* * *
"Иногда весело помучать того, кого любишь".
"Вы еще, может быть, узнаете, как эти нежные ручки умеют пытать, с какой ласковой заботливостью они по частичка раздирают сердце... Вы узнаете, сколько жгучей ненависти таится под самой пламенной любовью!"
Явная, махровая достоевщина! Но нет, это Тургенев, "Месяц в деревне". Написано в начале 50-х годов, то есть еще "до Достоевского", до того, как эти мотивы у него созрели и сформировались, еще не написаны даже "Униженные и оскорбленные".
Тургенев знал, что "такое бывает", но его не это интересовало. То, что для Тургенева крайний случай, излом, исключение, у Достоевского общее правило: не "иногда", а всегда и всем весело мучать (не "ПОмучать") того, кого любишь.

* * *
Боже, как безобразно плохо писал Достоевский!
Вот возьмем "Бесы". В одной фразе "говорить" и "разговаривать", и вообще на рядом стоящие однокоренные слова автор внимания не обращает.
"Все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом и мистрис Куикли, описанную у Шекспира". К чему относится причастие "описанную" - к "юности" или к "мистрис"?
"Шатов сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена." "Того" надо было поставить перед "заметив": ясно же, Шатов не того не заметил, что к нему вернулась жена, а сболтнул, того не заметив, что жена вернулась. К тому же Шатов не замечает, что его жена не просто беременна, а на сносях, вот-вот родит. Любой современный редактор средней квалификации не пропустил бы таких ляпов.
Если верить Достоевскому, белая горячка была в те времена таким же распространенным заболеванием, как сейчас грипп.
Очень однообразны наречия: непременно, особенно, именно, нестерпимо, ужасно (страшно), робко, мучительно, странно, бешено. Чувства описываются впрямую, в лоб, будто к тому времени Тургенев, Толстой уже не разработали целую систему передачи внутреннего состояния гораздо более тонкими средствами. Все герои шипят, бормочут, скрежещут, выдавливают из себя.
Поэтому Достоевского легко очень пародировать:
"- Да вы в своем ли уме? - проскрежетал он с какой-то ужасной гримасой совершенно стушевавшемуся собеседнику."
Как же гениален Достоевский, если при обычном чтении всех этих многочисленных корявостей и огрехов стиля абсолютно не замечаешь!

* * *
- Может, зайдем ко мне, послушаем музыку, выпьем чашечку кофе? - предлагает девушке молодой человек. Та кивает головой, прекрасно зная, что ей предлагают заняться любовью. Но это предложение высказано пристойно, подобающе. Изящная, вежливая форма имеет колоссальное значение: соблюдая обряды ухаживания и прочие правила игры, молодой человек демонстрирует свое уважение к партнерше. "Пойдем трахнемся, что ли?" - это совсем другие правила игры.
Гамлет спрашивает Офелию, можно ли улечься (устроиться, расположиться) между ее ног; та, вспыхнув, отвечает отказом. Тогда он иначе формулирует вопрос: "можно ли преклонить голову к ее ногам",- и она отвечает согласием. Хотя смысл один и тот же, собственно физическое действие одно и то же. И Офелия права, и Шекспир не иронизирует, а одобряет ее: иначе сказано - не в ритуально-этикетной форме, а напрямую - значит, заявляется иное, неуважительное отношение.
Здесь важны оттенки отношений, а не оттенки смысла. Искренность без соблюдения церемоний - это хамство, как говаривал Конфуций.

* * *
"Отъехав с полверсты, мне стало холодно ногам".
Так и кажется, что именно эту фразу пародировал Чехов ("Подъезжая к станции, с меня слетела шляпа").
Но нет: "Жалобная книга" написана в 1884 г., а "Крейцерова соната" несколькими годами позже.

* * *
Как много цифр в "Крейцеровой сонате"! "Если бы 0.01 тех усилий...", "Со мной, да и 0,9 нашего сословия...", "0,9 магазинов...", "Только в 0,01 случаев...", "0,99 супружеств...", "0,99 падших женщин" и т.д. И это не в авторской речи, а в монологе
Почему 0,99, а не "девяносто девять сотых" или хотя бы 99/100? Значит, Толстому понадобились именно такие дроби, с запятыми после нулей, придающие тексту подчеркнуто газетный, нехудожественный вид.

* * *
Илья Сельвинский в конце двадцатых годов работал зав.сектором рогов, копыт, костей и тряпья Центросоюза. Т.е. название учреждения "рога и копыта" взято из жизни.

* * *
Спиноза, "Этика". Можно взять почти любую теорему (или схолию, или королларий) из третьей и четвертой частей как идею повести или пьесы. И почти на каждую теорему в романах Достоевского есть опровержение.

* * *
Все, что можно сказать в защиту смертной казни, говорилось в защиту пытки. Убийц королей (и покушавшихся) непременно пытали: считалось, что просто казнь не остановит, это недостаточное сдерживающее и карательное средство.
Или телесные наказания в армии, в школе. Культурные, образованные, добрые люди в свое время говорили:
- Отменить? Помилуйте, вы идеалист, батенька. Конечно, порка солдат, крестьян, гимназистов - это не лучший выход, скажу больше: это ужасно. Но как иначе поддерживать дисциплину? Мы еще не доросли....

* * *
"Мои книги - вода, книги великих классиков - вино. Воду пьет каждый." Это Марк Твен. Проходит сто лет, и Твен становится великим классиком.
Правда, его мало читают.

* * *
Эгоизм вовсе не обязательно предполагает завистливость. У меня был знакомый, большой эгоист, который искренно радовался? когда его школьные друзья делали карьеру, добивались успеха. Это подтверждало, как мудр он был еще в юности, когда выбирал друзей.

* * *
Розанов сетовал, что молодежь читает Горького, Леонида Андреева, Бунина и Арцыбашева, а не Толстого с Достоевским. Слепота современников выражается не столько в противопоставлении живых мертвым, сколько в нелепом, с нашей точки зрения, сопоставлении как равных, однопорядковых величин - малых, средних и великих явлений литературы.
Пушкин, Кукольник и Бенедиктов. Чехов, Альбов и Потапенко. Есенин, Мариенгоф и Клюев. В общем, и соловья без скуки слушать можно, и в творчестве петуха есть немало ценного.
И точно так же нашим потомкам будет казаться смешным, что мы в одном ряду ведущих, знаменитых нынешних писателей называем Битова, Искандера, Распутина, Астафьева, Белова.
Правда, еще вопрос, кого они, потомки, будут считать случайно затесавшимися в перечень великих.

* * *
Слезинка ребенка у Достоевского. Само собой, это нельзя понимать буквально. Дети слишком легко плачут.
Помню, встретил я в одном из переулков девочку лет трех, она рыдала. Так безутешно, так отчаянно, что сердце оборвалось.
- Что с тобой, солнышко? Кто тебя обидел?
- Во... Во... Вовка!
Вовка стоял тут же - пацанчик ненамного старше. Когда к нему было приступлено со всею строгостью, обнаружилось, что он отнял у малышки мячик. Отсюда и рыдания. Ну, не совсем отнял - взял и какое-то время не отдавал. Теперь он и отдать готов, и прощения просить, и поклясться, что впредь ничего подобного отнюдь не допустит: "Лишь бы не ревела".
Ничего трагичного.
Но девочка рыдала все так же безутешно. Значит, не в мячике было дело. Может быть, потряс маленького человечка факт первого обмана, первого предательства, первого осознания своей беспомощности перед лицом грубой силы. А может быть, тут был еще такой оттенок: первая встреча с МУЖСКИМ коварством.
Бедная кроха, сказал я сам себе. Сколько еще мячиков у тебя отнимут, сколько раз обидят, поглумятся. Сколько еще слез тебе придется пролить, глупышка. Привыкай!
И тут я вспомнил, что в "Трех сестрах" Вершинин говорит о своих дочках то же самое. Сколько, мол, им еще предстоит пережить страхов, испытаний, разочарований.
Моя жалость к девчурке была искренна, но с литературной точки зрения вполне банальна.

* * *
При Советской власти в тех редких случаях, когда сообщали о катастрофах, непременно в конце диктор добавлял успокоительное: "Для расследования причин создана правительственная комиссия".
Теперь сообщения о взрывах, захватах заложников и проч. завершаются таким же утешительным: "Возбуждено уголовное дело".
______________________
© Хавчин Александр