Он играет с машинками, какие нравились несколько лет назад, когда был совсем маленьким; он в квартире бабули, в Калуге, а бабули уже нет несколько месяцев, умерла она, и теперь, когда родители ушли хоронить Олю, бабушку московскую, он, восьмилетний мальчишка, чудо поздних родителей, возит пёструю машинку, потом берёт другую, у которой отвалилось колесо, и думает: сразу нет двух бабушек – как это?

    Оля была роднее – живут ведь в Москве, и она, мама папы, столько времени проводила с внучком, пытающимся приладить маленькое, нашедшееся под тумбочкой колесо…

        А где они интересно теперь – бабушки?

       На небе, да?

     Отбросив машинку, из-под кровати вытаскивает детские кубики, с шумом вытряхивает их на пол, громоздит пирамиду.

     Она, пестрея, поднимается – выше и выше, и, остановившись, мальчишка пускает на неё одну из машинок: гоночную, зелёно-красную, с человечком, сидящим в кабине.

      Кубики разлетаются, завалив игрушку.

      Мальчик смеётся…

     Отец быстро идёт знакомыми калужскими переулками, свернув с Московской – самой длинной улицы Калуги; вот уже видна каменная, низкая ограда Пятницкого кладбища, заснеженные кресты, слои снега, неровно покрывающие надгробья, голые взмывы деревьев…

       Мама, я не смогу без тебя…

  Пожилой, седобородый человек, рвёт каблуками снег, останавливается, достаёт стограммовую бутылочку водку, выпивает прямо из горлышка: всё же легче.

    Любил бывать на этом кладбище, тишина, своеобразие воздуха; ходил не только на родные могилы: родственники, иных из которых любил до боли, друг за другом переселялись сюда, теперь к бабушке, ушедшей четверть века назад, ляжет мама, её прах, никак не ассоциирующийся с ней: такой активной, даже в свои восемьдесят четыре сохранявшей жизненный тонус.

    Мама ушла на восемьдесят пятом: объективно много, но что ему, не выросшему ребёнку, подобная объективность?

    Его выворачивает из себя, будто сущность какая-то выдирается, хочет за мамой, в неизвестность.

       Он представляет своего мальчишку, играющего в квартире тёщи, с какой никогда не было ссор, впрочем, виделись редко; он представляет мальчишку, проходя мимо кладбищенской ограды, где торгуют венками и цветами, и, на мгновенье задержавшись, чтобы вглядеться в пёстрые пятна, видит одновременно двоюродную сестру, обеспеченную, организовавшую похороны, выходящую из машины:

        – Саша, Саша! – машет…

     Он знает, куда идти, но надо дождаться жену, завозившуюся со сборами, поминать будут у неё в квартире, в тёщиной, то бишь…

    Он подходит к сестре, и говорит та, что всё сделано, братья уже у могилы, двоюродные, родных нет, а сама она, сестра, больна, поэтому уезжает…

         Что ж…

         Пелена виснет в мозгу.

         Мальчишка играет.

       Один из братьев виден на аллее: тут так тесно нагромождены могилы, что можно запутаться…

            Стоит, ждёт жену.

       Вихри, проносящиеся в сознанье той, едущей на такси, имеют разные оттенки: со свекровью жила плохо, считала – та чрезмерна придирчива, не понимали друг друга вовсе, и, зная, что муж без мамы повиснет в условном воздухе, представляет бремя, что ляжет на плечи…

           Вот муж у кладбищенских врат.

           Вот выходит из жёлтой коробки такси.

           Идут под руку, и двоюродный брат мужа, как ориентир…

           Мимо желтеющей церкви, по снегу, мимо чужих, чужих могил…

        Мама, как без тебя, неужели эта запечатанная капсула как-то связана с тобой? И крест этот – лакированный, блестящий…

         Мальчишка, достав старый пластмассовый пароход, возит его по полу, гудя…

    В большой комнате стол накрыт на несколько человек: но еда не разложена ещё, принесут родители с собою.

          Пароход останавливается.

          Мальчишка, оставив его, подходит к окну, думая: где же теперь бабушки?

_____________________

 © Балтин Александр Львович