историками и находили отклик у самих представителей казачества: «… если у Е.П. Савельева казаки представали как такой же самобытный и (в перспективе) самостоятельный народ, как и русские, П.П. Сахаров соотносил эти две группы как часть и целое» (там же). Однако и те, кто видел в казачестве «военно-земледельческое сословие» [Давыдова 2012: 287], и те, кто признавал его этническую автономность, равным образом выделяли себя из числа прочих жителей Российской империи, настаивая на своем особом положении. Ощущение особенности, «самости» казаков, было первой причиной, заставлявшей их противопоставлять себя всем остальным как неказакам и особым образом выстраивать отношения с этими людьми. Противоречивость самовосприятия донского казачества нашла отражение в творчестве М.А. Шолохова, в первую очередь, в его романе-эпопее «Тихий Дон».

Поскольку «Тихий Дон» описывает жизнь донского казачества в переломную для страны эпоху – с 1912 по 1922 гг., автор вводит читателя в круг проблем, связанных с реализацией этносоциального самосознания казаков, и показывает множественность причин их противопоставления остальной массе населения России.

На страницах романа возникают образы людей разной этнической принадлежности, объединяющихся на различных основаниях, от национально-территориальных до социополитических. Упоминаются русские, украинцы, белорусы, калмыки, черкесы, чеченцы, осетины, ингуши, татары, армяне, евреи, цыгане, греки, латыши, эстонцы, поляки, турки, румыны, венгры, австрийцы, чехи, словаки, сербы, болгары, французы, англичане, немцы, персы, китайцы, камчадалы, японцы. И отношения с ними у казаков выстраиваются неодинаково. Когда речь идет о тех, кто не населяет Россию, в сознании казаков срабатывает восприятие самих себя как военного сословия – части населения России, служащей царю и Отечеству. К примеру, так характеризует известие о смерти Григория Мелехова поп Виссарион: «Смерть его святая, не гневи бога, старик. Сын за царя и отечество терновый венец принял, а ты… Грех, Пантелей Прокофьевич, грех тебе… Бог не простит!» (1: 310). В аналогичной формулировке пересказывает Чубатый Григорию благодарность начальника дивизии после боя с венгерскими гусарами: «Молодцы казаки, говорит, царь и отечество про вас не забудут» (1: 325). Именно Россию называет родиной и отечеством верховный главнокомандующий Корнилов в своем воззвании в 1917 году, идентифицируя казаков с русскими и обращаясь к армии со словами: «… долг солдата, самоотверженность гражданина свободной России и беззаветная любовь к Родине заставила меня в эти тяжелые минуты бытия отечества не подчиниться приказанию Временного правительства и оставить за собой верховное командование армией и флотом <…> Надменный враг посредством подкупа и предательства распоряжается у нас, как у себя дома, несет гибель <…> существованию народа русского. Очнитесь, люди русские, и вглядитесь в бездонную пропасть, куда стремительно идет наша Родина!» (2: 124), и обращение как к людям русским не удивляет казаков. 

Противопоставление себя как части народа единой страны другим народам идет именно от осознания казачеством себя как защитника государства во множественных войнах с давних времен, о чем свидетельствует текст старинной «молитвы от боя», предназначавшейся для охранения казаков от ран и смерти: «… от турецких боев, от крымских и австрийских, нагонского супостата, татарского и литовского, немецкого и шилинского, и калмыцкого» (1: 243).

В событиях Первой мировой войны казаки тоже оценивают себя как людей, для которых русские – свои. Например, Прохор Зыков рассказывает Аксинье: «Ну, девка, и дали мы чертей этим белым-полякам! Шли туда, Григорий Пантелевич и говорит: “Немцев рубил, на всяких там австрияках палаш пробовал, неужли у поляков черепки крепше? Сдается мне, их легше рубить, чем своих – русских, как ты думаешь?”» (4: 269).

Когда дед Гришака, пытаясь внушить Григорию, что выступление против новой власти губительно для казачества («…всякая власть – от бога. Хучь она и анчихристова, а все одно богом данная» – 3: 252), цитирует по церковно-славянски библейское «Послание Иеремии», Григорий просит его: «Ты бы мне русским языком пересказал, а то мне непонятно» (3, 253), неосознанно объединяя себя с русскими людьми. Между тем при целенаправленном обсуждении вопроса об этнической принадлежности казаки всегда отделяли себя от русских, как и от других этнических сообществ. Стоит вспомнить хотя бы разговор татарцев со Штокманом после драки казаков с украинцами на мельнице, когда Афонька Озеров спрашивает, «не из цыганев» ли тот, а на реплику «Мы с тобой обое русские» реагирует очень агрессивно:

«– Брешешь! – раздельно выговорил Афонька.

– Казаки от русских произошли. Знаешь про это?

– А я тебе говорю – казаки от казаков ведутся» (1: 130).

Знаменателен комментарий Афоньки к этому диалогу: «Ишь поганка, в мужиков захотел переделать!» (там же). Здесь заключена уверенность казаков, что они составляют особое этническое объединение. Хотя все они между собой общаются именно по-русски, сами казаки представляют собой сообщество представителей разных этносов. Это сразу бросается в глаза стороннему наблюдателю, ср. впечатления английского полковника: «С истинно британским высокомерием смотрел он на разнохарактерные смуглые лица этих воинственных сынов степей, поражаясь тому расовому смешению, которое всегда бросается в глаза при взгляде на казачью толпу; рядом с белокурым казаком-славянином стоял типичный монгол, а по соседству с ним черный, как вороново крыло, молодой казак, с рукой на грязной перевязи, вполголоса беседовал с седым библейским патриархом – и можно было биться об заклад, что в жилах этого патриарха, опирающегося на посох, одетого в старомодный казачий чекмень, течет чистейшая кровь кавказских горцев…» (4: 102). 

Полиэтническое происхождение казачества подтверждают и данные антропонимики. Л.М. Щетинин отмечает, что в его составе «были представители не менее тридцати национальностей» [Щетинин 1978: 71] и приводит в своем исследовании 1) такие фамилии, которые прямо указывают на этническое происхождение казака, как Калмыков, Цыганов, Татаров, Татаринов, Черемисинов, Мордовин, Чувашин, Мещеренков, Греков, Сербин, Арнаутов, Поляков и др., 2) фамилии, свидетельствующие о многочисленных смешанных браках, возникавших как результат пленения женщин – Татаркин, Мордовкин, Полячкин, Турчанкин, Калмычкин, Болдырев («от Болдырь, метис русского и калмычки») – или мужчин Тумин («от слова тума – местное донское “некоренной казак, приблудный, метис”»), Швед, Шведов, Немчинов, Литвинов и др., наконец, 3) индивидуальные фамилии, распространенные у других народов, – Сасаков, Дрюмалеев и др. [Щетинин 1978: 71–78]. 

На эту этническую разнородность казачества Шолохов не раз обращает внимание читателя. Так, он рисует образ Меркулова, которого хуторские беззлобно называют цыганом (2: 83), цыганской родней (3: 17), говорят, что «с Меркуловой матерью цыган ночевал» (2: 80). Неясно при этом, были ли среди предков Меркулова цыгане или виною всему был его внешний облик – «Меркулов – цыгановатый с чернокудрявой бородой и с шалыми светло-коричневыми глазами» (2: 80), но ни сам Меркулов, ни кто-либо из хуторцов нисколько не сомневается в его принадлежности к казакам. Семейное прозвище Мелеховых, в чьих жилах течет и турецкая кровь, – турки, но все же они «горбоносые, диковато-красивые казаки» (1: 16). Однако прозвище остается лишь прозвищем. Смелость, твердость, удаль Григория вызывает одобрение у казаков разных поколений, а его метания в поисках правды жизни от белых к красным и фоминцам заставляют их недоумевать. Старик Чумаков в растерянности думает: «Хороший казак!.. Всем взял, и ухваткой и всем, а вот непутевый… Сбился со своего шляху! Вся статья ему бы с черкесами воевать, а он ишь чего удумал! И на чуму она ему нужна, эта власть? И чего они думают, эти молодые казаки?» (4:375). Непутевость Григория он считает семейной чертой Мелеховых, но при этом не ищет ее причин в какой-либо их этнической чуждости казакам. У Федора Лиховидова, «казака хутора Гусыно-Лиховидовского», «горбоносое смуглое лицо серба» (2: 308, 309), но это не мешает казакам выбрать его станичным атаманом.

Постоянно обращая внимание читателя на разноплеменность населения Обдонья, чаще других Шолохов упоминает калмыков – и как часть казачества, и как соседей по территории. Так, калмыцкое происхождение Федота Бодовскова подчеркивает прозвище Федотка Калмык (3: 9), характеризующий его эпитет калмыковатый (1: 36; 2: 171, 343), а также словосочетания кривые калмыцкие ноги (там же), калмыцкие глаза / калмыцкий глаз (1: 121; 3: 171; 3: 183), калмыцкий, наметанно-зоркий глаз (1: 122), раскосые, калмыцкие глаза (2: 306). Казачка тетка Марья в ответ на грубую шутку о ее внешности (Федот называет ее дурной) сразу подчеркивает его иноэтнический облик: «Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебя конем не наедешь: испужается» (1: 124). Но казака этот «комплимент» не смущает и не раздражает, о чем свидетельствует семантика глагола, вводящего его реплику: «Калмык да татарин – первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!.. – уходя, отбивался Федот» (1:124). 

Этипет калмыковатый употреблен по отношению к Петру Семиглазову, которого именуют иногородним (3: 199) и которого убивает Григорий Мелехов отнюдь не за то, что он имеет примесь калмыцкой крови, а за то, что он коммунист. На иноэтническое происхождение указывают и характеристики казачьего подъесаула, а затем есаула Калмыкова, на лице у которого повествователь отмечает «признаки монгольской расы» (1: 302). В эпизодах, где Калмыков спорит с идейным противником Бунчуком, автор останавливает взор читателя на горячих монгольских глазах Калмыкова, которые остро поблескивают (2: 11), на том, что офицер «холодно блеснул косыми черными глазами» (2: 145). Хотя в его жилах течет калмыцкая кровь, он ощущает себя носителем казачьих традиций и искренне считает, что большевиками руководит немецкий главный штаб, а сами они продали Родину (2: 151).

Еще в одном эпизоде создан образ пьяного казака с калмыцкими глазами, избившего неказака. Его реплика «Я их, мужиков, в кррровь! Знай донского казака!» (1: 229) вызывает одобрение других казаков, выразившееся во фразах: «Их следовает!», «Мы им ишо врежем» (там же).

Таким образом, наличие у донского казака «чужой крови» не мешает ему ощущать себя и оцениваться другими как настоящий казак. Объединяет всех этих людей обязательность наличия двух признаков: территориального и поведенческого. У всех них в сознании присутствует некий эталонный образ казака как человека, отличающегося от мужика – неважно, какой он национальности, а зачастую именно русского человека, иногороднего.

Казак – человек смелый, ловкий, удалой, умеющий и готовый воевать, строго соблюдающий правила иерархии и обладающий крепким чувством товарищества. Так, дед Гришака Коршунов, одобрительно оценивая Мелеховых как славных казаков, добавляет: «Покойный Прокофий молодецкий был казачок» (1: 87), молодецким казаком называет его и старый пан Листницкий, хранящий в памяти эпизод получения Пантелеем Мелеховым первого приза за джигитовку на императорском смотру. В целом в тексте романа прилагательное молодецкий и наречие молодецки употреблено 12 раз и исключительно при характеристике казаков. Старик Коршунов, вспоминая об удали казаков в турецкой кампании, гордо произносит: «Какая конница супротив казаков устоит? То-то и оно» (1: 101). 

Традиционное самовосприятие казаками себя как людей, всю жизнь проводивших в военных походах, привычных к мысли о возможности гибели, но нацеленных на победу и над врагом, и над самой смертью, автор показывает, вплетая в повествование старинные казачьи походные песни, ср.: «На завалах мы стояли, как стена. / Пуля сыпалась, летела, как пчела. / А и что это за донские казаки – / Они рубят и сажают на штыки» (1: 345); «Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки… <…> Честь и славою своей! <…> Ой, да покажите всем друзьям пример, | Как мы из ружей бьем своих врагов! / Бьем, не портим боевой порядок. / Только слушаем один да приказ. / И что нам прикажут отцы-командиры, / Мы туда идем – рубим, колем, бьем!» (2: 122).

Урядник поучает молодых хуторцов тому, что они должны считать самым важным в своей взрослой жизни: «Теперя вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать за собой, что и к чему. Теперича вы произросли в казаков, и должны вы честь свою соблюдать, отцов-матерей слухать и все такое прочее. Были ребятами – дураковали, небось, на дорогу чурбаки тягали, а посля этого должны подумать о дальнеющей службе» (1: 147). В этой не очень складной речи фактически заложены основные правила казачьей жизни.

Истинный казак – человек, обладающий стремлением к воле и самостоятельности, а оно, в свою очередь, выступает как право на свободу выбора, на жизнь вне зависимости от чьей-то указки. Уважающий себя казак должен жить на своей земле, беречь свои традиции, иметь свою семью и вести свое хозяйство. В любой момент он должен быть готов уйти на войну, но вернуться он должен сюда же, в свой родной дом. Поэтому Григорий в начале романа и недоумевает, как Аксинья могла предложить ему «кинуть все и уйти»: «Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же, на службу мне на энтот год. Не годится дело… От земли я никуда не тронусь» (1: 58). Поэтому и старый Листницкий с недоверием говорит Григорию: «Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься?» (1: 156).

Видимо, именно традиция посылать казаков одного поселения служить вместе, постоянное совместное участие в военных походах, требовавших большой ответственности за всех, кто воюет рядом, боязнь, что о трусости в бою или слабом умении воевать сразу станет известно всем станичникам или хуторцам, – все это еще больше сплачивало их, заставляло чувствовать себя единым целым. Отсюда и обостренное чувство противопоставленности себя всем неказакам, и разная степень ощущения их чужести. 

Даже тогда, когда люди десятилетиями, а то и столетиями жили вместе с казаками, но отличались от них образом жизни, они оставались посторонними – мужиками. Так, предок Сергея Мохова пришел в разгромленную по царскому указу станицу Чигонацкую еще во времена Петра I, но пришел не как казак, а как «царев досмотрщик и глаз» (1: 102). Свою истинную роль он прикрывал тем, что изображал купца. Его потомки и на самом деле превратились в купцов. Казаками они так и не стали, поскольку занимались торговлей и наживались на казачьих проблемах. Отношение местных жителей к Моховым Шолохов выражает развернутым комментарием, включающим метафору и сравнение: «Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви – не вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту, какой жаловал прадеда воронежский воевода, посылая в бунтовскую станицу» (1: 102–103). Отсюда и презрение хуторцов к этому семейству, несмотря на понимание его финансового могущества. Когда Митька Коршунов решает жениться на Елизавете, а отец указывает на богатство ее отца как на непреодолимое препятствие к браку, Митька в качестве аргумента в пользу своего права на этот союз говорит: «…он мужик, а мы казаки». Поддерживает его и дед Гришака: «Аль мы им не ровня? Он за честь должен принять, что за его дочерю сын казака сватается» (1: 116).

В противопоставлении себя мужикам казаки всегда подчеркивают те внешние характеристики, которые носят сословный характер. Мужики не умеют ездить на коне, не владеют шашкой, не привыкли воевать, ср.: «…мужики, из лыка деланные, хворостом скляченные» (1: 144); «Чудно глядеть на ихнюю езду? – спросил он. – А им не жалко. Побьют спину коню – другого подцепют. Мужики! – И с бесконечным презрением махнул рукой» (3: 108); «Он – мужик, – он верхом сроду не ездил» (4: 362). Но на деле они боятся потерять свою самостоятельность, вольность, право распоряжаться землей, на которой их предки прожили уже не одно столетие. Об этом свидетельствуют, например, размышления Григория Мелехова: «Григорию иногда в бою казалось, что и враги его – тамбовские, рязанские, саратовские мужики – идут, движимые таким же ревнивым чувством к земле. “Бьемся за нее, будто за любушку”, – думал Григорий» (3: 73). Так что отношения между казаками и мужиками вряд ли стоит рассматривать под углом полиэтнических.

Из ближайших соседей казаки наиболее сочувственно относятся к калмыкам, уважительно оценивая их степной образ жизни, ловкость в обращении с конем и военную доблесть. У калмыков они перенимают то, что нужно в их военном или хозяйственном быту, ср.: «Григорий сидел по-калмыцки, слегка свесившись на левый бок, ухарски помахивая плетью» (1: 89); «Они боролись по-калмыцки, на поясах» (4: 385); выражение калмыцкий узелок даже вошло в речь казаков как устойчивое, означая сложные, запутанные отношения» (аналогия с особым крепким узлом, который умеют вязать калмыки [Словарь языка… 2005: 875]). Когда в Крыму молодой калмык, воевавший против красных, бросился вплавь догонять отходящий пароход и стало очевидно, что он может утонуть, один из старых казаков сожалеюще сказал: «Утопнет, проклятый нехристь!» (4: 256). И все же казаки считают калмыков, не исповедующих христианство, ниже себя даже тогда, когда воюют на одной с ними стороне. Ординарец генерала без особых церемоний называет пожилого калмыка, пригнавшего пленных красноармейцев, курюком бараньим, а есаул – некрещеной харей (4: 46). Когда Митька Коршунов приезжает в Татарский со своими сослуживцами, один из которых калмык, повествователь замечает: «Калмыка Митька презрительно именовал “ходей”, а распопинского пропойцу и бестию величал Силантием Петровичем» (4: 91). Тем не менее Шолохов не вводит в роман ни одного эпизода, в котором была бы показана резкая ненависть казаков к калмыкам. Конечно, главную роль в такой лояльности играло официальное включение калмыков в состав казачества. Признание их сословного равенства с донским казачеством отразилось в наборе цветов флага Войска Донского, о чем повествователь сообщает в описании заседания «Круга спасения Дона весной 1918 года: «Все, даже неудачно переделанный флаг, напоминало прежнее: синяя, красная и желтая продольные полосы (казаки, иногородние, калмыки)» (3: 15).

Нет отрицательных эмоций и по отношению к другой иноверческой группе – цыганам. Они выступают лишь как объект беззлобных шуток. 

Наиболее агрессивным выглядит отношение казаков к представителям двух наций – евреям и украинцам. Именно они удостаиваются постоянной замены нейтрального обозначения по этническому признаку другим, произносимым с намерением выказать презрение или оскорбить, – жид и хохол. Вероятно, раздражающими здесь были разные факторы, но объединить эти такие непохожие друг на друга народа в сознании казаков могло одно – при совершенном несходстве с казаками по образу жизни они не выказывали желания, живя рядом, приспосабливаться к ним.

На протяжении всего романа неоднократно появляются сцены с участием или упоминанием евреев. Ни в одном случае не изображено какого-либо очевидного повода для их негативной оценки, но каждый раз они становятся мишенью для унижения или агрессии. Так, в Польше еврей, пожаловавшийся подъесаулу, что один из казаков отнял у него часы, получает в ответ удар плетью по лицу и на недоуменный вопрос «За что?» слышит глумливую реплику «Не ходи босой, дурак!» (1: 236). При этом ни один казак не сочувствует еврею, напротив все восхищаются ловкостью, с которой их сотоварищ его ограбил. В сцене суда над подтелковцами казак-старообрядец Февралев требует для них расстрела и буквально впадает в состояние невменяемости, когда спохватывается, что среди арестованных могут быть и евреи (повествователь описывает его как человека, не управляющего собой: «Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал»; для описания внешнего облика Февралева выбраны негативно-оценочные слова бороденка, мокрогубый – 2: 335). Степень религиозной ненависти старика к ним автор изображает обрывочностью фраз, парцелляцией, употреблением инфинитива, передающего императивный посыл, восклицательной интонацией: «Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!.. Распять их!.. В огне их!..» (там же). Казаки видят в евреях угрозу своему традиционному существованию. Когда Мишка Кошевой рассказывает Солдатову о том, что мечтает о всеобщем равноправии («Не должно быть ни панов, ни холопов» – 3: 31), тот кричит «пронзительно, зло», что Мишка и ему подобные хотят «казачество жидам в кабалу … отдать», искоренить казаков, отнять их от земли (там же). Здесь уже действуют не религиозные мотивы, а страх перед возможным разрушением традиционного уклада жизни и собственной территориальной независимости и попытка отыскать источник угрозы в привычном облике иноверцев, не живущих по-казачьи, но при этом зачастую успешных.

Несовпадение в образе жизни толкает казаков на агрессию и по отношению к украинцам. При этом повествователь сообщает, что вражда была взаимной: казака, при проезде через слободы украинцев не уступившего местным жителям дорогу, избивали, то же случалось и с украинцами, приезжавшими в одиночку в казачьи хутора. Автор подчеркивает, что видимых причин для агрессии не было: «просто потому, что “хохол”; а раз “хохол” – надо бить» (1: 131), однако тут же поясняет, что «не одно столетье назад заботливая рука посеяла на казачьей земле семена сословной розни, растила и холила их, и семена гнали богатые всходы» (там же). 

Таким образом, вопрос об изображении М.А. Шолоховым полиэтнических отношений на Дону в романе «Тихий Дон» следует рассматривать в тесной связи с проблемой существования казачества как сословного объединения, выработавшего свои обычаи и традиции. Этническая принадлежность не мешала казачеству принимать в свой состав людей, подчинявшихся правилам казачьей жизни. Более того, отсутствию серьезной межэтнической розни в рядах казачества способствовало заключение смешанных браков.

Из числа тех, с кем казаков чаще других сводила жизнь, они наиболее лояльно относились к калмыкам, поскольку те также считались казаками. Нейтрально казаки воспринимали людей другой этнической принадлежности, которые в чем-то были схожи с ними (как, например, цыгане с их любовью к коням), и агрессивно реагировали на тех, кто резко отличался от них образом жизни и при этом составлял прочные этнические объединения (как евреи и украинцы).

* 

Источник исследования:

Шолохов М.А. Тихий Дон // Шолохов М.А. Собрание сочинений в 8 томах. М.: Художественная литература, 1985–1986. Т.1–4.

* 

Литература

Давыдова О.А. Казачество // Шолоховская энциклопедия / Гл. ред. Ю.А. Дворяшин. М.: Издательский Дом «Синергия», 2012. С.287–290.

Корниенко Б.С. Идеология национализма на Дону в начале ХХ века: автореф. дис. … канд. ист. наук. СПб, 2010. 28 с. Режим доступа: http://cheloveknauka.com/ideologiya-natsionalizma-na-donu-v-nachale-xx-veka (дата обращения: 30.08.2014).

Мазурина Н.Г. Межнациональные отношения в условиях полиэтнического мегаполиса (на материалах г. Москвы): автореф. дис. … канд. соц. yаук. М., 2008. 30 с. Режим доступа: http://www.pandia.ru/393665/ (дата обращения: 25.08.2014).

Словарь языка Михаила Шолохова / Гл. ред. Е.И. Диброва. М.: Азбуковник, 2005. 964 с.

Щетинин Л.М. Этнонимы и фамильный словарь // Щетинин Л.М. Русские имена. 3-е изд., испр. и доп. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростов. ун-та, 1978. С. 70–79.

_________________________

©️ Савенкова Людмила Борисовна