* * *

День поэзии - вечный поиск
не вписавшихся в габарит
всех попавших под бронепоезд
в храме совести собери

всех раздавленных той потравой
всех чьей памяти мы верны
всё что делается державой
умножает позор страны

под имперскими сапогами
на кремнистых полях отцов
зёрна падавшие на камень
дали всходы в конце концов

и покуда державы коготь
протыкает сердца рабов
будем сеять давясь изжогой
от прогорклых её хлебов.


Баллада о вечности

Там, в горах, во время оно,
Не приемля пустоты,
Расцвели рододендроны
Небывалой красоты.

От ретивости болея,
Мы себя не берегли,
Бюст известный к юбилею
На вершину взволокли.

На высотном пьедестале
Торжествуй и володей…
Как у нас глаза блистали
Светом пламенных идей!

Воздадим вождю сторицей,
Некий долг вернём с лихвой.
Но недаром говорится:
"За дурною головой…"

Атмосферные процессы
Сбили в тучи облака,
Чай, не в Цюрихе с Инессой
За бутылочкой пивка.

Всю неделю ливень длился,
Хлябь небесная текла,
Нос у бюста отвалился,
Смылся рот и все дела.

Злобно щерился над бездной,
Исказив безумный лик,
Страхолюдный и облезлый,
Омерзительный старик.

С настроеньем похоронным,
Наступая на цветы,
Как их там – рододендроны
Небывалой красоты,

Донесли его до дома,
Мол, разверзлись небеса…
У барбосов из райкома
Дыбом встали волоса.

Пети-мети, трали-вали,
"Вождь рабочих и крестьян…"
У "подснежников" изъяли
Потаённый чистоган.

Гипс на бронзу заменили,
Чтоб звенела сквозь века,
Собрались, постановили,
Рапорт выслали в ЦК.

Но прицелы и расчёты
Не учли, увы, всего –
У Ильи-пророка счёты
С сыном тёзки своего.

Вились огненные плети,
Били в цель наверняка,
Не в кремлёвском кабинете
Под охраной ВЧК.

Здесь командует парадом
Сила выше, чем Устав…
Нос, оплавленный разрядом,
Стёк в отверстые уста.

Озверев от травматизма,
Зраком злобного скопца
Зырил призрак коммунизма,
Ламца-дрица, а-ца-ца.

Кто теперь раздаст патроны
Брать вокзалы и мосты,
Где цветут рододендроны
Небывалой красоты!

По дорожке, по знакомой,
Вышним думам исполать…
Три прохвоста из райкома
Мрачно глянули: "Опять?"

Мелочь сунули к зарплате
И услужливый вассал,
Доморощенный ваятель
Белый мрамор обтесал.

Зафиксирован в анналах
Исторический момент,
Что навек в саянских скалах
Установлен монумент.

…Левизной переболея,
Сколько нужно, подождём.
Это только в мавзолее
Можно числиться вождём.

Это только в саркофаге
Тишь, покой, да благодать…
Гладко было на бумаге,
Чтой-то стало холодать.

Для шитья небесных игол
Годен всякий материал.
Ветр ревел и горы двигал,
Глыбы с грохотом ронял.

Идол – это не икона,
Бог его не охранит.
Бюст, оторванный с бетона,
Бился фэйсом об гранит.

Что для власти незадача,
То для подданных бальзам.
Снявши голову, не плачут
По утерянным носам.

Как ни путай правду с ложью,
Всё вернётся на круги…
"Ecce Homo"? Матерь Божья,
Огради, обереги.

Дай отринуть бег на месте
Под лукавую дуду
Крысолова, что по чести
Обретается в аду.

Ливень льет и гром грохочет,
Грим стекает по щекам…
Что сказать природа хочет
Урождённым дуракам?

Чей там образ под окладом,
Чем отравлены сердца?
Лишь патологоанатом
Знает правду до конца.

У короны и у трона
Есть пределы высоты…
И цветут рододендроны
Небывалой красоты.


Баллада о романтике

Суровые песни начала времён,
Где с гопом и смыком скакал эскадрон,
Там вместе с другими горланил и я:
"Гренада, Гренада, Гренада моя!"
Без лишних вопросов валили в бурьян
Кронштадтских матросов, тамбовских крестьян,
Нам не по ком плакать, нам гнезда не вить,
А бабам от веку положено выть.
Гнилые портянки, да харч даровой,
Да здравствует вечный пожар мировой.
Летела сквозь дым боевая семья…
Гренада, Гренада, Гренада моя.
Но ржёт жеребец и встаёт на дыбы,
Случайная пуля серийной судьбы.
Ржавеет в обойме последний патрон,
Гражданские войны – корма для ворон.

Отряду плевать на потерю бойца,
Им только бы песни орать без конца,
Срамные куплеты, дрянное вино,
Ворованных яблок в подсумках полно,
Испорченных девок в округе не счесть…
Гренадская волость в Испании есть.


Баллада о выборе пути

Вновь хриплю под ношей тою, что Всевышний предрекал, мелкой лунной чешуёю тускло светится Байкал. Век назад на этом месте я таким зелёным был, о достоинстве и чести с коммунистом говорил. Говорил про пустяки я – он куражился, упрям, он читал слова такие, да не верил словарям. Вторя призракам былого, толковали мы зазря, я – о слове Гумилёва, он – о славе Октября. Я кричал, глаза тараща на вечернем сквозняке, перед жопой, говорящей на советском языке.
Та же каменная осыпь, только ночь вдвойне темней, кроме глупого доноса, что он мог ответить мне? Построитель и ревнитель коммунального жилья, как он мог войти в обитель, где твердил молитвы я? Он сегодня не дал маху, он забыл о распре той, под распахнутой рубахой крест Господень золотой. Я не то, чтоб не прощаю, я дурную ветвь отсёк… Волны камень обращают в крупномолотый песок. Боже правый, ставок очных с прошлым доля велика на часах Твоих песочных, отмеряющих века. Боже правый, неужели Ты нажал не ту педаль, в государственных качелях совесть – лишняя деталь. Знак предательства не смоет фарисейская свеча. Властью, златом и сумою Ты испытываешь чад. Среди стольких скользких бестий тяжелы Твои дары, для чего Ты сводишь вместе параллельные миры? Плоть слаба и души хрупки, чем ни мажь и как ни шей, не рубцуются зарубки от иудиных ножей.
Он твердит про перст Господень, я слова свои плету, кто из нас Тебе угоден, кто назначен в темноту? Кого срежет острым краем завиток Твоих лекал?..
И песок перетирая, тускло светится Байкал.


* * *
Я тоже на собраниях кричал:
"Корчагин знал, кого рубал сплеча…"
Константин Мартаков

Я тоже верил в естество начал
И в святость Октября и Первомая,
О, Боже, где я только ни кричал,
Невежество за смелость принимая.

Я тоже видел наивысший шик
В лихом пути вселенского распада,
В делении на "наших" и "чужих"
Посредством заострённого булата.

Мы отреклись от классовой борьбы,
Наш новый вождь мятежен и неистов, –
Но мы всё те ж – ленивые рабы,
Бунтующие дети коммунистов.

Нам повезло с эпохой и страной,
Но никуда свои не денешь гены,
Когда в роду – психически больной,
Чужими лбами прошибавший стены.

И кто бы там сегодня ни свистел
С крутых трибун во славу новой шайки, –
Ублюдочен людской водораздел
По степени причастности к нагайке.

И знамя уползает по шнуру,
Превратностями новыми чревато, –
Как будто можно послужить Добру
Посредством заострённого булата.


* * *
Когда уже ни карт, ни лоций и зависает Интернет, что нам действительно даётся на этой лучшей из планет – одно бесплодие угодий с булыжным грунтом отчих га и мойры воют в дымоходе в горячий пепел очага, должно быть, жарко протопили – искать причины не резон тому, что ножницы тупые у закрывающей сезон. Так нам ли ныть, что кости ломки, что лют державный костолом, пока горящие по кромке витают хлопья над столом… Фиал с назначенной отравой придётся выцедить до дна, звезда поэзии кровава и постоянно голодна. Среди подельников ревнивых – творцов словесной бахромы – мы выживали на руинах не для того, чтоб петь псалмы и сладко блеять пасторали… Чураясь песни хоровой, мы просто противостояли напору злобы мировой.


* * *
За собою не чуя вины,
Я пройду, как пристрастный свидетель,
На процессе по делу страны,
Когда вздорные взрослые дети
Доиграются в чёрной игре –
Поиск крайних, моченье в сортирах…
Этот банк не сейчас прогорел.
Этот фрак – от закройщика – в дырах.

Чьим посулам доныне верна
Ты, глядевшая в дьявольский кратер?
Так вставай, дорогая страна,
Обвинённая в злостной растрате
Генофонда, души и казны.
На просторах от оста до веста
Адвокаты державной возни
В простоте переходят на жесты.

Наделив медяком из горсти,
Дефицит приберя под прилавок,
Ты рядила псарей извести
Популяцию иволг и славок.
Так вставай, велика и пуста,
Выкликает небесный глашатай,
Ты не чтила законов гнезда –
Оперились твои кукушата.

Своего не отыщет угла
В твоих зарослях вещая птица –
Родич тех, кому ты помогла
Задохнуться, чтоб после гордиться.
Скольких ты извела на веку
В пароксизмах немереной мощи!
Ужасайся, считая «ку-ку»,
На порубках берёзовой рощи.


* * *
Гори, фонарик мой.
Бумага да перо,
Да россыпь звёзд над хижиной дощатой.
И если сдуру выйти за порог –
Двадцатый век – ни доли, ни пощады.

Да было ж всё не так, пока шиповник цвёл
И ладил миокард с горячей и густою,
В гармонии миров Господень произвол
Всерьёз повелевал пылинкой и звездою.

Корявыми пятью в обхват беря стакан,
За плоти флогистон и за былых любимых
Приемли кровь лозы.
Пещеристая ткань
Устала потрафлять волне гемоглобина.

Зачтутся ли душе те сочетанья букв,
Что ты запечатлел и вызволил из плена –
Ведь муза не взойдёт, чтоб обуздать судьбу
И дева для тебя не разведёт колена.

Так затворись в скиту.
Беги скопленья толп,
Чреватого подчас раздачею патронов…
И если предстоит опережать потоп –
Все средства хороши, включая чёлн Харонов.


* * *
Уцелев ото всех потопов,
Пальцы веером не топырь,
Вспомни юность – упавший тополь,
Как поверженный богатырь,
Всё не мог умереть. Листами
Серебристыми трепетал…
Память держит не всё, местами
В ней зола. Но в ядре – металл,
Как костяк допотопной твари,
Верен фазам упавших лун.
Ты – сегодняшний – благодарен
За вживлённую в плоть иглу,
Что вонзается временами
В звуконосный металл ядра
И вплетает в судьбы орнамент
Сладкий выгиб Ея бедра.
Что ещё в солонцах и топях
Суждено тебе потерять…
Вспомни тот поваленный тополь,
Не приученный умирать,
Не желающий жизнь отринуть
Оттого, что в извечной игре
Имя трепетное: Ирина
Нож твой вырезал на коре.

* * *
Ты стоишь с подругой рядом
У раскрытого окна.
Парень с фотоаппаратом
Под названием " Весна"
Ловит кадр, глядит на счётчик,
Говорит – " Скажи " изюм".
Он понять ещё не хочет
Про избранную стезю.
И мутна в рулоне тонком
Вне покоя и борьбы
Непроявленная плёнка
Человеческой судьбы.

Что там сгинуло в зачатке,
Что на сердце выжгло след?
На нерезком отпечатке
Через много-много лет
Различается сквозь линзу
Обязательной слезы.
Позолот идеализма
Изумительны следы.

Всё исполненное света
Счастье скручено в кольцо,
Пусть советские кассеты
Оцарапали лицо,
Это ж я за кадром, вот он –
Вновь смежаю времена…
Стынет девочка на фото
У раскрытого окна.


* * *
Любимая, как ты продрогла.
Не плачь, да что ты, я с тобой.
Любовь – сплошное чувство долга,
Когда воистину любовь,
Когда кольцом сцеплённых дланей
Её надеясь уберечь
От предназначенных страданий,
Страдаешь сам, теряя речь
От выползания слезинок
Из опечаленных очей.

Любовь со страстью двуедины,
Но страсть смелей и горячей.
Она, врываясь оголтело,
Не омрачённая ничуть,
Поспешно возжигает тело,
Как первородную свечу
И опьяняется свеченьем
До истребления, дотла,
У ней одно предназначенье,
Чтоб в слиток сплавила тела.
Её горючая природа
Точь в точь рассчитана для нас.

В самосожженье углерода
Порой рождается алмаз.
Не ожидай в бреду идиллий,
Но предварив кристалл любви,
Своё плавление в горниле
Постылым разумом сдави.
Вглядись в узор козырной масти,
Где тело тело узнаёт
В настырной диктатуре страсти.
И это именно её
Зовёт и крыльями, и солнцем
Язык поэта без костей.
Любовь же то, что остаётся
От возгорания страстей.
Тяжёлый шлак огнеупорный,
Что воли пламени не дал,
И ты, до одури покорный
Огню, зажатому в металл,
В оковы, скрытые для глаза…

Рекламы убраны с витрин,
Зато заветные алмазы,
Быть может, вызрели внутри,
Где сердца перестук неровный
Порой доносится едва.
А что погашены жаровни,
А что закончились дрова,
А что разбиты в рамах стекла, –
Все обойдётся. Не впервой.
Любимая, как ты продрогла!
Не плачь. Не бойся. Я с тобой.

P. S.
Дни осени. На грани срыва
С бесплодною надсадой жил,
Ах, знал бы прикуп – жил бы в Рио,
Или соломки б подложил.

Но строг твой чувственный регламент
И настаёт минута та,
Когда душе за облаками
Уже не твердь, но пустота,
Коль в улье соты опустели,
Пчеле не отыскать летка…
Но соль любви на женском теле
Ещё погибельно сладка,
Ещё важна её причина,
Хоть и не так, как в давний год.

Угрюмо смотришь, как морщины –
Обоснованье скудных льгот –
Резьбой по коже искажают
Твой образ в зеркале чужом,
А рот подруга ублажает
Не поцелуем, но коржом.
Ну, что поделать, неминуем
Круговорот телесных сил,
Уход в субстанцию иную,
Коль плоть, как платье, износил,
Но длится давняя морока,
Души зудящий диатез,
О чём поведали до срока
Нам доктор М. с маркизом С.

И быть людскому поголовью,
Пока к нему благоволит
Та боль, что сплавлена с любовью
В неразделимый монолит.
Пусть соль любви на женской коже –
Святая сладость бытия –
Теряет блеск и вкус, и всё же
Не увядай, душа моя,
Держись, душа моя, лавируй
Меж сном, работой и гульбой…
В былинном " Глобусе" Шекспира
Таблички с надписью "любовь"
Хватало в детстве, чтоб домыслить
И сласть, и бред, и жуть, и стон.

А два крючка на коромысле
Уравновесятся в пустом
Пространстве. В области абстракций,
Но не в душе. Благодари
Среди модерна декораций
Затерянные алтари.
Не отвлекаясь на декоры,
Сюжет бесхитростный усвой –
На пыльном глобусе актёру
Любви отпущено с лихвой
И муки, что со страстью вкупе.
Заглянем в женские глаза
И вновь на мизере прикупим
Совсем ненужного туза
Червовой масти неуместной…

Игры не вписано иной
На тверди яростной небесной,
На хляби сладостной земной.
Так доиграем. Рубль за сто.
Потери прошлые – не в счёт.
Пускай тоска Экклезиаста
Глубинной лавою течёт.
А наверху, где слизь и пепел,
И срам проигранной игры,
По-прежнему велик и светел
Огнь, пожирающий миры.


* * *
Леониду Григорьяну

Срезает времени фреза азарт лица и плоти порох, как ни дави на тормоза, не избежать краёв, в которых свирепствует пора утрат, нас обрекая на забвенье… Каким люминофором, брат, на стенах третье поколенье начертит знаки, наш типаж уничтожая без вопросов. Что им, глумливым, эпатаж трубящей эры паровозов?..
Воздав хвалу за право врать былым громам, былым опалам, мы помним ужас потерять себя в блужданиях по шпалам. Когда не видно ни кия, темны слова придворной прозы, – куда вела та колея, где надрывались паровозы? Хотя теперь цена – пятак и машинистам, и мытарствам, да всё не попадаем в такт с медвежьим шагом государства. С царапинами вместо ран, мы светлячки, а не светила, нам, чтобы выйти в мастера, адреналина не хватило. Мы жизнь прогрезили впотьмах, мы так и не дождались света, но в исторических томах страницы выдраны про это. Где мировой пожар гудел, нам – уцелевшим погорельцам – размер нерукотворных дел – километровый столб у рельсов. Бреду, пристрастие храня к цветущим женщинам и вишням, моё бессмертие меня переживёт на месяц с лишним.
И если вправду век такой – бег до разрыва сухожилий, никто нас не возьмёт в покой.
А света мы не заслужили.


Кровь

Эдуарду Холодному

Правды нет в изречённом слове, но – за вычетом палачей – кто посмеет сказать о крови, чья чернее, чья горячей, только выродок и политик, что по сути одно и то ж, не случайно так люб элите отворяющий вены нож. Это знание стиснет грубо твои выцветшие виски: нефть, что пенится в тесных трубах, безразлична к страстям людским, безразличен свинец наёмный к вариациям плоти живой, отзываясь чумой погромной и горячкою биржевой.
Что нам делать с твоей тоскою, коммунальной земли жилец… Это Богово, не людское – химсостав кровяных телец, – красных, белых, пурпурно-синих или розово-голубых. Слов, по злобе произносимых, много больше, чем по любви.
Чёрно-белая киноплёнка докричится через века: для Всевышнего кровь ребёнка, федерала, боевика одинакова, без оттенков, «Не убий» – выше всех идей. Нет лицензий и нет патентов делу киллеров и вождей. Этот бартер с безумной твари будет взыскан потом стократ – чёрной грязи имперский баррель, красной киновари карат.


* * *
Длиннее жизни богоданный срок,
Отпущенный для достиженья рая.
Бодрится доморощенный пророк,
На посох, как увечный припадая.

И уверяет: "Цель уже близка…"
Но лгут листы ветхозаветных лоций,
В провале неба – звёздная лузга,
Кристаллы соли в высохшем колодце.

Рассеялся мираж и наяву
Лишь океан колючей, жёсткой пыли…
Чем плохо было жить в родном хлеву?
Какой Эдем? Чего мы там забыли!

Хрустит песком приправленная снедь,
Бредёт толпа, ругаясь и редея…
Рождённым в рабстве должно умереть
И не узнать, чем кончится затея.

* * *
Сергею Лукину

Когда ты выберешь такую тропу, которой сам не рад,
Никто тебе не растолкует, что жизнь творится невпопад.
А мы витийствуем, пророчим, с картонным прыгаем мечом –
Всё впопыхах и между прочим, и вовсе даже ни о чём,
Пока любовь и нежность в сумме дадут лишь приступы тоски
И станет ясно, что безумен вступивший в чёрные пески,
Где бедовать ему отныне, не подымая головы.
Какие пастухи в пустыне, какие дошлые волхвы?
И так непрочно и плачевно вплоть до скончания веков
Твоё невзрачное кочевье – сосредоточье сквозняков.
В шкафу – знакомые скелеты, в стакане – кислое вино,
На мутных окнах шпингалеты уже заклинены давно.
Но погляди – намного ль лучше ползти, катая смрадный ком,
За злобным выводком заблудших, вскормлённых сучьим молоком?
А шар Земли, пронзённый осью, с тяжёлым сердцем заодно.
Так пусть умножится в колосьях надежд мизерное зерно.
Угрюмей сделает, добрей ли счёт обретений и потерь…
К идущим за твоей свирелью не оборачивайся. Верь.
Ведь мы с тобой бредём доныне и клятвы юности храним
Не для того, чтобы в пустыне стать сталагмитом соляным.
Сердца терзающим глаголом не жертвуй скачкам и бегам
И стерегись на месте голом, где виден мстительным богам.
Но, не сумевши разминуться с тем, что грохочет за спиной,
Когда посмеем оглянуться, то станем солью рассыпной.
___________________________
© Рыльцов Валерий Александрович