Утром в голове разные мысли. А может не мысли, сны, полусны, дрёмы, делирии, абсурды…

…Значит так, в тонне по полсотни килограммов сколько раз будет? Двадцать. А в сорока четырех тоннах? Восемьсот восемьдесят. Да минус облой, брачок. Маловато. Но с другой стороны – почему именно по пятьдесят килограммов? Это самая большая деталь – блок цилиндров пятьдесят килограммов весит. А если налить из этого чугуна коллекторы или там, коленвал, они же полегче, тогда уже тысячу. Запомнил? Чтобы не пересчитывать. Когда еще раз к этому вернемся. А мы обязательно вернемся…

…и, перевернувшись на другой бок, распросониваясь или, как старики говаривали, зорюя дальше…

…Вообще-то Господь Бог дает мужчине жизни лет сорок - сорок пять. Ну, от силы пятьдесят. На этом рубеже у каждого случается в жизни что–то такое важное, рубежное, что судьба, сама жизнь, само существование на этой грешной земле оказывается как бы завершенным, законченным. Аллес! Финита! Адью!
Но чаще Боженька после этого рубежа мужика все-таки милует, жизнь не забирает, как бы говорит: «Ладно, живи дальше, коли так рвешься насладиться процессом проживания на земле грешной, коли не все испытал, не все сделал, не перед всеми извинился, не всем долги роздал, но…»
И начинает этот обрадованный мужичок дальше жить, каждому денечку радоваться, отдавать долги, доделывать добро, белым светом наслаждаться. И все-то вроде бы по-прежнему. Всё, да не всё. Что же имел в виду Господь под этим многозначительным «но»?
- Жизнь продолжается, Господи?
- Да, конечно, но эту остановку ты запомни, человек – потомок Адама, сотворенного по образу Божию. Вспомни, что замышлялся ты не только по образу Божию (эту работу за тебя Господь сделал). Надо же и подобным Богу стать! А вот эту работу ты сам должен делать – кропотливо, размеренно, изо дня в день, чтобы выполнить свою человеческую функцию на земле, а не просто прожить жизнь, как скотина или гад. Ты ведь создан не как тварь, ты создан, чтобы быть творцом! И творить тебе - на земле весь свой век. И не только право это твое, человек, это и тяжкая обязанность. Наслаждайся каждым вздохом, каждым взглядом, травинкой, пылинкой – и твори! Ощущай прекрасный мир, саму возможностью осознавать и чувствовать себя частью мира, и – твори! Не уставай, не отдыхай! Анализируй и изменяй все пространство вокруг себя – твори! В первую очередь, осознавая и создавая самого себя - твори!
Ты понимаешь, человек, какое наслаждение творчество?! Творчество вообще, и творчество твоей Божественной души – это тяжёлая обязанность и одновременно кайф. Сумей понять, оценить, вкусить, насладиться и не отказаться от него. И не уставая, становись подобным Богу!
Вот тебе то самое «но!» на втором этапе твоей жизни.
- А как же с телом, с телесной и плоской жизнью животного существа, человеческого организма? Ведь я же ещё ничё, а? Как Тебе?
- Ну, поглядим! Ток серьёзно, трезво, грубо и цинично: подойди к зеркалу, или мысленно вглядись в себя. Ну-ка! Честно! Перед Богом! Лысиной уже светишь вовсю? Све-етишь. Лоб в морщинку, мыслитель? На бровях редкие толстые, длинные, отдельно и беспорядочно растущие, как бамбуковые удилища, волосы. Глаза без очков уже никуда? Ни близко не присмотришься, ни далеко уже ничего четко не видать. Да и цвет глаз - какой стал – цвета помоев? Под глазами мешки набрякли. Складки, морщины, брыла повисают, щеки и подбородок одрябли, обвисли. Зубов своих во рту не осталось почти совсем. Не зря вкусовых ощущений ищешь в жареном, остром, соленом или уж в очень сладеньком.
Идем дальше – бицепсы, трицепсы обвяли, грудь стала впалой, живот упругость давно потерял, дрябленький. А то и через поясок переваливается, безжизненно и навеки.
А-а-а! Ты радуешься, что ниже пояска, в штанах у тебя полный порядок, хотя и опушка с проседью, зато работает основательно, не торопясь, так, что девки визжат? Не ври себе и мне: и напор уже не тот, и полноты ощущений не хватает. И не забеременеет от тебя уже никто, ведь ты же проверял? А то, что девки визжат, – так они за деньги и сплясать, и заплакать могут. Вон сколько молодух вокруг тебя вьется. Ты им удобен, и предохраняться они не спешат. А много ты пузатых от себя видишь? Вот, то-то! Вся твоя репродуктивная функция иссякла, остались лишь мышечные рецепторы и работа центральной нервной системы по фиксации сладострастия. Идем дальше, животное?
Ладно, идем: и бедра твои подсохли, и коленки похрустывают, и икры жилистые стали сухопарые, но не выносливые. И на ступнях то шпоры, то пятки растрескиваются, то мозоли, прости за обидные подробности.
И это только снаружи. А вовнутрь тела своего бренного не заглядывал? Задыхаешься, запыхиваешься часто, в сердце иголочкой слева и сверху исподтишка ширяет? Печень тяжелая, изжога мучает, слева поджелудочная подскуливает, кишечник буробит, запоры бывают?
И ты со всем этим букетом болячек, синдромов, непоставленных, но уже существующих диагнозов, живешь ещё как-то, наслаждаться пытаешься, считаешь, что не утратил Божеского образа, кайфуешь?
А вот - кайфую! На все Твои, Господи, ехидные и беспардонно-лобовые, но ведь и сущностные, вопросы отвечаю положительно. Увы! Но, слава Тебе Создатель, мозгов я не лишен, память у меня в порядке, жизненный опыт богатый не ушел сквозь пальцы. Список этих достоинств, достижений, положительных накоплений, конечно, поменьше предыдущего, но все равно – спасибо Тебе, Господи, что даешь мне эту возможность - жить и плоской телесной жизнью, и мучаться извечным и непреходящим человеческим вопросом: «Для чего я живу?» - зазря ничего в этом мире не бывает, у Тебя, Господи, все разумно! С телом разобраться непросто, с душой – стократ сложнее. Я ценю Твоё, доброе ко мне отношение, я выполню призыв стать Тебе подобным, спасибо Тебе, Господи, помоги мне, Господи!

Ой, надо вставать, а то ишь, разговорился, да с Кем!
Дмитрий Иванович сел на своей чистой и аккуратно застеленной постели, опустил ноги на плетеный, собственноручно сделанный коврик - предмет домовитости и гордости, и сладко потянулся.
Окон в его жилище нет, да и жилищем, комнатой его назвать нельзя. Это технический этаж, высота – метр пятьдесят. Поэтому ходить все время приходится пригнувшись. Площадь приличная двадцать квадратных метров, за стеной – вентиляционная – там шум и пыль, а здесь, у Дмитрия Ивановича в комнатке чисто, потолок побелен с изрядным добавлением синего колера. Стены Дмитрий Иванович сам выровнял и заподлицо с полами выкрасил в светло-салатный цвет. Пыли нет почти совсем. Две двухдюймовых горячих трубы в любую погоду поддерживают уютную и сухую атмосферу. Нет, все же порой слишком сухую, влажности надо добавлять – ну, там влажная уборка, фонтанчик над аквариумом с рыбками. Дверь в комнатку железная, изнутри обитая деревом, ватином и дерматином – для звукоизоляции. Рядом с дверью маленькая – диаметром с дюймовую трубу лётка вентиляции. Она трубой и продолжается, пока не выходит на улицу, где забирает не очень чистый заводской воздух металлургического производства. Поэтому с этой стороны, изнутри он проходит сквозь влажную двухслойную марлю из респиратора. Её Дмитрий Иванович меняет каждый день – экология! В углу комнаты врезанный вентиль с горячей водой и емкостью для остывания воды – капроновым тазиком, вырезанным из нижней части бочки, – со специально оплавленными ручками, сосочком для аккуратного слива. По периметру комнаты не выключаются ни днем, ни ночью четыре лампы дневного света – трансформаторы выведены за стены комнаты, чтобы не жужжали тут. Легкий шум металлургического цеха и постоянный свет этих дневных ламп – две холодного и две теплого тона освещения - Дмитрия Ивановича не раздражают – баюкают.
В сей плоской жизни у хозяина этой жилплощади есть один убогонький девиз. Впрочем, - не сейчас. Дмитрий Иванович произнесет этот девиз, это заклинание, эту мантру - чуть позже. А пока он встряхивает и переворачивает простыни, взбивает подушки, застилает и по струночке выравнивает одеяло. Затем уже шлепает босыми ногами по глянцевому полу, набирает воды в тазик и тщательно моет полы, протирает невидимую пыль с ламп дневного света, с самодельных полок и шкафчика. Набирает в емкость воды из аквариума и ставит повыше, чтобы красиво вверх журчал фонтанчик, радуя карасиков и увлажняя воздух. В футболке и трениках он открывает железную, толстую, плотно прилегающую дверь своего жилища и выплескивает с порога едва лишь замутненную от уборки, воду и она, распыляясь, летит с двадцатиметровой высоты в технический пролет литейного цеха.

Дмитрий Иванович надевает шлепанцы, спецовку, а на руки перчатки, и спускается по металлическому трапу вниз на три промышленных этажа. Он запер на секретный засов дверь, и на пролете между двумя этажами снял целое звено лестницы и спрятал в одно ему известное место: пройти в его жилище чужому человеку теперь абсолютно невозможно. А сам через технический коридор вышел в вестибюль второго этажа чугунолитейного корпуса и, повернув направо, вошел в мужскую рабочую раздевалку.
Здесь тяжел запах пота, хозяйственного мыла, солдатских сапог, хлорки и санитарной жидкости «Прогресс». У своего индивидуального шкафчика для одежды Дмитрий Иванович раздевается, и в одних лишь резиновых стланцах идет в душевую кабину без дверей. Другие работяги ещё трясутся в это время в общественном транспорте, а Дмитрий Иванович открывает кран душа и под шум воды думает свою думу, заклинание, молитву, мантру. Ту самую!

Это же одно из самых важных дел на земле – соблюдать чистоту. Чистоту тела, чистоту общения, чистоту помыслов, чистоту природы, чистоту языка.
Вот посмотри: грязное, греховное, громкое, грабительское. Чувствуешь гыркающее созвучие? Агрессивное, гнусное, гребостное, грешное. А вот другое послушай – чистое, четкое, честное, человеческое. Как тебе мои ряды словесные, созвучия языковые? Но ведь и смысловые тоже!
Может, филологи, ученые, семантики, стилисты, герменевтики просто посмеются надо мной. Пусть это мое заблуждение. Да, я такой: дилетант! Живу в стране, поголовно состоящей из дилетантов, и она празднует моё приобщение к теме, в которой я не смыслю ни уха, и ни рыла. Только душой чую.
Но вот уж чего никто и никогда не сможет отрицать, - так это явной антиномии «чистое – нечистое». В церкви вам сразу скажут: нечистое – это греховное, бесовское, сатанинское, а чистое – оно какое, разве непонятно? Оно - Божественное!
Вот и первая библейская задача тебе, человек: наведи чистоту. Везде: в душе, в политике, в лесу, на производстве, в квартире, в доме, в подъезде. Но самое простое – чистота твоего тела. Подробная и систематическая чистота: во рту, в волосах, под мышками, в паху, между пальцев на ногах, под ногтями, в носу, в ушах.
Что, не нравится такой убогонький, приземленный, частный подход? А ты только начни с этого. А потом…
Страна у нас такая, что пахать до седьмого поту – на барина ли, на советску власть - принято было каждый день, а в баньку – только один раз, в субботу. И дальше, с понедельника, - пахать, пылиться, вонять, разить потом, портянками, онучками, подштанниками. А если всё разит, воняет, то пусть и работа, и жилище моё, и государство мое - будет грязным, пыльным, потным, вонючим. Сойдет! Таковская, страна-то!?
Во дворе нашего российского домовладения «скворечник» как называется? Туалет (слово французское), клозет (слово немецкое, от железнодорожников к нам пришло), сортир (снова французское), гальюн (английское, это, понятное дело, от моряков) – и, наконец, наше русское – уборная! Наконец-то, хоть там убираемся, но это после уж совсем грязного дела - испражнения. Портки одел – уже убрал-ся? Убрал - себя, принарядил, приодел, привел в порядок - то есть. Правда, даже рук не помыл. Опять сойдет?
Да что ж мы, россияне, веру-то в Господа нашего, учения и заветы никак не реализуем? Перед Богом должны быть чисты, в помыслах чисты, в вере своей чисты, а телом, домом, страной? Везде должно быть чисто. Только тогда мы и приглянемся Богу. И призреет Он нас, как Авеля.
А то уж всех призрел, кто цивилизованный, чистый, да пригожий. Только мы – Россия лапотная …

Затопали по коридорам раздевалки работяги, из дому приехали, сейчас только переоденутся в робу рабочую. Мысли Дмитрия Ивановича прервали, из душа погнали. Он сложил аккуратненько свои флакончики с шампунем, кондиционером. Забрал мыло, мочалку, зубную щетку и пасту, крем, бальзам, бритвенный станочек, полотенце, салфетки. Затем подошел к шкафчику, там все развесил, разложил. Оделся в чистую футболку, спецовку, выстиранные носки и юфтевые ботинки, досушил голову феном и направился в столовую на завтрак.
На кухне у Дмитрия Ивановича есть свой уголок, он его называет биндежкой. Официально - это его место работы, здесь маленький верстачок, шкафчик для инструмента, кресло и вешалка для халатов – синего, белого, а ещё для бушлата – это когда холодно станет.
- Здравствуйте, Алевтина Степановна! – с небольшим поклоном приветствует он заведующую столовой и подходит прилавку буфета. - Сколько зим, сколько лет! Да уж с неделю Вас не видел. Сегодня как обычно? Да, съезжу. Закажите в снабжении пару ТЭНов на четвертый котёл, эти уже на ладан дышат. Как сынуля? Ну, дай Бог! У меня там долг, наверное, накопился по зарплате и расходам на питание. Скажите, пожалуйста, Надежде, чтобы внимательно посчитала, а то она, мне кажется, стесняется и все на убытки списывает, что я переедаю. Мне так неловко. Да что я там делаю, так, по мелочи. Мне для вас - все не трудно, я сделаю, здесь я дома. Спасибо! Я так обязан вам. Всего доброго!
Разговаривая с заведующей, Дмитрий Иванович взял себе стакан молока и половину сразу же выпил. Потом салат из свежей капусты – это моторику кишечника подстегивает, картошечку-пюре со шницелем, но без подливки, ну и соточку сметаны. Ах, да, чуть не забыл – чайку с элеутерококком для бодрости тела и духа. Все это он поставил на поднос, отнес в биндежку и медленно с наслаждением, с чувством и расстановкой съел.

А кому такой завтрак не понравится? Все тепленькое, приготовлено для себя или для своих работников, профессиональной рукой, из хороших продуктов. Ну да, ну, нету домашнего тепла, уютного воркования любимого женского голоса. Нету! А у тебя он всегда бывает? И всегда уютный, ласковый, любящий? А вместо всего такого - нервотрепки с утра не бывает? Что, мол, и зарплату маленькую принес, а расходов - на тебя самого, и вообще в жизни - о-го-го! И ремонт в квартире давно просится, а ты все откладываешь. И сам вчера опять пришел не вовремя. А у соседей - вон, всегда все лучше, чем у нас, и богаче, и красивей. А я на тебя тут, как на путевого, жизнь свою положила... Ну, и так далее. Бывает?
А у меня не бывает! От сих и до сих – это я, а остальное – не моё. Скажешь – везет? Ты ничего не знаешь про меня. Это лишь внешняя сторона дела, фасад, за которым я прячусь, и тебя туда пока не пускаю.
Это я так, задираю тебя, читатель, прости.

Дмитрий Иванович спустился на первый этаж, по дороге накинул синий халат, открыл ворота, выпуская машину, и поехал на столовском пикапе с Николашей на фабрику-заготовочную. Его рабочий день грузчика-разнорабочего при заводской столовой начался.
- Николаша, задом сдай к третьей платформе под погрузку. Димочка, а ты ко мне зайди с документами, - голос женский, властный, томный, добрый, деловой, независимый и притягательный.

Вот она: моя любовь! Ну да, непутевая, но другой нет, прости меня, Господи, за такую земную слабость, за безволие, за неразборчивость. Уж кому какая планида досталась. Мне - вот такая. Ты хочешь знать какая, и почему непутевая? Ну, так вот, рассказываю.
Она чуть выше среднего роста, с изумительной, роскошной, очень пропорциональной фигурой, без капельки лишних жировых отложений, но с аппетитными сочными прелестями - четвертого размера бюстом и попкой-фонариком. И все это динамично и соблазнительно двигается, подрагивает на каждом шагу. Нет, и между шагами – в полете - все тоже так и кричит, и вопит, и томно шепчет о самой сексуальной женщине. Одной своей внешностью она сводит с ума и меня, и любого другого мужика. Она - само совершенство, ею можно любоваться, наслаждаться её видом, телом, манерами, внешностью - как скульптурой, как картиной, как музыкой. У неё холеные и потрясающе ласковые руки, при одном взгляде на которые я начинаю мечтать о сладострастии, о волшебном эротическом массаже. Сочные губы и идеально беленькие зубки её - могли бы никогда ничего не произносить, только чуть приоткрываться – и всё! У неё замечательные, с поволокой глаза, темно-серые, с фарфорово-сияющими белками без единой прожилки капилляра или намека на желтизну: альпийский снег с отражением небес над Монбланом. Дотронуться до руки, до талии, бедра такой богини – мечта любого здорового мужика.
У меня это желание с придыханием и вожделением все-таки притуплено, и вот почему. Этот безупречный объект моих воздыханий, идеал женской красоты и предмет возвышенных мечтаний для меня лишен сияющего ореола. Наедине она позволяет мне всё: взоры, вздохи, слова и реверансы, поглаживания и даже поцелуи. Она все это терпит, но надо ей лишь одно – секс! Голый и грубый. Безыскусный и монотонный.
Я сразу и в упор мысленно спрашиваю: «Ты хочешь секса? «Их есть у меня», сейчас ты будешь орать и стонать, как драная кошка, как последняя горилла в обезьяньем гареме. Тебе надо кобеля, самца, секс-машину? Вот он я, получи!
А она? Как неудовлетворенные матросы дальнего плавания в первом же порту с беспошлинным секс-шопом покупают себе надувную женщину, так и моя восхитительная «дама сердца» для ублажения своей похоти подобрала меня. Только ещё и бесплатно. Не смотря на мой возраст, лысину, социальное положение – она знает обо мне почти всё – с первых же секунд встречи тянет меня в постель. Без прелюдий, без разговоров, без страстного шепота – дай и всё!
В её кабинете, за хилым запором она по-солдатски быстро раздевается, срывает одежду и с меня. Во время этого действа она страстно стонет, объясняется мне в любви, просит не прекращать этого блаженства, превозносит меня, как любовника. И покорно переворачивается и податливо обволакивает. И я - гордый и надменный властитель этой роскошной женщины - наслаждаюсь и владею, и обладаю, и повелеваю, и не прекращаю, и позволяю.
Но сразу же по окончании акта получаю изрядную моральную оплеуху: «Я тут что-то гундела? Не обращай внимания, не бери в голову. Ты не слышал, а я не говорила. Иди, работай, только дай мне сигарету. Всё!» Я одеваюсь, а она идет, моется в прилегающей ванне по-деловому, без тени стеснения и кокетства. Так смывает с себя угольную пыль или окалину отработавший смену шахтер, или сталевар. Она одевается в свои кокетливые одежды без моей помощи и приступает к следующему акту своего существования – руководству вверенным ей кондитерским цехом.
Я быстро удаляюсь. Ни поцелуев, ни поглаживаний, ни томного прощального взгляда. Буду ли я ей нужен завтра? Или мне уготована судьба памперса? Не знаю.
Мальчишкой прыщавым самую последнюю дурнушку завоевывал, ублажал, покупал и обманывал, галантно ухаживал, деланно и притворно восхищался её кокетливостью, девичьим жеманством – лишь бы добиться обладания, секса - с прелюдиями, с долгими поцелуями и «откровенными» разговорами. А теперь в предпенсионном возрасте умопомрачительно красивая, и поначалу очень желанная мне, фемина сразу и безоговорочно предоставляет мне сколько угодно секса, плотского наслаждения – и больше ничего: ни поцелуя, ни слова доброго.
Была у меня мысль отказаться от такого «общения» двух животных. Что я - не понимаю? Но обидеться, воспротивиться магии её тела и своего желания я не могу. И не хочу. И не буду. Это на моей улице нечаянным образом разыгрался дикий, скотский праздник. Никаких других праздников, даже таких – животных – во всей моей оставшейся жизни не ожидается.
Такая вот у меня «любовь». Минут на двадцать. Три раза в неделю. С воем и причитаниями. За месяц часов пять будет, а за год, если посчитать, то больше двух суток. Ты мне завидуешь? Осуждаешь? Ладно, молчу…

У занудливой, постной на вид, брезгливо отворачивающейся секретарши Дмитрий Иванович забирает подписанные накладные и бредет в кабину к Николаше. Большой и скучный водила не вылезает из кабины и, наверное, не догадывается о коротких подвигах Дмитрия Иваныча, а тот, в свою очередь, не позволяет себе обсуждать эту часть своей жизни с первым встречным.
Едут в свою столовку, разгружаться. Все винегреты, выпечку, вторые блюда, концентраты и термоса Дмитрий Иванович не пересчитывает, экспедиторскими обязанностями своими манкирует. Его непутевая «любовь» об этом побеспокоилась сполна. Даже чуть больше того. На термосе лежит сверток и в нем припасены яблоки, пакет сметаны и домашние пирожки с капустой. Ай да молодец «любовь»! Ну, сама забота! По-доброму, по-хозяйски, любя! Да?
Дмитрий Иванович сначала тоже так думал, благодарить ходил. А «любовь» слушать этого не желает, даже в шутку не принимает, говорит: «Чтобы конь хорошо работал, его кормить вволю надо. Причем овсом отборным!» - намекает, таким образом, что держит его, как жеребца. Своего жеребца, чистенького, вымытого, нашампуненного, наодеколоненного.

- А может, послать её, шлюху подзаборную, кобылу ненасытную?
И сам ответил себе же – Ну, чё ты так разошелся, она же пирожки тебе принесла, а ты её сразу с асфальтом ровняешь. Ты все плохое в ней замечаешь, а надо же наоборот. Это ведь она у тебя непутевая, а не ты по отношению к ней.

Пирожки Дмитрий Иванович доел, яблоки и сметану в биндежку занес. Пошел таскать продукты – что в холодильник, что в фасовочную, что на разогрев. По дороге отмечал, что зелени сегодня много, овощи свежие, хорошо почищены, приготовлены для шинковки. Молодец, «любовь», дело свое и профессию знает хорошо!
А вот теперь, закончив разгрузку, Дмитрий Иванович заскочил в биндежку, снял синий столовский халат, схватил пакет яблок со стола и побежал по вещевым хлопотам. Минут сорок на это дело есть.
Производство металлургическое - грязное, бельё – носки, майки, трусы - надо менять дважды в неделю, а спецовку (их, правда, у него по разным шкафчикам, биндежкам штуки четыре) надо хоть раз в неделю. Да ещё халаты синий, белый, курточку итээровскую освежить.
Ты думаешь, от жлобства Дмитрий Иваныч такой до казенного спецовочного барахла жадный? Нет! Это необходимость такая - производственная. Все остальные работяги – они ведь всякие там выходные, спортивные, дачные костюмы имеют. А Дмитрий Иваныч все время на заводе – то в столовой своей родненькой – в синем халате, то в цехе алюминиевого литья, там он во вторую смену заливщиком горячего металла подрабатывает, а в восемнадцатом – то есть ремонтном цеху - по ночам да по выходным на ремонте и монтаже нового оборудования занят. Вот тебе уже, как минимум, три разных комплекта спецовки: комбинезон, войлочная куртка с такими же штанами – это, чтобы горячим металлом не обожгло, коль плеснешь мимо кокиля, на пол, ну и самая простая рабочая спецовка. А другие форменки у него тоже для целей соответственных. В белом халате он иногда в вычислительный центр ходит – это чаще всего во время обеденного перерыва – в интернете посидеть, кое-какую коммерческую или техническую информацию накачать, к вечерней дирекции подготовиться. Программисты все в белых халатах работают. И Дмитрию Иванычу не след от них отличаться. А вот уж на вечернее заседание дирекции все приходят в итээровских куртках. Вот сегодня как раз к такой вечерней дирекции надо будет подготовиться.
А пока что – в каптерку – на склад спецодежды, там начальницей - его давняя знакомая – Ира Ховрина. Её он издалека видит и здоровается с поклоном: «Ирина Николаевна, здравствуйте! Как жива - здорова? Как доча? А сынище? Ну, дай-то Бог! В пятницу все по расписанию? Да, буду обязательно». По пятницам с десяти до двенадцати Дмитрий Иванович гужбанит у Иры. Она ему не платит, конечно, но пара простыней, наволочка, полотенца и беленькая свежая футболка - это тоже ведь оплата, причем, еженедельная. Ну и потом, раз в полгода ботиночки надо новенькие взять со склада. А пока Ирочке в кармашек на высокой груди денежку засунул скромненькую, в боковой карман пару яблок. Нет – нет! Не подумай ничего плохого. Ирочка Дмитрию Ивановичу - как дочка. Мужа у неё нет, а детишек двое. Их кормить надо, одевать, учить, а на скромную зарплату старшей кладовщицы очень-то не развернешься. Вот Дмитрий Иванович как чужой, но добрый дедушка и посылает сотню-другую внучатам, которых никогда не видел.

Дмитрий Иванович пробежал в помещение склада, где работали кастелянши – Оля и Тамара Семеновна, подсунул им по яблочку, нашептал комплименты – те и расплылись – они тоже не обижают Дмитрия Иваныча, стопочку постельного белья свеженького, душистого ему персонально приготовили, погладили, и куртку итээровскую – тоже. Он пару раз по их просьбе забегал, то утюг не грел, то доска гладильная поломалась. Мужская рука нужна в хозяйстве, а он рядом – чик! и готово, не надо заявку на казенного слесаря в прачечную давать. А простынок им не жалко, вон их сколько в производстве используется – и в комнату отдыха начальства, и в кабинет эмоциональной разгрузки, и в термобалеолечебницу – везде надо, так что от пары, которая пойдет налево - не убудет, для хорошего человека не жалко.

А в другом отделе склада спецодежды – там спецовки, носки, майки – там работает Марь Иванна – суровая, на жизнь обиженная вдова. Ей за сорок, комплименты её уже не берут, но именно ей больше всего своим физическим трудом и помогает Дмитрий Иванович. С ней отношения ровные, деловые: заменил спецовки - три пары сдал, три пары – забрал. Сдаваемые спецовки просматривает Маша, получаемые - проверяет на целостность Дмитрий Иванович. Проверяет тщательно, придирчиво, но не скандально - обнаруживает отсутствие двух пуговиц, молча показывает это кладовщице, она отдает ему из кармана запасные, а пришивать их Дмитрий Иванович присаживается к окну сам. Там лежат Машины очки, заправленная ниткой иголка.

Откладывать нельзя – это ещё одно правило Дмитрия Ивановича. Быстренько: стег, стег и готово. А стоит отложить, забрать к себе в биндежку или не дай Бог, в спальню – забудешь, заленишься, найдешь повод отложить на часок, денек, недельку. А на самом деле - проходишь всю неделю неопрятным человеком. Целую неделю ты провел неаккуратным, грязным, нечистым? А сколько их, таких недель, Господь Бог тебе из гаманка судьбы отсчитает, человек? Задумался?

Дмитрий Иваныч задумался. На него всегда нехорошо действовала такая домашняя работа, как шитье. Он человек не домашний, он – заводской. В город он не выходит уже не первый год. Позапрошлой осенью он по давно найденному чужому пропуску с переклеенной фотографией выходил через проходную. Город наш особый, здесь заводской пропуск вместо паспорта легко канает. Но увидеть милиционера, который проверяет документы или таджиков шмонает и шерстит – нож острый. Купил он себе быстренько то, что на заводе не всегда купить можно: лезвий «жилетт», карт интернетовских и очки плюс два, и бегом на завод вернулся.
Что поразило во время этой шпионской вылазки в город? Пожалуй, только одно: дети. Маленькие, курносые, чистенькие, сероглазые и очень самостоятельные. Из детского садика через дорогу куда-то шли. Красивые, нарядные, добрые, наивные – маленькие - трехлеточки, наверное…
Дмитрий Иваныч остановился перед парами идущей вереницей детишек, вроде бы пропуская, уставился на них, улыбаясь и стараясь дотронуться, поддержать каждого, обогреть, оборонить. Но они шли сосредоточенно, глядя или под ноги или на воспитательницу. Только одна девочка с тоненькими косичками и кудрявой челкой, из последней пары, обернулась на Дмитрия Иваныча и улыбнулась. И он вовсе растаял. Встал, склонив голову и дебильно улыбаясь, долго глядел им вслед – минуту, другую, третью. Пока они не скрылись за поворотом, за листвой посадок. Пока улыбку не сменила задумчивая, глядящая в вечность физиономия, а потом и гримаса боли, отчаяния, злости, до скрипа зубовного, до слезы на глазах.
Метнулся Дмитрий Иваныч к заводскому автобусу, всю дорогу мысленно подгонял его и перевел дух лишь за проходной, облегченно вздохнув у выбросившей облако дыма и копоти, плавильной печи в чугунолитейном корпусе. Больше Дмитрий Иваныч в город не ходил, а если что и надо было – просил купить кого-нибудь из хороших знакомых.

…Очнувшись от нахлынувших воспоминаний, Дмитрий Иваныч подхватился, забросил сидорок с бельем и спецовками в свой шкафчик в раздевалке, и побежал на третий этаж. На ходу застегнул серую итээровскую куртку с бейджиком на левом кармане – ОАЭСП – отдел анализа эффективности средств производства (это был, конечно, маскарад). О том, что Дмитрий Иваныч не имеет к этому суровому надзирающему отделу никакого отношения здесь, на третьем этаже, в информационно-вычислительном центре управления производством, знает только начальник центра Коля Быстров да его секретарша. Откуда знает?
Да оттуда: из Сибири, где тридцать лет назад он на курс младше учился с Дмитрием Иванычем в Томском институте автоматизированных систем управления и радиоэлектроники, правда, на разных факультетах. А по окончании этого вуза Дмитрий Иваныч приехал работать сюда, в это металлургическое производство, поскольку армию уже отслужил. А Быстров - сегодняшний начальник информационно-вычислительного центра - лишь после двух лет армейской службы приехал на автозавод, и жил три недели на кухне однокомнатной малосемейки Дмитрия Иваныча.
Теперь у Быстрова и своя квартира, и большая семья, и большая зарплата, большая лысина, и большие полномочия, и большие хлопоты с разухабистым молодежным коллективом центра. А что? Ребята программисты здесь подобраны лихие: в серьезную управляющую компанию западного бизнеса их с руками оторвут, а потому платить им надо хорошо, а работать - они сами над собой работают, чтобы квалификацию не растерять. Отсюда и проблемы.
Но Дмитрий Иваныч, не подрывая авторитета начальника, тихонько подошел и попросил: «Нужен НЕТ на часок-полтора с приличным коннектом. Пока у вас обед, мне надо срочно качнуть информацию к сегодняшней суженной. Карта у меня своя, как всегда. Хлеб свой, так хоть у попа стой. И экран дюймов на двадцать дай, а то глаза ни к черту стали. Да, ты нашел мне кого-нибудь из наших в Шанхайской автомобильной корпорации?»
Быстров кивнул Дмитрию Иванычу, нашлепал быстренько на компе, отдал ему адреса и, толкнув в плечо, повел в угол комнаты: «Там Вовка Леконцев в Шанхае обосновался, наш, томский, только молодой – всего пять лет, как закончил. Но парень - свой в доску, передай привет от меня и от профессора Домасёва, и он сделает тебе любую информацию, - Быстров подтолкнул Дмитрия Иваныча на стул, а сам объяснил хозяину компа – с обеда не торопись, человеку срочная информация нужна». Молодой инженер глянул ревниво на Дмитрия Иваныча, на его бейджик (вот для кого он и надевался), на выразительный палец Быстрова за спиной Дмитрия Иваныча показывающий наверх, мол, начальство, и пошел на обед.
Дмитрий Иваныч сел на вращающееся кресло, порегулировал его по высоте под себя, очень напоминая по своим движениям, манерам шофера на спортивной трассе или пилота-истребителя. У летчиков есть такое понятие, что они не пристегиваются к самолету, они - одевают на свои плечи самолет. Как рюкзак, как инструмент для полета. И в этом большая, сермяжная истина. Вот и Дмитрий Иваныч не присел к писюку, он вошел в него, он устроился в нем, по-хозяйски, мастерски. Больше тридцати лет назад в прадедушке этого, весьма совершенного сейчас, устройства Дмитрий Иваныч нашел свой уголок, свой метод работы, свой язык диалога с умной машиной, и управлял ею, как кочевник из орды Чингисхана повелевал своим небольшим и лохматым конем. Причем, меняя коней, теряя их в боях и завоевывая новых, методов управления, взаимоотношения и повелевания кочевник не менял. Под рукой Дмитрия Иваныча совершенствовались клавиатуры, стремительно росли оперативные системы, добавлялась периферия, менялись форматы, интерфейсы. Случались в жизни перерывы, когда Дмитрий Иваныч годами не подходил к компьютеру. Но возвращался всегда в седло, в стремена, как тот монгольский кочевник – на свое место, однажды завоеванное. Ну, может быть с некоторым люфтом в привычках, но через десять минут комп был полностью в его власти, вперед!
Здесь он был в своей стихии: выкликивал нужную ему информацию, улыбался, как старым друзьям паролям и серверам, удивлялся повзрослевшим и догоняющим Майкрософт компаниям, сбрасывал на «мыло» запросы, посылал приветы на чаты и форумы. Глаза его поблескивали, брови то хмурились, то взлетали вверх, выражая эмоцию удивления и одобрения. Довольно быстро он дождался нужных ответов из Китая, Чехии, Скандинавии, и из американских Рочестера и Детройта. В оперативной памяти оказался чуть ли не «килограмм» информации, но Дмитрий Иваныч, выйдя из Нета сопоставил нужные ему данные, вывел все в приличных размеров таблицу и распечатал её шрифтом покрупнее - шестнадцатым, чтобы глаза не очков искали, а слету могли бы найти нужную графу, колонку, цифру.
Когда он взглянул на часы в углу экрана монитора, то с удивлением обнаружил, что работал уже час двадцать, оглянулся по сторонам и увидел, что программисты центра вернулись с обеда и стучат по «клавам», погрузились в какие-то свои рабочие дела. Только тот парень, на компе которого он работал, пьет чай и травит веселые истории в стеклянном предбаннике Быстрова.

Дмитрий Иваныч вышел из всех программ, перезагрузил комп, погладил его по разгоряченному монитору, как верного скакуна, собрал в один пластиковый файл распечатанные материалы и пошел прощаться с Быстровым.
Кончики пальцев приятно покалывало, от виртуального пересечения морей, океанов, пустынь и небоскребов его покачивало, по окончании плотного общения со специалистами высочайшего класса наступила передышка, и даже какая-то истома. Надо отдохнуть.
Дмитрий Иваныч поблагодарил Быстрова, приложив к сердцу руку. Передал привет от Леконцева из Шанхая, на что Быстров заулыбался и сказал: «Мафия ТИАСУРа бессмертна!», - и спокойно-удовлетворенно прикрыл на секунду глаза – «всегда рад помочь, приходи».
Дмитрий Иваныч тихо поплелся в сторону своей биндежки, находившейся этажом ниже. Навстречу шагали деловые озабоченные люди, спешили по своим делам, торопились, успевали, функционировали, своей маленькой деятельностью броуновского движения раскачивая маховик гигантского производства. Делали это и с улыбкой, и с добрым словом, но атмосферы приподнятого сотрудничества, товарищеского энтузиазма, азарта не было. Размеренно, по-деловому, но иногда до ссор, порой до криков, часто до злобы.

Почему же в паутине, общаясь с совершенно незнакомыми коллегами со всех концов земли, но имевших общие сибирские ТИАСУРовские корни, никакой злобы, зависти, недоверия просто не бывает - по определению? Почему там отношения такие добрые, толерантные, чистые, сердечные? Что объединяет и заставляет всех наших сибирских ребят-программистов так щедро и по-братски поддерживать друг друга? Ведь некогда было нам в студклубах сидеть, за пивом зависать, ведь давили из нас преподаватели каждый свое и в лошадиных дозах. Да и между собой мы, как будто, не особо общались, не дружили. Просто все спокойно делали большое и важное для науки и для будущих поколений дело. Были по-сибирски основательны, неторопливы, спокойны и чисты в своих помыслах и делах (ну, без этого-то в наших местах не проживешь, Сибирь суеты не приемлет). А когда разъехались по самым разным городам и странам? Что нас заставляет во веки веков держаться в корпоративном тонусе, стремиться помочь своему брату из ТИАСУРа, сейчас он даже называться по другому - университет?
А знаешь что? В этом, крайне непоследовательном моем размышлизме, в этих пяти строчках, дважды попадается это ключевое, незаметное слово – чистота! Неужели чистота человеческих отношений, разлитая в сибирском воздухе, в вузовской атмосфере принципиальной аполитичности, несиюминутности за пять лет учебы делает из нас людей другого поколения, завтрашнего дня?
А-а! Не зря моя мантра о чистоте и здесь актуальна. С чистотой мы ближе к Богу, даже в маленьком, в мелком, мы выше потому, что чище!

«Опять отвлекся»,- ругнул себя Дмитрий Иваныч и вновь понесся по коридору. Ему сегодня ещё целый день работать и в ночь монтажом нового станка заниматься. Но ведь надо и про телесную жизнь не забывать. Ну, там, дышать, пить, есть, отдыхать, одеваться, подстригаться и мыться, и мыться, и мыться.
Дмитрий Иваныч заскочил в раздевалку, помыл лицо и руки, переоделся в синюю рабочую спецовку и рванул в столовую. Там уже поели и рабочие в первую смену, и инженеры – во вторую. Доторговывали буфеты, суета столовская спала.
Наступило время, когда собирают тарелки и стаканы, протирают после трапезы пластиковые столы, сваливают в большие алюминиевые кастрюли объедки, неторопливо моют посуду. Лишь после завершения обеденного аврала в полной, казалось бы, антисанитарии повара усаживаются за один - крайний стол. Из какого-то дальнего и незаметного уголка достается скромненькая кастрюлька, и разливается янтарная жидкость супа с фрикадельками: настоявшаяся в тепле, сконцентрировавшая в себе и крепкий навар бульона, и насыщенный вкус пережарки, и дух перчика, и лаврушечки. Разварившаяся картошечка и пшено делают суп не жидким, а пюреобразным. До следующего приема пищи еще далеко, и можно посидеть, посмаковать супчик, похвалить, как бы перепутав, сначала Наталью Степановну, а потом, когда она откажется от авторства супа, то и Леночку, и Светлану и, наконец, Зарину Фаттыховну: она, между нами говоря, кроме того, что вымыла с утра эту кастрюльку никакого участия в приготовлении супа не принимала, но в ответ на благодарность и похвалы за кулинарные успехи, она сразу приосанивается и высокомерно кивает головой. Что поделать, человек Востока! Лесть, комплименты, заслуженные и незаслуженные похвалы вплоть до подхалимства, там распространены широко.

Хвалить человека нужно! Это вдохновляет, это окрыляет. Пусть иногда авансом. Я это правило знаю и предпочитаю российской привычке молчать и воспринимать хорошую работу, как должное. А может, это с возрастом, с мудростью приходит?

От второго блюда Дмитрий Иваныч отказался. Свиные ребрышки с чесночным соусом слишком сильно ударят по печени и поджелудочной, надо поберечься, хотя аромат – восхитительный, вид - совращающий. Еле удержался! Компот с изюмом – два стакана – и все. Нет, еще один стаканчик возьму с собой. И Дмитрий Иваныч уходит к себе в биндежку, где укладывается на топчанчик и укрывается бушлатом. Отдаленные звуки и запахи столовой баюкающе действуют на сытого и довольного Дмитрия Иваныча.

…Почему он меня не перекрестил? Махнул мокрой метелкой сверху вниз, а затем, лишь взглянул в глаза и отвернулся, поперечной череды брызг пожалел? Большой полноватый еврейского вида православный священник очень точно выбрал себе место для окормления паствы. Как в окопах атеистов не бывает, так и в больнице – в онкологическом отделении – их тоже не может быть. По определению. Господь наказывает неразумных, насылая на них неизлечимые и страшные болезни. А посредники от Бога на земле (они так представляются сами, а, говоря на современном языке, дилеры) точно подбирают (чуть не сказал «торговую точку») место встречи с паствой вот в таких - критических местах. В нашем медгородке, возможно, даже при недостатке лечебных площадей, молельную комнатку - метров тридцать - с согласия главврача сбацали. Разворотистые женщины по-хозяйски себя в ней чувствуют, и ведут себя соответственно: больных и их родственников сначала мягко, исподволь, вовлекают, всячески обхаживают, а потом уже и подчиняют. Распоряжаются ими, посылают, одергивают и закатывают глаза от самой важности момента приобщения к религиозному процессу – общению с большим и толстым священником. Между делом с этих больных и родственников - вроде бы как на богоугодные цели - выкачиваются денежки. На иконки, на свечечки, на бумажки с молитвами, на храм, на поддержание этой молельни. Да ещё, небось, главврачу на лапу, чтобы не противился их бойкой торговле. Ой! Опять не то слово вырвалось – службе – надо сказать. Где доктор не долечит, не сумеет, схалтурит, с перепою напортачит – там священник пусть работает. Окормляет паству.
Вообще наша чиновничья религия, как и бесплатная медицина, предусматривает большие деньги. Их надо отдавать и не жалеть о них. Готов?
А что? Не отдашь? Когда в опасности твой родной человек, ты с последней надеждой и страхом, как на идола, смотришь в стеклянные глаза доктора, отдаешь ему и коньяк, и «скок собрал». А он косит от тебя глаза в колонку объявлений в сегодняшней бесплатной рекламной газетке и ищет свое объявление: «Куплю дорого никелированные колпаки для колес Нива-Хантер»,- и твои «скок собрал» на колпаки уйдут, а с опухолью раковой, с больными да отрезаемыми органами - уж как Бог распорядится, так и будет. Выходит, ещё один дилер и снова из той же компании?
Вот стою я на коленях перед священником и доктором с Нивой - и уговариваю, выплакиваю, у кого что можно выплакать: милосердия и помощи - у попа, а врачебного профессионализма и старания - у врача. Для нечаянно попавшей в их руки моей любимой жены, матери двоих наших детей. Стою, прибедняюсь и плачусь, что старший-то у нас нормальный, да и взрослый почти, а младшенькая – ведь инвалидик, ДЦП у неё с рождения, слабенькая-преслабенькая, смерти матери - ну, никак не вынесет.
Дебил я безмозглый, у кого прошу? Ну, неужели не видно, что все тщетно, что не интересен я им. Но, играя со мной, скучая и позевывая, один из них ответствует.
- Да о чем вы говорите? Какая смерть? У нас таких вытаскивают пачками, просто пач-ка-ми! Что вы, ей богу? Как, говорите, её фамилия? Ну вот, анализы-то, что у нас говорят? А-а, все-таки канцер. Как обнаружили? Ничего не болело? Зачем биопсию сделали? На больничном, говорите, долго была, температура не спадала? Ну, и что? Прямо так и заподозрили в симулянстве? А-а, сказала, что иногда изжога бывает, и она её содой пищевой гасит? Ну, в общем, можно было тут фиброгастроскопию провести, но зачем вы согласие на биопсию-то давали? А-а, врач сам сделал, поскольку рубец от язвы увидел. Нет-нет-нет! Он, конечно, имел полное право, да, да, да! Это - несомненно! Вы же понимаете, ранняя диагностика дает нам такую фору в борьбе с болезнью. Хотя надо признать, что если бы не тронули биопсией этот рубечик, она бы могла, не замечая его, жить всю оставшуюся жизнь. Но сейчас, вы понимаете… Рак страшно не любит, когда его задевают, он сразу становится активным и приобретает характер саркомы, удалять его надо немедленно, и все вокруг вычищать под метелочку, чтобы метастазов не осталось. Мы с вами на правильном пути. Значит, купите вот такие уколы, я вам напишу сейчас. Нет, можете мне деньги отдать, я в наш закрытый аптечный пункт схожу и возьму ампулы из самого свежего привоза. То дорогой препарат, но на него очень большая надежда.
…А через три недели жены моей не стало. Я был все время рядом с ней, спал в коридоре на кушетке. Бросил детей и мыл полы, менял простыни, носил утки и обтирал, обмывал, промокал. Покупал какие-то оказавшиеся все равно бесполезными препараты, потом, правда, с учетом всех наших семейных обстоятельств, а главное из-за дочки-инвалида нам стали эти препараты бесплатно давать. Их реально кололи, жалели её, но семнадцать уколов в день не помогли. И причину смерти указали – полиорганная недостаточность – то есть, все внутренние органы и железы её выдохлись, не вынесли нагрузки, не хватило иммунитета, силы жизненной. Эх, медицина…
…Сижу я под чахлой сосенкой на городском кладбище. Весна. Родительская суббота. Тьма народу, свистят гаишники, разгоняя с шоссе машины с детьми и родителями, приехавшими погоревать, всплакнуть, а кто и просто выпить за помин своих близких. Да и я тут, как заботливый, хозяйственный, расчетливый, рачительный хозяин - сволочь последняя, рядом с песчаным холмиком жены попросил оставить (сотенную могильщику сунул) одно свободное место. Оно пустовало недолго, всего три месяца. Любимая доча пришла к мамке. А я, сука, живу, сижу тут, сопли утираю...
…И поп тот живет в нашем квартале. Вот он идет по газону. С дочкой - красивеньким еврейским ангелочком - выводит гулять своего бассет-хаунда, и с опаской поглядывает на меня. Неужели помнит? Ведь взглянул он на меня один раз, на полсекунды, за двадцать пять дней до смерти моего родного человека? И увидел, наверное, на лице моем печать близкой смерти и не стал махать своей метелкой поперек, чтобы крестное знамение не завершать, воду святую попусту на меня не переводить. А теперь опасается, что я набью ему морду или что-нибудь сделаю с его дочкой?
Ни еврейство мне твое не мешает, ни сан, ни разворотливость дилера-дистрибьютера от Господа Бога. Ничего! А дочка - тем более. Но хочу спросить: «Что же, тебе двух граммов святой воды жалко было, чтобы крест на мне завершить…» Эх, церковь…

Дмитрий Иваныч тяжело просыпается, отряхивает с себя этот приставучий, часто повторяющийся и мучающий его сон. Он делает глоток компота и смотрит на часы: всего лишь двадцать минут проспал, а намучался, как за длинную и душную ночь. Нет, так не годится, надо обязательно сделать на голову ночной колпак, чтобы несильно облегал голову. Князья и графья не зря в старых кинофильмах показаны в своих покоях на высоких перинах в ночных колпаках и чепцах. Это не только от разлохмачивания, но и для спокойного сна.
Сегодня ещё работать, сначала во вторую смену, затем суженная дирекция, а потом и в ночь, надо еще часика полтора подремать.
Хотя ото сна этого и больных житейских воспоминаний ему уже не отделаться. Они преследуют Дмитрия Иваныча годами, несмотря на чепчики, колпаки, на притрагивания и растирания лба руками, от них, наверное, уже никогда не уйти.

Зачем ты не отпустишь меня, Господи! Что Ты делаешь с моей памятью? Зачем так наказываешь? Ведь я не грешил практически, ну, разве только грех отчаяния был за мной, но ведь это было так недолго. Я же раскаялся, я столько заплатил за этот грех, столько испытаний и горя перенес, что больше уже и не бывает, прости меня, Господи, спаси меня, Господи!
…Они вальяжно сидят напротив друг друга, подливают в серебряные стаканчики роскошный коньячок - мартель, не обращают внимания на стоящих в очереди граждан. А может, и забыли о нас. Один - помоложе - в золотых очках и синей форме, но безлик, как филёр из охранки. А второй, тому уже под семьдесят, в каком-то совершенно не по чину пиджачишке, коротковатых брюках и со вздыбленным хохлом редких волос на голове. И тоже в очках, но в дешевой пластмассовой оправе и с сильно увеличивающими, мутноватыми стеклами. А за ними - пустые, встревоженные глазки…
…Я сижу в очереди к этому чиновнику в очках с мутноватыми стеклами. Я хочу рассказать, пропеть свою последнюю просьбу этому высокопоставленному человеку, но все больше убеждаюсь в недалеком его уме, либо прогрессирующем старческом слабоумии.
Почему я вижу и слышу их отсюда – через пол-метра кирпичной кладки, а они не видят и не слышат меня? Кто дал мне эту волшебную способность постигать и внимать, и вникать, и угробить-таки свою наивность, свою надежду, свою жизнь?…
…- Ну, как ты с этими князьками местными справляешься? Никак не освою эту хитрую науку. Ведь приходят, и клянутся, и пятки лижут, и в верности и покорном служении клянутся. А как только назначишь и года два не беспокоишь, дашь жирком обрасти, связи наладить, человеком важным себя почувствовать - так он уже самостоятельную политическую фигуру из себя корчить начинает. На самую пустяковую мою просьбу не раболепно отвечает, как ожидалось бы, не спешит исполнить, а со смаком позволяет себе «задуматься над лучшими путями исполнения». Самоценность свою лелея, находит аргументы, как бы лучше сделать, да с наименьшими потерями для своего эго, а то, может и отказать? Во, как!
- Ну, что тебе сказать, дорогуша? Это очень хитрая наука и житейская мудрость, да и политическая ситуация в стране влияет. Вот моих орлов я могу выбирать, как петух алмаз из навоза выбирает. Но я выбираю не алмаз. Алмазы - вон они у тебя - царапаются. Ты думай не о деле - большом и абстрактном, а о себе родимом. Государство нас с тобой на высокие должности поставило совсем не для соблюдения государственных интересов, а лишь для того, чтобы именно нам с тобой было удобно работать. Вот поэтому, свою политику, и в первую очередь, кадровую - железной рукой и только для себя провожу. И не смотрю на всякие там комиссии, коллегии, подкомитеты сраные. Ну, чё, я не договорюсь о поддержке на самом верху, что ли? Да любой из министров, депутатов или кто там ещё будет, не рад будет со мной знакомство завести? Да у них же у всех грехов, чуть копни, – авгиевы конюшни. Поэтому если я попрошу что-то, они все и каждый будут только рады услужить. Поэтому у меня полная свобода в назначениях. Столице это до лампочки, а я тут в это время и порулю.
Уже много лет я стараюсь, чтобы среди моей корпорации были только люди служивые, ходившие в погонах – в милицейских, армейских, прокурорских. Чего я, таким образом, добиваюсь? А вот чего. Человек в погонах привык подчиняться, он ждет команды, он рад команде. А эти все сволочи из преподавательской, адвокатской среды, из банков – они привыкли к независимости, к неоправданно высокому чувству собственного достоинства. Их так запросто не обломаешь. Им скажешь: «Упеки во что бы то ни стало, придумай статью, выдумай, как сфабриковать и как расценить доказательства», - а они не все, да не сразу тебе под козырек возьмут. А служивый скажет «есть!» и сделает.
- Э-э! Петрович, не все так, как ты говоришь-то. У меня в конторе все в погонах, а сволочи, так и норовят с себя ответственность на начальство переложить, а как до районного уровня доберутся, давай свой гонор проявлять, через депутатов да олигархов на меня же поддавливать. Начхать им уже на погоны, на исполнительность, на субординацию, даже на то, что я лично их протолкнул, на район поставил. Суки, неблагодарные!
- Я в твоей конторе до зама дошел прежде, чем этот, соседний базар возглавить. Ситуацию знаю неплохо. Тут, конечно, есть особенность департамента нашего: у нас нет стремления наверх, они уже на месте. И зарплата хорошая и социальные блага – все сполна. Это отец наш родной знает, что делает, когда кормит нас от пуза. Рассчитывает на нас. Но, чтобы не зажрались, не стали сильно самостоятельными - тут я нужен. При расстановке кадров и в дальнейшей деятельности я рычаг стараюсь иметь. Учись, пока я жив. Мне важно не то, что он грамотен, а то, что я его выбрал, несмотря на то, что рядом с ним на скамеечке претенденты и умнее, и талантливее были, а я - его предпочел. Он должен понять, что, в общем-то, он фуфло, он недостоин. Как понять? Пройти через взяточку, ходатая знакомого или влиятельного дядю, через такое вот унижение. Но и этого недостаточно, ему надо периодически напоминать об этом, макать в его же дерьмо. Вот недавно очень удачно получилось: мы взяли молодого мужичка, неженатого, а потом уже я выяснил, что он, падла, голубой. Ну, контора мне давай орать, чтобы я его выгнал, а я им отвечаю: ни за что этого не сделаю, это, мол, один из ценнейших, перспективнейших работников будет, я его в область переведу, так он мне важен. Он мне теперь из огня любые каштаны таскать будет. Не за совесть, не за страх, за жизнь свою расплачиваться. А ты говоришь: самостоятельность, самодостаточность, независимость.
И районное звено еще пуще надо в измаранном, зависимом состоянии держать. У них же возможностей и соблазнов – море. Все они то с секретаршами своими трутся, то бизнес родственников прикрывают, то недвижимостью втемную приторговывают, а уж взятки-то берут все до единого. Так веди на них маненькое досье и разрешай дальше грешить, глазки прикрой на их левый коттеджик, машинешку тыщь за сто баксов. Пущай! Но через эту систему маненького досье его же, засранца, раком поставь и рули железною рукой. Наслаждайся, реализуйся, кайфуй от власти, тебе лично данной. Ну и капусту собирай, эт, само собой. Понял?
Вот единственное, чего нам в жизни пока не удалось пробить, это бензиновых расходов для наших пенсионеров. Так то - пенсия в тыщу баксов у любого, даже самого завалящего нашего пенсионера есть. Коль по стране взять по среднему, то наша - в десять раз больше пролетарской. Но на электричку билет за семьсот рублей - это недоработка, обидная недоработка – ну кто же из наших-то на электричке ездит, а? Ну, ничо, мы пробьем и этот вопрос, страна у нас богатая, потерпит ещё расходы в двести-триста баксов на каждого нашего пенсионера. Ты извини, что я на этом сосредоточился, мне уж к пенсии готовиться надо.

Дмитрий Иваныч стесняется, что наследил в высоком кабинете, что пришел в нелепом плаще без двух пуговиц, что жалоба его не на компьютере набрана, а от руки написана. А из-за большого стола даже чуть привстает (надо же какой внимательный!) старый человек в очках с мутными стеклами и протягивает руку за его жалобой.
- Пожалуйста, рассмотрите эту жалобу, ведь единственного сына убили ни за что, и не кто-нибудь из лихих людей с дороги, а свои же – менты забили за то, что крышу воровскую менты над бандой держали и не хотели сдавать ворюг своих. И никто ни в милиции, ни в прокуратуре, ни в суде слышать не хотят, что три его же друга по бизнесу говорят, как доставляли их всех в уголовный розыск, как били там всех, а потом от моего сына никаких следов не оставили, забили и закопали где-то. А все юристы и у нас в районе, и здесь в области только отписки строчат, мол, нет трупа, нет и состава преступления, а нет состава преступления, то нет и превышения полномочий. Да если бы я мог сына моего хотя бы похоронить!
- Это вы зря так себя заводите, всякую напраслину на милицию говорите. Мы, конечно, разберемся. Я поручу разобраться в этом сложном деле нашему новому сотруднику, он очень перспективный работник, даже ночует здесь, так старается. Да у него и семьи нет, ничего не отвлекает от нашей ответственной работы. Не переживайте, сообщим вам наше решение. Все. Идите.

Зачем я сюда ходил? Ведь это он, тот самый, чье видение мне Господь Бог приоткрыл. Ведь я же его узнал. Чего же я унижался, на полусогнутых умолял, в надеждах и благодарностях рассыпался. Ну, что я за человек такой бесхребетный, раболепствующий, холопствующий. Ну, не видно ли, что все люди ему - мусор, отходы. А у него забота лишь - насладиться властью, поунижать своих грешных подданных – чиновный люд – от воров и взяточников до холуев и педиков. Да ещё забота: как бы с государства - слепоглухонемого - ещё и бензинчику на пенсионные развлекаловки себе сорвать. И вот это моё государство?…

А ведь это уже не во сне, это в воспаленной памяти, посредине между сном и бодрствованием ощутил Дмитрий Иваныч. Сон кончился, а ощущения этих, давно минувших дней, разочарования всей жизни все болели и саднили в его душе, не дали ни одной спокойной ночи за много лет, не дали забыться хоть на минутку. Ни тогда, когда он купил пистолет и искал возможности убить этого капитана милиционера, который, крышуя свою банду, убил его сына, ни тогда, когда выбросил пистолет за ненадобностью, поскольку какой-то не очень меткий, но дерзкий киллер убил этого капитана, выпустив в него два рожка из калаша.
Эх! Киллер, киллер, отобрал ты у Дмитрия Иваныча, увел из под носа этого капитана, и положил под красную мраморную плиту среди героев-афганцев на городском кладбище. Похоронил там не только этого оборотня, но и последнюю сладкую надежду – надежду на месть, на месть, как последний смысл и вкус жизни Дмитрия Иваныча.
Ведь ничего не осталось в жизни. Ни семьи, ни детей, ни страны, ни государства, ни будущего, ни веры, ни надежды, ни самого смысла жить, ни квартиры, которая было приватизирована, а затем заложена сыном для несостоявшегося рывка в бизнесе. Судебные приставы довершили важную и ответственную работу всей государственной системы по отторжению гражданина от себя, с наслаждением выкинули Дмитрия Иваныча из квартиры на улицу, в подвал, в теплотрассу, к бомжам, в сплошной алкогольный угар. Весь внешний, официальный, казённый мир его отрубил, отринул, отвернулся от него, не видит сквозь мутные стёкла очков, и не хочет видеть. Использовал как изделие номер два, как памперс, и выкинул. И руки отряхнул.
Что ему осталось в этой жизни? Бутылка – и всё!
…Через полгода хромоножка Дуся – алкашка, собирающая бутылки, принесла опустившемуся и спившемуся донельзя, до состояния «духа» Дмитрию Иванычу старое распечатанное письмо от того самого областного чиновника сообщавшего, что ну ни малейших «оснований подозревать милицию в придуманных заявителем злодеяниях в отношении его сына – члена ОПГ – у них не имеется», - отстань от наших высоких забот, ведь я верно изложил, господин начальник? О! да, да, да...
Проведя всё лето в звериной норе, в пещере на берегу Волги, Дмитрий Иваныч загорел до кирпичного состояния, съел тонну рыбы, выпил вагон спиртосодержащей жидкости «Трояр», обворовал для злости десяток дачников (правда, только в компании с настоящими ворами) и выплакал с волчьим воем в еженощной панихиде ведра слез. С наступлением ноябрьских холодов он вернулся в город и нечаянно нашел пропуск на завод, решил, что там, у термической печки, он наконец-то обогреется. Зашел на завод, прибился к знакомой печке, напился синюхи - технического спирта - у лихой братвы на шихтовом дворе. А когда протрезвел, забрел в рабочую раздевалку и впервые за много месяцев тщательно вымылся, и вдруг…

Вдруг захотел ещё немного пожить.
Ты скажешь, слабак? Ты скажешь, что в такой ситуации человек жить не должен? Он должен найти мягонькую и прочную веревочку. Да знаю я все прекрасно, да - слабак, да – не должен жить. Должен - из протеста, из чувства собственного достоинства прервать эти издевательства, эти мучения, этот ад земной. Да, меня ничего под Солнцем не держит. У меня ничего и никого в этом мире нет. Мне нечего и некого вспомнить добрым словом.
Кроме, ТИАСУРовских друзей - чистых и виртуальных. А ещё моего родного, ордена Трудового Красного Знамени завода имени пятидесятилетия СССР. Орденов таких уже нет, страны – нет, а завод стоит, работает, живет, помогает реализоваться и существовать в рабочей семье большому количеству работяг и инженеров, экономистов и программистов, уборщиц и кладовщиков, шоферов и поваров. Никто обо мне всего - не знает, лишь кто-то что-то слышал. Когда моя личная и семейная жизнь в штопор вошла, они – коллеги и сотрудники, профкомы и начальники - пытались повлиять, помочь. Ну, да я сам их послал, и штопор предпочел: одиночество, пьяное беспробудное одиночество. Многомесячное, долгое, крутое. Но как только через месяцы или годы пришел - приняли. И не показывают вида, деликатно молчат, старательно оберегают от всяких неприятностей, защищают от местных ментов. Подобрали и обмыли, одели в спецовку и кирзовые чоботы. Без паспорта, без пропуска пристроили на работу и отворачиваются, чтобы не сделать мне больно своим излишним вниманием, праздным любопытством, жалостью, назойливым участием. Настоящая, незамутненная чистота взаимоотношений.
Только из-за этого я и живу на заводе. Вообще живу. Никому не мешаю, никого не обременяю. И моюсь, моюсь, моюсь… Может, чтобы смыть с себя грязь бомжовскую? А может, чтобы смыть другую грязь? А может, моюсь не после чего-то, а для чего-то. Для чего-то высокого, не дольнего, но горнего?

…Но не сейчас, сейчас надо бежать, труба зовёт.
Дмитрий Иваныч опустил ноги с топчана, потер пальцами виски, потряс немного головой и постарался окончательно вернуться в явь. Эти воспоминания, сны, постоянные доказывания своей позиции, своего права на жизнь, оправдание своего существования вымотали его совершенно. Но для чего же он живет? Для них, для этих самых воспоминаний, в которых иногда, очень редко, приходят светлые и живые жена, дочь, сын. Его сны – это их жизнь на земле. От этого ещё больней.
Единственное, что спасает, это ежесекундные заботы, неистребимые хлопоты, которые он сам себе придумывает. Он очень занятой. И чистый.
Всё, через двадцать минут начинается вторая смена в цехе алюминиевого литья. Дмитрий Иваныч быстро натягивает на себя войлочную плавильную спецовку, переобувается в ботинки с металлическим носком, предохраняющим ногу от падения на неё тяжелых предметов и от брызг горячего металла, и выскакивает из биндежки.
Перебежав аллею трудовой славы, он подходит к бригадному месту в тринадцатом цехе, к мастеру и начальнику участка. У Дмитрия Иваныча постоянного рабочего места нет, в штате цеха он не числится. Просто начальник участка Толя Куршинин знает его, и просит помочь, когда кто-то из работяг загуляет, придет на работу подшофе, и его придется отстранять. А Дмитрий Иваныч может работать на любом рабочем месте, на любом оборудовании, даже на монорельсовой телеге, развозящей под потолком жидкий алюминий к печам по всем пролётам цеха. Может плавильщиком, может заливщиком – лить под давлением или в кокиль этот жидкий и серебристый, крылатый металл.
Толя кивает Дмитрию Иванычу, молодой мастер выдает на смену толстые замшевые рукавицы и определяет на литье поршня. Место рабочее Дмитрию Иванычу знакомое, немножко неудобное, там в полу - трещина в палец толщиной есть, за неё ботинок кузнечный рантом иногда цепляется. И прежде, чем начать работу, Дмитрий Иваныч бежит в северный угол цеха, где лежит припрятанный им еще неделю назад кусок битума и, расплавив его в запасном черпаке, сначала тихонечко заливает щель, затаптывает, ровняя её ботинком, а затем заливает водой. Воду собирает асбестовой кошмой и развешивает кошму за печкой для просушки.
Тут подъезжает крановщица с новой порцией горячего металла, который своим расплавом слепит глаза. Дмитрий Иваныч жестами командует ей, поглядывая внимательно, как луч-струя переливает в его тигель порцию солнца, закрывает верхнюю крышку, и только тогда, приподняв защитное синее стекло на козырьке своей каски, видит улыбающееся лицо крановщицы. Это Маринка Лемешко, с которой давно был знаком ещё по молодежному клубу «Гренада». Она вышла замуж, располнела, воспитывает троих пацанов, и дорабатывает горячий стаж. Он машет ей рукой, показывает, как обнимает её и, наконец, прощается. Всё жестами: из-за расстояния и рева печи никаких слов не слышно.
Теперь встает на гладкий уже пол, расставив удобно ноги и, собрав шумовкой пенку с поверхности расплавленного пурпурного металла, горячим ковшом зачерпывает эту красивейшую жидкость. Осторожно поворачивается и заливает алюминий в горловину кокиля. Без брызг, без суеты, без малейшей заминки, оставив в ковше лишь граммов десять. Эту толику выливает в пробный стаканчик, для контроля. А затем встает на основное место и тыкает рукой в печатке по кнопке карусели кокильной машины, и поворачивается за новой порцией металла, и дальше, дальше, дальше.
Работа пошла и захватила его полностью, не оставляя времени и самой мысли на усталость, на посторонние думы, превращая заливщика в умного, осторожного, внимательного и расчетливого киборга.
Лишь часа через полтора Дмитрий Иваныч начинает ощущать усталость в ногах, пот на спине, и видит значительную убыль металла в тигле и делает большой перекур. Но отдых относительный, постольку во время него прибегает девчонка из ОТК со штангелем, замеряя его отливки, а затем другая уже крановщица по монорельсу подвозит новую порцию металла, и они сливают его в тигель.
После перекура Дмитрий Иваныч подсчитывает, что сделал больше пол-нормы и прикидывает, что ещё одного рывка хватит, чтобы успеть, закончив все здесь, на двадцать часов тридцать минут попасть на суженую дирекцию производства. И наваливается на ковш с двойной энергией. И льет, и крутит карусель, и снимает щипцами отливки, и шумит сжатым воздухом, охлаждая кокиль, и швыряет готовые отливки в контейнер. И никаких перекуров, остановок. Только пот по спине добирается до поясницы и щекочет её, впитываясь уже не в майку, а байковый пояс брюк. Но отвлекаться некогда, и Дмитрий Иваныч добивает норму уже на пределе сил. Всё!
Организм требует восполнения баланса влаги и заставляет выпить у сатуратора два стакана газировки. Только теперь Дмитрий Иваныч ощущает неприятную дрожь в коленках и с наслаждением падает на лавочку в бригадном месте рядом с Куршининым. Куршинин моложе Дмитрия Иваныча, в начальниках недавно. Дмитрия Иваныча так и подмывает поучить Толика, но он одергивает себя, вспоминая маленькую молитву, молитву человека среднего возраста.

Господи, останови меня всякий раз, когда я, без особой нужды и просьбы, пытаюсь по всякому поводу высказать свое мнение, суждение, плод своего жизненного опыта. Это раздражает, не дает твоему собеседнику свободно развиваться, получать свой собственный опыт.
Господи, останови меня, когда я, считая себя умнее и решительнее другого, стремлюсь решить его проблемы, заменить его при трудном выборе. Ведь судьбу человеческую решают лишь сам человек и Ты, Господи. А когда вмешивается кто-то третий, пусть опытный и мудрый, он, может быть даже невольно, отталкивает, замещает Тебя, Господи. И я точно знаю - будет в своей дальнейшей жизни строго наказан.

Куршинин не заметил порыва своего опытного, на двадцать лет старше его, товарища. Он мало что знает о судьбе Дмитрия Иваныча. По социальному положению Толя считает себя выше этого приходящего простого заливщика, когда-то работавшего где-то в верхах производства, но потом как–то потерявшегося, и дошедшего до работяги, точных подробностей он уже и не помнит.
- Ну, молодец, Дмитрий Иваныч, ну, выручил! Я с этого балаболки Матрасова, вместо которого ты вкалывал, двойной заработок за сегодняшний день стрясу. За мной не заржавеет, - половина твоя, подстрахуй завтра, ладно?
И Дмитрий Иваныч встает, отдает мастеру каску и рукавицы и, поглядывая на часы, бежит из алюминиевого корпуса. Опять мимо аллеи трудовой славы в раздевалку и душевую.
Под сладкими струями воды Дмитрий Иваныч млеет и почти не моется, а лишь наслаждается, отдыхает, доходит до истомы. И вода вливает в тело силы и призывает довериться ей, и наполняет энергией. И Дмитрий Иваныч начинает отчаянно тереть тело мочалкой, особенно спину, по которой бежал сегодня пот в алюминьке: щеткой с длинной ручкой – сверху и снизу, а ещё второй рукой придерживая, и доводя до красноты. А-ах! А теперь ещё голову шампунькой.
Ну, всё-всё! Вытираться, одеваться и наверх. Всего пятнадцать минут осталось до дирекции.
Дмитрий Иваныч надевает однотонную гражданскую рубашку, а поверх неё серую итээровскую куртку, но уже без бейджика, и поднимается в конференц-зал, проходит его, придерживая папку с документами, и стучится в дверь кабинета техпомощника директора.
- Пал Григорьевич, добрый вечер, я готов. Вам предварительно показать материалы?
- Ты сам все отточил, проверил, скандала не будет? – и, увидев утвердительный кивок Дмитрия Иваныча, - ну и не отвлекай меня, ещё тебя я проверять буду, что ли? Выступаешь в восьмом разделе, после отдела оборудования. Шольц обещал к девяти быть, можешь не торопиться.
- Не-не. Я ещё ремонтников послушать хочу. Это я потом сбегу, после доклада своего, ладно.
- Ладно-ладно, иди, не мешай.
В конференц-зале производства стоит длинный полированный стол, во главе которого всегда садится директор. Стол уже староват, резко немоден, но директор не меняет его, как реликвию удачной производственной деятельности, как талисман. Он уже поцарапан, а торцевая часть кое-где отслоилась, но все зачищено, наполировано. Вокруг стола больше трех десятков стульев – даже не стульев, а невысоких кресел, новых, удобных, и вдоль стен расставлены примерно полсотни стульев, эти попроще.
Сегодня дирекция суженная, поэтому зал будет неполон.
Дмитрий Иваныч занимает место на простеньком стуле, у стеночки, но зато почти напротив далеко сидящего директора. Директора он знает давно, когда тот был ещё начальником производственного отдела, да и директор помнит Дмитрия Иваныча. Наверняка знает что-то о его биографии, но только со слов Пал Григорича – своего помощника. Вместе они не встречаются, уж больно различен круг их интересов. Но порой, когда надо выяснить настоящую, глубоко спрятанную местными начальниками ситуацию на каком-либо участке большого производства, они советуются с Дмитрием Иванычем. Потому, что он знает всё до последнего коридорчика, до последнего анкерного болтика под станиной кузнечного пресса, до самой, загнанной под крышу вентиляционной комнаты. Дмитрий Иваныч, в цехах и на участках видит всё, как внутри своего тела. Тут ему равных - нет.
Ведет себя он на заседании скромно, даже застенчиво, но начальники цехов знают, какую миссию он порой выполняет, и знают, что доверяет ему сам Пал Григорич, а значит и директор. Уважают.
Пока идет скучный доклад о тоннаже поковок, графике подачи автомобильных площадок под перевозку контейнеров с отливками, о плановом и текущем ремонте, о модернизации в деревомодельном цехе, о прогулах и лимитах, о расчистке шихтового двора, о завале на стержневом участке.
Но вот переходят к монтажу нового оборудования в цехе холодного выдавливания, и Дмитрий Иваныч уже ждет, когда слово будет предоставлено ему, он подготовил важное замечание. Докладывает начальник отдела оборудования Мостовой и ему поддакивает шеф-инженер от фирмы поставщика – Патрик Шольц. Рядом с Шольцем сидит переводчик из внешней дирекции и нашептывает перевод.
После доклада Мостового Пал Григорич задает ему вопрос, который настораживает Шольца: «А добросовестно ли ведут себя по качеству поставок оборудования фирма «Айзерман», - переводчик, молодой, холеный парень, конечно, переводит, но во взгляде его всплеск возмущения. Такое же возмущение появляется после перевода и у Шольца, и он начинает лопотать, перескакивая с английского на немецкий. Его породистый коричневый ботинок (фирмы TJ) нервно подрагивает.
Пал Григорич показывает в сторону Дмитрия Иваныча и говорит, а вот послушайте, и Дмитрий Иваныч встает.
- В монтажном комплекте на машину холодного выдавливания серии 16/7 фирмы «Айзерман» разработки позапрошлого года, имеются следующие недостатки.
Директор записывает в свой скромный листок, сложенный пополам и лишь изредка бросает взор на Дмитрия Иваныча. Шеф-инженер фирмы «Айзерман» Шольц и переводчик одинаково надменно прищурившись, смотрят на докладчика, периодически спрашивая друг друга: «Да кто он такой есть?»
- Крепеж на станину пришел некачественный, производства Польши (очевидно, по кооперации) – закладные в постель очень приличные, а вот все нормали анодированы плохо. Это мелочь, но показательная. Главная же проблема в том, что рабочее коромысло давления пришло старое, без усиления, хотя такие изменения в конструкцию внесены были больше года назад. В Шанхайскую автомобильную корпорацию фирма «Айзерман» уже восемь месяцев назад поставила измененное коромысло, четыре месяца назад на «Шкоду» поставили коромысло новой конструкции, а нам и в Испанию – на «СЕАТ» - в прошлом месяце отгрузили старые коромысла. В Штутгарте полтора года назад коромысло старой конструкции проработало всего лишь четыре месяца и было заменено на новое, но опять старой конструкции, которое тоже полетело через три месяца. На этой почве у «Айзермана» с «Мерседесом» было большое разбирательство, и поставщик выплатил неустойку в тридцать процентов от стоимости всей машины, но огласки избежать не удалось. Шанхай в спецификации потребовал, чтобы коромысло для них было новой разработки. А наши заказчики это проморгали, и «Айзерман» нам (наверное, со склада) коромысло старой конструкции прислал. Его либо заменять надо до монтажа, либо дорабатывать и выставлять им счет. Ни шведы, ни КУКА, ни Катерпилляр себе такого не позволяют. Это уже не первый случай с «Айзерманом». Предлагаю: пока вводить жесткие экономические санкции, и подыскивать более ответственных станкостроителей. У меня все.
Шольц, переводчик, Мостовой и главный инженер даже привстали от такой информации и, особенно, от предложений Дмитрия Иваныча, и заговорили все вместе, но вообще-то об одном. Кто он такой, чтобы давать такие предложения, и откуда у него информация!? Всех остановил директорский удар ладонью по столу: «Обоснуйте, доложите об источниках»,- голос директора, обращенный к Дмитрию Иванычу, приобрел железные нотки.
Дмитрий Иваныч волнуясь, подошел к столу, где сидели главный инженер, Мостовой, а через стол Пал Григорич, и достал бумаги.
- Вот статья профессора из Канады на состоявшейся три месяца назад конференции в Массачусетском технологическом институте, там все о проблемах на «Мерседесе», а вот в Интернете на форуме молодых ученых по проблемам прочности материалов приводится пример именно этого коромысла – докладчик индус, конференция проводилась в Лионе. Переводы я сделал сам. А вот сегодняшняя информация, полученная мною по Интернету из Шанхая, с подробной раскладкой, прочностными расчетами и перепиской между китайцами и «Айзерманом». А это замечания из нашей технической дирекции по халтуре, которую «Айзерман» поставил прессовщикам во вспомогательное производство, это было полтора года назад. Я там на монтаже принимал участие и вновь те же проблемы – отвратительный крепеж и разномастное оборудование, видно, что со склада комплектовали – цвет краски разный. Поэтому и предлагаю столь радикальные меры. А сам я двадцать пять лет на заводе, начинал ещё с Маратом Нагумановичем работать, и это именно он научил меня в высшей степени требовательно относится к будущему завода - его техническому оснащению.
- Дмитрий Иваныч, я бы не стал так резко разговаривать с поставщиками, полагаю, что сегодняшний инцидент будет доведен до руководства фирмы, и они сделают правильные выводы. Можем ли мы исправить все здесь и своими силами? – голос директора успокоился, аргументация Дмитрия Иваныча показалась ему убедительной. Да и по лицу Шольца он понял, что Массачусетскую статью тот видел, но просек этот хитрющий немец и то, что в отличие от шанхайских ребятишек, наши - явно прошляпили, юридически к поставщику придраться будет очень сложно.
- Я видел чертежи их новой конструкции коромысла и думаю, что, мы тоже сможем: поставим там дополнительную косыночку. Хотя это и не литье, конечно. Только приварить её сможет лишь один человек на заводе - Стас Коломийцев из прессового производства – он на «Звезде» в Питере корпуса подводных лодок варил, и здесь послойно без нарушения соседней прочности посадит. Но на косыночку сталь нужна Р-18 – другая не пойдет.
- Спасибо, Дмитрий Иваныч. Пал Григорич, подготовьте поручения на Коломийцева и на базу оборудования – по стали. Да, вот тут Шольц записку прислал: откуда у тебя, Дмитрий Иваныч, из Шанхая информация? – и, улыбаясь уже, сам ответил Шольцу: у него там шпиён внедрен, на него работает.
Шольц тоже с деланной улыбкой продолжил: «А в Испании?»
Дмитрий Иваныч тоже устало улыбнулся: « А там - друг, амиго!»
Пал Григорич под столом показал большой палец – молодец! Но сам не встал, заседание дирекции продолжилось.
Дмитрий Иваныч бочком прошел к двери и ушел незамеченным, поскольку со своим докладом уже встали снабженцы.
Лишь в коридоре Дмитрий Иваныч почувствовал облегчение от мастерски сделанной большой и важной работы, и какую-то космическую усталость во всем теле, и на ватных ногах поплелся к себе в биндежку, благо до неё недалеко, всего лишь на этаж спуститься.
Помещение столовой уже было закрыто, светился витриной лишь уголок буфета, да на кухне девчонки второй смены готовили к завтрашнему дню полуфабрикаты. Дмитрий Иваныч открыл кабинет заведующей столовой, включил тефалевский чайник и тяжело опустился на диван.
Удивленная бригадирша вечерней смены – Людочка Коробова – зашла в кабинет, взглянула на Дмитрия Иваныча и, поняв ситуацию, спросила: «Сильно устал? Обедал сегодня? Может, принести чего?» Дмитрий Иванович, как всегда, стесняясь, спросил сметаны и что-нибудь из выпечки. Но сделал это автоматически, не задумываясь, не ощущая голода.
Людочка принесла два сочня и стакан сметаны, но Дмитрий Иваныч уже не притронулся к ужину, а полулёжа на диване, тяжело дышал и не отнимал руки от средины груди.
Именно к этому месту вдруг стал притекать жар и ноющая боль. Но более всего удивило его состояние холода и сквозняка вокруг него, которые со свистом и размеренным механическим щёлканием стали обретать форму ужаса и плотного животного страха. Страха перед чем-то, конечно, знакомым, родным, но пугающим, жутким. Родным представилась, наклонилась и вдруг теплом дохнула на грудь Дмитрия Иваныча его новая суть, его новое состояние, его близкая смерть…
Людочка увидела аховое состояние Дмитрия Иваныча и забегала по кабинету, предлагая вызвать «скорую», разыскивая в столе какие-то лекарства. Но Дмитрий Иваныч тяжело, с одышкой, сказал: «Не надо. Меня даже не вывезут на «скорой» – у меня нет пропуска, не положат в стационар – у меня нет страхового полиса и паспорта, не будут лечить – у меня нет денег. Да и знаю я этих коновалов, из принципа умру, но им не дамся. Я их видеть не могу, а они меня ещё и в ментовку сдадут. А тех я не то, что видеть не могу, я их убить готов. Там, за забором, в миру, места для меня нет, самой жизни - нет».
Людочка что-то ведь знала о прошлом Дмитрия Иваныча, вспомнила и, округлив глаза, прижала полотенце к своим губам, а сама прислонилась белым поварским халатиком к окну, залитому снаружи черной ночью.
…Он попробовал вздохнуть, сжал пальцы, кивнул головой, согнул ноги. Медленно встал и через темное помещение заводской столовой на неверных ногах двинулся по дороге, которой неоднократно ходил, отмечал её для себя, рассчитывал время. Ему очень надо было туда!
Путь его шел на четвертый, промышленный этаж, а оттуда на фермы и балки перекрытия. Дмитрий Иваныч вел себя, как по компасу, и сосредоточенно читал себе внутреннюю молитву, и отсчитывал балки и шаги от восточной стороны пролета. В голове сидела, нет, не сидела, именно не сидела, а била пульсом какая-то очень близкая, знакомая, главная мысль.
Он не дурачок, не паникер безмозглый, высшего образования и всего опыта большой жизни ему хватает для последнего и самого глубокого анализа, и потому в его сознании сложилось: это инфаркт, разрыв сердечной мышцы, отсюда и пульс по всему телу. Чутьем зверя он ощутил, что жить ему осталось минуту, от силы - полторы, и сердце встанет навсегда. А кому оно нужно, мертвое тело? Улика и ненужные хлопоты чужим ничем не обязанным ему людям.
Он успел, добрался до нужного ему места под кровлей чугунолитейного корпуса. Голова освободилась от дороги. Осталось ещё договорить заклинание, которое выговаривали губы.

Никто не имеет права, не должен после меня обнаружить ничего, ни тела, ни следа. Я умер давно, вместе со своей семьей, с женой, дочерью и сыном, от нас отказалось государство, медицина, церковь, не захотел защищать никто. Они отвернулись от нас, а я отвернулся от них. Я оказался нужен только одному живому организму – моему заводу.
Я придумал для себя смерть, святую и возвышающую смерть металлурга: с четырнадцатой балки, со второго пролета чугунно-литейного корпуса любой отвесно падающий предмет попадает в открытую глотку большой электродной печи шведской фирмы ASEA. Лететь отсюда примерно две секунды, а потом - просто смешаешься с расплавленным чугуном. Полторы тысячи градусов, мегаватты электрического напряжения! И не останется от меня ничего, даже пепла. Всё очень чисто, аккуратно.
- Господи, прими и пойми: это не самоубийство, это особое, ритуальное погребение уже умершего тела. Давно готового, чистого и уже причастившегося к смерти, к вознесению в чертоги Твои, Господи! А вот в этих сорока четырех тоннах серого чугуна будут мои персональные частички, молекулы, атомы, которые, в комплектующих частях к автомобилям, разбегутся по стране. Тысяча штук. Это я сегодня утром посчитал…

______________________
© Желтухин Михаил Игоревич