Представляю широкому читателю Валерия Рыльцова с тем большей радостью, что он ни на кого не похож, – по-моему, весьма достойная похвала поэту!
Рыльцов никому не подражает, и ему никто не может подражать, его стихи не только мастерски «доделаны», но и, что важнее, «дочувствованны».
Порой они – голос самой трагедии, глубокие переживания, переложенные на
ритмические всплески рифмованной речи, – и тем самым возвращающие нас в гармонию, спасающие нас от пошлости быта, упорядочивающие жизнь,
просветляющие. И когда мне приходят на память строки Рыльцова, я осознаю, что и самый удалённый от столицы уголок нельзя назвать провинцией, если в нём живёт и работает хотя бы один достойный поэт.
Другое дело – если провинция для литературного творчества место прекрасное, то для реализации – малоподходящее. Но «Бог сохраняет всё», и для меня
очевидно, что стихи Валерия Рыльцова получат широкое признание, появится любовь публики. Хорошо бы – при жизни поэта…
Эмиль Сокольский


* * *
Не вёсны, не лирические токи,
Не заполненье белого пятна…
Поэты – это мутные потоки
С воронками до илистого дна

Поток непредсказуем и неистов,
Не разбирая мелей и глубин,
Разламывает плотики туристов
И злобствует на лопастях турбин.

Рубя корней спасательные тросы,
Под вопли очумелых дураков
В него врастяжку рушатся берёзы
С размытых мимоходом берегов.

Не медля для молитв и покаяний,
Он в океане сгинет без следа,
Чтоб вечно не кончалась в океане
Прозрачная и горькая вода.


* * *
Печальна ночь, а высь от звёзд пестра.
Ресницы огорчив неистребимой влагой,
Потворствую рождению костра
Исписанной в беспамятстве бумагой.

Горят мои слова, мой вклад в « культурный слой»,
Языческая дань началу новой эры,
Становятся реликтовой золой
И, несомненно, частью атмосферы.


* * *
Поэзия – увы – набор прелестных фраз,
Ввергающих в тщету искать в потопе броду,
А в лёгкие меж тем вползал болотный газ,
Помалу становясь заменой кислороду.

Где зуммером зудит отвязанный москит,
Где клейко липнет ил лиманов ли, болот ли,
Насквозь прогрызла гниль осклизлые мостки
И, еле шевелясь, всплывают аксолотли.

Видать, сменён состав стоялой той воды
И блажь метаморфоз зверью корёжит жабры,
Чем были в октябре зарыблены пруды,
То вызрело и прёт окрест с безумством храбрых.

В державной простоте сумою да тюрьмой
Мутанту не вернуть похеренную душу…
Осталось в страхе бресть береговой каймой
Не зная, что ещё исторгнется на сушу.

Из вязких тех глубин, из глин библейских лет,
Где эллин разделил наследье иудея –
Клубится донный ил и заплывает след,
И стебли в полумгле колеблет элодея.

Язык взлелеял ложь, но мозг юлить устал,
Взыскующий Небес заране обездолен
Стезёй, где близит казнь заёмный груз креста.
И шаркает камыш о шпили колоколен.


* * *
Стихами никого нельзя спасти.
Стихи – не круг для тонущих в пучине,
Не чернокнижный заговор от порчи,
Тем боле не молитва во спасенье.

Мне дали нож, отточенный с обеих,
Под номером шесть тыщ семьсот шестнадцать,
Туда, в тайгу, где без ножа – зарез.
Так были руки в шрамах от порезов
Отточенной второю стороной.
(Все время забываешь про вторую).
Но это ж нож…
А то – стихи. Дамасский,
Призрачной розой меченый клинок,
Что рассечёт и крепостные стены
И волос перерубит на лету.
Но сторона отточена вторая
И, дьявольски меняя ипостаси,
Вовсю кромсает душу и судьбу.

Стихи не для того, чтобы спасать.

Один знакомый неплохой поэт,
Себя всерьёз зовущий гениальным,
Ночующий в избе на курьих ножках,
Поскольку больше негде ночевать,
Сказал: «Старик, мне жутко одиноко» .
Я поглядел – в глазах его стояла
Глубокая – до стоптанных сандалий –
Беспримесная, лютая тоска.
Что мог я дать ему, ведь не стихи же
Взамен его исповедальной прозы,
Ну, разве только рубль на пропой.

Один – в петлю, другой – под поезд. Третий
Угрюмо ищет истину в вине.
Четвёртый… Сотый…
Господи, дай силы
Взгляд оторвать от дымного мерцанья
Призрачных роз разящего клинка.

Стихами можно только погубить
Сперва себя, а повезёт – то многих,
В беспамятстве летящих на мерцанье
Холодного палящего огня.


* * *
Затёртый титр: « Зимой, давным-давно,
Где нас не ждут, где нас не провожают…»
Немое старомодное кино.
И камера наплывом приближает
Ночной вокзал, где действие идёт
И, как всегда, страдает неповинный
Герой романа – некий стихоплёт,
Отвергнутый прекрасной Коломбиной.
Но вот дрожат опорные столбы,
Скребёт по льду трамвайная рессора…
Он думает – по милости судьбы.
Но мы-то знаем имя режиссёра,
Который, как положено в кино,
Потери уравняет и излишки
Потом, в конце, что впрочем, всё равно
Тому юнцу в негреющем пальтишке.

…Пустой трамвай, железный, мёрзлый склеп,
Где извивалось от сердечной боли
Морозными венками на стекле
Дыхание несбывшейся любови.

Гербарий обоюдной правоты,
Ботаника размолвок и раздоров, –
Цвели во тьме хвостатые цветы,
Окрашенные кровью светофоров.

Вези, трамвай, до света, до тепла,
Цветы тоски на стёклах тиражируй,
Буди инстинкт берлоги и дупла
В окоченевшем теле пассажира.

Ты всё-таки сумел тогда помочь,
Из юности высаживая в зрелость.
А если что и вымерзло в ту ночь,
То главное осталось. Отогрелось.
Тринадцатый окраинный маршрут,
Где нас не ждут, где нас не обнимают…
Сюда теперь трамваи не идут
И даже рельсы старые снимают.


* * *
Юнец влюблённый грезит об одном.
Он урождён, стеная без устатку,
Безликим, надоедливым пятном
Перегружать подкорку и сетчатку
Объекту страсти. Лох и селадон,
Судьбою не обласканный нимало, –
И ты подруге говорила: « он»,
А та без промедленья понимала,
Кто обречён не лечь в твою кровать,
Но в речь облечь печаль свою велику,
А имени не стоит называть,
Чтоб демонов голодных не накликать,
Взыскующих диеты кровяной,
Пикирующих злобно и отвесно.
Любимая, не я тому виной,
Что некий слог приотворяет бездну.
Тогда ещё дремал подземный гром,
Весельем завлекали карусели,
А ты, как зверь, почуяла нутром,
Что сера истекает из расселин.
И если огнь гудит со всех сторон,
И если жезл Господень беспощаден,
Лети по ветру, повторяя « он»,
И образ мой составь из давних пятен.

Кентавры

На эти покосы ледник приползал не впервой,
Неся проживающим тварям бескормицу, мор ли.
Кентавры, Иосиф, не могут питаться травой, –
Дневной рацион не вместить в человеческом горле,
Тем более в том, где сливаются звук и слеза,
С каким не прожить, но по крайности стоит пытаться,
Судьбу не виня, что бесчинствует та железа,
Чей едкий гормон повышает проценты мутаций.

Кентавры бежали с надеждой на вольный удел,
Хоть втайне хотели, чтоб женщины их укрощали,
Но люди не могут простить инородности тел,
Они никому никогда ничего не прощали.
Так чьи там копыта вокруг оставляют следы,
Покуда мы чуда у Господа истово просим?
Кентаврам, Иосиф, в стране не хватило еды,
Воды и земли не хватило кентаврам, Иосиф.

Тост на прощание

Блажь и тщета – старомодной озвучивать лирой
Жизнь – полигон, где наглеют звезда и кирза,
Брат Буравчук, поглядим в направлении мира
И ужаснёмся, и долу опустим глаза.

К мёрзлой земле, что по-прежнему кровью залита,
Где по ободья завяз государственный воз.
Брат Буравчук, поглядим в направленье зенита
И обольстимся, что поняли промысел звёзд.

И обнадёжимся тем, что как-будто не поздно,
Втайне молясь и долги исчисляя в рублях,
Тушью лиловой, остывшей, тягучей, венозной
Что-то святое ещё дописать на полях,

Облака плоть состоит из тумана и дыма,
Жизни остаток – из грусти и рюмки вина…
Брат Буравчук, у бессмертия есть псевдонимы,
Что ж, наудачу подскажем свои имена.


Георгию Буравчуку

Давай наговоримся всласть, покамест не пришли за нами, – безнравственна любая власть, неправедно любое знамя. В зените Марс, в почёте тать, на сцене фарс и буффонада, чтоб афоризмы изрекать, ума особого не надо. Смекай, былой « властитель дум», с чем на Господень Суд явиться, когда накаркает беду язык безумного провидца. Где придан только медью лба блеск человеческой натуре, чем монолитнее толпа, тем безотрадней вектор дури и тем желаннее правёж для государственного блага, народу ботать невтерпёж на языке Архипелага. В какую чёрную дыру летят державные качели… А мы опять не ко двору, а мы опять не вышли в челядь, в герои времени, то бишь, что шестерят у края бездны, какое там « …or not to be» , шалить изволите, любезный? Изволите ломать комедь: «Герой отважен и неистов…» Державы в подданных иметь предпочитают мазохистов. Чужой и свой замолим грех в каком нерукотворном храме? Мы омываемы со всех сторон студёными морями. Что б ни случилось со страной, потомки скажут: « Ты накликал!» Не с нашей верой островной искать взаимности калигул. Что ждёшь под тучей грозовой, оракул мрачный и нетрезвый?.. На гайку с хитрою резьбой есть болт с имперскою нарезкой. Что ж, помолясь, начнём с азов, с начальных клавишей опалы, в регистрах скорбных голосов опробуем свои вокалы, покамест спит недавний страх и только пыль вдали клубится, и блики вечного костра блестят в слезе на бледных лицах.


* * *
Сгибались дерева и грохотали крыши,–
Над городом в ту ночь свирепствовал Борей
И влажной линзой слёз был тротуар приближен,
Ристалище теней для ртутных фонарей.

Окрест гремящий ад ты измерял шагами
И было не понять в абсурде ледяном:
Проекции ветвей метались под ногами
Или сама земля ходила ходуном.

И, видимо, затем, чтоб ты верней ошибся,
Искрили сгустки туч на сотни киловатт…
Разбитые сердца срастаются без гипса,
А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват.

Циклон загнал в дома людское поголовье
И ты твердил один на улице пустой,
Что слишком мало слов рифмуется с любовью,
Гораздо больше их рифмуется с бедой.

Рифмуется с тоской, с изменой и разлукой
Гораздо больше слов. Угрюм и одинок,
Бреди по тем теням и в темноту аукай,
Смиряясь, что весь мир уходит из-под ног.


* * *

Любви последней развевая тлен,
Предзимний ветр назойлив и настырен,
Чем заменить атлас Ея колен
На алтарях разграбленных кумирен!

Но лаком клон Адамова ребра,
Но люб обол небесного чекана
И ты недаром в плоть свою вобрал
Разжиженную плазму океана.
Потворствует солёная щепоть
Тяжелым сгусткам мужеских молекул
И страшно, что соделает Господь
С ослушницей, не давшей имяреку.

Безумием, как щелочью, страви
Тавро греха, эдемскую оскому,
Но солью соль не выжечь из крови,
Но найденному не совпасть с искомым.
То вознося, то повергая в прах,
Твой лик, Лилит, туманен и неточен,
И снова распадается в руках
Библейский плод от стольких червоточин.

И таинствам небесным вопреки
Послойно накопляются обиды,
Как донный ил в излучинах реки,
Что опресняет воды Меотиды.


* * *

С горечью вникая в гомон птичий,
Ты к земле бескрылием прижат,
И напрасно иглами гледичий
Рощи твоё тело сторожат,
Всё равно б ты никуда не делся
В жажде рассуждений о добре…
Журавли, как маленькие « стеллсы»,
Эхолоты включат в октябре.
Врёт радар, когда рыдает стая,
Голос обретая с высотой.
Оперённой плотью обрастая,
Зыбок символ в клинописи той,
Где ты сам, не постигая смысла
Собственных блужданий взад-вперёд,
Ощущаешь тяжесть, что нависла
В небе, и приходит твой черёд
Доверять не соловьиным нотам,
Но коротким всхлипам болевым,
На запрос небесных эхолотов
Отзываться спазмом горловым.
Высоте не отвечают хором,
Пайку одиночества грызи
Над бугристым чёрным косогором,
Над дорогой, распятой в грязи.
Заклеймённый адовой смолою,
Знаменья и знаки различай,
Где зазор меж небом и землёю
Плотно заполняют невзначай
Грусти еле слышимые звуки,
Да костров окрестных мутный дым,
Словно коды доступа к разлуке
С ангелом-хранителем твоим.


* * *

И уже почти что напоследок,
Исполняя жертвенный обряд,
Кванты умирающего света
С веток остывающих летят.

Перед пустотой неумолимой,
Сгорбленный от мелочных опек,
Преданный друзьями и любимой,
Что ещё ты хочешь, человек?

Что ещё отдашь ты безвозмездно
Чёрной бесконечности пустой,
Горстка праха, канувшая в бездну,
Ставшая падучею звездой?

Слышишь, умножая беспокойство,
Стонут над безмолвием полей
Противоугонные устройства
Уносимых ветром журавлей.

Крикни вслед, не убоясь повторов,
Что земля бесплодна и пуста.
Только чад сгоревших метеоров,
Только шелест палого листа…


* * *

Тропа в Аид, где ты всегда один,
Тахикардия юношеских спринтов,
Распяленные плёнки паутин –
Попытки выдать планы лабиринта,
Где для острастки вживлены стоймя
Крестовики, как мини-Минотавры.
Тавро креста, сетчатку утомя,
Тёрн предпочтет. Произрастанье лавра
Сомнительно, коль почва так тверда.
Смиримся, брат, что замыслы былого
Не сбудутся нигде и никогда,
И никого от участи улова
Не оградят. Вернее, не спасут,
Вернее, обрекут на эту участь.

Цикутою в скудельный твой сосуд
Прольётся рок или еще помучит,
Но удручённо замедляя шаг,
За нищий сброд – писательскую касту –
На пустыре, где некогда душа
Произрастала, устыдись, покайся
Хотя бы в том, что плоть твоя пуста,
Что соловьёв не заманить обратно.
И паутина виснет на кустах,
Как спутанные нитки Ариадны.


* * *

Боже правый, под розгами молний,
Сквозь измен заострённый металл
Я прошёл, Твою волю исполнил,
Ты же знаешь, что я не роптал.

И когда к горизонту тулится
Искажённого солнца овал,
Боже правый, ужели продлится
Та дорога, что Ты даровал?

Мирового безмолвия вата
Да постылые посвисты вьюг…
Я устал быть Твоим артефактом,
Исполняющим волю Твою.

______________________
© Рыльцов Валерий Александрович