В режиме высоких температур

Знакомство со стихами Валерия Рыльцова произвело на меня ошеломляющее впечатление – и это впечатление до сих пор не потеряло в своей первоначальной силе. Я сказал бы так: Рыльцов – не человек, пишущий стихи. Он человек-поэзия, человек-стихи. Человек, для которого поэзия не есть нечто «прекрасное», но для которого она – часть жизни, условие её, форма, проявление жизни. Тема у Рыльцова не старается проехаться зайцем, не оплаченная глубоким переживанием; ему не до игры в слова, у него пастернаковское отношение к творчеству: «О, знал бы я, что так бывает!..», и, читая его, мне не нужно никаких доказательств душевной причастности автора к тому, что он пишет, меня убеждает сам текст. Здесь говорить об «удачах и неудачах художника» бессмысленно. Его поэзия работает в режиме высоких температур, когда мысль и чувство находят кратчайший и безошибочный путь к сердцу человека.
Поэзия Рыльцова – поэзия сердечных переживаний, это – свежесть рифмовки, соприкосновение формы и сейчас только влагаемого смысла, постоянное наполнение стиха новыми сутевыми потоками, пугающе-напряжённая интонация, какой-то неизбывно-драматический, глубинный, тормошащий гул, наброшенный на ритмико-мелодическое чередование нашей речи, ни на минуту не замолкающая, крайне неуютная мысль высокого накала… Что подчас пугает, будоражит. Но такова настоящая поэзия, то есть поэзия глубокого чувства, которому на службу поставлена безупречная и, я бы сказал, изощрённая техника.
Многие стихотворения Рыльцова остросоциальны, для них характерна внутренняя жёсткость, и мир в таких его стихах распадается, уничтожается; поэт убеждён, что современная картина мира неотделима от реалий научно-технического прогресса.
И светлый эрос любовных стихотворений Рыльцова, светлых, бесконечно трогательных, полных благоговения перед женской красотой – и физической и душевной, – и напряжённые, немного усталые философские раздумья, с которыми он посредством рифмованной речи делится с дорогими ему друзьями, полны задушевности, искренности, доверительности и какой-то трогательной сердечной незащищённости от жизни. Поэт даёт нам ощущение подлинности (под оной я подразумеваю вовсе не душевную распахнутость и искренность; другое – отсутствие дистанции между пережитым и выраженным), полной оплаты счёта. Его лирика «моментальна навек».
Да, действительность Валерия Рыльцова трагична, иногда – до предела, катастрофа в ней – как бы нормальная среда обитания и человека, и поэта. Но, что ни говори, его действительность преображается, – преображается с помощью образа, метафоры в сторону душевного роста, в сторону добра и света.
Добро и зло, свет и тьма, несмотря на их неизбежное соседство, должны не взаимопроникать друг друга, но – друг от друга отделяться. А художник должен – сторожить границу между ними, присматривать за ней: во-первых, чтобы охранять добро от зла, во-вторых, чтобы не позволять им смешаться, иначе в результате может получиться нечто серое, тёпленькое, безликое, никакое. Убеждён, что Рыльцов эту высокую задачу выполняет.

Эмиль Сокольский

Опубликовано: Литературно-художественный журнал «Ковчег», №2(23), 2009, Ростов-на-Дону; http://www.kovcheg-kavkaz.ru/



Наедине с собой
(Ночные голоса)

Что за слова ты некогда связал
В ночном бреду – практически неважно,
Россия не обитель, но вокзал,
Который возникает неотвязно,
Когда разборки с переменой дат
Одушевляют местных геродотов
Путь прозревать. Быть может, холода
Тому причиной? Гены идиотов?
Но нет покоя. Надо превзойти
Всех недругов, что исподволь язвили,
А что до направления пути…
Все станции на трассе – узловые.
Итак, Россия. Ветер и мороз.
Мне б кипятку – чайком чуток согреться.
Но раз вокзал, то первый же вопрос:
Где тот старик, что клялся лечь на рельсы?

«Да пусть его. Ведь поезда давно
Не ходят, да и рельсы умыкнули,
Но если ты с державой заодно,
То не горюй, зато в избытке пули!»
«Но шахты на замке и рвётся вон
Сокрытая подземная угроза…»
«При чём тут уголь?» «Как же без него».
«А, ты опять про эру паровозов.
Но той страны на карте мира нет».
«Но тот же страх, когда мороз и ветер.
И если нефть поднимется в цене…»
«То нам подавно ничего не светит».
«А если Запад…» «То же, что Восток.
Во всех краях мы в кознях преуспели.
И если смерть – эквивалент пустот
Внутри и вне, то мы почти у цели.
Едва ль не на нуле гемоглобин,
Зато на марше строевые роты».
«Но уголь выдирают из глубин
Не для того, чтоб создавать пустоты».
«Ну, не скажи. Припомни эру ту –
В пространстве от Европы до Китая
Держава созидала пустоту,
Через плаценту ужас нагнетая».
«И этот ужас всё ещё гнетущ,
И лишь стихи…» «Молоху не помеха!»
«Локация опустошённых душ».
«С ничтожною надеждою на эхо.
Где властвует асфальтовый каток,
Там нет ответа импульсам радара».
«Опять вокзал. Да где же кипяток?»
«Другой старик растратил для пиара,
Ведя в тупик». «Но нынче путь иной».
«Вглядись, он верен только на бумаге».
«Но флаг сменён на башне крепостной…»
«О, Господи, ты всё ещё про флаги!
И царь, и президент, и падишах –
Погонщики бессмысленного стада».
«Но разговоры с властью по душам…»
«По-прежнему предательством чреваты».
«Суров державный климат…» «Спору нет.
В России что ни день, то непогода».
«Дыханье зла гуляет по стране».
«Ветр октября семнадцатого года».
«Истории пропущенный виток –
Пространство для разгула беззаконий…»
«Морковный чай, бесплатный кипяток –
Всё это там, в отцепленном вагоне».
«Но жребий наш…» «Бравада наглецов».
«Но зов трубы…» «Служение химере».
«Но был же путь…» «Да замкнутый в кольцо».
«Но был же смысл!» «Ты в этом так уверен?»
«Судьбу за реквизит благодаря,
В огне боёв и в ледяной купели,
Сдвигая горы и творя моря,
На сцене той мы многое успели».
«Да просто пафос дутых величин
Был приумножен дурью молодою».
«Но звёздный рой над соснами в ночи!»
«Те сосны, друг, под чёрною водою.
И жизнь твердит, что этой круговерти
Земная не выдерживает твердь».
«Но есть любовь – лекарство против смерти».
«Безумство, приближающее смерть.
Тебе не надоело быть мишенью,
Когда в чести набитая мошна?»
«Любовь по сути – жертвоприношенье».
«Но эта жертва женщине смешна».
«Но жизнь полна, покуда плоть пылает».
«Но весь твой выбор – послужить вибра-
Тором, когда того желает
Скандальный клон Адамова ребра.
И вся любовь – одни телодвиженья».
«Но в одночасье сгинет без следа,
Кто избежал закона притяженья
Оскомного библейского плода,
Сорвать его… Да не хватило роста».
«Нет кипятка, не ходят поезда».
«Не забывай о звёздах…» «Да, и звёзды
Всё падают, как знаменье Суда».
«Но жизни цель…» «Лишь привыканье к дозам
Тоски и боли» «Дивный Божий дар».
«Где истина соседствует с доносом
И сдуру попадает под удар.
С ума сводили многих, ты не первый,
Романтики болотные огни».
«А что теперь на родине?» «Маневры.
Зачистки полигонов болтовни,
Я ж говорил, что пули, блин, в избытке.
Заткнись, пророк, и впредь не мельтеши».
«Нет, продолжай бесплодные попытки
Бесплатной трансплантации души
Посредством сотрясания пространства
Метафорами, рвущими гортань…»
«Гляди, однако, ветер дальних странствий
Для болтунов попутен…» «Перестань,
И стрелки переставь на циферблате –
И век другой, и нет былых оков».
«Но вожаки, гляди – все те же бляди,
Что исстари морочат дураков».
«Да что до них, покудова витален
Дуэт: адреналин-тестостерон».
«Не стоит отвлекаться на детали,
Когда вокруг роение ворон.
Здесь Божий дар оболган и поруган,
В загоне честь, в фаворе нувориш,
Гремит страна по дьявольскому кругу…»
«В отцепленном вагоне, говоришь?..
Притягивая молнии и беды,
Здесь наш удел – на топях ладить гать.
От звания опального поэта
Во все века не должно отвыкать.
Быть заодно не с демонами мести,
Но в сочетанье тени и луча,
Как силуэт, что ночью на разъезде
Поднял фонарь на уровень плеча.
Собрат сказал, я подпишусь под этим,
Что равновесье снова на весах,
И, значит, мы всем странникам посветим
Здесь, на земле и после в небесах…»
«Ну, надымил. За твой угар и чад
Сородичи осудят и охают».

Соседи в стену смежную стучат
И голоса сконфуженно стихают.


* * *
Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,
Закричать не моли дозволения – с чёрным небом один на один –
Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…
Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен
Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным
Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.
Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,
Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.
Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,
Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток
И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,
Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.
У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,
Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…
Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,
Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.
Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,
Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…


* * *
Чем весомым, опричь Зодиака, ты по надолбам жизни ведом?
Иероглиф дорожного знака искажён наслоившимся льдом.
Чем земным утешаться поэту, чуя лёд вдоль спинного хряща,
В холода, когда недра планеты остывают, твердеют, трещат?
Так глотай на потухшем вулкане валидол, седуксен, цитрамон…
Не успевший расплавиться камень станет прахом к исходу времён.

Тот, ночной, кто единственно вправе сдвинуть грань между злом и добром,
Твою пьесу бессовестно правит воронёным вороньим пером,
Чтоб ни гурий тебе, ни валькирий – только эхо чужих голосов…
Не с его ли подпиленной гирей ты хлопочешь у чаши весов?
Арендатор дырявых скворешен, твой приют заметает пурга,
Ты давно уж измерен и взвешен, «признан лёгким» – и вся недолга.
Возомнивший себя Одиссеем пешеход от столба до столба,
Бестолково бредущий доселе, оскользаясь при слове «судьба»,
Производное низких сословий, слов заветных увёртливый тать…

Кто посмеет ему прекословить, кто решится тебе подсказать –
В ересь впавшему, сиру и нагу – направленье к земному ядру,
Круглой льдинкой дорожного знака обречённо торча на ветру.


* * *
Там, где права на строчку в анналах добивалась твоя правота,
Где чесночный душок аммонала над горой после взрыва витал,
Как вгрызался ты в чёрствый, насущный уходящей эпохи ломоть
Над рекой, беззаботно несущей в океан протяжённую плоть.
Промывал ты с восторгом детсада суррогат золотого песка…
Где осел тот зыбучий осадок – слизь, аллювий, слепая тоска?
Для чего искушается словом именительного падежа
Вовлечённая в поиск съестного, начинённая желчью душа?
Прииск лопнул. Пусты отговорки. Убылая вода холодна.
Слизняки, отрастившие створки, выпирают из смрадного дна.
Антураж утонувших империй разлагается, где ни копни,
Ихтиандрам, идущим на берег, до костей разрезает ступни.
И не важно, какие знамёна молодые придурки несут,
Коль любой псевдоним Вавилона не меняет банальную суть.


* * *
Печальна ночь, а высь от звёзд пестра.
Ресницы огорчив неистребимой влагой,
Потворствую рождению костра
Исписанной в беспамятстве бумагой.

Горят мои слова, мой вклад в «культурный слой»,
Языческая дань началу новой эры,
Становятся реликтовой золой
И, несомненно, частью атмосферы.


* * *
Выпускники последнего семестра,
Межзвёздный газ пронзая, помолчим,
Как звёзды, не включённые в реестры
За малостью заштатных величин.

Лох, не успевший подложить соломки,
Скрой под улыбкой хмурое лицо,
Притягивай песчинки и обломки
И строй свое Сатурново кольцо.

Но если притяжение поэта
Две-три звезды не в силах удержать,
То грех кичиться формой и сюжетом
И Господа бахвальством раздражать.


* * *
Памяти Ольги Довженко

В струях быта пусты ли, теплы ли
Острова, на которые мы
Не ступали. Верней – не доплыли
До которых. Из лодки, с кормы –
Только зыби, да берега морок,
Где разверзнется грунт под стопой
Квартиранта лачуг и каморок,
Что истратил талон гостевой
Для тщеты зарифмованных жалоб
На кремнистость дороги прямой.

Пустоту, что по курсу лежала,
Не сравнить с пустотой за кормой,
Оттого, что действительно поздно
Хлопотать у погасших костров.
Осыпаются в августе звёзды,
Продолжая реестр катастроф,
Там, где фора – юнцам бестолковым
За рулём колесницы судьбы,
Что давно не теряет подковы,
Прёт вслепую, врезаясь в столбы.

От расплющенных автомобилей,
От растущей вокруг пустоты,
Есть убежище – остров Кобылий,
Бродят кони и щиплют цветы.
Паутину лирических кружев
Отстранив, уцелевшие – все,
Отпечатки копыт обнаружив,
На песчаной сойдёмся косе,
Отгоревшею звёздною пылью
Тщась заполнить вселенский разрыв…
Хруст валежника. Остров Кобылий.
Ветровое струение грив.


* * *
В детстве подступали к большаку
Вольные поля болиголова.
Век спустя, из пересохших губ
Чёрной желчью вытекает слово,
Век спустя, сквозь воспалённый взгляд
Проплывают черные крупицы –
Линии задержки барахлят
Или Бог велел не торопиться, –
Пусть побродит юный обормот
В голубом и розовом дурмане…
Время грёз и времена дремот
Разделяет время пониманий.
Омрачаясь выбросами саж,
Обретаешь истину с годами –
Всякий буколический пейзаж
Населён отравными цветами.
Вопрошай, срываясь на фальцет,
Для чего в соцветиях у дома
Чёрной точкой мечен эпицентр
Скрытого подземного разлома?
Но, страшась узнать наверняка
Срок уйти, оборотясь травою,
Белые одежды сорняка
Отстраняй с тяжелой головою.


* * *
В отблесках катастроф с лезвием обручусь
Годным для рубки дров и для проверки чувств.
Так, что Творцу не сшить, трескается кора…
Что ещё может жить в памяти топора?
Где разделенье длин в кось занозит ладонь,
Только железный клин знает, что было до.

Сросшихся на корню участь – рассечь родство,
Щепки милей огню, нежели цельный ствол.
Но голося навзрыд, что до нутра пронзён,
Сердца коснись – горит, даром, что не сезон.
Памятью пуще пут ты уязвлён, зане
Как ни вяжи щепу, прежней берёзы нет.

Глупый ты человек, грезить привычку брось,
Нас рассекли навек. мы догорим поврозь.
Чтобы с тоской постиг каждый у края тьмы –
Лишь в небесах пустых дымом сольёмся мы.


* * *
Вибрация каких басовых струн
Умножит грусть по той Прекрасной Дуре,
Чьи волосы пылали на ветру,
Как знамя императорских центурий.

Отсалютуй изломанным мечом,
Умри в песках, где брошен после боя,
Когда она пошевелит плечом
И не сольётся с праздною толпою.

Какой великий прославляя трон,
Предвестником какой вселенской бури
Вокруг тебя плывут со всех сторон
Знамёна триумфаторских центурий!

Ты их цветам всё так же верноподдан
И сердце, не смирясь, что ты – старик,
Плоть разорвав, проплавит материк
И подожжёт подошвы антиподам.


* * *
Это имя, как напоминанье о тепле келейных камельков,
В нем доныне отзвуки камланья из доисторических веков.
Знать, оно повелевает силой, звёзды заставляющей мерцать,
В небе останавливать светила, разбивать и врачевать сердца.

Не его ль, от страсти холодея, низводя иль возвышая храм,
Утверждали рьяные халдеи по углам запретных пентаграмм.
То, что неосознанно томило отворить девятые врата…
Позову в смятении: Тамила, ужасаясь судороге рта.

Позову – свидетель и ревнитель красоты, искавшей не меня,
Безрассудно обрывая нити, что ведут над кладезем огня.


* * *
Когда твой принц, которому верна ты,
Откроется изнанкой теневой,
Обиженная женщина, не надо
Писать про то, как плохо без него.

Отдай костру заветные тетради,
Не плача, не жалея, не скорбя.
Поверь на слово – в человечьем стаде
Нет принцев. И не только для тебя.

Куда страшней, что жизнь идёт на убыль
И темнота всё гуще впереди.
Скажи: «Каззел», скриви брезгливо губы
И юбку на вершок укороти.


* * *
Несмотря на каверзы погоды,
Заморочки ветра и росы,
Ты в окне разбитом для чего-то
Натянул гитарные басы.

Так должно быть беса отгоняли,
Заслоняя хижину крестом…
Но когда гудят диагонали,
Надо ли загадывать о том?

Надо ли придумывать причину
Длинного гудения в окне,
Если сласть, что к вечеру горчила,
Для тебя не падает в цене.

Ты стоишь, как громом поражённый,
Навсегда запомнивший одно –
Женщина с гримасой раздражённой
Смотрит на разбитое окно.

Отблески душевных возгораний
Не вернут ушедшее тепло…
На её треклятые герани
Гильотиной валится стекло.

Назови уютом или бытом
Крики разъярённых Афродит.
Надо всем, в истерике разбитым,
Медь витая сдержанно гудит.

Ожидать ли милости небесной,
Если от заката до утра
Над твоей шестиэтажной бездной
Крутятся бессонные ветра.

Виновато ль зеркало кривое,
Теснота ль смирительных рубах…
Рвёшься в вечность с тяжкой головою,
С накипью солёной на губах.


* * *
Как наряды на вырост подростку-стране
Наши грёзы о мире. За это втройне
Нас мытарит гарант непогоды.
Оттого ли, дружок, что глядим не туда,
Нам от козней его пропадать со стыда,
Проклиная свои генокоды.
И как будто совсем не о том разговор,
Что держава рефлекс передёрнуть затвор
Ставит выше инстинкта свободы.
Только с кем говорить и куда убегать –
Через вечные топи разобрана гать.
Чтоб рабам свои горькие строки
Ты не смел повторять ни теперь, ни потом,
Нас лихие подпаски сбивают с гуртом,
К нашим грёзам о мире жестоки
И собаки, что гадят на каждом углу,
И Эрот, что с отравою мечет стрелу,
И сосед, что орёт караоке.


* * *
Не понимая, но прощая, соринку острую сморгни…
Я не дорогу обещаю, но лишь болотные огни.
Где лгут державные скрижали, как продержаться до зари?..
Когда мостки не удержали, кто примет наши пузыри?

Теряя образ и подобье, не обессудь, что сгинет гать.
А что мерцает по-над топью, то вечность можно постигать.
Тому, кто тёмным коридором придёт, нелживо отвечай:
« Я только зеркало, в котором горит Господняя свеча».

Я никого не обучаю искусству жизни и войны,
Я не дорогу обещаю, но лишь болотные огни.


* * *
… И будет день и будет пища, и желчь обманутых зрачков.
Когда не знаешь, что ты ищешь, спроси у местных светлячков.
Какие вести передаст нам Господь свеченьем изнутри…
А равнодушным, безучастным исправно светят фонари.

Ты для любви, а не для драки, в пространство руки протяни,
Огонь, блуждающий во мраке, твоим метаниям сродни.
Где чем ты круче и проворней, тем удалённей благодать,
Где содержанию и форме не так уж важно совпадать.

Так о каком Армагеддоне болтаешь всуе, дурачок,
Когда мерцает на ладони живой, бесстрашный червячок?


* * *
Боже правый, под розгами молний,
Сквозь измен заострённый металл
Я прошёл, Твою волю исполнил,
Ты же знаешь, что я не роптал.

И когда к горизонту тулится
Искажённого солнца овал,
Боже правый, ужели продлится
Та дорога, что Ты даровал?
Мирового безмолвия вата
Да постылые посвисты вьюг…
Я устал быть Твоим артефактом,
Исполняющим волю Твою.


* * *
Я на пасеке Божьей –
сортировщицей сот…
Нина Огнева

В храме скорбного братства
Нам с тобою, сестра,
Есть причины чураться
Дымаря и костра.

Как предвестник агоний,
Низводящий с высот
Дым отечества гонит
Нас от восковых сот.

Кто устал от риторик,
Тот вернее поймёт:
Дым отечества горек
Для творящего мёд.

Горечь жизни глотая,
Перед Небом в долгу,
Ты – пчела золотая
На Господнем лугу.

В мире быта, в котором
Всяк летящий – изгой,
Все твои медосборы
За межою людской.

Там, где сладкие травы
На поверку горчат,
Тяжела для суставов
Оперённость плеча.

Но у крыл и у жала
Есть своя благодать…
Нам не выжить, пожалуй,
Если Небо предать.

Да воздастся сторицей
Всем, кто жалит сердца.
Ты – дежурная жрица
У скрижалей Творца.

Где рефрены сиротства
В дуновеньях цевниц –
Макияж первородства
Несмываем с ресниц.


* * *
Не вековой геральдикой режима, не внутренней жестокостью его
Заводится вселенская пружина, что движет бытие и естество.
Но в тех краях, где ты бродил кругами и поклонялся звёздам и костру,
Невидимая птица Мураками пружины проверяла поутру.

Они звенят и, значит, будет длиться вселенная, где звёзды и костёр,
И Тот, кто сотворил такую птицу и выпустил в погибельный простор.
Сменялись километрами вокзалы, желанный путь вагоны колыхал,
От заводного ключика плясала лесковская дурацкая блоха.

Слепою верой, молодою дурью переболели порознь ты и я,
Бессмысленности твёрдою глазурью оплавлены пружины Бытия.
А старые царапины, рубцуясь, как будто гарантируют уют…
Подкованные блохи не танцуют. некормленые птицы не поют.

Что можешь ты корявыми руками, глотатель нефти, делатель реклам,
Когда замолкнет птица Мураками и обездвижит рукотворный хлам?
Когда от мрака нет противоядий и ночь сжимает дланью ледяной,
Пора сменить профессию, приятель, и поработать птицей заводной.
____________________________
© Рыльцов Валерий Александрович