 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
1 Тёркин, идущий сквозь века, с непременной улыбкой и неизбывным добродушием; Тёркин, изъятый из плазмы и гущи народной, ставший архетипом, занимающий у сказок, где и суп из топора будет с наваром. Им выиграна война: суммою таких замечательных Тёркиных: тёртых сильно ладонями жизни, но не измельчённых до ненужной трухи, оставшимися целостными… Он – будто сработан из самородного камня сути: и уныние ему ни к чему – чтобы ни происходило: пули свищут, переправа чернеет, и орден не нужен, чтобы ни совершал, хватит медали: какие бы подвиги не горели деяниями, освещёнными его именем; еду, столь необходимую человеку, на войне – вдвойне, всегда сыщет… Тёркин, повествующий деду, есть ли такая простая штука, как вошь – а как же без неё… Частушки? Как писала Ахматова, мол, всегда нужны, но в частушках не в меньшей степени воплощается дух народа, нежели в эпосе; а Тёркин сочетает и те черты, и эти, продолжая свой путь – через года – к победе; через века – в сияющие литературные дали вечности… 2 Он убит – но голос его остаётся: он вплетается в миллионы метафизических голосов, чьи хозяева были убиты во время войны, и то, что конкретный убит подо Ржевом, говорит сразу за поколения. Я убит подо Ржевом, Он убит – но остался жив – магией и волшебством поэтического слова: предельно ясного, как ясен прозрачный воздух высокого дня, предельно строгого, очень музыкального… Народная музыка не подразумевает балалайку, но высоту неведомых инструментов, дающих её. Я не слышал разрыва, Он убит мгновенно, умер сразу – повезло? От него не осталось ничего – ни петлички, ни лычки, и – от него осталось всё: он сам живёт среди нас, ибо поэтическая речь Твардовского мощно растворилась в недрах последующих поколений (о сегодняшних, чьё сознание, как правило, клипово-рваное, не приходится говорить). Ленты военной истории проходят, перевиваясь опалённо, сквозь стихотворение поэта: Подсчитайте, живые,
Вот правда войны: Та последняя пядь, Отступить нельзя – даже если погиб. Высокая метафизика загорается пронзительным огнём: Братья, в этой войне И мера ощущений, изведанных солдатами, сложно слоится в таком – казалось бы, внешне простом стихотворение Твардовского: и, как всякое стихотворение, оное тяготеет к финалу, который возглашает: Не клонясь головой, Вдвойне актуально для нашенских времён, гораздых на пересмотры войны… Но убитый подо Ржевом не позволит сего. 3 Открытый финал стихотворения «Я знаю, никакой моей вины…» вибрирует высотой неосознанного христианства: всякий виноват перед всеми, каждый — носитель вины, но чёткое осознание оного человеческого свойства, продиктованное пережитой войной, пересыпано ещё и крупной солью житейской, болевой мудрости. Стихи Твардовского шестидесятых напоены опытом мудрости, какая и питательна, как млеко, и прожигает кислотой. Стихи эти ведёт линия кристальной простоты, чей вектор – за горизонт; так цикл «Памяти матери» пронизан попыткой осмысления одного из самых трагических для человека рубежей жизни: и осознание его берёт истоки ещё в молодом возрасте — дети уходят из дома: Прощаемся мы с матерями Задолго до крайнего срока — Еще в нашей юности ранней, Еще у родного порога, Когда нам платочки, носочки Уложат их добрые руки, А мы, опасаясь отсрочки, К назначенной рвемся разлуке. Тут лёгкость песни множится на глубину метафизики: метафизики жизни, ибо каждый совмещает роль странника и работника… А дальше разворачивается реальность, внутри какой всякий движется по координатам времени, и происходит логичное, и — такое странное, что только стихом – самым тонким и неуловимым жанром литературы – осмыслить можно: А там — за невестками — внуки… И вдруг назовет телеграмма Для самой последней разлуки Ту старую бабушку мамой. Семья Твардовского узнала много горестей, и фрагменты истории, вложенные во второе стихотворения цикла, показывают их через призму… радости: И ей, бывало, виделись во сне Не столько дом и двор со всеми справами, А взгорок тот в родимой стороне С крестами под березами кудрявыми. Такая то краса и благодать, Вдали большак, дымит пыльца дорожная, — Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, — А за стеною — кладбище таежное… Мудрость матери, её способность принять выпавшее на долю дана подчёркнуто: простотой, естественностью… Третье стихотворение цикла наиболее трагично, подводит к самой последней черте, и густота сравнений первых строф, завершающаяся гробовой ямой, так сильно вписана в панораму поэзии, что сложно что-то противопоставить силе говоримого: Как не спеша садовники орудуют Над ямой, заготовленной для дерева: На корни грунт не сваливают грудою, По горсточке отмеривают. Как будто птицам корм из рук, Крошат его для яблони. Как обойдут приствольный круг Вслед за лопатой граблями… Но как могильщики — рывком — Давай, давай без передышки, — Едва свалился первый ком, И вот уже не слышно крышки. Много высот освоено поздним Твардовским, много изученного по книгам жизни вошло в строфы и строки, но, думается, цикл «Памяти матери» – одна из вершин поэта, совместившая и земное, земляное, трудное и – сияние космоса, вечно распростёртого над нами. _______________________ © Балтин Александр Львович |
       
|
