В немолчном хоре поэтов, заполонивших соцсети и литресурсы необъятного Интернета, трудно различить тихий, хотя и настойчивый голос регионального автора.

 Не просто регионального, а с армянским акцентом читающего  русские тексты и на русском же воспевающего незнакомую читателю Армению, крымских армян, пересыпая поэтическую речь гортанным звучанием слов: майрик, hай, хачкар, варпет, пандухт, агавни…

Вот такой и обратила на себя наше внимание Кнарик Хартавакян, поэтесса из села Чалтырь Ростовской области, призвавшая нас:

Признав родство глаголицы и айбубена,
Восславим всех создателей, что незабвенны,
И воздадим учителям их мудрым честь.
Славянский алфавит рожден в тиши Магнавра,
Как в hайском, буквы можно в нём по звукам счесть.
По вере братьям, их творцам – венцы из лавра!

(«К творцам славянской азбуки», из книги «Армянские святые письмена»)

Мне легко говорить о Кнарик – она не существует для меня в прошедшем времени. Я часто думаю о ней: срезаю ли в своем саду розы, звоню ли своему единственному крестнику – крымскому армянину, встречаю ли чернооких соседей, покинувших многострадальный Спитак, – я вспоминаю Кнарик Хартавакян. Захлёбываясь в делах и домашних заботах, ловлю себя на мысли: и как она успевала писать и стихи, и статьи?! И делать домашние дела, и заниматься огородом…

Может быть, деревенский уклад жизни, перпендикулярный творческому, нас и роднил?

Иногда я на заседаниях ЛИТО декламировала стихи отсутствующих поэтов по их просьбе. В последние годы Кнарик все чаще отсутствовала по болезни. Однажды я с лёгкостью начала читать:

Эта девочка гибкая, что округляется в «мостик»,
Расправляет, как ласточка, крылья, готовясь в полёт,
И не чует в младенческой грации гибкости кости, –
Неужель это я, в измождённых летах рифмоплёт?..

Грациозная девушка, нежность облекшая в трепет,
Столь стыдливо изящная, в танце плывя и летя…
Руки выгнуты лирой, струн волосы ветер ей треплет –
Неужель это я, эта юная грация – я?..

В этот момент я поняла, что я говорю о себе! О себе! – её, Кнарик, стихами, и спазм перехватил мне горло, зажимая непозволительную для меня исповедальность. Трудно было «взять себя в руки» и продолжить:

Полюбившая женщина, самозабвенная в чувстве,
Но познавшая цену избраннику, горечь разлук
И призванье нашедшая в горнем словесном искусстве, –
Неужель это я, воспринявшая стих дрожью рук?...

Я не обещала рассказывать свою биографию малознакомым людям, нет, за что же ты так беспощадна ко мне, тихая Кнарик?

 Дочитывала я, уже собрав всю волю в кулак:

Столь усталая женщина с ноющей болью всё пишет.
Округлилась спина, но размах свой крыла не таят:
Отклик строчкам взлелеянным слышит, взмывает всё выше…
Неужель это я, Божьим даром счаст-ли-ва-я – я?!

Я не знаю, как именно восприняли тогда это стихотворение слушатели, но я его реально «пережила», прочувствовав каждое его слово, созвучного мне до последней нервной клеточки. За одно это стихотворение я бы поставила памятник Кнарик Хартавакян – сколько их, прежде знаменитых поэтов, вспоминаемы теперь лишь одним-двумя произведениями? «Чертовы качели» Федора Сологуба, «Венгерская цыганка» и «Две гитары» Аполлона Григорьева, «Лёгкой жизни я просил у Бога…» ИванаТхоржевского…Но ведь вспоминаемы с признанием и благодарностью!

Вот и теперь, по утрам вглядываясь в зеркало, я каждый раз вспоминаю слова Кнарик: «Неужель это я, в измождённых летах рифмоплёт?..»

Поэтику Кнарик ценил и председатель ЛИТО Николай Скрёбов, предварив её четвёртую книгу собственноручным предисловием. 

Н.М. Скрёбов, поэт еще советской формации, член СРП, многое и многих повидавший на своём веку и поприще, в частности, редактора литературных программ ТРК «Дон-ТР». Он всячески поддерживал начинания чалтырской поэтессы, понимая, что её путь – это путь одиночки, которому многое дано Творцом и с которого многое спросится людьми.

Чем или кем могли быть продиктованы такие откровенные в сверхчеловеческом прозрении строки?!

Мы сгораем в огне, до высокого зрея накала,
Тугоплавкие души людские спасая от мук,
Чтоб строка стихотворная в сердце кому-то запала,
Каплей солнечной малой слетая с обугленных рук…

(Стихотворение «Мы…»)

 О, да! Вчитываясь в эти горячие строки, ощущаешь и высокую степень её Вселенского одиночества, объясняемого не только даром, но и почти монашеским образом жизни. И её физическое истощение от полетов между мирским и Всемирным – это ли не Божья отметина за незарытый талант?

…Обжигаясь, горстями подносим мы литеры-буквы
Опаляющим пламенем горним расплавленных слов
Не спросившим: «От скольких же оберегаете мук вы?»
Не узнавшим в нас, дольних страдальцах, небесных послов.
Мы – органные трубы высоких и чистых регистров,
Сокровенные звуки вольны из глубин извлекать.
Мы касаемся клавишей звездно мелькнувшею искрой –
И влекущая музыка сфер потрясает века.

(Стихотворение «Мы…»)

Пассионарность?..  Да. Она чувствовалась во всем творчестве поэтессы. Давно ушли в небытие стадионы, внимающие поэтам-трибунам, перестройка открыла шлюзы для накопленных тестов, и …поэзия захлебнулась сама в себе, принимая в свой омут метастазирующие орды пиитов, сливающихся в квазисоюзы, метасообщества, псевдообъединения….

Кнарик Хартавакян, невзирая на перемены, подмены и замены союза писателей в лучшем смысле этого слова, чувствовала себя просто Божьим рупором. Так и писала.

Эта хрупкая маленькая «неуютная» женщина прикоснулась своим дерзновенным пером ко всему, что её окружало, ко всему, что тронуло её неравнодушное сердце, оставляя свой лёгкий след, но никогда она не чувствовала себя избранной, каждый раз извиняясь за смелость, с которой она позволяла себе сказать с трибуны своё слово. Да, было странно слышать – сквозь ропот! – упорное благодарственное поминание имён армянских великих мыслителей и варпетов, предков, учителей и наставников прежде чтения своих стихов. И это – среди нас, самородков и потомков «сбросивших классиков с парохода современности»! Она же исповедовала Евангельское наставление: «Благодари своих учителей и благодетелей» («Евангелие от Луки», гл. 17, ст. 12 – 19).

 Скромность была её основным качеством.

…Не заносись и не ленись, не плачься,
Не ожидай от славы скорой мзды,
Гони Пегаса,  Музе крикни «Прячься!»,
Попробуй в сошку сивкою запрячься,
Чтоб Слово пало в длани борозды!..
Творец – един,  и  Сеятель – единый!
Мы  лишь подспорье, ратаи, жнецы.
Когда лишь снег осядет на седины,
Признают: мы – родной земли певцы.
(Из коллективного сборника стихов и прозы «Созвучие-2006»; Таганрог, 2006) 

Поэтика Кнарик Хартавакян никогда не была триггером, стоящим у истока действия или призыва к нему, а скорее, тяготела к рассуждению или фиксации события, облекаемая в личностные исповедальные краски, что, по сути, оказывалось для неё формой осмысления «взаимозаконов» жизни и самую настоящую попытку спастись от ускользающего из-под ног зыбучего песка этой жизни. Но, иногда воспринимаемое как длинноты, последнее стало понятно уже после ухода Кнарик в вечность. Так, по словам А. Кушнера, «сажают кустарник на слабой земле».

…Уж опадает блеклая листва,
Деревья полуголы, небо серо…
Ноябрьские цветы, спасибо вам,
Вы яркий символ и любви и веры!

Согрей вас солнце, тёплый дождь полей,
Лети к вам пчёлка за нектаром сладким,
А человек – и взором возлелей,
И прикасанием ладони гладким!
(«Ноябрь, плюс десять. Цинния цветёт...

(9–10 ноября 2012)

Хотя созерцательностью поэтика Кнарик Хартавакян была лишь в той мере, в коей поэтессе хотелось бы продлить, уж если не остановить мгновение, чтобы вновь и вновь возвращаться в этот обрисованный до мелочей островок времени и места, где мы сами – с лёгкостью! – видим её глазами и улицу Урожайную села Чалтырь, и слышим журчание родника Мец Чорвах, вспоившего село, и звонкоголосую школу…

Непостижим и необозрим тот принцип, которому следовала поэтесса Кнарик Хартавакян, выхватывая из хаотического мельтешения уходящих в вечность событий то образ, то улицу, то дом, фиксируя своё внимание лишь на этом, трансформирующемся в текст моменте, и подшивая как листья в гербарии, память о сущем в своих книгах: то о прильнувшей лимонной бабочке, то о вешних цветах, а то о неизбывной тревоге и боли:

Взыскующая память о войне…
Она терзает и ночами будит,
Накатывает исподволь, извне,
Отливом не отступит, не избудет…

 Поэтому теперь понятна наивная потребность автора в посвящениях – как поминаниях! – односельчанам, отдавшим свои молодые годы на благо людей: воинам-армянам, местным учителям, хлеборобам, совершенно не нарушая этим традиции, положенной в основу еще великим Гомером. Не он ли описывал труды златоискусника и кузнеца, врача и воина, оставив нам размышления о развитии этих ремесел тысячелетия назад?  Вот, пожалуйста:

Он жил среди нас – зурначи…

(«Зурначи»)

И, как живые, встают жители и труженики села Чалтырь:

Есть на свете врачи и аптекари, /земледельцы, ткачи, слесаря…/Но милее мне библиотекари, /С ними на небе встанет заря! («Посвящение библиотекарям»)

А вот учителям, среди которых немало лет была и Кнарик Саркисовна:

«Ты на пороге школы стал, учитель –/Уходят в жизнь твои ученики».           («Учитель»)

Хлеборобам:

Вы пашете, сеете, жнёте, /Я хлеб драгоценный крошу;/Но, встретив, вы руку пожмёте, /которой стихи я пишу. («Землякам, растящим хлеб»)

Так, В. Набоков нам оставил «свой» Петербург, а «свою Москву» нам подарил В. Гиляровский, знаменитое болгарское село Габрово усилиями местных жителей стало мировым центром юмора, и не так уж смешно от улыбки кота из графства Чешир…

И так увеличила Кнарик масштаб армянского села Чалтырь, что возникло на Дону еще со времени указа Екатерины II, вместе с городом Нор-Нахичеван и еще четырьмя сёлами. Покидая Крым, анийские армяне и православные греки, сопровождаемые полком  А.В. Суворова, почти два года добирались до заветного степного чернозёма, теряя в пути каждого третьего.

Оттого тоска по родному языку, называемому материнским, «майрени», превращается в открытие прародины, в философию жизни и в цель: выучить и соединить два родных языка в переводах.

...Несметность сокровищ дадут, попроси я,
Две родины мне, два отца-языка,
Праматерь Армения, матерь Россия…
(Из стихотворения «…А я твоя дочь, о Великий, Могучий!»)

Путь познания истории прародины был горьким и трудным, изучение родного языка было непростым, но работа в библиотеке, в Историко-этнографическом музее Мясниковского района, в местной газете, в литературной студии имени Рафаэла Патканяна способствовали преодолению помех. Кнарик Саркисовна начала переводить стихи не только своих односельчан, но и стихи признанных ереванских авторов, вступала с ними в переписку. Кнарик относилась к переводам как к призванию, видела в этом свою миссию взаимозближения русской и армянской литератур.  

Вместе с Кнарик мы узнавали подробности жизни её народа – хранителя, спасавшего в годы бедствий книги наравне с детьми. Узнавали о том, что армяне на 700 лет раньше Руси приняли христианство и являются нашими старшими братьями во Христе, а свой алфавит (айбубен) считают священным! К сожалению, армянка по крови, Кнарик Саркисовна была в Ереване лишь дважды, но всегда всем сердцем стремилась к сближению народов России и Армении:

Мной зримое родство родимых языков
Я чту, о, Русский, и великий, и могучий!
Мне с детства близок, дорог звон твоих созвучий,
Как и язык армян, что древен, свят и нов... 

(Из стихотворения «К великорусскому языку»)

Издание книги воспоминаний и статей о Кнарик Хартавакян – это, по сути, сотворение нерукотворного памятника селу Чалтырь, вскормившему поэта, и внимательным жителям села, сохранившим язык предков, сказания, песни и танцы прародины, это – кропотливые стежки шва, соединяющего Россию, крымских армян и саму прародину, Армению. И я не знаю, что из этого важнее: пафос русско-армянской дружбы или летопись донского села, написанного армянской девочкой Кнарик, ставшей гражданкой России, учительницей, историком своего народа и настоящей поэтессой, сумевшей написать стихотворение «Мы…»? 

…Ограждаем тебя, о читатель, от стольких напастей,

С отрешённым усердием Богу молитву творя.

Научаем ли мудрости, жертвы ли наши напрасны, 

Не гадаем, к спасению ближних дороги торя.

Мы прошли сквозь огонь, и потоп, и кромешные трубы.
Не корите, что странников лиц очертания грубы
И к иному труду непривычны поэтовы руки, –
Мы снимаем со всех нетворящих творения муки…

Книга воспоминаний о Кнарик Хартавакян – это последний приют странницы, которую влекли музыка сфер, красота родной земли и Человека и которая, творя стихами молитву Всевышнему, была и осталась Ратаем Творца.

___________________________________

© Ульшина (Койсужанка) Галина Григорьевна

* * *

И в заключение предлагаю читателям прочитать некоторые из стихов:

Вчерашний стих

Забыла я тебя, вчерашний стих,
От дел мирских освободившись к ночи.
Клонило в сон, и не было уж мочи.
А на заре ты не предстал пред очи –
И рокот звучных волн твоих затих.
Забыла я тебя, милейший стих!..
Не предаюсь теперь уже мечтаньям,
В душе есть место лишь одним стенаньям,
Ты смутным стал уже воспоминаньем,
Хотя был внятен твой мельчайший штрих.
Ты позабылся, вожделенный стих,
И не вернёшься уж ко мне обратно.
Хоть, кажется, невелика утрата:
За рубежом – вершины Арарата!..
И ты недосягаем стал, мой стих.
Я слышу ропот и упрёк родных,
Но, внемля им, тебя я вновь жалею,
Тебя ищу я, обходя аллею,
О прочих виршах новых не радею,
Ведь ты быть мог ярчайшим среди них!
Но мной ты позабыт, вчерашний стих...

23 сентября 2004

Благодаренье снегу

Светоносный поток вновь связует и небо, и землю,
На избранников лики легла озаренья печать.
Всеблагим небесам с благодарностью истовой внемлю:
Через сердце моё им пророчества днесь возвещать.

Тот сверкающий снег – он посланник далёкого солнца,
За сплошною завесой сокрытого не навсегда.
Тот глаголющий снег – благодати небесной оконце,
Откровенье, сошедшее с возгласом тихим «Воздам!».

Нам обещанный снег – и спасенья залог, и надежда
После долгих мытарств обновлённую жизнь обрести.
С нас взыскующий снег – и укор маловерам-невеждам,
И наказ в сатанеющем мире заветы Христа соблюсти.

Торжествующий снег – символ близкой и верной победы
Силы Света, согнавшего тени поверженной тьмы.
Милосердствуй же, снег, отведи от страдальцев их беды,
Благовествуй, добром наполняя грядущие дни!

...Несмолкающий снег вдохновенно несётся к нам снова,
Всё струится от ангелов горних разлившийся свет.
И блаженны все мы, перелившие струи во слово,
Покаяние сердца пославшие Богу в ответ.

Декабрь 1991

Жизнь

Как в некогда увиденном кино
Невольно предугаданные кадры,
Ты, прожитая мною – как давно?! –
Ты узнаваема, как путь эскадры,
Что движется упрямо на восток –
Навстречу битве ли, навстречу солнцу?..
Оно, животворящее, – исток.
Оно прильнёт лучами и к оконцу,
За коим еле дышит на одре
Твой самый драгоценный, самый близкий,
Совсем ещё не в старческой поре...
И ты кладёшь поклон иконам низкий,
Ты молишься всем ведомым богам,
Наивно ожидая воскрешенья.
Ты шепчешь исступлённо: «Всё отдам!» –
Безумствуя в экстазе отрешенья.
Но если жертва Им не принята
И ты теряешь, ты теряешь маму, –
Смежённых глаз красой напомнит та
Смиренную Мадонну Орифламму.
И ты припомнишь: было так уже –
В той, пройденной когда-то, круговерти.
Мать угасала, волю дав душе...
Но Жизнь Дающая – не знает смерти!
Восстав поверх кладбищенских оград,
Она докажет жизни бесконечность,
Уверив: позади пора утрат,
А впереди – всё та же Вечность!!!

24 мая 2000

* *  *

Взыскующая память о войне…
Она терзает и ночами будит,
Накатывает исподволь, извне,
Отливом не отступит, не избудет. 

Воспоминанья – за волной волна.
Но память эта не моя, а чья-то…
Мне взором вашим видится война,
Парнишки-воины, бойцы-девчата.

Ошеломлённые разрывом бомб,
В потоках крови под огнём секущим,
В боях на фронте, в теми катакомб
Являетесь вы, зримые, живущим… 

Воспоминания – за валом вал –
Пусть оживают и пред юным взором,
Чтоб и потомок вас не забывал,
Исповедальным полнясь разговором.

Исповедима ль памяти стезя?..
Что вспомнится, о том пока не знаю.
Лишь помню, что забыть войну нельзя,
И болью жгучей строки вновь пронзаю.

23 января 2010

* *  *

                          Посвящаю брату Давиду Хартавакяну

Большое чувство Родины, безмерное…
Как в тельце малыша его взрастить?
Навек Отчизне необъятной верное,
Готово сердце чувство то вместить.

Познав любовь к родителям с младенчества,
Объявши ею род свой, край родной,
Мы переносим чувство на Отечество,
Любя его просторы в стужу, в зной…

Цвет разнотравья и безбрежье снежное,
Лик прошлого и будущего взлёт…
Пронзительное е-ди-не-нье, нежное –
Со всеми, кто родным нас признаёт!

Любви щемящей чувство, сопряжённое
С желанием сберечь и защитить,
Отцов и предков ратью сбережённое –
Потомкам передать и в долг вменить.

Чтоб чувство долга памяти и совести
Им помогло любить, спасти, сберечь,
От фальши, зла, измен предостеречь,
Строками жизни бесконечной повести
Вести о главном искреннюю речь. 

28 января 2010 

На Страстной неделе

О, Господи! Как больно воскресать!..
Не умирать, а возвращаться к жизни.
Себя оплакав на безлюдной тризне,
Вновь призывать к согражданам отчизны,
Спасая души их, себя спасать.
Да, Господи, так нужно – воскресать!
Не слышать долетевшие проклятья
И, отдирая руки от распятья,
Перевязать пробитые запястья
И, вынув гвоздь кровавый, им писать.
Во имя Слова нужно воскресать
И возносить к Всевышнему молитвы.
Не покидая поле давней битвы,
По острию ножа пройти и бритвы,
Но, слыша откровения, – писать!
И, камень отвалив, края тесать
И древние возобновить скрижали,
Чтоб слёзы у читавших набежали,
А в душах струны чутко задрожали.
И каждый смог бы с нами воскресать –
Душой бессмертной вечно воскресать! 

5 апреля 1993, 11 апреля 1999

* * *
Осенних дней немое приближенье
Предощутимо трепетной листвой.
Целительное, тихое вторженье,
И в души привносящее покой.

Отрадою неведомой наполнив,
Взыскует сердце отрешенья вновь.
И страсти зной, и горечь мук запомнив,
Мы отвергаем позднюю любовь.

Смиренною является к нам осень,
Щемящей нотой кружит жёлтый лист,
Пустынно-безотрадна неба просинь,
Сентябрьский вечер пасмурен и мглист...

Но в октябре листвы резной багрянец,
Её шальной, стремительный налёт
Былой любовью, хоть и сердце ранит, –
Растопит отчужденья хрупкий лёд.

10 августа 1995

* * *
Ни дня и ни ночи без новой строки,
Без букв драгоценных – Кирилла, Месропа*,
Ни строчки единой без яркого тропа –
До изнеможенья творящей руки!..

Ни суток, ни смены летящих секунд
Без горней строки, коль грядёт вдохновенье.
Тогда наречётся прекрасным мгновенье,
Взблеснёт, словно яхонт, невзрачный корунд**.

Тогда мы увидим, усталый собрат,
Тогда нам откроется небо в алмазах!
Дойдя до слезы в исступленьях, экстазах,
Окажемся мы у спасения врат.

А нынче нам имя: кузнец, рудокоп,
Перо тяжелее, чем лом или молот.
Но им будет мрак непроглядный расколот,
Сверкнувши, как молния, вызреет троп.

Ни строчки без оного, коль наречёт
Тебя возлюбившее Небо поэтом
И ты, с каждодневным не медля ответом,
Откроешь строкам нескончаемым счёт...

Ни дня и ни ночи без новой строки,
Расслышанной в хаосе, будничной встрече,

Но первое слово в рифмованной речи
Начни с мановения горней руки.

25 декабря 2001

Как пишутся стихи

Внедряются в сознание слова,
Внушаемые Всемогущим свыше.
Их ловит слух, душа, суть их нова,
Хоть тайный шёпот ясно и не слышен.

Внедряются в сознание стихи...
Иль нет, не разум – сердце им внимает!
И, воспарив, хотя слова тихи,
Душа на крыльях тело воздымает.
И длится, длится вдохновенья час,
Неощутимо благостное время;
Уловлен, внятен сердцу Божий глас,
Благословенно сладостное бремя!

Пусть выспрення всевышняя молва,
Она понятна и простому люду.
Внедряются в сознание слова...
Стиха ль творенье не подобно чуду?!

7 сентября 2004 

Пред белым листом

Молюсь на белый лист.
Он – паперть и алтарь.
Пусть вечер жизни мглист,

Зажгу свечу, как встарь.
Смотрю на белый лист.
В нём завязь и цветок.
И злак стиха ветвист,
А был ведь слаб росток.
И были так тихи,
Как шелест вешних трав,
Взошедшие стихи,
Гнёт немоты поправ.
Гляжу на белый лист.
В нём – партитуры знак.
Диез высок и чист...
Ах, знать бы ноты, знать!
Благоговею, лист,
Пред таинством твоим.
Уж смерклось, вечер мглист,
Нам говорить двоим.
Ты исповедь мою
Не отвергай и днесь.
Пред алтарём стою:
И храм, и дом мой – здесь!
Смотрю на белый лист,
Зажав свечу в руках.
Молюсь на белый лист,
Молитва – о стихах.
Июнь 1994