В гражданской войне трудно разграничить жизнь фронта и тыла. Жизнь вне военных действий проходила в борьбе с дефицитом топлива и продовольствия и в привыкании к новым социальным реалиям. Усилиями советской литературы сложился стереотип, что все красные в одинаковой сте-пени переносили голод и лишения – и вожди, и рабочий класс, и Красная армия. Белое же офицерство предавалось кутежу, ело, пило как до 1917 г., за что собственно и сражалось в ту войну. Однако ситуация была куда более пестрой и там, и тут.
Большевистский лагерь привлек к себе разнообразную публику, случайную или даже маргинальную. Там можно было встретить и карточных шулеров, и парикмахеров, и женщин, которые прежде политикой не интересовались. Оказавшись в составе новой элиты, они стали вести себя в соответствии с собственным представлением о жизни привилегированного слоя. Традиции старого быта, принимаемые за норму жизни, вызвали явление, позже названное буржуазным перерождением. Как понятие оно появилось в послевоенные годы и закрепилось за бытовой стороной поведения. В годы Гражданской войны то, что комиссар или комиссарша немного форсят, вовсе не считалось криминалом. Быть хорошо одетым, иметь собственный, выделяющий из толпы стиль считалось необходимым в среде красных команди-ров. Так, один из них, Д.П. Жлоба, предпочитал носить вещи коричневой па-литры, чем завоевал особое восхищение своих бойцов. Ощутив себя благодаря военному времени как особую элиту, командирский состав по обе стороны фронта по мере возможностей старается обустроить свой быт с максимальными удобствами, а публичные действия совершать с большой помпой. Так один из военных деятелей Северокавказской республики А.И. Автономов свои приемы и поездки обставлял не иначе, как с царской пышностью, пере-езжая с места на место особым поездом с большой свитой и целым штатом прислуги, при этом называя себя народным вождем[1].

В соответствии с карикатурным образом белого генерала устраивал свой быт атаман Кубанского казачьего войска А.П. Филимонов – большой сибарит, любитель охоты и вечеров с роскошной сервировкой и гастрономическими изысками. Их посещали Драгомиров, Деникин, Эрдели, причем с женами. Но это было скорее исключение, чем типичное явление. Генерал В.А. Ажинов, представитель Войска Донского при Кубанском правительстве, который оставил красочное описание одного из таких приемов, в обычное время вел умеренный образ жизни, ведя счет расходам, поскольку жил на достаточно скромное жалование.
У господ строевых офицеров могло не быть денег отремонтировать обувь; бывало, они ели раз в день, а то и через день; у генерал-майора покуп-ка вишни на базаре относилась к экстраординарным расходам по кухне; получение какого-либо обмундирования с армейского склада предварялось длительной перепиской с интендантством. Генерал Ажинов летом 1919 г. просил начальника снабжения ВСЮР выдать ему два аршина брезента или парусины для шитья легкой летней обуви, в которой у него особенно летом крайняя необходимость ввиду ранения и отека ноги. Он понемногу распродавал не осо-бо нужные вещи. Хорошо зная бедственное положение офицерства, оказывал помощь совсем обнищавшим товарищам. Полковник Б. Литвинов в связи с этим писал ему: «Знаю, что это неприлично, но лица, подающие эту записку уже живут коммуной[,] и последний акт их деятельности была продажа шта-нов (белья уже нет). Не откажите как[-]то так устроить, чтобы они получили хоть белье». Решению материальных проблем офицерства должен был спо-собствовать созданный летом 1918 г. Союз общественных организаций им. генерала Корнилова. Он держал «экономические лавки», отпускавшие товар лишь по предъявлении соответствующего предписания, которое еще надо было выхлопотать[2].

Распределительная психология нашла себе место и на территориях антибольшевистских правительств, а не только в «Совдепии». Писать заявления на выдачу дров, керосина, обмундирования, тщательно обосновывая «настоятельную необходимость», было принято и там. Основной причиной была действительно страшная дороговизна на рынках.
Кубанская область по обеспеченности продуктами находилась в лучшем положении, чем Дон и другие окружающие территории. Поэтому местные власти проводили драконовскую таможенную политику. Так, пшеница, закупленная (!) Таганрогской городской управой для нужд города и включенная с разрешения Донского правительства в государственный (!) товарообмен между Доном и Кубанью, все равно была задержана на границе края[3]. Оголодавшие донцы умоляли разрешить им вывоз хлеба хотя бы в долг с тем, чтобы вернуть его с нового урожая, до которого уже оставалось меньше месяца, ведь в Таганроге уже совсем нет хлеба.

Россия сделала шаг почти на двести лет назад, когда между историческими и этническими зонами бывшей Российской империи вновь как до 1754 г. возникли таможенные границы. Чего было в этом шаге больше, политики или экономики; что было сильнее, желание защитить местного потребителя и уязвить соседа?
Тотальный дефицит повлиял даже на такую чисто коммерческую сферу как банковское дело. В обращении вновь образованного Кубанско-Донского международного промышленного банка к потенциальным акционерам в качестве цели деятельности был приведен не размер ожидаемой прибыли, а перечень тех товаров, которые можно будет ввезти из-за границы, обладая необходимым капиталом[4].

Жизнь гражданского населения при белых была более разнообразной по категориям достатка, чем у красных. Мелкие служащие, всякие барышни-делопроизводители в учреждениях получали мизерное жалование. Даже обед им должен был обходиться раза в полтора больше, чем та сумма, которую они получали на службе; не говоря уже о съеме квартиры. К осени 1918 г. большинство из них уже полностью обносилось: «Белье и все остальное износилось страшно, а чулок совсем нет»[5], писала из Одессы родителям в Новочеркасск генеральская дочь.

Финансово-промышленные деятели, скопившиеся в столицах различ-ных белых армий, располагали средствами. Именно они устраивали пышные приемы иностранных военных миссий. Пользуясь близостью к власти, они строили и пытались реализовать различные коммерческие проекты, справед-ливо полагая, что к послевоенной жизни надо готовиться уже сейчас. К слову сказать, сомнений в победе над большевиками в частных документах той эпоху встретить не довелось. Все считали, что это вот-вот закончится, и наступит прежняя жизнь. Те русские, которые оказывались за границей в 1919 г., стремились вернуться домой, потому что в Европе ощущалось сильное брожение; они ожидали там революционный взрыв, подобный российскому. Одна из эмигранток, оказавшаяся в Париже будучи вывезенной из Одессы на французском военном корабле, писала: «Хоть бы наша Россия до этого успе-ла встать на ноги… Здесь пресса сеет семя недоверия к России[,] что мол Колчак tsariste[,] и что идет реакция в России[,] и потом де контрреволюции не должно помогать!»[6]

Существовал достаточно узкий слой устроенной публики, которая пыталась воспроизводить заведенный порядок довоенной жизни. Это была группа лиц, получавших стабильное жалование. Как ни странно для военного времени это были профессора высших учебных заявлений, врачи, журналисты, артисты. Например, тогда, когда Дон и Северный Кавказ в 1919 г. были достаточно глубоким тылом ВСЮР, профессор права эвакуированного из Варшавы в Ростов-на-Дону университета И.А. Малиновский мог позволить отправить семью на отдых в Ессентуки. А в предыдущие военные годы она также покидала город на лето и в зависимости от обстановки снимала дачу: в 1917 г. – в Кисловодске, в 1918 г. – под Ейском. Как следует из сохранивше-гося дневника Малиновского, доход он получал от преподавания в нескольких учебных заведениях, от публичных лекций, в том числе и по линии Освага, и от созданного на кооперативных началах издательства, одним из учредителей которого он был.
Большинство городских жителей на территории Юга России, занятой белыми армиями, с трудом себя содержало. Товары были, не было средств на их приобретение. Мысль у каждого вращалась вокруг материальных вопросов. Боевой офицер, находящийся на излечении, стал настоящим бухгалтером, исчисляя причитающееся ему жалование. Развить. Вольноопределяющийся А.В., специально прорывавшийся из Москвы на юг с тем, чтобы сражаться в Добровольческой армии, ознакомившись с порядками тыловой и фронтовой жизни, начал мечтать подработать на перевозках товара по морю и заиметь таким образом «капиталец на черный день», чтобы начать новую жизнь вне пределов России.

Голод наиболее тяжело переживался в столицах и крупных городах центра страны. З. Гиппиус и Д. Мережковский ели капусту и были счастливы, потому что пока есть что менять на продукты. Сильные морозы, дров нет; «бывшие» пилят для топки мебель и отрывают паркет. «Вид обывателей по-мимо фантастического облачения обращает на себя внимание болезненным отпечатком на лицах. Физиономии у всех одутловатые, с мешками под глазами, с восковым налетом» (М.Д. Врангель). Как выразился А. Куприн: «Жить было страшно и скучно…». Когда читаешь описание Петрограда зимы 1919-1920 гг., кажется, что это описание блокады города, случившееся через 20 с лишним лет. «Не было в истории. Все аналогии пустое. Громадный город – самоубийца. И это на глазах Европы, которая пальцем не шевелит, не то обыдиотев, не то осатанев от кровей», провидчески писала Гиппиус. Еще не созданная А. Маслоу иерархия ценностей в ее интерпретации имеет другой вид: «…Холод хуже голода, а тьма хуже и того, и другого вместе», а все потому что в темноте невозможно ни читать, ни писать, т.е. занять чем-то мысли. Сытый мозг важнее сытого желудка. Но это для избранных. И неваж-но, какая идея властвует ими. В. Фигнер жила в Петрограде на 1/8 черного хлеба с овсом, получила малокровие, но смеялась, когда кто-то плакал, что уже никогда не будет «малины со сливками». Разве это главное?

Продовольственный вопрос в провинции, особенно в губерниях к югу от Москвы, имел свою специфику. Продукты питания у крестьян были, но они их скрывали, т.к. необходимых им товаров нет на рынке. Они мало выращивали и еще меньше продавали; предпочитали обмен. Деревня почти замкнулась в своем относительном благополучии. Популярный в начале ХХ в. журналист с амплуа «ругатель» М.О. Меньшиков выплеснул на страницы дневника свое нарастающее разочарование в народе: «…Бабы ценят картофель свой уже 2 р. фунт – и Боже сохрани хоть копейкой меньше! Ясно, что до глубин своих народ наш ростовщик, кулак, эксплуататор, спекулянт и все эти оттенки жадности до чужого распустились теперь махровым цветом»[7]. Но в целом, жизнь в провинции была немного легче, продукты дешевле и их больше. Обыватели небольших городков принялись осваивать премудрости содержания коров и коз; косили сено; ездили на сбор урожая в бывшие по-мещичьи имения, превращенные в совхозы.

Обособление деревни и ее принципиальная аполитичность имели место не только в центральных областях при красных, но и в казачьих – при белых. Жители ставропольского хутора во время обмолота хлеба скрывали бежавшего из плена красноармейца – машиниста паровой молотилки. Кубанские казаки расхищали лошадей из эвакуированных донских табунов, предназначенных для «ремонта», т.е. восполнения потерь, кавалерийских полков, тем самым, ослабляя боевую силу, державшую фронт против большевиков, в том числе и вместо них, отсиживающихся по домам.
Реквизиции как метод перераспределения ограниченных ресурсов в чрезвычайных условиях активно использовались как красными, так и белыми. Подселения и уплотнения на территории Советов по мнению бывших обладателей приличных квартир выглядят настоящим бедствием. А. Блок записал в дневнике 11 мая 1920 г.: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов – интеллигенции, музыкантов, врачей и т.д.». З.Н. Гиппиус иронизировала над беспокойством поэта, не вселят ли в его кабинет красноармейцев: «Ему следовало их целых “12”». Подселения имели не только практическую, но и идеологическую: «устроить жизнь в соответствии с идеалами коммунистического общежития».

В 1919 г. управляющий Северокавказским банком и личный знакомый кубанского атамана А.П. Филимонова Г.Р. Вильде оказался несчастным обладателем квартиры, приглянувшейся министру путей сообщения Донского правительства, который начал добиваться ее реквизиции. Вопрос о квартире Вильде даже стал предметом дипломатической переписки между Доном и Кубанью. Уезжая из Екатеринодара на пасхальные каникулы в Геленджик (март 1919 г.), присяжный поверенный Н.А. Плавтов, у которого уже была реквизирована часть квартиры под зимовую станицу (посольство) Войска Донского на Кубани, просит «постояльцев» проследить, чтобы оставшиеся три комнаты не оказались в его отсутствие реквизированными[8].
В Советской России вся жилплощадь была национализирована, и соответственно все, даже бывшие владельцы квартир, должны вносить квартпла-ту государству. «Белая» реквизиция сопровождалась составлением договора с владельцем квартиры и назначением ему платы за пользование помещением в соответствии с «Временными правилами», что было, впрочем, ниже свободной цены. Так, в ноябре 1919 г. официально установленная плата за реквизированные три комнаты в Екатеринодаре составляла 400 руб. А в январе 1920 г., когда город уже просто трещал от наплыва беженцев со всей европейской части России, ростовский профессор А.А. Алексеев, живя у знакомых, заплатил за комнату 5500 руб.[9].

Старые профессии приобрели новые социальные роли. Дворники стали после революции председателями домовых комитетов или управдомами, которые рассматривались советской властью как начальная ступень советской бюрократической системы. На них к примеру возлагалась задача организовывать уборку снега силами жильцов, при этом они смотрели, «чтобы бур-жуи работали как следует» (М.Д. Врангель). Принудительное привлечение к труду «бывших эксплуататорских классов» рассматривалось как форма их наказания и лишения привилегированного положения. По другую сторону фронта также использовали неисчерпаемый потенциал квартальных властей. Когда в русле проводимой линии на обособление Кубани краевое правитель-ство приняло Временные правила о порядке въезда в г. Екатеринодар (апрель 1919 г.), то именно председатели квартальных комитетов города обязаны были составлять списки постоянно проживающих, следить за несанкционированным проникновением в город иногородних и доносить о домохозяевах, предоставивших жилье без необходимого разрешения[10].
Таким образом, многолетняя война, сначала мировая, потом гражданская разрушила довоенное устройство жизни, как материальную сферу, так и психологическую канву. По обе стороны фронта сложились похожие формы организации тыловой жизни, что объяснимо как общей чрезвычайностью ситуации в воюющем обществе, так и единством общего предвоенного прошлого красных и белых.

Литература и примечания:

1.     Борисенко И. Авантюристы в Гражданской войне на Северном Кавказе в 1918 г. Ростов н/Д., 1991. С. 26, 28.
2.     Государственный архив Ростовской области (ГА РО). Ф. 841. Оп. 1. Д. 1. Л. 21; Д. 11. Л. 14, 105 об; Д. 12. Л. 19, 20, 31.
3.     Там же. Д. 9. Л. 159, 163, 164.
4.     Там же. Д. 11. Л. 105 об.
5.     Там же. Д. 3. Л. 84.
6.     Там же. Д. 3. Л. 95-95 об.
7.     Меньшиков М.О. Дневник 1918 г. // Российский архив (История Отече-ства в свидетельствах и документах XVIII – XX вв.) Вып. IV. М.О. Меньшиков. Материалы к биографии. С. 200-201.
8.     ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 3. Л. 87; 235-236; Д. 11. Л. 15.
9.     Там же. Д. 11. Л. 147; Малиновский И.А. Дневник (Подлинная рукопись хранится у внучки И.А. Малиновского Марианны Цезаревны Шабат, 1922 г. р. (Киев)). С. 168.
10.     ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 9. Л. 93, 96.

Первая публикация: Морозова О.М. Испытание бытом, или тыловые будни периода Гражданской войны в России (1917-1921) // Быт как фактор экстремального влияния на историко-психологические особенности поведения лю-дей. Материалы XХII Международной научной конференции. Санкт-Петербург, 17–18 декабря 2007 г. СПб., 2007.
____________________
© Морозова Ольга Михайловна