Кризисное

Тревога, тревога, тревога с утра, измятого, словно несвежие простыни,
и телеэфира продажная проза напомнит, кто нынче властитель и раб.

Пусть ком недоплат, недодач не достиг
смущенного сердца, ушедшего в пятки –
давно не живем, а играемся в прятки
с законом отечественных парадигм.

Я свитком свернусь, сохранив письмена,
пергаментом высохну, стоя в Собесах,
кружимая бесами, падая в бездну,
я буду стихами молиться, страна.

Новогоднее

Домовитый декабрь, прикрывая утраты,
побелил мой запущенный двор многократно…
Одичавшая елка под тяжестью снега
волка ждет… Не дождется… Истает, как не был,
первозданный декабрь ханукальной свечой
И, с гирляндами через плечо,
ужаснувшись растратам, пассивам, кредитам,
подсчитавши живых и еще неубитых,
будет тихо смотреть, как пытаются люди,
словно трутни, отпраздновать Святки – и в лютень,
прошлогодние даты исчисливать в хлам.
Gesus Criste! … этот кризис со льдом пополам…
Ново-старые годные елки застынут,
в продуваемых группках и снежных косынках,
будто нищенки…
     
Мозамбик

Говорят, в последний час, как в фильме, снова жизнь проносится в глазах –
а меня кружили серафимы, из углов смотрели образа,

и рвалось, как ветхая тряпица, мое сердце, не перенеся
боль несоответствия амбиций с разведеньем кур и поросят.

Врач кольнул не дозой анальгина: Сорок пять? Пажи-и-ли!.. – Пожила...
И опять сомкнули серафимы надо мною черные крыла…

Не спасло от бед образованье: крах стране – Гайдар – дефолт – Чечня…
…А в деревнях русских утра ранние, и – с рассвета вкалывала я
в огороде… куры… В это утро, с капельницей в обе-две руки,
я ревела, чуть живая дура, что умру, не видя… Мозамбик!

И зачем учительнице – Африка? На черта мне нужен Мозамбик,
если смерть с косой, знакомым абрисом, мне в окошко – адресно грозит?..

Врач бесплатно раздавал советы, чтоб, мол, затаилась я на миг –
но… вставали в Африке рассветы, над землей манящей – Мозамбик…

И светились маковки кокосов, шли слоны под обезьяний крик –
ни-че-го я, кроме абрикосов, не видала… Надо – в Мозамбик!

Никаких я денег не считала, где им быть? – но на единый миг –
русская учителка мечтала – хоть глазком! – увидеть МОЗАМБИК…

За окном январь. В палате – холод. Елку под гирляндами знобит…
Мне не нужен серп, зачем мне молот? – дО смерти хочу я в Мозамбик!

Ну уж, нет! – закручиваю фигу я, не пришла еще моя пора!
Я, покамест Африку не видела, ни за что не стану умирать!

…Так, с недосягаемой надеждой, зажила-а-ась на свете, как мне быть? –
поблагодарить хочу я нежно недооцененный Мозамбик.

Баллада о Детстве

Где нетающий снег на носу февраля под деревьями лег лабиринтом,
бродит детство, воруя кусочки угля, и морковки грызет половинку.

Ставит памятник детство, наверно, себе: два клубка откатав по проулку,
посиневшими пальцами, в пику судьбе, катит третий, поменьше – как булку.

И поставив три шара один на один, всунув угли и нос морковатый,
будет памятник Детству, как простолюдин, коченеть средь отчизны помятой.

Но заявят родители, целясь в окно, все права на бессильное детство:
«По дома- а -ам!» - и останется Детство одно,
не пытаясь с другими погреться…

А наутро какой- то забывчивый тип отколотит настойчиво – злобно
помешавший ему на пути снеговик, обретавшийся в скверике лобном.

И взошедшее солнце усилит процесс, истончая осколки и глыбы –
безымянное Детство, сбираясь окрест, станет влагой серебряным рыбам.

Весеннее

Цвела сирень!... С ума сойдя под вечер, запахла так, что стало выше сил
дождаться намечающейся встречи, и ветер эту встречу торопил.

Дрожало все в сиреневатом мраке, дышало все сиренью и весной,
сиреневые влажные собаки вино лакали лужицы цветной.

Рождалась ночь в тени сиреневеток… Лиловый дождь улегся на покой,
и мелких лун разменные монеты рассыпались сиреневой рукой…

Гроза

Брела гроза. Еще в начале мая – сырой птенец в соломинках гнезда –
через июль силенок набираясь, судьбой грозила тварям: «Аз воздам!»…

Она дышала инфернальным жаром, тягала пыль за белые вихры,
и хрипло перекатывала шарик, и шарился по небу этот хрип…

Стихало все под мандалой небесной, завойлочившей влагой горизонт –
брела гроза, куда глазам не тесно и становилась грозною грозой!..

Когда нутра ее клочкастый хаос сгущался с видом плоти на одре,
тогда с земли: « help!..water!. Got!.. my hоuse…» –
шипели губы как лица разрез.

И лишь мужик, не названный Андреем, в набедренной повязке из трусов,
горланил песни, пятый день не бреясь, допив уже врачующий рассол.
     
…Он посуху ходил, как входят в воду (виной тому инсульт ли, абстинент?)
не верил он ни в Черта, и ни в Бога, он знал: спасет лишь пиво, не абсент...

За пивом и пошел... Гроза сгущалась, скелеты веток ветром обнажив, -
так и ушел, сведя конец к началу, как в сферу Агасфер. Он вечно жив.

Есенинское

Офонарели одуванчики, девчата выросли из платьев,
вчера еще младенец – Ванечка курил, бранясь охрипло: "мать твою"...
И ветер задувал отчаянно коленки сбитые заката,
да ивы гибкие в молчании поклоны били виновато.
До дна просмотренный Аленушкой рябился пруд, подбитый тиной,
и грудь сосал младенец-кленышек, у кленоматери родимой.
Но шли – разорванными письмами, в себе слова еще хранящими,
(уже чернила растеклись - аминь) по небу тучи настоящие...

Июльская ночь

Плыла жара… И парафины свечек из дверцы холодильника стекали,
а ночь грозилась выспреться стихами, слагая зажигательные речи
над речкой, именуемою Ерик, наслав окрест звенящих камикадзе,
сопровождая лягушачьим джазом худых собак, сверлящих воем берег…

Стоял июль, июнь сожравший зноем, завив траву в охристое мочало,
и ночь, и юг, и степь – все истончалось до пленки пота в приступе апноэ.

…Девонский зной стекал по плаунам к кишащим океанам трилобитов,
гася водой жерло вселенской битвы, давая шанс не сотворенным, нам
преодолеть Творения зенит, и выжить, понижая Веры градус…

...Зарницы, словно бабочки, игрались, и я пред Богом – чистый прозелит...

Июль, июль, оле-оле-оле! Где твой Вратарь, впустивший солнца мячик?
Идем ли на грозу? Здесь, на селе, от метеочувствительности плачут.

Художник

Созревший день свалился наземь – июль от краешка открошен.
Противницею эвтаназий дрожит заката плодоножка.

Упал… Из горсти урожая распятого нулями года.
Акации в верхах дрожали как пальцы старого банкрота.

Упал!…Уже не осязаем… Но горизонт зовет маняще
В Моне, Гогена и Сезанна и в краской выпачканный ящик,

где спят до судного рассвета этюдник, тюбики и тубы,
зеленые коленки веток могли бы вырастать оттуда…

Иии – смялись! – острым мастихином краплак и крон в инцест духмяный:
камлает новую картину немой художник безымянный,

безликий – лишь глаза и кисти (в зрачках закат лампадой тлеет),
и пахнут мокрой пылью листья на вечереющей аллее.

…И словно на холстину краски, ложился день в шкатулку века
раскрытую волшебной властью великой воли Человека.

Осеннее

Из проулков чешуйчато-лиственных в полушубке овчинном,
смотрит осень на каждого пристально, для нее, что грачи мы –

хлопотливые, верные, здешние… В своих гнездах дырявых
пережившие Сталина с Брежневым – обескрылились зря мы…

Листья падают – падаль! – крылатятся напоследок – не птицы ль?
Их полеты оплаканы-плачены, нам бы – с круга не сбиться,

торопиться, пока не нахмурилось, выпить тления хмель –
пока солнце, как сонная курица, щиплет облака мел.

В переулках бугристых и пристальных, не скрывая причины,
тонет осень. И все ее признаки в хриплых криках грачиных.

Сто-лицый город Ростов

1. китайское

Великий брат, забытый хунвейбин, с тобой мы дышим воздухом одним,
и веселимся даже от души с согражданами гада Чан–кай–ши.
Не ханку пьем – ростовский самогон, едим лапшу под русскую редиску
в квартире, что столыпинский вагон, где двадцать человек – одна прописка.

А иногда, наполоскавшись щей, косим глаза в китайском ресторане,
и душу бы продали за юани или рагу из кошкиных мощей:
так хочется за синие моря, в незнамый мир, за тесные кордоны,
что соблазняет шелковый наряд официантки – приручить дракона,
узнать, постичь, догнать, схватить, запрячь, на хэппи энд надеяться и верить,

и жить, и никого не укорять. Хотя бы равным быть, по крайней мере.

2. корейское

Хорошо корейцем быть: « Тэквандо!» – вскричать при споре,
Я пытаюсь подсмотреть через щелочку в заборе:

золотистый лук растить, тонкой торговать морковкой -
хорошо корейцем быть, удивляя всех сноровкой!

Хорошо корейцем быть…Каном или, может, Шином.
Рецептурником старинным русских братьев удивить.

Звонкой песнею в ушах – Цоем или даже Кимом –
запятаей на полях Сонов или Эмов спины…

Хорошо корейцем быть. Лучше даже кореянкой!
И две Родины любить, быть Анитой, а не Анкой,
свежесть утренней росы гордо проносить в Расее,
полтора столетья сея горький рис – поди, рассыпь…

Печь крахмальные блины – лик луны тысячелетней,
и еду своей страны щедро отдавать за деньги…

Вытирая с рамок пыль пожелтевших фотографий,
собирать по крохам быль или небыль биографий,

исступленно вспоминать
иероглифов значенье –
холод самоотреченья,
ужас самоосознать…

3. армянское

О чем твой плач, дудук печальный? Твой голос утихает в стон,
когда волшебными ночами трепещет бабочкою он
перед окном закрытым мира? ...Когда потерян друг и брат,
о чем поешь в ушные дыры, плененный видя Арарат?...

Но от причастности к истокам, от Веры, твердой, что гранит,
наверно, голосом пророка поет дудук со стен Ани.

И пусть высок и недоступен в великой скорби древний стон –
затихнет не оглохший путник, ища креста или икон.

Пускай подернута патиной многострадальная судьба –
у плакальщика-армянина печаль не тает на губах…

Не плачь!.. Из слов и слез горючих, преображая прах и тлен,
выковывался твой могучий златоподковый Айбубен,

и пишут рукописи снова, армянским вторя голосам …

Не плачь, дудук! Хранитель Слова – восстал из камня hАйастан!

4. областное

Там, где мухи жужжат от тоски и от зноя,
в пресном воздухе чайки секут голоса,
я живу, но не жизнь это – что-то другое,
вроде жажды побега в поля и леса.

Там, где минусом пал горизонт плосколицый,
где за домом не видно соседских домов,
я живу – у майдана казачьей станицы,
что пылится и втиснуться между веков
норовит. Все, рыхля и копая
тонкий бархат Земли, так радея о нем,
то штыки, то монеты татар извлекая,
называют «левадою» свой чернозем.

В доминантных замесах густеющей крови
и сарматская твердь, и османский порыв,
здесь скифянки глаза и хазарские брови
самогон с табаком на две трети закрыл…

Нет набегов веселых – их чартерным рейсом
ни за что не покрыть: ни размаха, ни мзды…

Соблазняет кино полным банковским кейсом,
до которого им – до небесной звезды!
Скукота…В потребительской скудности роясь,
ни надежды, ни выхода – нет, не сыскать…

На прямой, без извилин, равнине и – строем! –
остается копать, и копать, и копать…

5. батайское

Среди красноватых обветренных лиц батайчанок
моя бледнолицесть снискала индейскую кличку,

и пачка таблеток, минуя сердечную чакру,
меня понуждает писать почему-то о личном.

А под маникюром измученных буквами пальцев
свиваются гнезда из веток и листьев опавших,

и ручкой квартальная бьет в мою ставню, что палицей
и я затихаю, как под гербицидами пашня…

Все как то не вовремя, я не успела, простите,
на радость врагам, на досаду друзьям и потомству…

Запела по-ангельски сильно озябшая птица,
а слышится: «Сапиенс, сапиенс, сапиенс хомо»…


8 августа 2008 года

Ростов затих под вспышками Цхинвали: «Авось, – подумал – мимо пронесет»…

И, как в тридцать шестом году, вначале, молились все: Аллах!..my Got!..мой Бог!..

Моя…моё…дай мне…меня помилуй… Не чувствуя единства Бытия,
одна страна другие раздавила, а каждый думал: хата – не моя!
Женились, хоронили на кладбищах, и осенялись праведным крестом,
заботились о счастье и о пище в зачаточном году 36-м!..

Но – шла война, выламывая двери, съедала всех, любимых ли, чужих…
Война вокруг… А хочется поверить, что августу я посвящаю стих?

Кровь пролита – молчать невыносимо! Вновь августейший Август небо злит…

…Шестого разбомбили Хиросиму. А всем казалось, – мимо пронесли.


Последний автобус

Во чреве Матери Великой тепло, уютно, душно так,
как в этом – до бровей забитом – автобусе, где за пятак

с утра бы сделали котлету… Дыханьем жарким разогрета,
отдельно взятая страна с невидимым, но верным кормчим,

плывет, усталая, в тиши, соединяясь целью общей –
домо- о - ой!...И потускневший шик не приглашенных на свиданье,

в окно уставившихся дев, дает возможность мужней даме
разговориться, осмелев. И мягкий говорок, что в бане,

«за жизнь, за горе и судьбу» – что соусом в консервной банке
перчит, умасливая путь.

Уже писались телефоны, жевались чьи -то пирожки –
существовала вне закона республика, возможно, Шкид…

И вез сияющий автобус пещерную общину в темь,
и общим был очаг растоплен, и общим пережитый день…

…В туман сойдя на остановке, как новорожденный – впервой –
хватаю воздух я неловко и плачу, растекаясь в вой,
среди холодного безверья, средь листьев, павших прямо в ночь,
что отхлестал холодный ветер, как провинившуюся дочь.

…А недосказанное слово, пресветлой тайною маня,
для губ предназначалось новых, не ведающих про меня.

Баба

Как ты далек от идеала, попутчик мой! Мучитель мой…
Я, словно статуя, стояла всемирных и немирных войн -

окаменеть и не оттаять; войти по ягодицы в дерн!…
Лисица будет тихо лаять, неся щенкам кровавый корм.

Мои – уже в охоте сами и мимо рта не пронесут,
патриотический гекзаметр не сложат – но не в этом суть…

Застыну – тихо в чистом поле, в замочке – пальцы над лобком,
в глазах – ни радости, ни боли, ни горя – горизонт кругом…

Come on! – вальпургиевы ночи нетрезвых бардов с бардаком,
пока им графоманский кочет не клюнет в темечко – Come вон!

И, снова в тишину впиваясь базальтным, выстывшим зрачком,
всколеблюсь в знойном ретро вальсе, заглатывая в горле ком…

И если в вашем диком крае иссякнет приступ суеты,
я – здесь. Гранитно. Но на грани – я просто баба. Кто же ты?

Задумчивое

Затихну на грани травы, на грани ракушек и глины,
в предчувствии необоримом, что мертвым откроется Высь…

Увижу пыльцою цветов и спорами мхов и тычинок:
теряет навеки дивчину, как бабу с повозки Ростов.

Мой голос стал слышен едва средь города в жилах асфальта
и все, кто «любимою» звали, забвения пили отвар.

Но, тело стыдом теребя, душа проступала живая,
ростком золотым прошивая следы обретенья себя:

то божьи взошли семена сквозь очи и поры – навылет –
туда, где космической пылью выводят судьбы письмена.

Гремел галактический гром, Землей различимый едва ли –
судьбам имена раздавали, как сеяли в каждом добро…

И полнились очи до дна, и стало мне имя – Кассандра:
так сходит на малхут* бина**великого Света касаньем…

Но, времени путая ход, решенных Судеб отпечатки,
с небес засевали тетрадки, случайным вспухая стихом,

и слов удушающий ком уста разверзал предсказаньем,
а счастью ли быть? наказанью? – поэту не ведать о том…

…Вернувшись, я смолкла, как тать, среди лабиринтовых улиц:
мне буков свинцовые пули дрожащей рукою катать.
_____________________________________________
*Малхут – в науке Каббала название одной из сфирот. Жажда получения.
**Бина – одна из высших сфирот. Сила отдачи.

Уличное

Мимо рук, шелестящих: «Копеечку…» - научусь проходить,
мимо старой ростовской скамеечки – научусь не любить.
В переходах подземного города, словно в певчей гортани,
ярость верхнего господа гордого – запечется у рта.
Запах денег. Листвой беззастенчивой вся кумирня полна.
С гонораром поэзия венчана – горемычьем больна.
Но вольна рифмовать безразличие с отраженьем икон
и стучаться в резные наличники одиноким перстом.

Ностальгическое

О, дикая степь! Наконечники стрел весной, прорастая, травою звенят,
а юный хазарин еще не успел цветущих лугов ощутить аромат:
хозяин – сармат…

И снова взрывают копыта коней и топчут багряную дикую степь
и травы, лишенные цепких корней, семян не просыпят – уже не успеть:
хозяйкою – смерть…

Но тянется вольница, пряча оскал, меж каменных баб, иссыхая, туда,
где пеной прибоя пришита к пескам Понтийского синего моря слюда:
хозяйка – вода…

Алан на Европу гонял свой табун – никто не вернулся назад, в ковыли,
и ел коченогий приземистый гунн куски окровавленной дикой земли,
валяясь в пыли…

Всю радугу нынче буланый обгрыз, копытя в неволе отраву степей,
и пахнет полынью земля Танаис, и дарит свой орден колючий репей,
таясь меж камней…

Печальное

Стекают наши соки от миллиардов тел
в нефтЯные протоки, в алкидный беспредел;
с ним не пересекаясь, текут потоки вод –
что тело, напрягаясь, Земная твердь живет.
И мы, земные блохи, царапаем покров,
высасываем крохи для пламени костров
и дохнем на пороге…


ЕГИПЕТСКИЕ СТРАДАНИЯ

Метаморфозы Нефертити

Ты слышишь, лошадка, покрытая ласковым потом:
по этой дороге, откуда ты только свернула,
жила лошаденка, похожая мордой на мула,
мучимая жаждой победы и тяжкой работой.

Она умерла, не дождавшись медали на гриву,
и только цветы из букетов срывала губами,
она была лидером в этой округе и примой,
она говорила, что кони не будут рабами.

Я вам говорю, госпожа кобылица в забаву,
чтоб Ваш кругозор расширялся, моя Нефертити,
мне стыдно припомнить, как торбу овса вам совали
мои прародители, вас угнетая. Простите.

Поэтическое

Настало время для качков и недоучек,
тебя оправою очков намного круче.

Поэт – со свитками приник к прожилкам света,
наверно, клеит позвонки – убрать поэта!

И лучше бы ему молчать, остаться в коже:
ему закроют рот, он в чат зайти не сможет…

Наскально живописен фронт стены в граффити,
и сумеречен сленга понт у нефертитек…

Догэпэушились, ежи, прости…берийцы:
неисповеданный мужик пошел в убийцы.

И жжется Каина печать в седьмом колене…
(Тебе же сказано: молчать! – как нынче Ленин)...

...На вечный срам поставишь храм – он станет склепом,
а безмогильный Мандельштам,
а безмогильный Мандельштам –
в прожилках света.

Молчаливое

Помолчим. И в звенящих длиннотах, словно в посвисте ветра в ушах,
ощутим, как минуты круша, приближается Стикса болото...

Что ты, что ты?.. - давай запоем, зашумим, закричим, заиграем!
Так тростник, зацепившийся с краю, над стремниною Стикса склонен.

Он течет вездесущим потоком, проступая сквозь зыбкий уют...
Может, люди поэтому пьют, полнясь водкой, что жаберным соком?

Радикулитная песнь о любви

Любить, что б встав с саднящей поясницей, идти к тебе с надеждою в лице.
Когда б не боль – взлетела бы, что птица,
за право петь на стоптанном крыльце!
А будь забор единственной опорой – преодолев нагроможденье плит,
идти к тебе уверенно и споро, через смешной, как жизнь, радикулит!

Не до аптеки. И цена вопроса растет согласно тиканью часов.
Когда б не боль – что? – два квартала кроссом,
в ответ на зов, звенящий, знойный зов…
Успеть – пока на вечную работу ты не уйдешь, терзая телефон;
поцеловать – и, обливаясь потом, сейчас ползти, закусывая стон!...

Любить! – навечно, навсегда, не глядя, не разлучаясь мыслью ни на миг,
не чуя смерти, ревностного яда, не различая, где лицо, где – Лик…

Еще раз про любофф

Тебе бы смокинг, туфли «Макаронни»,
(я представляю торс, жилетом сжатый) –
пускай детей я не тебе рожала,
сегодня праздник в поднебесном доме.
Неважно – будет самба или румба –
нам взгляда предовольно для экспромта,
и – только шаг! – навстречу будет трудным,
потом пускай навеки буду проклята.
Ты видишь меня в платье голубином,
со шлейфом и открытыми плечами?..
…Мы так в пути с чужими одичали,
что невозможно выдохнуть: «лю – би –и - мый!..»

Прощенное

Сходила с ума, как сходила когда–то к гадалке,
и слушала-слушала-слушала чьи – то стихи:

набор заклинаний свалявшейся храмной весталки
в безбожные ноздри вдыхала как чьи-то духи…

Ничто не лечило: ни рифма, ни карточный козырь,
ни проповедь - слоганы из перекушенных слов,

но спас Кто- то ясный от водки и даренной дозы,
скрепивши костяк моих крепко осевших основ…

В плену не была, не сидела, не член, ни по пункту
и вдовью солому роняла с косой на плечо –

так что ж, неизбывно душа моя верная бунту,
все плачет о чем-то, и даже не знаю – о чем?...

Но это не в тему, так было – стенали в пустыне…
(Юродивой делаюсь? – в зеркало глянь и не льсти…)

Но крючится тело, шагренево просит гордыня
свернуться в сухарик и каждому молвить: «прости».

Оптимистическое

А время заката стекает быстрее восхода,
и капли надежды уже не дрожат на стекле,
но тем удивительней новая елочка года,
что так соблазняет взлететь на поганой метле
и – навзничь в поземку – остыть до твердыни металла,
но не раствориться в угрюмовом скопище дней!
…Я стала кристаллом. Обкатанным жемчугом стала.
А розовый жемчуг заката намного ценней.

Башмаки

В башмаках, столь широких, что левый – правым
рад служить, без ущерба родным мозолям,
собирая уроки – большие в малом –
треплет Старость нервы… Да кто позволит
…говорить беспрестанно, слепив обиды
в комковатый платок, отчего-то влажный…
…реагировать странно, если чтению Библии
предпочтительней Толкиен, толкующий важно…
…если телу, взыскующему объятий,
когда день от счастья в ладонь крошится,
вездесущая Старость мешает ядом
замереть в экстазе на пике жизни…
…Отучить заботиться о жилище
так нетрудно было младое племя,
что теперь под логово ищет-рыщет
конуру, высевая в песок семя…
Я латаю хату с большою печкой,
убираю полати, копаю грядки…
Скоро старость. Сказать моим детям нечего.
А свои башмаки привыкаю прятать.
___________________________
© Ульшина-Койсужанка Галина Григорьевна