16 июля 2022 г.

Этот материал вышел в «Новой рассказ-газете» за июль 2022

Существует три интернациональных модели поведения писателя на войне. Первая — самая отвратительная и не требующая никаких усилий: позирование с оружием, призывы к максимальной кровожадности, воспевание героизма, краткие выезды в штабы в сопровождении специально приданных офицеров, чтобы ни-ни, волос с головы и так далее. Это поведение литературных генералов, а впрочем, иногда и литературных прапорщиков, метящих в генералы; все передвижения осуществляются с ведома и благословения начальства. Функция такой литературы — сугубо пропагандистская. Потом, после войны, создаются эпические романы, иногда в трёх томах (предвоенное напряжение — война — послевоенное восстановление, всё это с любовной линией, с регулярными встречами главных героев в самых неожиданных местах). Трагизму войны вынужденно уделяется некоторое место, но в целом все ужас как рады умереть за Родину. Так вели себя не только советские маститые авторы — свои генералы от инженерии человеческих душ есть во многих странах, где придают значение пропаганде.

Второй модус — самый распространённый: военный корреспондент. В этом выборе есть свой героизм, свой риск, своя романтика, увековеченная главным образом в сочинениях Симонова и Эренбурга. В такой же роли, скажем, побывал в Испании Хемингуэй. Разумеется, в сочинениях Симонова и Хемингуэя на эту тему очень много позёрства, у Эренбурга меньше, но тоже есть, но в их фронтовой журналистике всё честно, факты добыты с риском для жизни, стиль лишён излишеств, обстановка намечена двумя штрихами, многое угадывается между строк. Несмотря на язвительное замечание Астафьева о том, что в прозе Симонова войну выигрывали генералы и журналисты, несмотря на убийственную пародию Лазарева–Сарнова–Рассадина про «усталых, часами небритых мужчин», невзирая на весь мачизм Хемингуэя и все умолчания Эренбурга, военные корреспонденты честно тянут свою лямку, и при всём их самолюбовании они не упиваются войной, даже когда она подбрасывает им бесценные сюжеты, а сознают весь её ужас и всю мерзость.

Да и не обязательно военным корреспондентом становится сравнительно молодой и уже прославленный автор, иногда это мало кому известный рядовой литературы вроде Гроссмана или старый, многажды раненный в идеологических перестрелках солдат вроде Платонова. Ведь для Платонова, раз уж речь зашла о нём, война была единственным временем, когда его печатали! Он понадобился Родине, когда ей нужны были не звон тарелок, не трубы парадов, а человеческое слово. Истинную хронику войны писали именно эти чернорабочие фронтовой журналистики — их лучшие черты соединил Симонов в образе Лопатина, в котором, однако, больше всего от Гроссмана.

Фронтовой корреспондент — пожалуй, идеальный (для самого писателя уж точно) статус на войне: и нестыдный, и хоть отчасти выделяющий из массы. Но больше всего увидеть и понять довелось тем, кто никакого эксклюзивного статуса не искал и наблюдал войну из окопа. Правда, шанса записать всё по горячим следам чаще всего не было, но есть вещи, которые не забываются. Другое дело, что у пехотинца, стрелка, лётчика шанс дожить до времени, когда можно будет всё записать, весьма невелик — вот почему подлинной правды о войне во всей мировой литературе так немного. У писателя таких шансов ещё меньше, поскольку, по наблюдению Хемингуэя из предисловия к антологии военной прозы «Люди на войне», «нам никогда не узнать, какие замечательные писатели могли из них получиться после войны».

Писатель вообще не очень приспособлен к войне — хотя бы потому, что ему надо быть правдивым, а война требует огромного количества лжи. Так что у окопного статуса, у непосредственного участия в событиях и полного отсутствия всяких льгот есть мрачная изнанка: как пилот у Лема увидел квинтян лишь в последний момент своей жизни, так и писатель на войне узнаёт ту правду, которой чаще всего не успевает поделиться. Случаи, когда это ему удалось, в советской литературе единичны, да и в мировой немногочисленны. Самое честное решение принял Оруэлл, сражавшийся в Испании добровольцем. Он-то и написал, что сильней всего на войне пахнет дерьмом, потому что всё вокруг загаживается.

Первой ласточкой «лейтенантской прозы», которая по-настоящему заявила о себе после смерти Сталина, стала повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Чудом выживший Виктор Астафьев успел написать в последние годы жизни роман «Прокляты и убиты», который, как он надеялся, отучит пропагандистов говорить пафосную чушь о войне, но надежды его, конечно, не сбылись. Статус рядового участника войны позволяет многое увидеть, но немногое запомнить и ещё меньше рассказать. Генералы, корреспонденты и рядовые — соответственно рай, чистилище и ад. И поскольку выживаемость выше всего у генералов, в нашей военной прозе и публицистике как раз и господствует призыв: немедленно умри за Родину. Ты умри, а я отпою.

Поэтому у нас такая Родина.

Военная литература у нас своеобразна: большая её часть рассказывает о том, почему мы правы, какой моральной силой обеспечена наша победа. В этом плане не исключение и Толстой, который в статье «Христианство и патриотизм» радикально прошёлся по патриотическим чувствам и вообще по милитаризму. «Война и мир» повествует как раз о том, что русские побеждают, потому что больше ставят на карту, надевают перед генеральным сражением чистые рубахи и вообще «всем народом навалиться хотят». Хотя война и названа в «Войне и мире» противным разуму и совести делом, Толстой, кажется, солидарен с Николаем Болконским: «Кровь вылей, воду влей, тогда войны не будет». И уж если воевать, то так, как русские, — чтобы «была наложена рука сильнейшего духом противника».

Большая часть отечественной военной прозы посвящена обоснованию того, что мы воюем лучше всех и защищаем наиболее правое дело из всех возможных. Призывы к миру всегда рассматривались официозом как абстрактный пацифизм и чуть ли не предательство, а война, по словам Гумилёва, всегда была делом величавым, светлым и святым. Если Толстой и пересмотрел свои взгляды на неё, в его художественных сочинениях это никак не отразилось, да и Хаджи Мурат — прежде всего, образцовый воин. Если и попадётся в русской литературе текст об ужасе войны, экзистенциальном её безобразии, массовом расчеловечивании и т.д. — это, скажем, «Красный смех» Андреева, на фронте как раз не бывавшего; Вересаев простодушно замечал, что фронтовик такого не написал бы — привыкаешь как-то.

Таким образом, русский, советский и постсоветский писатель на войне выяснял не причины войны, психологические или антропологические, а то, почему наше дело правое и победа будет за нами. Этим, пожалуй, именно русский и советский писатель отличался от всех остальных — война была для него поводом для национального, государственного или идеологического самоутверждения. И в этом смысле ни перестройка, ни крах СССР ничего не изменили: война хороша именно тем, что на ней проявляются наши лучшие качества. Эта идеологема объединяла генералов, журналистов и даже пехотинцев; пожалуй, исключение составляли Быков, поздний Астафьев… да и только. Даже Гроссман, в конце концов, об этом же, несмотря на мысль о сходстве советского режима с нацистским. Впрочем, у Окуджавы в «Школяре» пацифизм тоже сильнее патриотизма — так его и лупили за эту вещь больше, чем за все остальные «Тарусские страницы», вместе взятые. А за строчку «Ах, война, что ж ты сделала, подлая!» вызывали в райком партии: она не подлая, она великая!

Какой военной литературы хотите вы с таким подходом? Эта скрепа не гнётся, и только нынешняя спецоперация может тут что-то изменить (в чём и состоит уникальность этого опыта). Но не изменит. По крайней мере, в ближайшее время.

В том и беда: советский писатель, независимо от ранга, при любом прикосновении к теме войны оставался солдатом. Грубо говоря, авторы всей российской и советской военной прозы не снимали формы. Они были мобилизованы и призваны. Они не столько описывали войну, сколько объясняли и воспевали Победу. Это касается даже романов о поражениях — например, «Цусимы» Новикова-Прибоя, где генералы сплошь бездарны, а солдаты и младшие офицеры сплошь прекрасны. Ну это концепция была такая: начальство может быть неправо, но народ — никогда. Будет правильная власть — всех побьём. «Красное колесо» в этом смысле не исключение (а вот я как раз исключение в том смысле, что я его читал).

…Украинская спецоперация, по-видимому, не породит великой русской литературы. Украинскую — весьма возможно. Украинская армия знает, за что воюет и чем рискует; в России на эти вопросы не ответит никто. То есть ответят многие, но в пределах методички. Корреспонденты с российской стороны пишут то, что им диктует партийная принадлежность. Генералы повествуют в основном о том, как благодарно население стёртого с лица земли Мариуполя. Рядовые подобраны так, что вряд ли испытывают тягу к писательству… хотя, конечно, всякое бывает. И это даёт парадоксальную надежду на то, что у России впервые в жизни появится военный нарратив, который определил европейскую литературу ХХ века: «Наше дело неправое». 

Хемингуэй не знал, за что он воевал в Италии, Ремарк не понимал, за что умирали герои «Западного фронта», Генрих Белль и Гюнтер Грасс горько переосмыслили своё участие в войне на стороне фашизма. Из этого выросла великая европейская проза, но почти никакого влияния на советскую и тем более постсоветскую она не оказала. В русской прозе Родина до сих пор не может быть неправа. Даже Владимов, как бы далеко он ни зашёл в своём анализе советских военно-патриотических клише и предрассудков, в «Генерале и его армии» многое сознательно недоговорил. (И то на него тут же набросился Владимир Богомолов… который, впрочем, в автобиографическом романе «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» сказал о войне и армии много горькой правды.)

Своя подлинная военная литература у нас может появиться только сейчас (поэзия уже появилась), и, возможно, сквозь плёнку идеологического или патриотического правоверия начнёт, наконец, проступать военная реальность. И может быть, постсоветские военные писатели начнут, наконец, делиться не на генералов, журналистов и пехотинцев, а на тех, кто наслаждается кровавыми оргиями, и тех, кто им ужасается. Это будет как-то правдивее, честнее. А значит — эстетичнее.

_____________________

© Быков Дмитрий Львович