 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
АНТИКАНТ Знать бы как, я открыл бы космический чат, но пространства и звёзды, как рыбы, молчат, в пустоте отменяются встречи. Вот и рыбы беззвучно плывут в глубине, как пространства и звёзды, и незачем мне ждать от них вразумительной речи.
Я-то сам не звезда и не рыба, и я бормочу и шепчу, ничего не тая, и слова подбираю такие, чтоб меня понимали, но рыбы молчат, как и звёзды, пустует космический чат и безмолвны глубины морские.
Одиноко стою на морском берегу, докричаться до рыб и до звёзд не могу, чужд пространствам морским и небесным. Может, речи мои и нужны, и важны, но ни рыбам, ни звёздам они не слышны, им я тоже кажусь бессловесным.
Видно, как представители разных пустот, мы используем разные спектры частот и различные страты вниманья. Пустота надо мною и та, что во мне, шлют сигналы друг другу на общей волне безнадёжного непониманья.
ОСЕНЬ но не склонна этим знанием делиться. А приметы растранжирены в стихах, только всякий раз она меняет лица.
Показав нам размалёванный муляж, как за подлинник слупить желает цену. Ну а листьев разноцветный камуфляж нужен ей лишь для того, чтоб скрыть подмену.
Это осень, вор в законе, каждый год избежать она не в силах рецидива и поэтому бессовестно крадёт время, брошенное летом нерадиво.
Но ещё сочится небо в узкий лаз между тучами, и, серое на сизом, ищет осень, будто сыщик, щурит глаз и не следует оптическим капризам.
Фотороботы её на всех углах, а она от нас дворами ускользает и, прикидываясь, что не при делах, позолоту проржавевшую срезает.
И сдаёт пустые комнаты внаём, и, хотя не отменяет маскарад, но проливаясь не слезами, а дождём, все следы свои смывает аккуратно.
ПОЛОСАТЫЙ КЕЙС в безумные цвета. Вот так и в жизни полосы − не эта, значит, та.
Свои делишки делая, корёжит нас судьба: то чёрная, то белая − извечная борьба.
От полюса до полюса, меняя свой режим, расположились полосы, и мы по ним бежим.
Ну а у нашей барыньки ответ на всё готов. Ей парикмахер старенький предложит семь цветов.
Она прогнётся падугой, все краски приберёт и дикой этой радугой повеселит народ!
ОКЕАН В утлой лодочке с парусом белым я качался на синей волне, начертив ватерлинию мелом, различая её не вполне.
Был я трезвым сначала, поверьте, но в бочонке плескалось вино. Утащили подводные черти и меня, и бочонок на дно.
Знал ведь я: всё закончится пьянкой, − так я тих, но, как выпью, буян: вот и бью по затычкам киянкой, чтобы вытек из дыр океан.
Мне-то что – хоть бревно, хоть полено, − знаю правила этой игры. Будет мне океан по колено, а потом чуть пониже икры.
Здесь морскую траву не косили, но допив из бочонка вино, отдыхаю на дне от усилий, а оно пересохло давно.
ТОЧКА мы только привыкаем к новой роли. Но кругозор сужается до точки − багровой точки в дымном ореоле.
и света нет − лишь отблески пожара. И ничего не разглядеть, помимо кровавой точки − сморщенного шара.
А совесть спит − так кто ж её разбудит? Планета наша так мала, по сути − всего лишь точка, но другой не будет.
опору ищет, чтоб закончить споры. Мы − точка в остывающей Вселенной, но вряд ли пригодимся для опоры.
КВАНТОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ я, как электрон, ни здесь, ни там. В то же время я и там, и здесь, как осадок и сухая взвесь.
Я себя теряю, а потом мусором болтаюсь под мостом, а потом тону в тягучем сне, но не нахожу себя на дне.
я не одолел пустыню вплавь и не смог зарыться в облака, опасаясь божьего плевка.
и не сон, а вежливый зевок, и не электрон, а пустота, сложность – не сложней, чем простота.
прошлогодний бал, прощальный снег, не костыль, а собственный протез, дохромал и попросту исчез.
я − как конь, застрявший в борозде, электрон, утративший заряд, недоразорвавшийся снаряд,
сцены не увидевшая роль, не намёк – скорее экивок и повисший в воздухе плевок.
и сумела пережить мой срок. Устояли на своих двоих две строки, но я не вспомню их.
ДЯДЯ ВАНЯ Мирный конец позапрошлого века, скука в провинции, время бредёт пыльным просёлком, как старый калека, все ещё верят в права человека, эра которых, конечно, грядёт.
Тихон неспешно рыхлит свою грядку, Марфа выносит из печки золу, Соня, пригладив белёсую прядку, пишет какие-то цифры в тетрадку, сизая муха ползёт по столу.
Осень, зима, ну а после весенний паводок вскроет столетье, как лёд. Соню кровавое ждёт воскресенье. У дяди Вани чахотка − везенье: он-то до этого не доживёт.
Много ли смысла в воинственных фразах? Мир приучается их понимать. Будут и звёзды, и небо в алмазах, взрывы, поля в удушающих газах, голод и с флагом простреленным мать.
Станет ли первым последний и нищий? Что в Шостаковича хлынет извне? День ещё будет, но будет ли пища? Лишь дядя Ваня на сельском кладбище это уже не увидит во сне.
Эра свободы и равенства, где ты? Век двадцать первый грохочет войной. Мы поумнели, мы строим ракеты. Песни о встречном ещё не допеты. Осень, зима. Что-то ждёт нас весной?
SILENTIUM И о чём же нам с тобою говорить, если не о чем не то что говорить, но на рот приклеив круглую печать, нам по сути дела не о чем молчать?
Мы сорвём печать, и мы поговорим, но друг друга совершенно не поймём. Разговор наш, будто кофе, растворим, только пить его нам незачем вдвоём.
Все совместные закончились дела, так что головы свои сейчас и впредь мы, как головы гербового орла, развернём, чтоб друг на друга не смотреть.
Нам же не о чем с тобою говорить, ни расхваливать за что-то, ни корить, ни, тем паче, убеждать и объяснять, потому что объясненья не понять.
Что ж, простимся, ничего не говоря, на молчании сойдёмся золотом, потому что нет такого словаря, потому что созвонимся, но потом.
Позвоним, подышим в трубку, помолчим, каждый молча бросит трубку на рычаг. Может, наш разрыв и был бы излечим, только смысла нет в бессмысленных речах.
Всё поделено и нечего дробить, догорело, так что нечему искрить. Если б смог ещё тебя я разлюбить, только не о чем нам стало говорить.
АНТИЧНАЯ ИСТОРИЯ В своих страстях мы часто не вольны, но кто мне объяснит, как быть с отравой любви в тисках бессмысленной войны, жестокой и всё более кровавой?
Когда война твою корёжит жизнь, шкала привычных мер совсем другая. В эпоху баснословных дешевизн любовь – покупка слишком дорогая.
Слабеет власть нежнейших аонид на фоне бесконечной канонады... Их звали Надия́ и Леонид, они уже привыкли к слову «надо».
Он как-то раз подругу попросил канат причальный перебросить с пирса. И не было ни времени, ни сил, чтоб полюбить, но Леонид влюбился.
А на войне всего важней приказ и хлеб ржаной с хорошим шматом сала. Он под обстрелом свой провёл баркас, был ранен, а она перевязала.
И были руки Надины нежны, лихую отменившие планиду, как будто вовсе не было войны, − но так лишь показалось Леониду.
Да он и сам, конечно, понимал, что на любовь не вправе тратить силы, что впереди совсем иной финал с классическим названьем Фермопилы.
Лицом к лицу лица не увидать, вдали же всё теряется из вида… Но Надия́ – Надежда будет ждать, и, может быть, дождётся Леонида.
СКУКА Я соскучился по скуке, стосковался по тоске. Бьют по мне из пулемёта, враг с утра засел в леске. Я бы с книжкой на диване полежал, гоня тоску. Но не время расслабляться: враг готовится к броску.
Мне бы скучной мирной жизни, пусть не всей, но хоть кусок, чтобы всласть истосковаться, отскучать и позабыть, не стрелять из пулемёта, а пойти гулять в лесок, − только кто меня отпустит, кто сумеет пособить?
Но пока меня из леса пулемётчик не скосил, я сижу в своём окопе и тоскую по тоске. Понимаю, что для скуки нет ни времени, ни сил, да и враг мне не позволит, он с утра засел в леске.
Утром все живые души, а под вечер – вещество, тут уж, право, не до скуки и совсем не до тоски. На земле лежит солдатик и не помнит ничего, и следы его заносят безнадёжные пески.
КОГДА Я ВЕРНУСЬ… Слушая Александра Галича и руки отмою, и душу запру для порядка, со мною останется в ржавых подтёках тетрадка, а в ней конспективно вся эта военная гнусь. Я лягу пораньше, а в два закричу и проснусь, услышав, как «Скорая» резко включает сирену, и снова усну, не поддавшись мгновенному крену, а днём на сирену я даже и не оглянусь. Когда я вернусь, я друзей повидать захочу, а встретившись с ними, пойму, поделиться мне нечем, и буду наружно я цел, а внутри изувечен, − но с этими ранами глупо соваться к врачу. И трудно мне будет понять, что прохожий не враг, и он не мишень – нет причин ненавидеть и злиться. Когда я вернусь, мне покажутся странными лица сограждан, беспечно войны отрясающих прах.
хотя понимаю, что это удастся едва ли… И так я один уцелел в этом тёмном подвале, а все пулемёты и пушки стреляют в меня.
хотелось, хотя бы затем, чтоб суметь разобраться, в кого я стрелял, для чего приказали мне драться, как я оказался на этой безумной войне…
ИИ Безжалостный, бесчувственный, бесцветный и безвкусный, мой интеллект − искусственный, но крайне безыскусный.
С самим собой не спевшийся, не пеший и не конный, процессор перегревшийся и переохлаждённый.
Он жертва подселения к убитой коммуналке для самоосмысления, хотя попытки жалки.
Прошитый и подкованный, дрожит на ножках хилых, но, экземпляр бракованный, себя понять не в силах.
Измученный химерами, весь в хлоре и виниле, он знает: полимерами в нём душу заменили.
А коль душа кисейная плывёт отдельной тучкой, он как машинка швейная с отломанною ручкой.
Стоит, гордясь медалями, пластмассово-железный, с блестящими деталями, но в целом бесполезный.
И скоро будет разом он исторгнут из времён и безвоздушным разумом как опыт отменён.
ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ Памяти Тани Лоскутовой Почувствовав, как ускользает осень, последний лист я посажу на клей. Сегодня ноль, а завтра минус восемь и послезавтра тоже не теплей.
А клин гусиный в небе, как пометка. Но что должна напомнить мне она? Последний лист, под ним продрогла ветка − ты их могла бы видеть из окна.
Сидела б в кресле, глядя на осину, на край небес, который сер и мглист, или писала б на планшете сыну, что на осине сохранился лист.
Ты даже разглядеть смогла бы просинь... Пусть мой сюжет не блещет новизной, есть у меня и клей, и лист, и осень. Но умерла ты прошлою весной.
Сегодня я замешкался в передней, не мог решиться перейти порог. И вот теперь смотрю на лист последний, который цел, хотя и весь продрог.
* * * Она летит в дыму по пояс, по сторонам горит жнивьё… История – курьерский поезд, – жаль, нет стоп-крана у неё!
ПРОПАЖА Мне снился сон и сон, должно быть, вещий, настолько был реалистичен он: моя душа упаковала вещи и собралась из тела выйти вон.
Разлуку нам сулил седой шарманщик, пуская в ход свой короб расписной. А что душа сложила в чемоданчик, она не стала обсуждать со мной.
Быть может, там была моя аптечка, то, без чего никак не обойтись. Но унесла душа её, беспечно перемещаясь в палевую высь.
Она в простор умчалась безвоздушный, качнула багажом над головой. Остался я, нелеченый, бездушный, невыспавшийся, но ещё живой.
Чтоб осознать, я лезть готов из кожи, оно вчера лежало на виду. Пропало что-то важное − но что же? Хочу уснуть − авось, во сне найду!
ФУТБОЛ мяч в центре, остаётся только пнуть его ногой, черту перешагнуть − и, наплевать, пусть всё решает случай.
когда твержу судьбе: меня не мучай, − тем более что мяч в траве дремучей дрожит и растекается, как ртуть.
но отвожу я ногу для удара, к игре почти утратив аппетит.
там, на горе, куда есть путь окольный, а по прямой мой мяч не долетит.
ДВЕ ПОЛОВИНЫ Я не дерево, тем более, не куст − и поэтому не встану в глотке колом. Изнутри я полуполон-полупуст, А снаружи полупуст, но полуполон.
Я не дам себе на хвост насыпать дуст и, тем более, приправить сверху толом. удручает лишь, что я излишне пуст, а взглянуть со стороны, так слишком полон.
Мне давно пора поставить конный бюст, как герою-одиночке в поле голом, потому что без меня простор сей пуст, а со мною он – хоть чем-нибудь – да полон.
А ещё б я полетал, как Мишка Руст, приземлился за Кремлёвским частоколом. Но не шар я надувной, хоть с виду пуст, не чугунное ядро, хоть с виду полон.
Расшевеливать не стану пламень уст: был он сладок до поры, а нынче солон, − потому что стал я стар и полупуст, а ещё вчера казалось – полуполон.
Но хотя в костях всё чаще слышен хруст и разбита жизнь, могу следить за сколом. Наплевать, что я наполовину пуст, утешает, что на пять десятых полон. _____________ © Борис Вольфсон 25 октября − 26 ноября 2022 г. |
       
|
