 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
В свое время, в рамках серии публикаций для старейшего зарубежного издания «Новое русское слово» (Нью-Йорк), я сделал интервью с одним из своих самых любимых писателей - Владимиром Солоухиным (Владимир Солоухин: «Я не хочу под серп и молот» // НРС. - 1996. - 20 сент.). Мне было интересно: что сподвигло его, автора замечательной прозы и поэзии в жанре безобидного, как говорят на Западе, «ласкового реализма», взяться за жестко политизированные темы. Так, например, в 1988 году во «вражеском» «Посеве» вышла его честная, сенсационная даже для видавшего виды Запада работа «Читая Ленина» (по словам Владимира Алексеевича, была опубликована и то не целиком, а лишь часть рукописи, которая пролежала в издательстве двадцать лет!), а через год статью перепечатали в России. Объясняя, почему он занялся скрупулезным препарированием текстов «основателя первого в мире социалистического государства»,
Так вот, на мой взгляд, по той же причине – хотя бы по этой! – стоит открыть и прочесть и книгу уроженца Симбирска, известного земского и государственного деятеля, члена Государственного совета, министра земледелия в 1915-1916 гг. Александра Наумова «Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917» (Нью-Йорк, 1954-1955, в 2 томах). И не только страницы о Володе Ульянове, с которым Наумов шесть лет просидел за одной партой в Симбирской классической гимназии (см.: Воспоминания уцелевшего // www.relga.ru, № 94), - обо всем, что пережито и передумано автором. Ведь и в самом деле: оба они учились у одних почтенных учителей - а уроки извлекли кардинально разные. А значит, и тотальная непрочитанность Наумова, по меньшей мере, обедняет нас… Родина нигилизма В декабре этого года Симбирской классической мужской гимназии – с советских времен и по сей день основной части Государственного историко-мемориального заповедника «Родина В.И. Ленина» – исполнится 200 лет. «Родина Ленина» – это мы знаем: многие, а то и не по одному разу, бывали в заповеднике. А еще Симбирск – «родина нигилизма». Так, во всяком случае, вспоминает годы учебы в той же Симбирской классической гимназии (хотя и несколькими годами раньше Ульянова и Наумова) философ и писатель Василий Розанов. Вспоминая, как администрация гимназии, дабы выслужиться перед губернатором, заставляла гимназистов каждую субботу перед портретом Государя петь «Боже, Царя храни», он констатировал: «Нельзя каждую субботу испытывать патриотические чувства… Мы "пели", но каждую субботу что-то улетало с зелёного дерева народного чувства в каждом гимназисте: "пели" - а в душонках, маленьких и детских, рос этот жёлтый, меланхолический и разъярённый нигилизм. Я помню, что именно Симбирск был родиною моего нигилизма…» (В. Розанов. Опавшие листья. Короб второй и последний.) Что ж, нигилизма так нигилизма. Спорная, неоднозначная это штука. И плоды на почве нигилизма зреют разные. Порой он сродни обломовщине, и тогда - пустоцвет. Порой позитивен, движет какой-никакой прогресс, но чаще – по определению – работает на негатив. Словом, водит рукой и творца, и вандала. Одно дело, нигилизм по Розанову (отрицавшему и государственно-бюрократические порядки - и террор как способ борьбы с режимом, метод, в котором «нет гармонии души, нет величия...»), и совсем другое – нигилизм по Ульянову. Первый вошел в историю как автор глубоких наблюдений и осмысленных текстов, от которых немало пользы, как созидатель (наряду с другими известными выпускники гимназии разных лет: поэтом Велимиром Хлебниковым, правоведом Михаилом Гернетом…). Второй - как мягко, чересчур мягко для чудом уцелевшего изгнанника-политэмигранта, заметил А. Наумов - «наследство оставил после себя столь беспримерно-сложное и тяжкое, что разобраться в нем в целях оздоровления исковерканной сверху донизу России сможет лишь такой же недюжинный ум и талант, каким обладал, отошедший ныне в историю, гениальный разрушитель Ленин». Хотя - с чего бы?.. Из какого такого детства родом? Ведь за одной партой сидели (эту парту и сегодня с гордостью показывают посетителям «заповедника»), по одним скрипучим половицам ступали, у одних учителей учились. Видать, разному учились, каждый своему. Гимназии времен потомственного дворянина Наумова и сына директора народных училищ Ульянова очень повезло. И даже посчастливилось, как замечает автор «Из уцелевших воспоминаний». Поскольку, хотя и приходилось им регулярно петь «Боже, Царя храни» (а куда деваться – нам, да и не одному нашему поколению, тоже вот выпало расти «внучатами Ильича» со всеми вытекающими – и ничего, выросли), появился смысл учиться. Вместо И.В. Вишневского (при котором зрел нигилизм Розанова и начинал свой гимназический курс Ульянов. – С.М.), «оставившего после себя тяжелое наследство в смысле порядка управления», в 1879 году директором Симбирской классической гимназии был назначен Федор Михайлович Керенский (1838-1913) – преподаватель русской словесности и латыни от Бога, которого сегодня непременно объявили бы новатором. В самом деле, не каждому дано оживить язык, который почему-то зовется «мертвым». По сути, он был зачинателем нового подхода в обучении, методики, на которой сделали впоследствии не одну диссертацию и карьеру. Но кто в той ленинской стране, где «дети за отцов не отвечали» (и наоборот) мог позволить себе хотя бы помянуть Керенского?
И вообще, извечный вопрос по поводу «отцов и детей», пожалуй, так навсегда и станется без ответа. Бился над ним и Наумов, спустя четверть века встретивший на фоне «взбаламученной рядом государственных реформ столичной жизни» сына своего любимого учителя – «сначала в качестве представителя крайней оппозиционной партии четвертой Государственной Думы, а затем, после февральской революции1917 года, на ролях виднейшего руководителя Временного Правительства… Конец его карьеры известен…Смотря, бывало, на него, странно и больно было мне сознавать, что этот маленький, худенький, нервный политический смутьян и болтун мог быть сыном почтенного Федора Михайловича». Да, порой действительно трудно понять, откуда берутся дети. Душа-потёмки Дело давнее. В конце октября 1988 года, на подготовительной, а затем и на учредительной конференции Всесоюзного добровольного историко-просветительского общества «Мемориал», мы всерьез обсуждали вопрос: что отнести к политическим репрессиям – только сталинские, или «дойти до самой сути»? Черту под дискуссией подвел Андрей Дмитриевич Сахаров, зачитавший резолюцию: «Мы остро сознаем, что беззаконие и террор не ограничиваются рамками пребывания Сталина у вершины власти, а бросает свою тень на многие и многие события, в предшествующий и в будущий период жизни страны...» Честно говоря, слова эти в то время – когда Ленин еще был «живее всех живых» – звучали как манифест. Сегодня, спустя двадцать лет, когда столько фактов, – кто возразит? Любопытно было бы послушать… У одноклассников Ильича – в том числе автора книги «Из уцелевших воспоминаний» Александра Наумова, закончившего свои дни в изгнании, – было только предчувствие. «Еще в те отдаленные времена Ульянов казался всем окружавшим его каким-то особенным, – писал Александр Николаевич, вспоминая гимназические годы в Симбирске. – Предчувствия наши нас не обманули. Прошло много лет, и судьба в самом деле исключительным образом отметила моего тихого и скромного школьного товарища, превративши его в мировую известность, в знаменитую отныне историческую личность - Владимира «Ильича» Ульянова-Ленина, сумевшего в 1917 году выхватить из рук безвольного Временного Правительства власть, в несколько лет путем беспрерывного кровавого террора стереть старую Россию… и произвести над ней небывалый в истории человечества опыт – насаждения коммунистического строя» (Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. - Т.1. - С. 43). А мне вспоминается, как в не столь далекие времена, когда я и мои сверстники еще не доросли до октябрятских звездочек с изображением курчавого малыша, отмечалось его 100-летие. Помпезно и всенародно. И вот, в те самые дни, наш замечательный тольяттинский скульптор и детский писатель, сын дворянина и «врага народа» Виктор Балашов сообщил в письме к брату (от 27 апреля 1970) о своем посещении только что открытого мемориала в Ульяновске «Автобус, арендованный автозаводцами за 350 руб., уходил в рейс почти совсем пустым: не удалось навербовать желающих бесплатно прокатиться на родину Ильича. Мне позвонил приятель, просил "выручить". И вот посмотрел мемориал. Комплекс, выполненный в лучших традициях "излишеств", но, увы, так и не законченный к сроку»... Ощущение врожденной недоделанности, незаконченности – всего, чего ни коснись, этакого гигантского, в пол-Евразии, столыпинского хутора, ощущение напрасности жертв – миллионов жертв! – пожалуй, и у меня главное ощущение от всей той эпохи. Эпохи недоразвитого социализма, как ее называли на кухнях. Те, кто изначально «был ничем», особо не задумывались: ломать – не строить, душа не болит. А каково было однокласснику Ульянова Александру Наумову, на глазах которого, – шаг за шагом, вольно или невольно, – готовилась почва для всего того, ради чего стрельнула «Аврора»? Каково было человеку, чья жизнь, как он сам пишет в одной из глав мемуаров, «с молодого возраста складывалась и протекала в условиях деловых забот и ответственной работы», выработавшего свою шкалу ценностей, четко отделявшего здравый смысл и реальные дела – от развращающей умы и души политической демагогии, – каково ему было убедиться, что восторжествовала последняя? Да ладно бы просто восторжествовала – вымостила дорогу третьей, чудовищной разрушительной силе. Отсюда – и уничижительная оценка «печальной памяти» Александра Керенского, «социал-революционного фанфарона», вкупе с другими политиканами сделавшего, по сути, кровными врагами лучших учеников своего отца: «Обезглавленной страной завладела сатанинская рать большевистских заправил. А мы, лишенные родины и кровного добра, вкупе с палачами российского царизма, испытываем все прелести беженского существования». Говорят, не стоит доверять свидетельствам жертв (как, впрочем, и палачей), искать в них объективность. Особенно по горячим следам: как писал поэт, «лицом к лицу лица не увидать»…. Надо отдать должное: в мемуарах А.Н. Наумова (а он закончил писать их в печальной, опять же, памяти 1937-м – двадцать лет спустя после октябрьского переворота) подобные эскапады – редкость. Весь текст – и особенно виртуозно написанный, как мало кому удавалось, портрет Ульянова-гимназиста – отличает нечеловеческая, титаническая взвешенность, я бы сказал, благородство. Быть невинной жертвой, но уметь выдержать позицию «понятого» (причем не беспристрастного, а заметно симпатизирующего «товарищу», судьба которого к моменту написания мемуаров была известна) – это, знаете ли… Я уже цитировал однажды этот кусочек, но стоит повторить. «Центральной фигурой во всей товарищеской среде моих одноклассников был, несомненно, Владимир Ульянов, с которым мы учились бок о бок, сидя рядом на парте в продолжение всех шести лет, и в 1887 году окончили вместе курс, - пишет Наумов. Не богатырской внешности – маленького роста, хотя и «довольно крепкого телосложения, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головой» и «некрасивыми чертами лица», будущий «гениальный разрушитель» брал другим: «При беседах с ним вся невзрачная его внешность как бы стушевывалась при виде его небольших, но удивительных глаз, сверкавших недюжинным умом и энергией… Ульянов в гимназическом быту довольно резко отличался от всех нас – его товарищей. Начать с того, что он ни в младших, ни тем более в старших классах никогда не принимал участия в общих детских и юношеских забавах и шалостях, держась постоянно в стороне от всего этого и будучи беспрерывно занят или учением, или какой-либо письменной работой… Способности он имел совершенно исключительные, обладал огромной памятью, отличался ненасытной научной любознательностью и необычайной работоспособностью… По характеру своему Ульянов был ровного и скорее веселого нрава, но до чрезвычайности скрытен и в товарищеских отношениях холоден: он ни с кем не дружил, со всеми был на «вы», и я не помню, чтоб когда-нибудь он хоть немного позволил себе со мной быть интимно-откровенным. Его «душа» воистину была «чужая», и как таковая, для всех нас, знавших его, оставалась, согласно известному изречению, всегда лишь «потемками». В общем, в классе он пользовался среди всех его товарищей большим уважением и деловым авторитетом, но вместе с тем нельзя сказать, чтоб его любили, скорее – его ценили…» (Там же: Т.1. - С. 42-43). Получается, вдолбленные нам с пеленок «истины» о том, что Ленин рос живым ребенком – такой же миф, как расхожая байка об А. Керенском, бежавшем из взятого большевиками Петрограда в женском платье. Понятно, что, в отличие от того же Наумова, Ульянов даже воспоминаний о гимназической юности потомкам не оставил – до того ли было «нашему вождю и учителю» в его неусыпных буднях? Да и вряд ли помнил хотя бы имена своих наставников, не говоря уже об уроках. Но разве может считаться нормальным ребенок, который никогда не шалил, ни разу не списал, не подрался со сверстником и не проучил бездарного и несправедливо придирчивого преподавателя?.. Да и было ли оно у него вообще – детство? Миллионы «внучат» бездетного Ильича, лишенные детства – да, были, это исторический факт. А был ли мальчик Володя Ульянов? Или это тоже – грубо, топорно сколоченный миф, придуманный, чтобы хоть как-то осветлить «потемки его души»? Первый и второй В декабре 1998 года, открывая в Тольятти новое городское общественно-политическое издание – еженедельник «Презент Центр», мы беседовали с известным местным политиком и предпринимателем, кандидатом философских наук Игорем Антоновым. В тот непростой момент, когда страну потрясла весть об убийстве Галины Старовойтовой – пожалуй, первом столь громком явно политическом убийстве, – в те «дни сомнений, дни тягостных раздумий» хотелось послушать человека, который не только «исповедует стойкие демократические убеждения», но при этом способен без надрыва, трезво, философски взглянуть на происходящее. Нет, он не ответил на риторические вопросы – «кто виноват» и «что делать». Он сказал, как молвил бы, пожалуй, любой российский интеллигент. «Несмотря ни на что, я остаюсь историческим оптимистом. Не потому, что марксизм-ленинизм изучал, а потому, что, видимо, гены так устроены. Я убежден, что в России никогда ничего не кончается, в России всегда все только начинается. Просто сей¬час надо рассчитаться с собственной совестью тем, у кого она нечиста...» Сегодня, пытаясь разобраться, почему так по-разному сложились судьбы лучших выпускников Симбирской гимназии 1887 года – В. Ульянова и А. Наумова – в то переломное время, я понимаю, что… другого времени в России, похоже, просто не бывает. И в самом деле, в нашей стране «никогда ничего не кончается». А значит, и мысли людей мыслящих (неважно, какую религию и какие убеждения они при этом исповедуют) схожи. Молил же в марте 1881 года величайший из мыслителей из гуманистов Лев Толстой императора Александра III помиловать убийц его отца - Александра II Освободителя: «Простите, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут... от дьявола к Богу... Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли... Надо бороться духовно». Если бы историю делали они, чистые и наивные мыслители и гуманисты!.. Заканчивая «этюд» об однокласснике по Симбирской гимназии, автор книги «Из уцелевших воспоминаний…» Александр Наумов пишет: «В течение всего периода совместного нашего с ним учения мы шли с Ульяновым в первой паре: он – первым, я – вторым учеником, а при получении аттестатов зрелости он был награжден золотой, я же серебряной медалью». И цитирует попавшуюся ему в эмиграции публикацию (статью «Аттестат зрелости Ленина», опубликованную 2 июня 1924 года в газете «За свободу», выходившей в Варшаве под редакцией Д.В. Философова в сотрудничестве с Б.В. Савинковым, З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковским), в которой, со ссылкой на подлинные документы, приведен текст протокола о допущении к экзаменам Владимира Ульянова и его аттестат зрелости. Из примечания к протоколу директора Симбирской гимназии Ф.М. Керенского: «Ульянов и Наумов подают наибольшие надежды на дальнейшие успехи. Оба заявили, что они желают поступить на юридический факультет. Ульянов – на Казанский и Наумов – на Московский». Кроме того, Ф. Керенский написал Ульянову обширную рекомендацию… Эта рекомендация была нужна для того, чтобы Ульянов, после казни его брата Александра, был принят без подозрений в Казанский Университет» (Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. - Т.1. - С. 44). Заметьте, ни смерть отца незадолго до окончания Ульяновым-младшим гимназии, ни казнь брата-террориста в марте того же судьбоносного 1887 года не изменили отношения окружающих к семье, не обрекли ее на изоляцию. Наоборот, Ульяновым сочувствовали и поддерживали, как могли. В том числе (и в первую очередь!) почтенный Федор Михайлович – величайший из оптимистов, написавший в своей рекомендации, что после смерти отца мать Ленина сама сосредоточила все свое внимание на воспитании сына. «Основой воспитания была религия и разумная дисциплина». Рекомендация кончается следующей фразой: «Мать Ульянова предполагает не оставлять сына без своего надзора и во время университетских занятий»… Воистину – «пути Божии неисповедимы»! – восклицает Наумов. По свидетельству известного журналиста-международника Генриха Боровика, сделавшего в 1966 году интервью с жившим в эмиграции Александром Федоровичем Керенским, местные власти рекомендовали его отцу отчислить Ульянова. «Он отказался, сказав, что это бесчестно, ведь Владимир – прилежный ученик, – рассказывал Боровик. – Много лет спустя американские студенты попрекнули Керенского: не дал бы ваш отец аттестат зрелости Ульянову-младшему – может, и революции не было бы. Александр Федорович возмутился: “Это было бы безнравственно... И потом судьба революции не решается аттестатом зрелости”». И кто, скажите, после этого поверит советским историкам, любившим побросать «булыжники пролетариата» в «плотоядные» царские времена? Будущему могильщику режима буквально мостили дорогу. Потому что в то время, в отличие от ленинской эпохи, свято верили: брат за брата не отвечает. И каждый имеет право на жизнь и свободу… По воспоминаниям современников, брату Ленина, студенту Петербургского университета Александру Ульянову, сделавшему свой выбор между студенческой скамьей и камерой смертника, наперебой прочили научную карьеру, - в том числе отец органической химии, вчерашний казанский профессор А.М. Бутлеров. Но разве для того учили химию «бомбисты»? Можно представить, какой шанс был и у «подающего наибольшие надежды» выпускника Симбирской гимназии – окончить Казанский университет, профессоров которого буквально «перекупали» Москва и Петербург. Какой редкий шанс – напиться живой воды не книжного «разлива», а прямо из источника. И это в эпоху, когда высшее образование было доступно далеко не каждому, а потому ценилось. И «мандатом» служила полученная им золотая медаль с изображением Афины Паллады. Не та, из неизвестного сплава, с ленинскими мотивами вместо лика богини, с которой поступали мы в 1980-е, – а полновесная, из чистого золота… Не для того шли в университеты «гениальные разрушители». «Второй ученик», в отличие от «первого», не нуждался в столь обстоятельных рекомендациях – поступал в императорский Московский университет «без подозрений». И хотя тоже с упоением слушал свободолюбивые речи и почитывал модных в то время писателей-народников, и сам невольно попал в самый эпицентр студенческих волнений, и даже чудом избежал ареста за участие в сходке, – опять же, в отличие от «первого», не пошел ведь во все тяжкие! Не потому, что слепо любил режим со всеми его мерзостями – пожалуй, любой режим порядочному человеку слепо любить невозможно. А потому, что и воспитание, и какой-никакой жизненный опыт подсказывали: стыдно бездумно поддаться «чисто стадному побуждению», быть подхваченным «волной толпы». Не к добру это… История болезни В ноябре 2004 года в Казани, на торжествах по случаю 200-летия университета, все ждали приезда из Америки Евгения Евтушенко, который обещал прочесть свою знаменитую поэму о нашей альма матер. Ждал и я, поскольку в свое время не попал на премьеру. Впервые поэма прозвучала в авторском исполнении в 1979 году, к 175-летию Казанского государственного университета имени В.И. Ленина, – я же поступил в него в 1981-м (в год столетия убийства императора Александра II, о котором тогда, само собой, никто и не вспомнил, поскольку в чести были цареубийцы). Но те, кто слушал второй раз, заметили: поэт читал далеко не всё, лишь избранное. Во всяком случае, «ленинских мест» было озвучено немного. Не было уже и того пафоса, что при первом прочтении. Да и декламировал Евтушенко на сей раз в новейшем университетском КРЦ – а не в том знаменитом актовом зале, где 4 декабря (по новому стилю) 1887 года проходила увековеченная не одним социалистическим реалистом студенческая сходка, за участие в которой Ульянова «поставили на учет» и сослали в Кокушкино. И где, к слову, еще нам, всему потоку, читали истмат, диамат и «научный коммунизм». Там же, в той самой святой «ленинской комнате», проходили посвящения и студвёсны, на которых «зажигал» наш факультетский театр миниатюр с игривым, не сообразным месту названием «Динь-динь». Тогда, на юбилее, за чаем с однокашниками и нашими любимыми преподавателями, вспоминая о былом, мы, честно говоря, слегка ностальгировали. По тем временам, когда можно было скоротать время между парами на скамейках любимой «сковородки» перед главным корпусом, любуясь бронзовой спиной юного Ульянова – такого вечно живого, почти домашнего. Когда не нужно было долго объяснять, где именно ты учишься. Это сегодняшних студентов пытают, в каком именно казанском университете – а тогда был один единственный. Ну да, разумеется, тот самый, где учился Ленин, кто об этом не знает? – но уже в наше время, в нашем понимании «избранность» состояла вовсе не в этом: мы знали, что Ленин был самым «громким», но далеко не первым во внушительном списке тех, кому университет обязан мировым именем… Поклон поэту, навеявшему столько приятных воспоминаний. Но, читая Наумова, я вдруг поймал себя на еще более отрадной мысли: если строго следовать фактам – на самом деле, не там, в глубокой в то время провинции, был эпицентр будущих потрясений, плоды которых мы так обильно пожали. Там были лишь отголоски. Просто история распорядилась так, что один из этих отголосков… перевернул историю. «Первые недели (студенчества. – С.М.) прошли у меня, как в тумане. Новая, необычная обстановка городской и личной учебной жизни захватила целиком всех нас, свежих, юных провинциалов, и на первых порах отодвигала от понимания того действительного положения вещей, того крайне нервного, напряженного настроения, в котором находилось студенчество в описываемый период времени (сентябрь, октябрь 1887 г.), вылившееся вскоре в целый ряд бурных демонстративных эксцессов со стороны молодежи, в памятный цикл студенческих беспорядков 1887 г., окончившихся закрытием в декабре того же года всех российских университетов», – пишет Наумов. Поводом для эксцессов служил новый Университетский устав (от 18 августа 1884 года) – навеянный лавиной громких политических убийств и, соответственно, гораздо более жесткий по сравнению с прежним, пореформенным либеральным уставом 1863 года. Новый устав отменил выборность ректоров и деканов, корпоративные права студентов, фактически лишил университеты автономии, ограничил их деятельность учебными задачами, а внеучебную жизнь поставил под жесткий контроль инспекции. «В частности, новым Уставом строжайше запрещались студенческие организации, именовавшиеся «землячествами», существование которых в свое время вызывалось естественным стремлением молодых людей, приехавших часто издалека, объединиться во имя общности своих местных интересов, а также для установления взаимопомощи. Правда, за последнее время, до нового Устава, среди некоторых землячеств, особенно окраинных, немаловажную роль стала играть политика, с направлением ярко антиправительственным. Работа их мало-помалу стала крепнуть и организовываться благодаря установлению особого руководящего центра в виде так называемого Центрального землячества, в состав которого входили особо-выбранные депутаты от рядовых существовавших землячеств. Запрещение, установленное новым Уставом, естественно, внесло значительное потрясение в весь уклад внеучебной жизни студенчества, вызвав в огромном его большинстве острое недовольство». Каково было неокрепшим душам «юных провинциалов»! Наумов вспоминает, как он сам чуть не в первые же дни по приезду в Москву выдержал визит легендарного и столь же ненавистного студентам инспектора Брызгалова, «брюнета с бородой и проницательными глазами», который пытался склонить его к сотрудничеству – проще говоря, доносить о том, чем «дышит» малочисленное, всего-то три десятка симбиряков, но все же землячество, но, ничего не добившись, «оставил меня в покое. Не успел я захлопнуть за ними дверь, как из соседней комнаты показались курчавая голова Володи Толстого (двоюродного брата А.Н. Наумова, студента физико-математического факультета. – С.М.) и здоровенный его кулачище, направленный по адресу ушедшего. «Ну, и подлец же этот господин!» – злобно прошипел он, а затем бросился меня обнимать и руку трясти со словами: «Молодец! По-барски выдержал хамский допрос!»… А вскоре случилось то самое судьбоносное событие, с которого, собственно, и началась политическая карьера их печально знаменитого одноклассника. 21-го ноября в разгар студенческого концерта «в пользу недостаточных студентов» в Московском Дворянском Собрании, в присутствии генерал-губернатора, «появился из-за зальных колонн молодой студент скромного вида, который спокойным шагом по среднему про¬ходу дошел до сидевшего во втором ряду на крайнем кресле инспектора Брызгалова и, громко крикнув, «Мерзавец!», ударил его по щеке... Пощечина Брызгалову оказалась сигналом, после которого началось общее возбуждение студентов во всех высших учебных заведениях не только в Москве, но и в остальных университетских городах. Немедленно после случившегося на концерте была по¬слана из Москвы шифрованная телеграмма в другие университетские города – с кратким содержанием: «мать заболела». После Москвы начались совершенно однородные демонстративные эксцессы в Казани, Харькове, Киеве и Петербурге» (Там же: Т.1. - С. 71-76)... Удивительно, но сегодня никто в России даже не вспомнит, как звали незадачливого московского студента Синявского, которого товарищи назначили «крейсером «Авророй» образца 1887 года, а уж тем паче, как сложилась его судьба. (По воспоминаниям известного государственного деятеля, члена ЦК партии кадетов В.А. Маклакова (Из воспоминаний. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954.), учившегося в Московском университете в ту пору, «Синявский, отбыв в арестантских ротах трехлетнее наказание, вернулся в Москву… Я тогда с ним познакомился. Исторические герои теряют при близком знакомстве»...) Зато все помнят куда более «скромного» казанского первокурсника Ульянова – да и как такого забыть? Но даже не это больше всего потрясло меня в этой истории, другое. Инспектор А.А. Брызгалов, олицетворявший в глазах «передового» студенчества вселенское зло, эдакого средневекового кощея бессмертного, - этот совсем еще молодой человек был настолько потрясен случившимся, что тяжело заболел, подал в отставку, покинул Москву и вскоре, спустя три месяца, 1 марта 1888 года, скончался. Крепка же империя, столпы которой рушились от пощечин! На отлёте «Высшая школа в те времена была, чуть не вся, не исключая и своего преподавательского персонала, во власти передовых убеждений, не лишенных часто оттенка и революционности… Оставаясь вне политических студенческих группировок, я мог только иным путем обозначить свою физиономию – стать «академистом», как обозначались студенты, отстранявшие от себя, во имя всецелого отдания себя «учебе», всякое участие в «политике», а прежде всего принципиально отвергавшие всяческие забастовки, в те времена модные – неизменно, притом, как-то политически окрашенные. Таких студентов было относительно очень мало, и мы, в глазах не только студентов, но, в известной мере, и профессоров, оказывались, если не на черной доске, то, во всяком случае, на каком-то отлете», - писал, вспоминая годы своего студенчества в России начала ХХ века выдающийся русский ученый и богослов, естественно, эмигрант Кирилл Зайцев (архимандрит Константин), с которым Александр Наумов работал в 1915-1916 годах, будучи министром земледелия. (Цит. по: Зайцев К.И. Православный путь. – Джорданвилль, 1970. – С. 39). По воспоминаниям Наумова, Кирилл Зайцев «выделялся… недюжинными способностями, быстрой сообразительностью, умением излагать в письменной и устной форме свои деловые соображения и заключения. Все эти качества и в послереволюционное время выдвинули его в первые ряды беженских интеллектуальных сил» (Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. - Т.2. - С. 390). Александр Николаевич нередко встречался потом с ним, известным профессором-славистом, во Франции. Они были из разных поколений (Наумов учился, когда «мода на революцию» только-только добралась до России – и, как справедливо отмечал его сверстник В.А. Маклаков, «громадное большинство университетской молодежи того времени на «политику» не реагировало») – и оба были убежденными «академистами». Во всяком случае, ни того ни другого не привлекало общество самозваных «борцов за народное счастье» – с их бесовщиной, цинизмом, абсолютным пренебрежением к личности, свободе и прочим декларируемым ими же ценностям. Наумов с негодованием вспоминает, как на третий день после злополучной пощечины студента Синявского инспектору Брызгалову, послужившей сигналом к студенческим беспорядкам осени 1887 года, ему удалось наконец попасть в университет – на лекцию профессора Чупрова (самый «посещаемый» профессор Московского университета, выдающийся русский экономист, один из создателей земской статистики, действительный член Российской академии наук. – С.М.), куда «обычно сходились все студенты нашего курса… Но не успел он произнести нескольких вступительных слов, как раздался в дверях необычайный шум, послышались громкие голоса с требованием отпереть двери, почему-то оказавшиеся запертыми. Наконец, двери были вышиблены и в нашу аудиторию ввалилась толпа посторонних студентов, требовавших прекращения лекции и следования за ними в рядом расположенную актовую залу для участия на всеобщей сходке… Тяжело было видеть и воочию испытывать грубое насилие кучки наглецов над мирным отправлением своих обязанностей гуманнейшим и достойнейшим профессором Чупровым» (Там же: Т.1. – С. 77-78). Что говорить о неискушенном симбирском юноше, если даже, казалось бы, рожденный политиком В.А. Маклаков писал в своих мемуарах о выходке студента Синявского почти с тем же чувством: «К счастью, этого я не видал; зрелище такого грубого насилия, вероятно, меня возмутило бы и спутало бы все впечатление». Еще неизвестно, что больше потрясло Наумова – этот акт насилия над уважаемым профессором или случившийся в те же дни инцидент, когда пострадал он сам. Продираясь сквозь «многочисленные студенческие толпы и наряды пешей и конной полиции», он наткнулся на «патрули донских казаков… До сих пор осталось у меня тя¬желое чувство неожиданного оскорбления, полученного мною от встретившегося отряда казаков. Один из них, проезжавший с края, поравнявшись со мной, без всякого с моей стороны повода, концом пики ударил меня по спине с презрительным окриком: «Эх ты, скубент», и вслед раздалась по моему адресу площадная брань под аккомпанемент общего кругом хохота...» Что оскорбительнее? Наумов все же оказался в том самом актовом зале, куда их насильно увели с лекции профессора Чупрова, и стал свидетелем новой нелицеприятной сцены. На сей раз революционные студенты «в верхних одеждах, фуражках, с папиросами в зубах» чуть было не смели попечителя Московского учебного округа графа Капниста, которому предъявили ультиматум о немедленном увольнении Брызгалова, освобождения Синявского и отмене нового Университетского устава. «Но вдруг перед нашими глазами свершилось нечто невероятное и совершенно непредвиденное. Вся передняя часть студенчества внезапно сорвалась с мест, со свистом, руганью и крайним озлоблением полезла вперед… В глубине зальной ниши виднелась несчастная фигура Капниста, измятого, разодранного, которого, однако, успела окружить вооруженная стража, бросившаяся от главных выходных дверей к нему на выручку». Первокурсники Наумов и граф Владимир Алексеевич Бобринский (впоследствии член II, III и IV Государственной думы от Тульской губернии, коллега Александра Николаевича по работе в созданной в годы Первой мировой войны по Высочайшему повелению Верховной следственной комиссии «для всестороннего расследования обстоятельств, послуживших причиной несвоевременного и недостаточного пополнения запасов военного снаряжения». – С.М.) спаслись чудом: в суматохе им удалось покинуть зал, а спустя минуту появились жандармы «и в тот же день все участники этой злосчастной сходки… отправлены были в Бутырскую тюрьму на вы¬сидку». «На высидку» – значит, просто остыть (Бутырка – не Шлиссельбургская крепость, и уж тем более – не Соловецкая тюрьма времен Ленина) и вернуться к нормальной жизни. Благо, «в конце концов, Петербург надумал мудрое решение, и вскоре был издан министерский приказ о закрытии до 1-го января 1888 года всех университетов и всех высших учебных заведений, которые принимали участие в беспорядках. После означенного срока объявлен был прием студентов лишь под условием, закрепленным собственноручно подписью каждого из них, требовавшим от всех вновь вступавших лиц беспрекословного подчинения всем правилам Устава 1884-го года… Мера была правильная; она дала возможность и началь¬ству хладнокровно разобраться во всем происшедшем, да и студенчеству было предоставлено достаточно времени, чтобы одуматься и успокоиться… Заново принято было таким образом до 3000 человек, остальные как бы сами собой отпали…» Отпали по разным причинам. Далеко не каждый, вольно или невольно втянутый в водоворот нелепых событий, «одумался и успокоился». Но большинство вовсе не прельщала сомнительная карьера «профессионального революционера». Как, скажем, уроженца волжского Ставрополя, сына ставропольского аптекаря и сотоварища Ульянова по казанской сходке, будущего самарского профессора медицины, доктора наук Михаила Аккера. Отдав дань юношеской «моде», он добился права окончить университет – и продолжил утверждаться в своей профессии. И, состоявшись в ней, принес немало реальной пользы. Словом, сделал именно то, за что упрекала террористка Софья Перовская ученика знаменитого профессора Казанского университета П. Лесгафта – выдающегося земского врача, впоследствии одного из ярких деятелей отечественной медицины Евграфа Алексеевича Осипова, давшего ей в Ставрополе кров, приют и какое-никакое ремесло (наивный доктор учил ее оспопрививанию). «Мерзкое впечатление производит этот барин. Он женился на пустой барышне, зараженной только либеральным (а не радикальным. – С.М.) духом, и теперь постепенно он начинает совершенно погрязать в семейную, барскую, мелочную жизнь; все внимание свое он обращает на земскую докторскую деятельность», – писала Перовская своей приятельнице, видимо, не забывая похваливать стряпню хозяйки. (Из письма С.Л. Перовской к А.Я. Ободовской из Ставрополя от 6 мая 1872 года. См. также: Вещий сон Софьи Львовны // www.relga.ru, № 98). Что ж, будущий Ленин тоже не голодал в своём Кокушкине. Равнение на худших Итак, в январе 1888 года российские вузы вновь открыли двери для всех, кто отрезвел после бурной осени. Одни едва дождались этого момента – можно было наконец вернуться на кафедры и в аудитории. Другие, как верно заметил «буревестник» Горький, предпочли императорским вузам «свои университеты». Их детство кончилось. У кого отобрали любимый пистолетик, кого отшлепали, кого заперли в чулане, кого, как Ульянова, отправили в ближайшую деревню на ненавистное парное молоко (сибирскую ссылку, как, впрочем, и бесчисленные загранпоездки, - в ту же Швейцарию, где наши «рыцари революции» были как дома, - еще предстояло заслужить). Право, нет ничего горше детских обид! Еще каких-то тридцать лет, и они всласть отыграются за все, отыграются не по-детски. В один ров - без суда, следствия и даже хоть какого-то формального обвинения, - положат миллионы «бывших»: заводчиков, купцов, инженеров, фельдшеров, учительниц, священников, «отставного артиллериста», «бывшего ре¬дактора газеты», «бывшего студента» (и за это расстреливали. См.: Первоисточник // www.relga.ru, № 112). И назовут они эту жуткую зарницу «красным террором»…
Выпускник Симбирской военной гимназии князь Александр Николаевич Ухтомский (1867-1940) «отличался всегда широтой своих взглядов, идеалов и поступков, и эти качества и выдвинули его в последующее время его жизненной карьеры в ряды наиболее видных местных общественных деятелей, – читаем в мемуарах Наумова (Т.1. - С. 52). – По сдаче государственных экзаменов (в Московском университете – С.М.) Александр поступил на должность земского начальника, женился… получил в свое полное распоряжение при с. Репьевке, в 40 верстах от г. Симбирска, прекрасное материнское имение, обширное, черноземное и благоустроенное. Спустя много лет он был избран председателем уездной земской управы, и на этой должности застала его революция. Князю Александру со всей семьей (сын и две дочери) пришлось эвакуироваться в Сибирь, а затем, после падения Колчака, продвинуться дальше до Харбина». И не только им: после разгрома армии адмирала Колчака и окончательной победы большевиков в Харбине нашел прибежище цвет Симбирска, Самары, да и нашего Ставрополя. Там же теряются следы Николая и Михаила Беляковых – троюродных братьев Александра Наумова. Выпускники Симбирской военной гимназии и привилегированных училищ – Павловского и Михайловского артиллерийского – они оба занялись земской работой. Николай Федорович Беляков с 1906 по 1917 год неоднократно избирался председателем Симбирской губернской земской управы – в одной связке с Л. Афанасьевым поднимал губернию, успел поработать и в Государственном совете. А последний симбирский губернский предводитель дворянства Михаил Федорович Беляков, по некоторым данным, в эмиграции возглавлял представительство Российского общества Красного Креста на Дальнем Востоке... Остаться в большевистской России означало рано или поздно разделить судьбу Афанасьева, который, по воспоминаниям А. Наумова и другим свидетельствам, был «сослан в Соловецкую тюрьму, где и нашел мученическую свою кончину», и двоюродного брата Наумова и Ухтомских по матери, епископа Андрея. (В миру князь Александр Алексеевич Ухтомский (1872–1937), епископ Уфимский и Мензелинский, член Святейшего Синода, он был одним из немногих иерархов церкви, кто в печати выступал против Г.Е. Распутина, предупреждая царя, что тот ввергнет Россию в беду; после октябрьского переворота руководил духовенством 3-й армии А.В. Колчака; расстрелян 4 сентября 1937 года в Ярославской тюрьме по решению «тройки» УНКВД Ярославской области)… Любопытно, что мать А.Н. Ухтомского, княгиня Прасковья Аполлосовна (1833-1910, Симбирск) была родной сестрой очень почитаемой самарскими и тольяттинскими историками деятельницы революционного движения Марии Аполлосовны Тургеневой (ранее 1839 – 24 мая 1892, Цюрих). Обе сестры – дочери участника Отечественной войны 1812 года, генерал-майора Аполлоса Бетева – одно время были совладелицами имения в Репьевке (как и родовое имение Наумовых Головкино, в то время оно относилось к Ставрпольскому уезду. – С.М.), с которым у Наумова связано немало юношеских воспоминаний. Прасковья стала княгиней Ухтомской, а Мария сходила замуж за состоятельного симбирского помещика и мирового судью Юрия Борисовича Тургенева – родного брата деда писателя Алексея Николаевича Толстого (с Тургеневыми, как и с Ухтомскими, Наумовы были в близком родстве). Но брак был недолгим. Разойдясь с мужем и сохранив его фамилию, а заодно получив часть состояния, Мария Аполлосовна какое-то время жила в Петербурге, занималась живописью, затем – в Швейцарии, слушала лекции в Цюрихском университете и изучала педагогику. Там и сблизилась с народовольцами, и в 1972 году, получив разрешение открыть в нашем благословенном Ставрополе народную школу и курсы сельских учительниц, стала преподавать сама, а заодно пригласила в качестве учителей уже попавших к тому времени на заметку полиции революционеров-народников Софью Перовскую, Сергея Чубарова и Ивана Красноперова. Именно здесь рекрутировалась новая поросль народоволок – ставропольские мещанки Ольга Сахарова, Пелагея Цветкова и Мария Карпова отправились дальше «в народ». И хотя лично не участвовали в многочисленных политических убийствах, потрясших Россию на рубеже XIX-XX веков (а только давали приют террористам, в том числе приятельницам Тургеневой – Софье Перовской и Вере Засулич), – «подвиг» их не забыт. Благо, «повивальные бабки истории» оставили немало мемуаров. (М. Карпова, в частности, автор статьи: Перовская в Ставрополе. // Каторга и ссылка. - 1925, V (12), с. 231-234). Интересно все было устроено, правда? Пока одни растили сыновей, «по-барски» равнодушных к занятиям политикой (и даже не предполагавших, что однажды она займется ими сама), занятых созидательным делом потому успевших сделать страну процветающей, - их сестры вдохновенно подрывали устои. Далеко не бедные и родовитые дворянки Тургенева, Засулич, Перовская и примкнувшие к ним наши ставропольские бесприданницы - все они дружно, скопом мостили дорогу в ад, по которой вскоре пустил страну одноклассник Наумова, Варламова и Толстого. А сыновьям оставалось только сдаться на милость тем, кто явился «отнять и поделить» нажитое их трудом. В 1918 году, накануне взятия Симбирска красными, выступая перед депутатами – эсерами, кадетами и меньшевиками – будущий соловецкий смертник Леонид Афанасьев тщетно пытался воззвать к здравому смыслу… тех, кто вымостил дорогу большевикам. Он искренне не понимал, почему все так изменилось: если до октябрьского переворота «городская Дума практически осуществляла экономический социализм в смысле «равнения на лучших», стараясь обездоленных людей по возможности уравнять с благосостоятельными», то теперь «наступило «равнение на худших», когда состоятельные классы всеми силами низводились до положения обездоленных. Результат налицо: мы все голодны, наги и босы... Хочу, чтобы принцип неприкосновенности личной собственности, свободы торговли и труда, существующий в самых промышленных, свободных и богатых странах, оставался непоколебимым и в нашей стране». Впрочем, теперь это уже звучало как молебен о дожде в жуткую засуху. Даль светлая В этом году тольяттинцы могли бы отметить две годовщины, напрямую касающиеся нашего города. 270 лет назад калмыцкую крепость-новостройку на берегу Куньей воложки указом Сената окрестили Ставрополем. И с тех пор ставропольская провинция, как ее тогда называли, не раз становилась полем ожесточенных гражданских войн. И последнее такое сражение случилось 90 лет назад, в марте 1919 года, и вошло в историю как «чапанное восстание», затмившее по жестокости расправ и пугачевское, и кронштадтское, и тамбовское (см.: Чисто русский бунт // www.relga.ru, № 101). Затмившее настолько, что даже наши, отечественные классики террора, съевшие на этом деле не одну собаку, дивились кровожадности стрельцов и опричников Ильича... – А кто виноват, что страна досталась нам? – могли бы возразить последние. И не без оснований… Сам Наумов, отвечая на любимый ленинский вопрос о том, кто виноват, ссылается на глас народный. «Проживая с 1918 по 1920 год в Крыму, – пишет Александр Николаевич («Из уцелевших воспоминаний…», т. 2, с. 246), – нередко слышал я из уст деревенских обывателей знаменательные слова: – Не народ, – говорили они, – уничтожил царя, а господа, – с чем приходилось невольно соглашаться…» Сегодня кажется невероятным – но факт: были в России времена, когда, подобно Льву Толстому, многие искренне верили, что террористы заслуживают христианского прощения - и тогда они «перейдут от дьявола к Богу» (и в большинстве случаев их прощали). Что говорить, если сам Наумов вспоминает, как на старших курсах «с особым рвением принялся за изучение университетских наук, знакомясь одновременно с обширной в то время литературой т.н. «народнического» направления, главным образом в лице Златовратского, Успенского, Пругавина и др.» (Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. - Т.1. - С. 119). Спустя несколько лет, в январе 1897 года А. Наумов, избранный в состав Самарской губернской земской управы, познакомился с одним из авторов – известный и весьма почитаемый этнограф, историк и публицист Александр Степанович Пругавин (1850-1920) в то время работал ее секретарем (исторический факт крайне важный, но почему-то совершенно не замеченный нашими краеведами). «Высокий, стройный, всегда элегантно одетый, изысканно-вежливый Александр Степанович, со своей выхоленной, плотной, с легкой проседью, бородой и золотыми очками на профессорского типа лице, внешним своим видом мало походил на апостола народнической идеологии и опального автора зловредных по тому времени политических исповеданий, - свидетельствует Наумов. – Импозантная вылощенная фигура Пругавина… напоминала собой скорее столичного завзятого бюрократа привилегированных министерских департаментов, и резко выделялась на общем фоне остальных земских служащих по найму, заслуживших с легкой руки одного из самарских вице-губернаторов (В.Г. Кондоиди – в 1904 г.) крылатое наименование «третьего элемента». Александру Степановичу приходилось бывать с докладами у меня, как заместителя председателя. На первых порах совместной с ним работы я бывал смущен, видя перед собой, в качестве подчиненного лица, человека, имя которого так еще недавно представлялось мне непререкаемым литературным авторитетом… Но надо сказать правду: если Пругавин действительно владел прекрасным пером… он был далек от понимания главной основы земской жизни – ее хозяйственности»… (Там же: С. 259-260). Последнее замечание особенно важно, если учесть жизненное кредо автора. «Моя собственная жизнь, с молодого возраста, складывалась и протекала в условиях деловых забот и ответственной работы, - пишет он далее (т. 2, с. 6-7). – У меня относительно людей, которых я встречал на своем сложном житейском пути, мало-помалу устанавливалась своя расценка, подсказываемая чисто практическими соображениями: я делил людей на две категории – на одних, которым бы я доверил ведение моих хозяйственных дел, и на других, которым я управление ими не дал бы… Умных, говорливых, образованных и просто симпатичных было сколько угодно, но для ответственного практического дела достойных людей выбрать было бы нелегко». Нужно ли удивляться: в свое время «апостол» пошел по тому же пути, что и многие его апологеты – оказался в лагере борцов с большевистским режимом, за что и пострадал (по официальной версии, А.С. Пругавин, служивший впоследствии вместе с епископом Андреем у Колчака, умер в большевистской тюрьме от тифа). Да и не один он – мало кто думал, как отзовется написанное пером или изреченное с университетской кафедры слово и какая «свобода встретит радостно у входа», едва «темницы рухнут». У многих, в том числе у самого Наумова, не чуждого либеральных настроений, отрезвление пришло задолго до октябрьского переворота. Среди запоздало прозревших был один из кумиров студентов 1880-90-х годов, профессор Московского университета по кафедре энциклопедии и истории философии права Николай Андреевич Зверев (1850-1917), впоследствии ректор Московского университета, замминистра народного просвещения, сенатор, начальник Главного управления по делам печати и член Государственного совета. «На первом курсе мы слушали его лекции по энциклопедии права, а на втором – историю философии права, и не только слушали, но со всем юношеским пылом жадно воспринимали все то, что с таким воодушевлением и искренним увлечением проповедовал нам с кафедры Николай Андреевич, - читаем в воспоминаниях Наумова (Т.1. - С. 84-85). – Как сейчас вижу памятную мне обстановку зверевских лекций: все библиотечное помещение, где происходили занятия первого курса, битком набито студентами; на всех молодых лицах напряженное внимание; все глаза устремлены по направлению к возвышающейся кафедре, за которой, обычно стоя, облокотясь одной стороной своего хрупкого туловища, Николай Андреевич не читал, а именно вдохновенно проповедовал свои интереснейшие лекции о государственных образованиях, их росте, о намечаемых наукой конечных идеалах человеческих обществ и пр. Рисуемая им перспектива научных данных и выводов казалась ему самому, да и всем нам, очарованным его воодушевленным словом, ясной, доказанной, желанной… «Жизнь государственного организма уподобляется физическому» - вспоминаются обрывки зверевских учений. «В своем развитии государство испытывает в порядке постепенности те же ступени, как и существа физическое: имеются налицо зарождение, образование, младенчество, юность и пр. Все эти периоды представляют собой непрерывную цепь, звенья коей тесно и крепко сплетены одна с другой в порядке тесной преемственности. Если крайнее звено мы назовем периодом восточного деспотизма, последующее, с ним связанное, представляет собой просвещенный абсолютизм, за ним следует монархия конституционная и т.д. М.Г. (милостивые государи. – С.М.)! Россия сейчас уподобляется тому звену, которое мы назвали просвещенным абсолютизмом. Отсюда ясный вывод и переход к неизбежному последующему – конституционной монархии»… В аудитории раздавался при этих словах оглушительный треск молодых ладоней и все студенчество устремлялось к своему вдохновенному глашатаю будущих российских государственных перспектив… Почти через 20 лет произошла наша с ним встреча в стенах Мариинского дворца.... Крепко обнялись бывший профессор со своим бывшим слушателем, тем более что оба принадлежали к правой группе членов Государственного Совета. За истекшее время Николай Андреевич сильно сдал и в своем внешнем облике, да и в темпераментности.. Что же касается политических убеждений, то, видимо, идеализированная им во времена моего студенчества цепь государственного развития для него оборвалась на звене 17-го октября 1905 года (дата подписания Николаем II знаменитого Манифеста, даровавшего «населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»; вместо прекращения смуты манифест способствовал росту революционного движения. – С.М.), и, пожалуй, он был бы не прочь это звено оторвать, удовольствовавшись предшествовавшим. В группе правых он занимал в Государственном Совете крайнее непримиримое положение даже по вопросам народного образования… Воистину, «Tempora mutantur et nos in illis»… Да, времена меняются, и мы меняемся с ними. Замечали подобное за собой? Чужой каравай Как ни старались советские историки и краеведы приспособить фактуру к нуждам идеологии – напрасный труд. Взять годовщину того же «чапанного мятежа», как его называют по сей день, – одного из самых позорных пятен на одеждах большевиков. «Чапанка» была отнюдь не «кулацким» мятежом, а общекрестьянским, масштабным восстанием. И вовсе не «антисоветским» – а антибольшевистским, под наивным, по сегодняшним меркам, лозунгом «За Советы без коммунистов». И массовые расстрелы разделявших сей лозунг повстанцев и сочувствующих им людей, а то и просто невинных (по: Куртуа С., Верт Н. и др. Черная книга коммунизма... Преступления. Террор. Репрессии. – М.: Три века истории, 2001, с. 113. - убито 4240, расстреляно 625, арестовано – читай, замучены и расстреляны позже - 6210. Итого – более 11 тысяч жертв. – С.М.) – исторический факт, хотя в нашем первом учебнике по краеведению, изданном в Тольятти в конце прошлого века (авт. В.А. Овсянников) упоминания не нашли. Как, впрочем, не нашлось места даже строчке о том, кто на самом деле организовал голод 1920-х и 30-х годов в Поволжье и чьими руками в основном построена Жигулевская ГЭС. Видимо, по укоренившейся традиции пичкать детей сказками…
Умные люди утверждают, что сказки, особенно наши отечественные, для хрупкой детской психики не слишком полезны и испортили не одно поколение. А потому стоит их, пожалуй, разбавить былью. А то так и вырастут наши наследники, по старинке (и по-ленински и гайдаровски), категорично, без полутонов деля человечество на белое и черное, на «мальчишей-кибальчишей» и «проклятых буржуинов»… А я вот читаю Наумова – и никак не могу отнести его ни к тем ни к другим. В 1890-е годы ни один, даже самый продвинутый, фантаст не мог предвидеть масштабы столь стремительно надвигающегося «стихийного бедствия». Но позиции основных пахарей на исторической ниве уже были недвусмысленно заявлены. Взять Наумова. Мечты «о музыкально-артистической карьере» (и для этого были все предпосылки) не очень-то вязались с представлением о «профессии, наиболее соответствовавшей, согласно тогдашним моим взглядам, влечением моим идти на помощь и защиту ближних в лице темного и бесправного, как мне казалось, русского народа». И когда, под влиянием профессора Г.Е. Колоколова и выдающегося российского юриста, присяжного поверенного князя А.И. Урусова, открылась перспективы адвокатуры и профессуры по праву в Москве, Наумов «даже остался лишний год на последнем курсе для более основательной подготовки к государственным экзаменам … Но «человек предполагает, Бог располагает». Моим студенческим мечтам не суждено было осуществиться»… В 1891 году, предприняв поездку на свадьбу к брату, наш «мечтатель» оказался в самой гуще голодающей России. «Я был поражен и подавлен невиданной мною доселе обстановкой сплошных лишений, людской скорби и болезней, – пишет Наумов. – Резко выявившаяся передо мною параллель - сытой до обжорства Москвы и голодного до ужаса Сызранского пути - неотступно сверлила мой мозг и душу... Цель жизни стала как бы сама собой намечаться». Страшные последствия эпидемии холеры в родном Головкине и бессудная расправа над якобы взбунтовавшимися головкинскими крестьянами, учиненная сотней казаков под командованием «жестокого человека и правителя» Роговича, исполняющего в ту пору должность Самарского губернатора (жестокость состоял в том, что крестьян публично выпороли – при Ленине и Фрунзе их расстреливали либо живьем топили в проруби) ужаснули пылкого юношу. И, по сути, вынудили его согласиться с предложением своего троюродного брата Бориса Михайловича Тургенева, в то время Ставропольского уездного предводителя дворянства, целиком отдаться земскому делу. Таков «неожиданный для меня самого оборот, давший мне, впрочем, полностью удовлетворение в основном моем желании - служить родному народу честным советом и посильными своими знаниями»... Недаром карьера Наумова, начатая в Ставропольском уезде Самарской губернии в роли земского начальника, закончилась на посту российского министра земледелия и председателя Особого продовольственного совещания – с репутацией одного из самых сильных руководителей аграрного сектора в истории нашего отечества. Обеспечить бесперебойное снабжение армии и тыла в тяжелейшие годы Первой мировой войны, в том числе стратегические запасы продуктов – это, знаете ли… Совсем иные мысли навеял голод начала 1890-х однокласснику А.Н. Наумова Владимиру Ульянову, в то время помощнику присяжного поверенного в Самаре. Как вспоминал один из его друзей, «Владимир Ильич имел мужество (курсив мой. – С.М.) открыто заявить, что последствие голода - нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя, - явление прогрессивное, ибо содействует росту индустрии и двигает нас к нашей конечной цели, к социализму, через капитализм.... Голод, разрушая крестьянское хозяйство, одновременно разбивает веру не только в царя, но и в Бога и со временем толкает крестьянина на путь революции и облегчит победу революции» (А. Беляков. Юность вождя. - М., 1958, с. 78-79). Через тридцать лет, став главой большевистского государства, Ленин развил мысль: голод может и должен послужить делу нанесения «смертельного удара в голову врага». И добил голодом тех, на кого не хватило свинца. (См. также: На почве голода // www.relga.ru, № 103). Организовать и использовать голод как оружие массового поражения собственного народа, обеспечившее в конечном счете «победу» и такую долгую оккупацию, – не правда ли, «человечный» получился проект? И пример беспримерного «мужества»… ___________________________ © Мельник Сергей Георгиевич На фото (сверху вниз по тексту): - Обложка нью-йоркского издания книги воспоминаний А.Н.Наумова 1954 г. - А.Н. Наумов в С. Петербурге - Министр земледелия А.Н. Наумов с женой Анной Константиновной (ур. Ушковой), на балконе министерской дачи императорского имения «Никитский сад» в Крыму, весной 1916 г. (А.Н. Наумов в малой егермейстерской форме). - Вид из усадьбы имения Головкино на реку Узень и дальний берег Волги. (С рисунка дочери автора - герцогини Анны Лейхтенбергской). Фотографии и подписи к ним - из книги А.Н. Наумова "Из уцелевших воспоминаний" |
       
|
