Генерал-майор Иван Самойлович Ульянов (1803-1874), донской казак и российский дворянин, прожил достаточно размеренную чиновничью и войсковую жизнь, и только его собственные яркие качества, подкрепленные желанием подняться на более высокую ступень социальной лестницы, чем та, которую он занимал по праву рождения, вызывают интерес тех, кто стремится лучше понять мир людей прежних поколений. Наиболее значимым для потомков событием биографии этого донского деятеля второго плана, пожалуй, можно считать участие в переустройстве Войска Донского в соответствии с принятым в 1836 г. «Положением об управлении Донского Войска». Вместе с тем, образ И.С. Ульянова интересен тем, что представляет собой в известной степени типичный пример казака-дворянина, представителя сразу двух сословий, вступивших в полосу кризиса и трансформации.

Основным источником информации о жизни Ивана Самойловича для нас послужил личный фонд семьи Ульяновых, хранящийся в Государственном архиве Ростовской области. Фонд содержит внутрисемейную переписку за 1803-1882 гг., официальные бумаги, письма представителей разных слоев общества к И.С. Ульянову, а также черновики большинства его ответных писем. Число корреспондентов Ульяновых составляет несколько десятков человек, – это семейство беспоместных донских дворян было своего рода связующим звеном между казачьими низами и элитой Войска.

Ивана Самойлович не был потомственным дворянином и происходил из казачьей семьи. Первым из Ульяновых получил личное дворянство дед Ивана Самойловича - Никита Ульянович, произведенный в поручики в 1777 г. Его сын Самуил Никитич (1783-1828), обычно величаемый в письмах Самойлой, был типичным казачьим офицером среднего звена и ничем не выделялся из общей среды подобных ему. Он дослужился до ротмистра и, судя по всему, особых заслуг за ним не имелось - по крайней мере, в сохранившейся переписке не упоминается, что он был кавалером.

Естественно, что первые представления о службе молодой Иван Самойлович получил от отца, причем в связи с тем, что кто-то из них обязательно находился на службе, все эти поучения сохранились на листах плохой серо-синей бумаги. Иван поступил на службу в марте 1820 г. Полк, в который его зачислили, был направлен в Польшу. В августе того же года Ульянов был произведен в урядники, а в октябре 1823 г. - в хорунжие. Отец, радуясь успеху сына, писал ему: «… Поздравляю тебя, любезный сын, с получением МОНАРШЕГО благоволения, сердечно желаю носить новый сей чин с честью и славой и оправдать доверие начальства в полной мере до таких пределов, как оне могут простираться. Надежда ласкает меня иметь в тебе честность, любовь, правду, исправность и осторожность, но, боже, укрой! Как что выйдет противное, тогда я скажу… я в надежде обманут, а ты соделаешься тогда недостойным таковых имен – подлинно – [до] потери такового»[1]. Этот переход от похвалы к угрозам по случаю возможных обманутых родительских надежд наглядно демонстрирует то, что видели в своих детях дворяне – офицеры и чиновники. Для них дети являлись продолжением собственных карьерных устремлений - как реальных, так и несбывшихся.

Неожиданно в письмах Самойлы Никитича сыну за 1822 г. мы обнаруживаем зашифрованные строчки: «Ньяпидей качца, точца я ухе релада кми питанси пищелу шокти шъ мокъ, а лъ шипоръ и нупверъ пе шлечца рохек льсугяда илнолсецпири мафше шъ торнапiи ико уремеппω, ль лецошакесъпо катой перохекъ щыкъ пафышаеръ ньетидеи»[2]. Шифр оказался довольно простым: гласные буквы оставлены без изменений, а согласные заменяются так: вместо согласной буквы, расположенной первой в русском алфавите «б» пишется последняя – «щ»; вместо «в» – предпоследняя в ряду «ш» и т.д. Оказалось, что зашифрованная фраза скрывает оправдания пожилого воина перед сыном по поводу пагубного пристрастия: «Пьяницей тагда, когда я уже месаца три ни капли ни беру вотки в рот, а с виномъ и пуншем не всегда может случяца, и с последними разве в компании и то умеренно, следовательно такой не может быть называем пьяницей». Видимо, общая конспиративная атмосфера в армии начала 1820-х гг. выразилась не только в создании тайных обществ, но и побудила добросовестного служаку поиграть в таинственность в переписке с собственным сыном.

В 1824 г. Ульянов состоял в конвойном полку при цесаревиче Константине Павловиче в чине хорунжего. В июле 1925 г. Иван Самойлович был замечен начальством и переведен корнетом в лейб-гвардии Казачий полк на должность управляющего канцелярией походного атамана. В 1828 г. произведен в поручики. Когда в 1830 г. начался «Польский мятеж», 17 ноября находившийся в Варшаве Иван Самойлович вместе с другими товарищами по канцелярии был взят в плен, где пробыл до 14 сентября 1831 г. В этом же году пожалован в штаб-ротмистры. В 1832 г. продолжал служить в Варшаве под командованием генерал-лейтенанта Дьяконова, разбирал дела атаманской канцелярии, пострадавшие во время польского мятежа. В октябре 1832 г. он вернулся домой, «на льготу». Но уже с марта 1833 г. Ульянов вновь на царской службе – отряд из 27 человек должен нести караульную службу при государевом дворце в Таганроге. Вероятно речь идет о мемориальном музее Александра I в доме на Греческой улице, в котором скончался император. В 1834 г. произведен в ротмистры. С декабря 1835 г. по май 1837 г. он на выборной должности «дежурного штаб-офицера по Войску при введении новых учреждений». Через полтора года подал рапорт об освобождении от нее по состоянию здоровья. После непродолжительного отпуска с сентября 1837 г. в течении полугода состоял дежурным штаб-офицером при Войсковом наказном атамане. После очередной льготы, будучи в чине подполковника, принял полк в Бессарабии, в котором и прослужил с мая 1839 г. по август 1842 г. Находясь уже на Дону, в декабре 1842 г. получил производство в полковники. В 1843 г. он должен был принять полк на Кавказе, но подает рапорт об отсрочке по состоянию здоровья; при вторичном назначении вновь отказывается и в ноябре 1844 г. просит уволить с военной службы.

Таким образом, герой нашего очерка служил строевым офицером в течение пяти лет в молодости и трех – в зрелые годы. Остальное время он был, по сути, чиновником. В 1845-1848 гг. Ульянов – старший член Войскового гражданского суда, представитель Гражданской палаты; в 1848-1854 гг. – старший член Войскового правления, то есть, заместитель войскового наказного атамана по гражданским делам. В 1825 г. выбор карьеры штабного офицера Иван объясняет матери так: «…Наше состояние такое – если жить, так надобно и служить; а служить лучше там, где ближе к цели службы – ибо, судя по домашнему нашему достатку, должно согласиться, что будущее мое и нераздельных со мною зависит более от службы, нежели от бытности моей в доме, …[где] я не мог бы принесть ни Вам, ни себе существенной выгоды»[3].

Кстати, именно благодаря его чиновничьей привычке хранить каждую бумажку, мы имеем редкий по объему (50 дел) и многообразию представленных документов архив, который явно был разобран в последние годы жизни самим генерал-майором Ульяновым.

В его переписке с начальниками и сослуживцами хорошо представлена донская военно-чиновничья среда 1830-1850-х гг. Чиновник николаевского времени, известный по русской литературе: раболепный, своекорыстный, духовно и умственно ограниченный, предстаёт несколько иным: верным и усердным служакой, который видит своё благополучие только в связи с честным исполнением своей работы и соблюдением государственной выгоды. Начальник штаба Войска Донского генерал-лейтенант М.Н. Бердяев[4] пишет в 1837 г. своему непосредственному подчиненному - офицеру Войскового дежурства Ульянову о том, что познакомился в Пятигорске с братом адъютанта Попова и считает, что у этого молодого человека способности к работе в Атаманской канцелярии, куда его и рекомендует, констатируя: «На Дону мало таких чиновников». Во многих своих отзывах о людях Бердяев подчеркивает: «дельный», может быть «с пользою употреблен»[5].

Вопрос о причинах близости второго после войскового наказного атамана человека на Дону и дежурного штаб-офицера готова раскрыть следующая фраза из письма Бердяева: «К Плюшкову пишу, чтобы он помогал вам в нашей финансовой части. Вы не церемоньтесь с ним, объяснитесь с откровенностью о наших делах…». Можно заподозрить о существовании каких-то общих материальных интересов, но продолжение письма вносит полную ясность: «Вместе всем нам надо стремиться к пользе Донского Войска»[6].

Находясь на службе, Ульянов не имел никакой земли и в свободное от службы время жил на хуторе своей жены на р. Цуцкане в Усть-Медведицком округе земли Войска Донского. Жалование в войсковых присутственных местах в то время было ничтожным, и поэтому там вовсю процветало взяточничество.

Покровительство своим и продвижение их по службе, протекция и пособничество решению дел, – широкие слои донского общества были уверены в том, что это обязательное правило жизни государственного аппарата, и были убеждены в этом более чем сами служащие оного. Одна из родственниц Ульянова Мария Кашеварова так была обижена за невнимание к ее тяжбе, что разорвала с ним отношения на долгие годы. Она была убеждена, что за «своих» надо хлопотать: «Вы, будучи племянник и восприемный сын маменьки… могли бы замолвить словцо, они (мать автора письма - О.М.) писали вам насчет дела с Кисляковым, и вы на оное молчали, вы не уведомили какой оно имеет оборот… вы сказали, не знаете, как он[о] идет, оно не под вашим ведением, хотя и не вы заведуете оным, положим, что вам нельзя [в]мешиваться не в свое, но все-таки братцу не мешает, вы могли бы знать о нем. Как хотите, сердитесь на меня, но, право, это не на что не похоже… нельзя сделать малости… Вы говорите, что не хотите обесславить себя пристрастием к своим… я в другой раз, будьте уверены, не обеспокою вас ничем»[7]. Это непонимание чиновником и обывателем друг друга лишний раз доказывает, что работа государственного аппарата в глазах широкой публики выглядела произволом, смесью своекорыстных действий, хотя в самих чиновниках еще был жив петровский дух «усердия в нуждах государства». Другая родственница Евпраксия Карасева не признает дележ наследуемых ею и женой Ульянова земель, который произведен заседателем и понятыми, потому что «они делали [это] вам в удовольствие», пишет она свояку. Она считает, что все войсковые чиновники заодно. Поэтому их решению она объявляет бойкот: «Луг в Карагачках вы также считаете своим и даже запрещаете срубить там палку и рвать тёрен, мне кажется, что для вас слишком тягостно будет, чтобы и луг ваш был, и хворост, и тёрен, и везде все ваше; но мне, если будет нужен хворост, то и в Карагачках нарублю, я ни в коем случае не соглашусь передать в одни руки как Карагачки, так и Чирской луг»[8].

Сослуживцы обращались с Ульянову с просьбами куда более скромными. Они лучше понимали ограниченность возможностей чиновника, невозможность нарушения известных правил субординации, а также существования у каждого чиновника собственных принципов, за рамки которых они предпочитали не выходить. Особенно часто просил о протекции наиболее близкий друг Ульянова Никифор Кузьмич Ежов. Его просьбы сопровождаются оборотами типа: «если просьба совместима с правилами, то не откажи сделать помощь доброму человеку», или: «я не говорю, чтобы рассмотрение это было сделано беспрепятственно, зная, что в тебе пристрастия нет, но прошу, чтобы лица окружающие поступили с делом Борщева (родственник Н.К. Ежова – О.М.) добросовестно»[9].

Казалось бы, в годы службы в Войсковом дежурстве Ульянов стал одной из ключевых и влиятельных фигур в атаманском аппарате, но, прослужив около трех лет, он просит об отставке. Цитата из рапорта Ульянова объясняет причину этого решения: «Сколь ни высоко ценю я почетное звание свое…, но здоровье мое так ненадежно, что я не могу вспомнить о возобновлении прежних трудных занятий, не представив всех невыгод моего положения... При том самое звание мое требует приличного содержания, но десятимесячная более, нежели скромная жизнь в Черкасске[10] убедила меня что жалования сего не достаточно... Изменить же своим правилам и прибегать к средствам непозволительным никогда не соглашусь. А все это заставляет меня желать перемены рода службы»[11]. И в 1839 г. Ульянов принял в командование полк кордонной стражи в Бессарабии. Находясь там, Ульянов не особенно поправил свое материальное положение, зато приобрел ревматизм. Из-за этого он вынужден был дважды отказаться от выезда на службу на Кавказ и просить об увольнении с военной службы в ноябре 1844 г.[12]. Но неожиданно для самого Ивана Самойловича, в мае 1845 г. его избирали старшим членом Войскового гражданского суда. Предпринятая им попытка остановить прошение об отставке окончилась неудачей. Он получил отказ, поскольку дважды уклонялся от выезда в полк.

Принцип воздаяния – ключевой в мировоззрении служащего человека первой половины XIX в., он объясняет тогдашнее видение отношений Бога и человека, слуги и государя. Усилия должны быть непременно вознаграждены, иного служилый дворянин себе не представлял. В начале службы Иван Самойлович непоколебимо верил в это, и хотя жизнь все более ставила под сомнение краеугольный камень служилого сознания, даже в зрелые годы вера в принцип воздаяния иногда мелькала в его суждениях. Но главная мечта обрести прочный достаток все никак не сбывалась. Все чаще в бумагах Ульянова встречаются иные мысли: «На свете нет благороднее, возвышеннее цели как быть полезным самому себе», - пишет он в назидание тем, кто «убьет жизнь в стремлении быть полезным родине»[13] (1848 г.).

Период работы в Войсковом гражданском суде Ульянов позже назвал трудами «без должности за право пользоваться приобретенной известностью». Действительно, он находился в отставке, а должность старшего члена суда была выборной и низкооплачиваемой, поэтому доходы его были чрезвычайно скудными. Обозревая в 1867 г. этапы своей служебной биографии, Иван Самойлович написал о 1848-1854 гг., когда он состоял старшим членом Войскового правления: «Последняя служба была жертвою… Борьба… за право быть честным человеком среди безнаказанного воровства, борьба с бесправием и беззаконием всякого рода насланного с севера сатрапства имели то следствие, что в конце 1855 г. я оставил навсегда службу… с дырявым карманом…»[14].

Жизнь обер-офицера, прослужившего более тридцати лет на военной и гражданской войсковой службе, весьма трудна. Когда один из его сыновей собирался на службу в полк, он попросил находящегося в отставке отца прислать ему ненужное военное платье. Иван Самойлович ответил: «…У меня весь гардероб состоит из потертого мундира и двух чекменей, из которых один совестно бы и надевать, да нечего делать»[15]. Собравшись с силами, он выслал сыну 100 руб. серебром.

Немало положительных штрихов к образу Ульянова добавляет его противодействие строительству Ольгинской дамбы на левобережье Дона в 1855-1856 гг.[16] Возведение ее началось несмотря на отрицательное заключение инженер-капитана Мовчановича, работы были проведены неудовлетворительно, строительная комиссия закрывала глаза на недостатки, и финансирование этого местного «панамского проекта» продолжалось. Между тем, по мнению Мовчановича сооружение дамбы было нецелесообразным, так как в силу естественных условий ей неизбежно грозило быстрое разрушение[17]. Но возможно именно это побудило местных чиновников лоббировать вопрос о строительстве дамбы: средства будут освоены, а спрос-то - со стихии[18]. Небезынтересен и тот факт, что к этому проекту были причастны те же лица, которые занимались строительством Новочеркасского кафедрального собора, как известно, построенного лишь с третьей попытки.

Весьма популярны в письмах самого Ульянова и его корреспондентов - чиновников и офицеров, рассуждения о «невыгодах службы». К таковым относится и небольшое по сравнению с «русскими» офицерами жалование, и служба на вредном для здоровья Кавказе и в Грузии. Но как писал Н.К. Ежов: «Для нас донская казачья служба есть необходимость, и мы дотоле не можем располагать собой, доколе не кончим положенных лет»[19]. Желание оставить службу высказывал в письме Ульянову и В.В. Персиянов: «Вы маните меня к себе, в поля, леса густые… но… не могу прожить самое короткое время без службы, т.е. без жалования. А служить нет мочи, я почти не вижу… При первой возможности брошу…»[20] (1869 г.). Как видим, разочарованию в усердном и беззаветном служении подвергся не только герой нашего очерка, но и другие донские офицеры и чиновники. К чему это привело спустя несколько десятилетий, показывает переписка генералов А.П. Короченцева и А.М. Грекова за 1892 г. Она иллюстрируют обстоятельства карьерного движения высшего офицерства в царской армии. В тот год Короченцев пожелал оставить командование дивизией и принять более спокойное место, а в случае, если не найдет такое, был готов уйти в отставку. В обществе о нем ходило мнение как о человеке, облеченном «особым расположением царской семьи». Уповая на это, он одновременно хлопочет о нескольких должностях, но боится, что все же останется «при печальных интересах». Короченцев предупредителен и осторожен, просит Грекова узнать, «если только к тому будет удачный случай», не выразил ли господин военный министр неудовольствия по поводу его решения оставить службу; атамана же, рекомендовавшего его на должность начальника донской артиллерии, хочет отблагодарить телеграммой, «мне кажется, что такая телеграмма будет не лишней»[21]. Какое служение Отечеству? Важнее удачно пройти карьерную дорожку, не споткнувшись, не нарушив правил и не навредив себе! Старания на этом поприще увенчались не вполне достойным результатом: в преклонном возрасте генерал Короченцев имел все шансы быть назначенным на пост войскового наказного атамана, но при проведении ревизии вступил в конфликт с войсковой элитой и попал в немилость императора. Генерал скончался, пребывая в почетной, но малозначительной должности областного предводителя дворянства.

Здесь самое время рассмотреть систему градации донского дворянства, которое по «Положению об управлении Донского Войска» 1835 г. имело три категории. Первая категория – поместное дворянство, за которым был закреплено право потомственного владения наделами войсковой земли. Поместными дворянами на Дону стали те, кто имел более чем два десятка ревизских душ, по числу которых им и нарезалась земля. За крестьян они, как и все остальные помещики Российской империи, платили подушную подать. В этом отношении Положение 1835 г. лишь закрепило практику, сложившуюся во второй половине XVIII в. Вторая и третья категории – мелкопоместное[22] и беспоместное донское дворянство имело право только на пожизненное или даже срочное владение наделом. Будучи сам беспоместным, Ульянов большую часть жизни посвятил уравниванию прав собственности всех категорий донских дворян. Вопрос о закреплении земли за беспоместными чиновниками Ульянов называет правом умереть на своей земле. Он видит в нем инструмент восстановления единства казачества, но речь идет исключительно о донском дворянстве, которое смешиваться с казачьими низами не желает: ведь это было бы забвением заслуг их предков! Даже рядовой казак, но из семьи офицеров, подписывался так: «Из дворян казак Дукмасов». Анонимный апологет беспоместного донского офицерства, радея о нем, горюет, что, находясь «на льготе», они, «нося штаб- и обер-офицерское звание и будучи покрыты ранами, одевают сермягу и взрывают землю наравне с простыми казаками… униженные до равенства с чернью»; и добавляет, «нигде достаток не располагает так уважению, как на Дону»[23].

Будучи депутатом Областного войскового дворянского собрания от мелкопоместных и беспоместных дворян, Ульянов сражается с поместной фракцией за уравнивание в правах. Это ему не проходит даром: на следующих выборах в представители дворянства его «прокатили на вороных». Подоплека споров о землевладении в донском дворянском собрании в это время такова. Одна сторона - помещики покрупнее и побогаче, стояли за разрешение продажи иногородним частнособственнических земель из войскового фонда. Запрет на нее был введен в 1848 г. при активном участии Ульянова. Это привело к снижению цен на землю на территории Войска, что стало ударом по владельцам потомственных наделов, но благом для малопоместных и беспоместных дворян, которые могли бы купить землю в собственность. Крупные землевладельцы даже обозвали таких как Ульянов «комунистами», объясняли их позицию завистью к богатым, обвиняли в том, что этим замышляется отделение Войска от России. На этом ристалище погибла давняя дружба Ульянова с Иваном Ивановичем Красновым[24], когда-то столь же небогатым дворянином как сам Иван Самойлович. Со временем Краснов, благодаря удачной женитьбе и хозяйской хватке, перешел в категорию поместных дворян и стал сторонником открытой торговли войсковыми землями. Ульянову не нравилось, что в позиции Краснова было слишком много личного интереса.

Наконец в 1869 г. император подписал указ о переходе срочных участков, представленных беспоместным чиновникам по службе, в их потомственную собственность. Решение этого земельного вопроса, тянувшееся 35 лет, свело «в могилу целое поколение бедняков», но Иван Самойлович был бесконечно рад, что наконец-то «права оседлости внесены в кочевые порядки», что «справедливость и насущная потребность удовлетворены».

Кстати, обвинение в казачьем сепаратизме, прозвучавшее из уст богатых донских помещиков в адрес Ульянова, имело под собой некоторые основания. В 1847 г. Дон посетил Н.В. Кукольник[25], тогда еще фигура столичная и влиятельная. Ульянова обрадовало «благородное его сочувствие донцам»: «Мы твердим ему: узнайте нас лучше... Нам не нужны изменения, а только развитие хорошей стороны в том, что уже сделано, предоставляя времени сглаживать углы. Нам боязно идти вперед, а не назад: казак в древних формах жив. И много ли нам надо? Одно благоразумие в местном самоуправлении в духе данного закона»[26].

Хотя Иван Самойлович не получил никакого образования, кроме начального, круг его интересов был очень широк. Как писал первый биограф Ульянова А.А. Карасев, читая записки и статьи Ивана Самойловича, опубликованные в «Земледельческой газете», «Трудах Императорского Вольного экономического общества», «Донских войсковых ведомостях», «Донской газете» и «Донском вестнике», «можно подумать, что труды эти вышли из-под пера человека, получившего высшее образование. Такая похвала из уст известного донского журналиста, историка и издателя, многого стоит. Особый интерес Ульянов испытывал к истории – среди его бумаг сохранились вырезки газетных статей известного донского краеведа священника Григория Левицкого, а также заметки самого Ивана Самойловича по этому поводу. Еще в 1837 г., после инспектирования Новочеркасской гимназии, в письме Г.М. Бердяеву он высказал мнение: «Всего прискорбнее было видеть, что самая отечественная история передается потомкам со всеми прапрадедовскими недостатками, освященными славным именем Карамзина и повторяемыми близорукими подражателями его до кривотолка [типа] Броневского[27]. Жаль, если полезные труды г. Сухорукова[28], бросившего на эту важную часть познания новый свет, ограничены будут известными двумя тетрадками[29], …не удостоившись печатной почести…»[30]. Примечательно, что высокопоставленные донские чиновники Ульянов и Бердяев нашли общий язык с поднадзорным В.Д. Сухоруковым! Ульянов отзывался о Василии Дмитриевиче как о человеке «дельном и приятном». Бердяеву он тоже был симпатичен, поскольку «мог бы с пользой быть употреблен».

Что-то не нравилось редакторам центральных журналов во взглядах Ульянова. В 1871 г. редколлегия столичной газеты «Голос» вернула ему статью о недопустимости превращения казачьих полков временного типа в регулярные полки с постоянным пребыванием на службе. А он только призывал власти: не ломайте того, что есть, мы вам еще послужим. Ульянову показалась неадекватной и реакция «Московских ведомостей». Редактор этой газеты М.Н. Катков видел в защите донцами своих прав «то сепаратизм, то государство в государстве и т.п. чепуху»[31]. Ивану Самойловичу также не удалось разместить свою статью и в одном из журналов И.С. Аксакова. Он пытался объясниться: «Не можете представить, какому дикому толкованию подвержена самая миролюбивая, самая законная оборона прав и жизни донцов!»[32]. Причина отрицательной реакции известного издателя - в казакофильстве Ульянова. Заметьте, славянофилу не понятны охранительные идеи донского публициста! Вопреки поговорке, консерватор консерватора не разглядел ни издалека, ни вблизи.

Как бы там ни было, но Иван Самойлович был не одинок в своих настроениях: еще более резкие суждения можно встретить в письмах генерал-лейтенанта И.И. Краснова. Он отмечал, что все «налетающие» на донское казачество благодетели считают простоту «первою чертою донской народности» и хотят «исключить все иноземные знания как для Дона лишние и запретительные, даже самый французский язык, который на Руси сделался народным более чем русский». Краснов опасался, как бы всякие петербургские знатоки Донского края «не признали бы излишним все знания иноземные как развращающие чистоту нашей патриархальной нравственности и убивающих дух казачества», и не «оставили бы нас при одном татарском языке, да может быть арифметике…»[33]. Примечательно, что Краснов выделял казачество из русской армейской среды, из русского чиновничества, и из русского дворянства; да и фраза самого Ульянова о «насланном с севера сатрапстве» многого стоит.

Для донцов присуще определенное своеобразие в понимании родины. Когда старший сын И.С. Ульянова Павел в 1855 г. просился уехать на войну в Севастополь, то Краснов, тогда еще друг семьи, дал такую рекомендацию: «Я не советовал бы ему гоняться за славой севастопольских подвигов. Как они не громки, как они ни велики, но у нас есть дела еще святее и ближе к нашему сердцу, это оборона нашей родины»[34]. В результате, Павел принял участие в обороне Таганрога от нападения англо-французского флота.

Семейные отношения донского казачества предстают со страниц писем правдиво и без прикрас. Многолетняя – до пяти лет – служба в дальних уголках империи не способствовала установлению крепких семейных уз. Переписка с оставшимися дома женами касается исключительно вопросов состояния хозяйственных дел – неурожай, падешь или приплод скота, дошла ли без потерь посылка с трофеями, добытыми во время несения караульной службы на кордонах империи – в Польше, Бессарабии и пр. Чаще всего в качестве гостинцев на Дон идет контрабандный «конфискат» – брички, ситец.

До середины XIX в. практиковался тип супружества, заключаемый в интересах будущей свекрови; невесту сыну она выбирала тогда, когда ей становилось трудно одной управляться с хозяйством. Тогда сына вызывали со службы в кратковременный отпуск для женитьбы, причем невеста к его приезду была намечена. Так осенью 1824 г. Ивана Самойловича женили на полковничьей дочери Татьяне Ивановне Карасевой. Выбор невесты диктовался, прежде всего, соображениями материальной и карьерной выгоды. Молодая жена, оставшись в доме мужа, находилась в полном распоряжении свекрови. Отношения в семье были типично домостроевские: женатый сын, его жена и дети были в полном подчинении у старшего в семье, в его отсутствие – у его жены.

В семье Ульяновых в течение двух лет развивалась такая ситуация. В связи с переходом в 1925 г. со строевой службы на канцелярскую Иван Самойлович обратился к матери с просьбой отпустить жену к нему в Варшаву. «Старая» Матрена Семеновна, которой, очевидно, немного за сорок, наотрез отказывается давать свое согласие на отъезд невестки. Дело затянулось почти на два года, прежде чем жена выехала к мужу.

Романы с местными жительницами во время службы в чужих краях были частыми у казаков. В начале 1820-х гг. Самойла Ульянов завел себе некую даму в Кракове, и в связи с этим даже отказался от отъезда домой на «льготу». Энергичные действия сына и угроза начальственного гнева вернули Самойлу Никитича в лоно семьи. Да и сам повзрослевший Иван упоминает в письмах из Польши и Молдавии «прелестных ляшек» и бессарабских кукон[35], что, конечно, не сообщает никаких конкретных фактов, но передает общую атмосферу полковой жизни.

В донских казачьих семьях ключевым вопросом всегда была судьба сыновей. Их наставляли, определяли на службу, следили за продвижением, способствовали по мере сил их карьере. Успешный сын был гордостью родителей. С николаевских времен детям стали давать образование, соответствующее дворянскому званию; сыновей стремились определить в кадетский корпус, потом в военное училище; дочерей – в институты благородных девиц. И.С. Ульянов имел семерых детей: трех сыновей и четырех дочерей, одна из которых умерла в девичестве, а остальные вышли замуж.

Переписка Ульяновых почти за 100 лет позволяет проследить изменения во внутрисемейных отношениях донских казаков: чувства становятся теплее, отцовские сердца – мягче. Если поколение Самойлы Никитича распоряжалось судьбами детей с учетом, прежде всего, своих интересов и интересов семьи в целом, то Иван Самойлович, хотя и не одобряет некоторых решений своих сыновей, старается учитывать их желания. Подтверждение этого наблюдения, сделанного на основе материалов личного фонда Ульяновых, можно найти в воспоминаниях Н.Е. Врангеля. Тот пишет, что со смертью Николая I в обществе начали изменяться понятия и идеи, даже отношения в семье стали мягче; а порка, любимое наказание царя, стало заменяться «нравственным воздействием»[36].

Проживший долгую чиновничью жизнь Иван Самойлович Ульянов, оказывается, все время желал отдаться жизни владельца поместья. В Варшаве он мечтал разбогатеть и вернуться на Дон к хозяйству: «Мы как примемся, что весьма нередко бывает, с Никифором Козмичем (Ежовым - О.М.) рядить, чертить планы… то, Боже мой, чего уже у нас нет, и заводы, и разные рукодельни, и ветряные мельницы… и всего не перескажешь! Правда, что все это покамест на ветре… Однако я твердо стою на своем, что если бог приведет приняться за домоводство, тогда или разбогатею так, что червонцы и куры клевать не станут, или… в пух разорюсь»[37]. Но ему не довелось узнать ни большого богатства, ни горького разорения. В 1847 г., заняв денег в долг, Ульянов смог выкупить 1200 десятин земли на р. Еланчик в Миусском округе, ранее полученную им в срочное пользование. Устроенную там усадьбу он назвал символически – «Мираж». Старший сын Павел после окончания Крымской войны вышел в отставку и получил от отца «полную свободу хозяйствовать». Организованное по типу капиталистической экономии хозяйство Ульянова можно считать показательным. Трудившиеся в нем 29 крепостных крестьян были переведены на оброк. К 1858 г. дела в усадьбе пошли хорошо - в этот год Ульяновы продали пшеницы более чем на 7 тыс. руб. ассигнациями. Экономия «Мираж» представляла собой многопрофильное помещичье хозяйство, имевшее и зерновое, и животноводческое направления. Товарный характер хозяйства ясно вырисовывается в письмах молодого помещика: «Какой славный выходит лошадь, известный вам Великан. Надеюсь заработать на нем хорошо»[38]. Позже, в 1867 г., старик Ульянов так оценил усилия сына: «Хозяйство стало мало-помалу поправляться, и как оно с самого начала поведено в основании не на даровой, а на наемной работе, то и последовавший вскоре крестьянский переворот (отмена крепостного права – О.М.) не застал нас врасплох и не заставил прижиться при новых порядках»[39].

Имеющиеся в фонде тексты определенно указывают, что казачество и офицерское, и рядовое теряло на службе здоровье. После «льготы» казак уходил с Дона, опасаясь, что не доживет до конца срока службы. Смолоду болел и Ульянов. Более чем двухлетняя напряженная служба в качестве дежурного штаб-офицера по войску привела к тому, что «стал харкать кровью» и ушел с должности. Немного поправив здоровье, получил в командование казачий полк в Бессарабии, где заболел ревматизмом, который вынудил его в 1844 г. уйти с военной службы. Для одного из своих врачей в январе 1874 г. он составил подробную «Летопись моей болезни», где отметил, что вышел в отставку «в виде мощей», и перечислил все свои медицинские диагнозы: «летучая чахотка, бывшая следствием засорения желудка» и «ходячий ревматизм». В этом же документе Иван Самойлович описал различные популярные тогда врачебные практики: «Лечение сопровождалось, между прочим, припуском к секретному месту шести пиявок…». После попытки лечиться на Водах, он составил весьма трезвое суждение об этом: «Я отправился на Кавказские воды, испытывая все источники при самом бестолковом их употреблении благодаря медицинским и административным злоупотреблениям. Следующая зима показала бесполезность вод»[40].

Иван Самойлович старался быть человеком публичным, интересным в общении. Верхом его чиновничьего остроумия является шуточный устав якобы учрежденного в Атаманской канцелярии общества «Это» (1838), написанный в жанре пародии. Несмотря на весь юмор и легкость стиля в нем упоминается об общественном благе, в интересах которого действуют сотрудники Атаманской канцелярии. Обыгрывается внешность членов общества – офицеров канцелярии и дежурства, узнаваемые черты характера; например, появление рыжей бороды старосты в дверях есть сигнал опасного скопления посетителей. Из текста ясно, что создание этого, возможно, одного из первых образцов чиновничьей самоиронии вызвано сильной загруженностью работников этого подразделения и их стремлением посмеяться над тяготами своей службы. Ненужные визиты только за тем, чтобы поддержать полезные дружеские отношения, отвлечение по пустякам от дел, многословие просителей, все это было названо «разбоем чужого времени»[41].

Ульянов стремился иметь обширные знакомства. В 1867 г. он случайно встретил в одной из газет упоминание о своем давнем сослуживце Александре Юрьевиче Серно-Соловьевиче. Вероятно, страдающий от приступов ревматизма Ульянов с радостью решил возобновить отношения. Он подробно описал свою жизнь в первом же письме[42] и стал ждать столь же интересного письма от другого отставного чиновника, но тот ответил одним суховатым письмецом и переписка – отрада старческой души – не завязалась. Причина этого вполне ясна. А.Ю. Серно-Соловьевич был отцом двух революционеров-народников, привлеченных по «делу 32-х». По-видимому, Ульянов об этом не знал. Один из братьев Серно-Соловьевичей, Александр, был осужден заочно, потому что успел скрыться за границей. Второй, Николай, отправленный на вечное поселение в Сибирь, к этому времени уже скончался в ссылке в возрасте 32 лет. Понятно, что столь же подробно, как Иван Самойлович, Александр Юрьевич описать свое семейство не мог. Пути детей двух старых сослуживцев разошлись слишком далеко.

Итак, Иван Самойлович Ульянов, благодаря своей привычке хранить даже казалось бы совсем пустые и неважные бумаги, позволил нам увидеть донское казачество XIX в. изнутри, не сквозь призму официальных бумаг и приказов по Войску, а читая между строк частной переписки, показавшей нам внутренний мир наших предшественников на этой земле, который они оберегали от чужих глаз за ставнями своих домов и под казенными мундирами. После ознакомления с архивом Ульяновых донские казаки той эпохи показались автору данной статьи иными, чем представлялось прежде. Причем, как оказалось, многое из их быта и мировоззрения сохранилось до сих пор в степных окраинных хуторах и станицах Дона.

Во времена И.С. Ульянова в среде донского казачества сосуществовали две противоречивые тенденции – как стремление сблизиться в положении с общероссийской элитой, так и стремление сохранить свою самобытность и привилегии. Как показало изучение дела, хранящего личные документы сына И.С. Ульянова Павла Ивановича, уже не раз упоминавшегося в данной статье, следующее поколение семьи Ульяновых было гораздо в большей степени похоже на великорусский тип помещика, чем их отцы. Система ценностей, исповедуемая Павлом, образ мысли и действий показывают его близким по духу смоленскому помещику А.Н. Энгельгардту, автору знаменитых писем «Из деревни»[43]. А его потрясающие письма к жене доказывают, что эмоциональность супружеских отношений сменила господствовавший ранее тип казачьей семьи, основанной на хозяйственном сотрудничестве супругов.

Чиновничество николаевского времени предстает неоднородным, в нем существуют типажи низкие – казнокрады и взяточники, но благодаря другим, которые рассматривали службу государю как честь и долг, страна оказалось способной приступить к Великим реформам, которые осуществляли дети таких людей как И.С. Ульянов. То, что среди них не оказалось Павла, можно связать с тем, что борьба с нуждой отняла у семьи слишком много сил в прежнем поколении.

Сам Иван Самойлович предстает перед нами человеком противоречивым – он постоянно разрывается между долгом службы и интересами близких; между дружескими чувствами, которыми он всегда дорожил, и принципами чиновника; между преклонением перед властью и разочарованием в ее безгрешности, взывает к высоким чиновникам и удивляется их ограниченности. Типичный внутренний конфликт легитимиста и думающего человека. Он увлекается Белинским и наказывает, хотя и не жестоко, своих немногочисленных дворовых. Он, выходец из низших слоев казачьего офицерства, бывает шокирован бесцеремонным поведением своих родственников – отсутствием в них уважения к закону, к приличиям, к чужой собственности, эгоизмом и мелким сутяжничеством. По духу он уже интеллигент, его влечен к тонкому интеллектуальному общению с чистыми от корысти намерениями. Он счастлив, когда находит таких людей, как его племянник А.А. Карасев, и сильно разочаровывается в таких друзьях как И.И. Краснов. Симпатичный, немного романтичный Ульянов так напоминает складывавшийся тогда и развившийся в ХХ в. тип русского интеллигента, который начинает постепенно менять ценности государственные на ценности личностные, а именно - на право жить в гармонии с самим собой. Тональность писем Ивана Самойловича, написанных в последние годы жизни, позволяет сделать вывод о том, что, несмотря на собственные болезни и драмы в жизни детей, ему удалось дожить свои дни в состоянии достойного умиротворения и гордости за пройденный жизненный путь.

Литература:

[1] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 34 об.
[2] Там же. Л. 24-25.
[3] Там же. Л. 53 об.
[4] Бердяев Михаил Николаевич (1791—1861), генерал-лейтенант, герой Отечественной войны 1812 г., в 1835-1839 гг. начальник штаба Войска Донского.
[5] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 26 об., 27, 30, 46, 46 об.
[6] Там же. Л. 27, 27 об.
[7] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 146-147.
[8] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 478.
[9] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 76, 108.
[10] Имеется в виду г. Новочеркасск – административный центр земли Войска Донского.
[11] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 51, 51 об.
[12] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 16. Л. 10-11, 16, 20.
[13] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1.Д. 34. Л. 383.
[14] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 372.
[15] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1.Д. 40. Л. 380.
[16] См.: ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 20.
[17] Там же. Л. 57.
[18] В отношении управляющего Донской казенной палатой от 15 января 1902 г. Ольгинская дамба названа «весьма дорогостоящим сооружением былых времен», которое требует ежегодных расходов – до 25 тыс. рублей. Для сравнения: на все остальные дороги, мосты, трубопроводы и пр. коммуникации всей Области отпускалось около 31 тыс. рублей (ГА РО. Ф. 162. Оп. 1. Д. 60. Л. 44).
[19] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 77.
[20] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 197.
[21] ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 453. Л. 7, 5.
[22] Мелкопоместные – те, у которых менее 21 ревизской души, а после 1 декабря 1861 г. – менее 75 душевых наделов.
[23] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Д. 7. Л. 6 об.
[24] Краснов Иван Иванович (1800-1871), генерал-лейтенант, общественный деятель, публицист, поэт. Ввел в оборот термин «казакоман», наделяя его отрицательным содержанием. Дед атамана Всевеликого Войска Донского П.Н. Краснова.
[25] Кукольник Нестор Васильевич (1809 - 1868), прозаик, поэт, драматург.
[26] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 377.
[27] Броневский Владимир Богданович (1784-1835), генерал-майор, член Российской академии, военный писатель, автор книги «История Донского войска, описание земли Донской и Кавказских Минеральных вод» (СПб., 1834), которую В.Д. Сухоруков охарактеризовал как «смесь пространных нелепостей» и «грустную компиляцию со всех сочинений, в которых что-нибудь говорилось о Доне». См.: Сухоруков В. Разбор книги: История Войска Донского В. Броневского. 1834 года. С. Петербург // Донской вестник. 1867, № 29.
[28] Сухоруков Василий Дмитриевич (1794-1841), есаул, историк, краевед, журналист, член Северного общества, автор ряда новаторских для своего времени трудов по истории донского казачества.
[29] Написанный в 1826 г. В.Д. Сухоруковым капитальный труд «Историческое описание земли Войска Донского» впервые был издан в 1867-1872 гг. со значительными исправлениями и купюрами.
[30] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 23.
[31] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 31. Л. 71 об.
[32] Там же. Л. 63.
[33] ГА РО.Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 371-372.
[34] Там же. Л. 452 об.
[35] Кукона – представительница привилегированного класса в Бессарабии.
[36] Врангель Н.Е. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. М., 2003. С. 60-61.
[37] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 108.
[38] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 37. Л. 48.
[39] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 372 об.
[40] Там же. Л. 368; Д. 40. Л. 490-491.
[41] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 25. Л. 4.
[42] ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 371-372.
[43] См.: Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. 1872-1887. М., 1956.
_____________________________________
© Морозова Ольга Михайловна