Одна философская школа утверждает: чего нет в языке, того нет и в сознании, а границы нашего языка суть границы нашего мира.
В китайском языке, как известно, нет слова «свобода», близкое по значению несет негативную окраску (примерно как русское «своеволие»). Нет слова, потому что оно не нужно китайцам, т.е. им не нужна свобода? Или естественное стремление народа к свободе нейтрализуется отрицательной эмоциональной окраской соответствующего слова? Что первично – язык или мышление?
Есть философская школа, которая утверждает, что сей вопрос – от лукавого: мышление и язык – собственно, одно и то же явление, рассматриваемое в разных аспектах.
С практической точки зрения важно то, что владение с раннего детства несколькими языками чрезвычайно способствует гибкости ума, его быстрому развитию. «Кто знает два языка, тот имеет две головы»,- говорит пословица.
Необычайные успехи японцев в самых разных сферах объясняют тем, что в самой их письменности заложено как бы два языка, два начала – иероглифическое и слоговое.

До 1917 года мальчик из еврейского местечка, кроме идиша («жаргона»), как правило, неплохо владел русским (украинским, белорусским, польским, литовским) и ивритом. Три головы, как минимум! Ассимилированные же евреи, если не во втором, то уж почти наверняка в третьем поколении становятся «такими, как все» - утрачивают все или почти все особые (якобы генетически присущие) способности и интеллектуальные качества.
В чем тут дело – в причинах высшего порядка (например, «Бог отворачивается от евреев-отступников»?) В том, что отпадает необходимость изощряться, напрягать все силы? А может быть, дело в том, что ассимилированные евреи учат иностранные языки «как все», то есть довольно плохо? Имеют одну голову. Всего-навсего…
Представители «титульных» национальностей республик СССР учили два неродных языка (включая русский), а русскоязычные школьники, жившие вне РСФСР, должны были изучать язык «титульной» национальности. Я уверен, это самым благотворным образом сказывалось на развитии способностей.

В свое время владение двумя-тремя языками было нормой для каждого образованного человека. «Образованного» - в смысле имеющего среднее образование (гимназическое, военное, духовное или так называемое реальное). Что касается уровня этих знаний, сравним его со стандартным советским «пишу, читаю со словарем».
Анна Каренина без словаря читает английский роман (знание французского и немецкого для людей ее круга само собой разумеется, Анна даже сны видит на французском). Ну, допустим, она женщина необычная, можно сказать, детская писательница.
Но Стиву Облонского вряд ли кто-то назовет человеком высокой культуры, он всего лишь «человек из общества». Однако и он вполне понимает речь английского проповедника, изобилующую, надо полагать, сложной лексикой.
Поручик Вронский - далеко не образованец-интеллектуал, но и он с тренером-англичанином общается на его родном языке.
Вот что называлось «владеть иностранным языком».

Во многих источниках упоминается, что иностранные языки в гимназиях и военных училищах преподавали обычно (по меньшей мере, часто) носители этих языков, и обращаться к ним по-русски считалось дурным тоном. Выпускники гимназий, даже не имевшие французских и немецких гувернанток, в Париже и Берлине могли без особых проблем изъясняться с местными жителями (об этом немало упоминаний в русской классике).
Даже такой тупица-двоечник, как Киса Воробьянинов, спустя десятилетия после окончания гимназии может кое-как построить фразы «же не манж па сис жур» и «гебен зи мир битте».
В царских гимназиях изучали еще мертвые языки, латынь и древнегреческий. (С некоторой натяжкой можно причислить сюда и пятый – церковнославянский.)
Для поступления в гимназию надо было выдержать предварительное испытание, однако элитными эти заведения назвать нельзя. Значит, четыре языка вполне под силу ученику средних способностей. В.И.Ленин утверждал, что до революции ученикам давали знания либо ложные, либо бесполезные. Четыре языка – может быть, перебор, но неужели знание французского и немецкого вождь считал избыточным?

Советская система среднего образования вызывает ностальгию у многих современных россиян среднего и старшего поколений, некогда она считалась одной из лучших в мире. Судя по тому, что пишущий эти строки, отнюдь не блиставший успехами в естественных науках, до сего времени помнит некоторые алгебраические, тригонометрические и физические формулы, у советской школы действительно имелись сильные стороны. (Правда, после окончания школы мне НИ РАЗУ не приходилось решать кубические уравнения или определять площадь треугольника по двум сторонам и углу между ними, но это другой вопрос.)
И в школе, и в университете пишущий эти строки имел по английскому языку (единственному иностранному в программе обучения неязыковых вузов) «пятерки». Без особых усилий читал «The Moscow news» и «The Daily Worker». И даже неадаптированные рассказы С. Моэма. Но передачи ВВС на английском понимал плохо, а встретившись случайно (всего пять лет после окончания университета!) с группой американских туристов, мог кое-как задавать вопросы, но почти не понимал, что отвечают и о чем спрашивают собеседники. Оказалось, я не помнил, как по-английски «сколько стоит?», хотя все еще мог довольно бойко рассказать о борьбе трудящихся Великобритании за свои политические и экономические права.
В спецшколах, правда, преподавание языков было поставлено гораздо лучше. Но ведь это были ЭЛИТНЫЕ школы, и попасть в них было совсем не просто.
Значит, в советских ЭЛИТНЫХ школах преподавание иностранных языков – по крайней мере, в части умения говорить и понимать - примерно соответствовало уровню ОБЫЧНЫХ дореволюционных учебных заведений?
Может быть, это было не случайным упущением, а элементом политики? Да, есть предположение, что в советских школах, более или менее учивших читать и писать, ЖИВАЯ иностранная речь преподавалась НАРОЧИТО плохо. Чтобы поменьше слушали заграничные радиоголоса. Чтобы существовал языковой барьер при турпоездке в капстрану. Чтобы меньше было искушений сбежать.

В бывшей ГДР издали «Тихий Дон». Шолоховское «матерые полковники» переводчики поняли как «непристойно-грубо ругавшиеся полковники».
Ну, а как надо было перевести «матерый»? Вот что предлагает хороший русско-немецкий словарь (в обратном переводе): «опытный, искушенный, поднаторевший, закоренелый, завзятый».
Согласитесь: всё это близко, но – не совсем то. «Матерый» - это еще и «физически крепкий», и «зрелого возраста».
Есть повод лишний раз восхититься богатством русского языка! Располагает ли какой-нибудь другой язык, например, такой великолепной системой уменьшительно-ласкательных суффиксов, и не только у существительных, но и у прилагательных («тепленький» не то, что «тепловатый»), наречий и даже междометий («о-хо-хошеньки!»).
А сколько тонкостей таится в свободном (якобы свободном!) порядке слов! «Николай вошел в комнату» - понятно, что это увидено как бы глазами Николая. «В комнату вошел Николай» - ясно, что это сидящие в комнате увидели вошедшего. Попробуйте передать на английском, с его фиксированным порядком слов! Насколько я понимаю, это возможно только с помощью инверсии: «Это был Николай – тот, кто вошел в комнату». Легко и точно переводится на немецкий фраза: «Я не могу пойти в кино». А вот перевод вполне обычных оборотов: «Я могу не пойти в кино», «я могу пойти не в кино» – требует довольно тяжеловесных конструкций.
Да есть ли, собственно, у русского языка слабые стороны?!
«Все языки по-своему хороши, у каждого свои достоинства и недостатки, и мой родной язык в каком-то отношении лучше других, а в каком-то им уступает». Принять это утверждение трудно даже тому, кто согласен с тем, что все нации по-своему хороши и его нация не лучше других.
Так есть ли хоть что-то, в чем русский язык уступит любому другому?
(Я не лингвист, не полиглот, и заранее заявляю, что рассуждаю как наивный дилетант).

«Тыльная сторона ладони», «сидеть на корточках», «пойти с молотка», «проявлять терпимость» - есть языки, в которых эти словосочетания передаются одним словом. «Карьера Артуро Уи, которой могло и не быть» - в русском переводе пришлось целым придаточным оборотом передавать одно слово немецкого оригинала (что-то вроде «избежная карьера»).
- Подумаешь, «недостаток»! Зачем нужно непременно одно слово для понятия «тыльная сторона ладони»?
- А зачем англичанам уменьшительные суффиксы прилагательных и наречий?
Русский язык испытывает некоторые затруднения в передаче разницы между повторяющимся действием и действием, происходящим в данный момент («индефинит» и «континьюс» у англичан). Чтобы выразить это различие, вместо разных грамматических форм одного и того же глагола, приходится использовать РАЗНЫЕ глаголы: «лететь – летать», «бежать – бегать», «плыть – плавать», «говорить – разговаривать» и т.д.
Впрочем, это тоже нельзя считать недостатком. Это особенность. Но о том и речь! Если русские слова и сочетания невозможно перевести на другие языки «без потерь», так ведь и иноязычные слова и фразы, во всем богатстве и многообразии их оттенков, невозможно перевести на русский. Просто знают об этом сравнительно немногие – те, кто непосредственно занимаются переводами.

Режиссер Георгий Товстоногов предложил драматургам Рацеру и Константинову сделать художественный перевод классической грузинской комедии. Те прочитали подстрочник – и приуныли: ни капли смешного! Старый анекдот, раздутый глуповатыми диалогами.
Товстоногов, в ответ на их вежливое недоумение, сказал, что в Тбилиси спектакль шел под непрерывный хохот публики:
- Наверное, дело в том, что диалоги велись не на литературном грузинском, а на различных его диалектах.
(Аналогичный случай: знаменитый в 1950-60-е годы эстрадный дуэт Тарапунька и Штепсель. Никто не станет спорить с тем, что их репризы были бы далеко не так смешны, если бы не украиньска мова – впрочем, не вполне чистая, а так называемый суржик - Тарапуньки-Тимошенко.)
Так что же было делать переводчикам? Вложить в уста грузинской свахи, для изображения простонародности, «надысь, кубыть, надоть», а в уста грузинских кинто, для передачи некоторой приблатненности, – «шмон, шухер, барыга»?
Чушь, гадость, верх безвкусицы!
Речь, отклоняющаяся от литературной нормы, местные диалекты, арго – бич и проклятье переводчика. Упомянутые Рацер и Константинов придумали новую комедию с новыми диалогами по мотивам той старой грузинской комедии. Это, конечно, не перевод, это уже другая работа.
И все-таки: как переводить произведения с обильными и разнообразными жаргонизмами и диалектизмами? С одной стороны, все эти отклонения от нормы (само их наличие) непременно надо передать. С другой стороны, нельзя же, чтобы фермеры Среднего Запада говорили языком сибирских чалдонов, а сицилийские мафиози изъяснялись, как одесские урки либо солнцевские братки!

В замечательной книге Корнея Чуковского «Высокое искусство» эта проблема подробно рассматривается – и остается нерешенной. Надо, мол, передавать стилистическое своеобразие, но при этом не впадать в вульгарность, это вопрос мастерства и вкуса переводчика…
Поделюсь своим скромным опытом. Мне довелось переводить болгарскую юмористику. В ней речь комических персонажей традиционно изобилует турцизмами – некая аналогия украинизмов в русской литературе. Эту особенность я пытался передать с помощью «сглаженного» просторечья: вместо нейтрального «наверное» - «небось», вместо «подлинный» - «взаправдашний» и т.д.. Мне казалось, что будет ясно, к какому социальному и культурного слою относятся персонажи, при этом неповторимо русский национальный колорит выражен не слишком резко. Хотя, конечно, «достаточно» или «недостаточно» «сглажено», «слишком резко» или «не слишком» – это опять же дело вкуса…
Редактируя переводы детективов, я столкнулся с тем, что прекрасное русское слово «мент», может быть, точно соответствует английскому «коп» и французскому «флик», но несет несомненный (и совсем не нужный) отпечаток времени и места. Наверное, в современных романах следовало так и оставить «коп» и «флик», а в романах, действие которых происходит в конце XIX – начале XX века, в духе той эпохи обзывать полицейских «легавыми».

Классики марксизма с долей презрения отмечали, что успеху учения Людвига Фейербаха и популяризации его идей во многом способствовал беллетризованный, даже напыщенный слог его сочинений. При этом сами основоположники отнюдь не пренебрегали стилистическими эффектами и риторическими изысками, и их тоже, при желании, можно было бы упрекнуть в стремлении к литературным красивостям и даже напыщенности. Мне доставляет удовольствие привести несколько поистине блестящих афоризмов Маркса-Энгельса, достойных Лихтенберга, Бальзака, Гюго:
«Смерть героев подобна закату солнца».
«Если незрелость человеческого рода есть мистический довод против свободы печати, то цензура... - в высшей степени реальное средство против зрелости рода человеческого».
«Разве не желательнее смерть, чем жизнь, состоящая только из мер предупреждения против смерти?»
«Того, кого увлек демон честолюбия, разум уже не в силах сдержать... он уже больше не выбирает сам своего места в обществе, а это решает случай и иллюзия».
«Народ, порабощающий другой народ, кует свои собственные цепи».
А сколько литературных красот пропадает в русском переводе! «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения…» Последние слова в немецком оригинале однокоренные и звучат очень похоже: «Ansichten und Absichten». «Бытие определяет сознание» - в оригинале оба существительных также созвучны («Sein» и «Bewusstsein»).
Итак, щегольской характер этих знаменитых фраз для большинства читателей (собственно, для всех, не владеющих немецким) остается скрытым. А значит, в какой-то степени и смысл, во всей его полноте.

Игра слов – еще один бич и проклятье переводчика. Иные честно и туповато пишут в примечании: «В оригинале непереводимая игра слов». Иные пытаются перевести это самое непереводимое, и получается чаще всего натянуто и невнятно.
Встретил в одном рассказе Г.К. Честертона: «Собаки, конечно, премилые создания. Но не надо принимать создание за создателя».
Что за невнятица? Причем тут создатель?
В английском оригинале – она, непереводимая игра слов: не надо, мол, считать собаку (dog) - Богом (God).
Другой переводчик поднапрягся и нашел чудный русский эквивалент: «Не надо из дога делать Бога». Но тут, можно сказать, повезло. А вот в романе Диккенса одна манерная особа вместо простого английского «garden» (сад) произносит схожее по звучанию, но более изысканное, как ей кажется, «guardian» (попечитель). И все эти неправильности Диккенс, как назло, отмечает курсивом. Что прикажете делать переводчику? Очевидно, найти другую возможность речевой характеристики персонажа. Условно, первое пришедшее на ум: пусть где-то в другом месте эта миссис говорит не «кретин», а «креатив», и не «это ваше право», а «это ваше браво». (Видите, какие тяжеловесные, натянутые примеры, хотя мне легче: я придумывал вне смысла, вне конкретного содержания.)
А если переводчик не может найти такой «другой возможности»? В конце концов, он всего лишь переводчик, а не писатель. Да и есть ли у него право так бесцеремонно вторгаться в авторский текст?

Буквальный перевод может быть самым неправильным. Классические примеры: английское «паблик хауз» означает не «публичный дом», а «общественное здание», немецкое «эрзацбанк» - не «заменитель банка», а «скамейка запасных игроков».
Буквальный перевод может использоваться злонамеренно – чтобы представить текст смешным и глупым, по меньшей мере, вызвать подсознательное недоверие. Вспомним, как цитировали в советской печати какого-нибудь Збигнева Бжезинского или Рональда Рейгана: «Результирующий потенциал нашего менталитета элиминирует геополитические эскапады империи зла». Вот, мол, как мы заботимся о точности, воспроизводим по возможности дословно! Безошибочный расчет на то, что каждый нормальный русский читатель, не вникая в содержание, испытает гадливость, так сказать, лингвистического происхождения.
Стал знаменитым буквальный перевод Львом Толстым слов Наполеона: «Дрожание моей левой икры есть ВЕЛИКИЙ ЗНАК». Всем понятно, что император не только одержим манией величия, но и попросту глуп. На самом деле Наполеон говорил, что, когда у него начинает дергаться мускул на ноге, это ВЕРНЫЙ ПРИЗНАК приближения нервного срыва. (См.: Виктор Шкловский, «Матерьял и стиль в романе Л.Н.Толстого «Война и мир»).
Досадно. Уж Лев-то Николаевич мог бы и не прибегать к таким дешевым приемчикам...

В «Пигмалионе» Бернарда Шоу один из персонажей, ученый-лингвист, говорит, что для овладения чужим языком хороший слух важнее хорошего артикуляционного аппарата. Я неоднократно имел случай убедиться в том, что певцы и музыканты легче и быстрее научаются говорить на иностранном языке почти без акцента.
Проблема «иностранного акцента», мне кажется, состоит не в том, что человек не умеет правильно выговорить, а в том, что он не слышит разницы между своим выговором и правильным.
Вот выходец из СНГ немецкое «g» произносит с придыханием, как украинское «Г». Вместо «gegangen» у него получается «hehanhen». Терпеливый собеседник-немец не выдерживает и поправляет, артикулируя очень четко: «ge-gan-gen».
- Ну да, «hehanhen»… - повторяет наш соотечественник с недоумением и легкой обидой. Что, собственно, не так?
Русскоязычным трудно дается немецкий предлог «ueber». Наши люди часто произносят либо «йюбер», либо «убер». Так же почти неразличимо отличие loeschen от loschen, Junge от Juenger. (Сочетания гласных „ O“ и „U“ с "Е" в данном случае использовано вместо немецких умлаутов).
Зато немцы не слышат разницы между мягкими и твердыми согласными звуками, особенно «л». «Угол» и «уголь», «люк» и «луг» для них звучат одинаково. Сосед спрашивает меня, как называется по-русски птица «штиглиц». Я отвечаю: «Щегол».
- Шчеголь,- старательно повторяет за мной немец.
- Щегол,- я стараюсь артикулировать очень четко.
- Na ja, шчеголь,- в его тоне чувствуется недоумение и легкая обида. Что, собственно, не так?
«Nastrovje» так, по мнению немцев, говорят русские, чокаясь. По моим наблюдениям, большинство немцев знает также «karascho, nitschewo, davaj-davaj».
Русское слова в немецких устах не сразу и узнаешь.
Но когда русскоязычный произносит, условно, «бюргерхаус», или «бангоф», или «Гете-штрассе», немцы понимают не с первого раза.
Кстати, можете ли вы, читатель, отличить английские «man» и «men»? Мне это иногда удавалось, но только в произношении американцев.

- Редактор засушил, выхолостил, спрямил, привел к стандарту, выбросил у меня всё яркое и своеобычное… Недаром говорят, что столб – это хорошо отредактированное дерево!
По-моему, графоманы и малоодаренные авторы жалуются на редакторов гораздо чаще, чем талантливые, с неповторимым слогом. Уверяю вас, все эти «яркости» и «своеобычности», которые при правке нещадно выбрасываются, в подавляющем большинстве случаев – просто стилистическая грязь, уродство, нелепые выверты. Нормальный, т.е. средней квалификации, редактор вынужден превращать это «дерево» в столб, ибо иначе пришлось бы оснастить его новой кроной (полностью переписать). А оставлять исходное безобразие почти нетронутым, ограничившись легкой косметикой, не позволяет чувство ответственности и совесть профессионала.
Сейчас все эти нестандартно пишущие господа, так настрадавшиеся от редакторского «выхолащивания», получили возможность публиковать свои тексты в авторской редакции, без редакторского произвола - предстать перед публикой, так сказать, голенькими. И хочется думать, что многие читатели смогли по достоинству оценить роль Редактора и Корректора!
«…Трудящиеся говорили: мы считаем большевиков и левых социалистов-революционеров революционерами за их активную деятельность в революции. Мы приветствуем их как стойких борцов. Но мы опасаемся их как властников, ибо они, восторжествовав за счет наших сил над буржуазией и поддерживавшими ее в ее стремлениях разбить революцию правыми социалистическими группировками, сразу выдвинули свою власть, от которой попахивает властью вообще, которая веками нас душит, властью, которая что-то мало видно, чтобы стремилась использовать свое торжество для водворения в жизнь идеи трудящихся самоуправляться у себя на местах без приказа и указа начальников».
Так пишет человек очень неглупый, оригинально мыслящий, наблюдательный, даже начитанный, но вовсе не искушенный в писательстве. С языком он обращается, как неумелый наездник с лошадью: и себя истязает, и благородное несчастное животное. Быть свидетелем этих мучений, т.е. читателем - тяжело и почти стыдно.

Можно привести много примеров стилевой дикости и языковой глухоты этого автора – Нестора Махно. Часть его воспоминаний была издана в первозданном виде, без редактирования. Другие же разделы, над которыми поработала опытная рука, воспринимаются совсем иначе. Можно сказать, только после редакторской правки миру явилось настоящее неповторимое лицо Махно-литератора.
Илья Репин и Федор Шаляпин стояли гораздо выше Нестора Махно в общекультурном отношении, да и в смысле литературной одаренности. Но книга Репина «Далекое близкое» - это Репин плюс редактор Корней Чуковский и минус многочисленные корявости и откровенные ляпы. Рекомендую всем желающим сравнить книги Федора Шаляпина и убедиться, что под редакцией Максима Горького он писал явно лучше, чем без таковой редакции.
Не верьте тому, кто жалуется на редактора, который «всё испортил»! И не верьте тому, кто говорит, будто редактор ему не нужен!

«Если я мешательно себя веду…»
Это Набоков, а не Солженицын. Придумывание новых слов нетипичный для Набокова прием, и в данном случае («Защита Лужина») странное словечко свидетельствует, что говорящий не вполне нормален.
Для Набокова типично неожиданное и ослепительное сочетание слов. Беру из первого попавшегося рассказа: «Глубокое, удобное рукопожатие», «условная улыбка», «хорошие мохнатые глаза» (ср. «бархатные глаза» у Лермонтова и «рогатые глаза Маяковского» у Валентина Катаева: оба автора особо оговаривают смелость этих эпитетов).
Изобретать новые слова не так уж трудно: заменяем корень слова синонимичным корнем, сохраняя приставку и суффикс, либо к тому же корню подвешиваем другие приставку и суффикс, либо все морфемы заменяем родственными. Например, на основе слова «неулыбчивый» конструируем «безулыбный», вместо «укрощать» - «умирять», вместо «дружеский» - «приятельный» и т.д. (Надо проверить: возможно, эти слова есть в Словаре Даля среди прочих диалектных, устаревших, вышедших из употребления).
Футуристы напридумывали множество неологизмов, иногда таких удачных, что даже удивительно, почему язык их отверг (чем «летбище» хуже «аэродрома»?), оставив буквально единицы (такие, как «летчик», «бездарь», с натяжкой – «громадье», «смехач» и др.)
Если следовать теории формалистов, новые слова писатель изобретает не столько для обозначения новых понятий, сколько для того, чтобы затормозить, затруднить чтение. Не дать читателю проскользнуть взглядом, но остановить его внимание. То есть усилить значительность говоримого.
Было время, когда Александру Солженицыну были нужны необычные слова («языковое расширение»), чтобы писать необычные вещи.
С середины восьмидесятых годов (примерно) вещи он начал писать довольно обычные, а используемый для этого необычный слог стал восприниматься как натужный, вымученный, нелепый - приглашающий к пародированию и удобный для пародирования.

В романе Набокова участник шахматного турнира «взял пункт», вместо «набрал очко». Может быть, писатель скалькировал иноязычное словосочетание потому, что потерял связь с живой русской речью? Но Набоков читал советские книги и журналы, в том числе шахматные. Может быть, ко времени создания «Защиты Лужина» выражение «набирать очки» еще не утвердилось в русской речи? А может быть, именно потому, что оно вошло в широкий оборот именно при советской власти, Набоков и не хотел его использовать? Н а з л о этому режиму и его мерзкому воляпюку…

Лев Толстой («Война и мир») говорил, что русскую песню поют, обращая внимание как бы только на слова, на смысл, а не на мелодию.
Ради смысла русская песня иногда готова пренебречь рифмой. Поют «Весь мир насилья мы разрушим», хотя в оригинале «разроем» (для созвучия со словом «построим»). Логично: мир можно разрушить, но не разрыть, этот глагол с существительным не сочетается.
Поют «Партизанские отряды занимали города», хотя пропадает рифма к слову «слава». «Партизанские отавы» - отвергаются. Тоже логично: отавы (травы, выросшие после покоса, положительный аналог «гидры контрреволюции») не могут занимать города.
У Михаила Светлова: «Родная винтовка, горячею пулей лети!» Для песни метафора оказалась слишком дерзкой, неприемлемой. Народная аранжировка эту фразу полностью опресняет, зато делает всем понятной.
У Павла Когана: «Пьем за яростных, за непохожих...»
Что за «непохожих»? На кого – «непохожих»? Поют «непокорных», пренебрегая рифмой с «веселым Роджером».
Правда, есть примеры обратного: смысл приносится в жертву рифме. Первое, что приходит мне на ум, это почему-то «…преодолеть пространство и простор». «Простор» - откровенно до наглости – лишь бы что-то рифмовалось с «мотором».

Высмеивать тексты песен – занятие из числа самых легких и веселых. Ловлю себя на том, что прокручиваю в памяти старые песни специально на предмет глупостей, ошибок и несообразностей.
Занятие это, конечно, недостойное, ибо из песни слова не выкинешь. И все же, не многовато ли слов, которые следовало бы выкинуть, если бы не этот запрет?
Тексты большинства песен и романсов - бессмысленны, банальны, незначительны. Это вытекает из природы жанра: мощная поэзия обычно отторгает музыку, музыка же некоторым образом лишает текст самоценности, т.е. мешает поэзии. Среди лучших русских романсов преобладают написанные на стихи совсем не гениальные - среднего и ниже среднего уровня. Разве не понимали Чайковский и Рахманинов, что Пушкин лучше Мея, Ратгауза и К.Р.? Но... Если поэзия, прости Господи, должна быть глуповата, то песенно-романсовая поэзия имеет право быть просто глупой.
Нельзя не заметить, что тексты советских «официальных» песен, кроме «объективно неизбежной» глупости, несут в себе еще особую, специфическую несуразицу.
В пятидесятые годы была очень популярна песня Захарова «Русская красавица». Там были такие строчки:
«Не она ли у дубравы,
Соревнуясь, косит травы?»
Слово «соревнуясь» - ужасно, просто омерзительно. Оно торчит, оскорбляет своей неуместностью, как, скажем, красный пионерский галстук при зипуне или кокошнике. Не может русская красавица с кем-то соревноваться, потому что никто с ней не сравнится – по определению, по песенным правилам. Не говоря уже о том, что кошение травы мало подходящее для соревнования дело.
Каковы бы ни были талант и мастерство поэта, он должен был это ощущать. Элементарная небрежность, лень поискать другое слово из четырех слогов с ударением на третьем? Вряд ли: варианты лежат на поверхности. Хотя бы: «на рассвете».
Вероятнее, начальство потребовало, чтобы в песне были приметы нового. Чтобы не просто русская красавица воспевалась, а русская советская социалистическая...

В армянском языке встречаются те же слова, что в болгарском. И та же фамилия Налбандян(ов).
Где Армения и где Болгария! Однако многие термины, относящиеся к ремеслам, совпадают. Например, «боя» (краска), «бояджия» (маляр), налбанд (кузнец).
Это заимствования из турецкого: и армяне, и болгары пережили турецкое иго. В русском языке тоже немало тюркизмов (след татарского ига). Даже «лошадь», кажется, тюркского происхождения.
И английский язык переполнен французскими корнями, в память о норманнском завоевании. И в иврит со времен вавилонского пленения вошли вавилонские названия месяцев.
Вот вопрос: каким образом при постоянной, негаснущей ненависти к угнетателям язык оказался таким податливым? И неужели болгары до владычества турок (те стояли уж никак не выше в культурно-техническом развитии) не знали, как называть краски и кузнеца? А если знали, почему свое исконное заменили чужим? Может быть, именно потому, что «ремесленные» слова чаще требовались в переговорах с захватчиками?
Ненавидя захватчиков - как перенимать их речь? Но, может быть, и не было ее - такой вот непрестанной, негаснущей ненависти? Вообще под силу ли народу нести ее бремя веками, из поколения в поколение?

Свежий анекдот: «В русском языке появились артикли, неопределенный – «типа» и определенный - «чисто конкретно».
А если серьезно? По-моему, иногда в русском языке проступают как бы зародыши артиклей. Мы говорим: «Я встретил ОДНОГО знакомого…» «Один» в данном случае, конечно, не числительное, а точный аналог неопределенного артикля (французского un, немецкого ein).
В басне «Лжец» Крылова встречаем: «мост-ат». Это загадочное «-ат» (другой вариант написания: «-от») - простонародный эрзац несуществующего в литературном русском определенного артикля. В болгарском ему соответствуют ЪТ, ТО или ТА – «законно» соответствующие определенным артиклям романских и германских языков.
(Повторяю, я не специалист и рассуждаю как дилетант.)

Одна из компьютерных программ дает оценку текстов с точки зрения их сложности и благозвучия.
Из любопытства я прогнал через эту программу «Я вас любил…» Пушкина. И вот что сообщила в итоге машина: легкость чтения - 93%, благозвучие – 91,5%, а уровень образования – 2,0 (то есть доступно второкласснику!)
Прекрасные показатели!

В книге «О писательстве и слоге» Шопенгауэр возмущается наступлением на немецкую литературную речь предлога «фон». В примечании к этому абзацу автор русского перевода (вышел в 1880-е годы) с тревогой говорит об аналогичном наступлении предлога «по». Мол, вместо правильного «отметка ИЗ французского», все чаще звучит отвратительное «ПО французскому».
Предлог «по» еще лет сто продолжал победное шествие, вытесняя обороты с «из», «для», «чтобы», «с целью» и др.
В последние лет двадцать сфера применения канцелярской речи несколько сузилась. Точнее, несколько изменилась сама канцелярская речь. Теперь торжествует предлог «О», вытесняющий обороты с прямым дополнением («Я считаю о том, что…», «Об этом можно утверждать») и другими предлогами («Я надеюсь о том, что… », «Я склоняюсь о том, чтобы…»).
Да, конечно, то, что сегодня воспринимается как нарушение нормы, через полвека может стать литературной нормой. Пока жив язык, «правильное» и «широко распространенное» совпадают не полностью. И появившиеся именно из этого проблематичного, с размытыми границами пространства слова и выражения попадают в лексикон - сначала с пометками «просторечное», «разговорное», «жаргонное», «вульгарное» и т.п. Потом они утрачивают всякие пометки, т.е. признаются вполне обычными. А бывшие вполне обычные слова и выражения начинают сопровождаться пометками «устаревшее», «поэтическое», «официальное» и т.п.

Язык далеко не всегда движется в сторону освобождения от запретов, «легализации» ненормативного. Вот примеры обратного движения: «блядословно» - из одного древнего православного чина, «жопие» - из надписи под старинной иконой Георгия-Победоносца (рифмуется с «копие»). А «хер», как известно, до сравнительно недавнего времени был абсолютно приличным названием одной из букв алфавита, как «аз», «ижица» и «ферт»
Что конкретно считается правильным и дозволенным, а что – неправильным и запретным, не так важно, как сам факт наличия языковой границы. Вести на этой границе пикантные игры – нормальный литературный прием. Переходить границу – ЧП, если не преступление.
Слово «преступление» я употребил не случайно. По моему глубокому убеждению, в языке ярко отражается, кроме всего прочего, мораль. Во всяком случае, для политиков и писателей - чьи слова суть уже их дела - стилевая неряшливость, тем более распущенность есть зеркало нравственной неразборчивости.
«Мочить в сортире», «жевать сопли», «набить морду»... Если так позволяет себе публично изъясняться видный государственный деятель, значит, он уверен, что пользование «низким штилем» укрепит, а не подорвет его политическую репутацию. Не означает ли это, в свою очередь, что общество уже не видит границы между нормальным и запретным? И полбеды, если бы это касалось только словоупотребления...
______________________________
© Хавчин Александр Викторович