 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Философские фантазии
Философ Локк однажды слег, но прежде спал с лица. И доктор Смок спасти не смог от смерти мудреца. «Ну что ж, мудрец, — сказал Творец, — теперь и ты в раю». Но доктринёр затеял спор, сказал: «Я рая с давних пор отнюдь не признаю». А Дьявол рад: «С почетом в ад тебя ль мне не принять? Имей в виду: сковороду всяк вынужден признать». Профессор Локк поджарил бок и дует на смолу. А черт не спит — котел кипит, и вилы ждут в углу. В один момент эксперимент ученого смутил. Еще бы, ад — не райский сад, где ни котла, ни вил. Философ Локк чурался склок, хоть был в науке тверд. Но околел — и одолел его не Кант, а черт. Локк взвыл: «Прости! И отпусти больные телеса! О Боже мой, хочу домой, хотя б на полчаса!» И тут же друг — профессор Брук — беднягу разбудил. Ученый муж воскликнул: «Чушь!» и тут же сон забыл. Какой же в жизни был финал, потомкам Локк не рассказал! На вершине Cкальный оскал — в облачном облачении. Друг мой отстал. Друг мой в плену неверия... Высь проломив, как двери, я Веру искал. Брел наугад к этой ледовой пагоде, что воспарила, падая как камнепад. Эхом окрест — в гулких обвалах, в громе я предощущал гармонию гибельных бездн. С детской мечтой о запредельной ясности бредил, презрев опасности, той высотой. Не был готов лишь позабыть ни разу я трудного многообразия лиц и цветов. Резок и нов мир сей, — но рвется линия... Так не ценил в долине я полутонов. Метаморфозы Вначале я был пустотою, глухой чернотой, но не тою, родившеюся из света, а той, когда вовсе нету ни света, ни темноты, ни даже самой пустоты. А после я был песчинкой и в дымке бесцветной — льдинкой. Летел в пустоте, леденея, откуда, куда — забыл. А после пылал в огне я, поскольку звездою был. Я слизью рождался и зверем. Я помню осклизлый берег: обрыва косые метры, разбег и, крыло креня, парю, и морские ветры покачивают меня. И путником став однажды, я умер в пути от жажды, истлел. И все тот же ветер, шумящий над головой, развеял в степи мой пепел, чтоб смог я взойти травой. Душа ж моя осиротела и снова просила тело, мозг, руки и два крыла, чтоб, вырвавшись из круговерти, в движеньи свое бессмертье она осознать смогла. Египтянин Я жил на берегу большой реки и наблюдал, как каждый день устало катился диск из желтого металла и погружался в черные пески. Ночь наступала, и пчелиный рой, искатель галактического меда, осваивал пространство небосвода и забавлялся звездною игрой. Я музыку светил не различал*, но, восхищаясь их ночным узором, задолго до Евклида с Пифагором предчувствовал гармонию «Начал»**. Кем был я? Лишь рабочим муравьем, безропотным, одним из миллиона. Мы строили гробницу фараона — его бессмертья нерушимый дом. За день устав не меньше, чем Амон, который опускался в Нил, краснея, мечтал не о бессмертьи, а о сне я, но краток был мой беспокойный сон. Мне снились камни — тонны глыб и скал, и пирамида как венец творенья, и колесо, чтобы уменьшить тренье… Но днем я об открытьи забывал. Прошли века. Теперь я — блеск зарниц, туман над Нилом, серый прах откоса. Во мне свой след оставили колеса бесчисленных машин и колесниц. Но я живу, как вечный Агасфер, смысл жизни обретя и назначенье в осуществленном принципе каченья и в музыке непостижимых сфер. ____________________________________ * Музыка светил, музыка сфер — прекрасные звуки, которые, по мысли Пифагора (VI век до н.э.), издают в процессе вращения вокруг Земли звезды и планеты. Эта музыка звучит в ушах людей постоянным фоном, и поэтому они ее не замечают. ** «Начала» — капитальный труд, в котором Евклид (IV век до н.э.) обобщил разрозненные математические знания, накопленные его предшественниками, и заложил фундамент теоретической математики. Пасхальное (читая Николая Федорова) Христос воскрес. А мы воскреснем вряд ли. Зачем? Чтоб наступать на те же грабли и те же шишки набивать на лбу? Чтоб жить, утратив свежесть ощущенья, и ждать, пока со скукой пресыщенья весь этот мир не вылетит в трубу? Жить вечно или просто очень долго, с сознаньем переплаченного долга вновь возвращаться на круги свои?.. Куда честней сказать себе: ну что же, мы сами лишь подобье тонкой кожи на теле жизни — мудрыя змеи. Змея сегодня нас как кожу носит, потом легко ее на камни сбросит — без цели наказать или простить, а лишь затем, что в старой коже тесно и что опять потребовалось место, чтоб новую на теле отрастить. И в этом нет морали, назиданья, а просто жизни смысл и оправданье и осознанье, что живем лишь раз. Но не хочу вымаливать ни дня я, количество на качество меняю, живу и сам себе не изменяю, беспечно тратя времени запас. Рондо Ты думаешь: как страшно жить пред Господом! А почему так страшно, как ты думаешь? Да потому, что каждое мгновение не так-то просто быть не подлецом. Б.Г. Режабек 1. Бог, конечно, не квартальный, и тем паче не тюремный, и вообще не надзиратель, хоть и видит сверху всех. Сочинив однажды Время, приписав размер Пространству, Он впустил в них, как в пробирку, неорганику и жизнь. Дальше все само собою понеслось и закрутилось — от галактики спиральной до спирали ДНК: эволюция природы, социальные конфликты, и мораль, и аморальность, и венец творенья — Бог. Неестественным отбором здесь, пожалуй, и не пахнет: все по Дарвину, Эйнштейну и Пригожину Илье. Богу — Богово, а людям остаются их сомненья и способность верить в чудо и — придумывать богов! 2. Я человек по жизни мирный, но не желаю в жизни бренной себе судьбы ни слишком смирной, ни осмотрительно-смиренной. Я остаюсь самим собою и, чтоб не нахлебаться сраму, сдавать позиции без боя не стану подлецу и хаму. И дело вовсе не в гордыне. Грехом, скорей, считаю лень я и будто тонущее в тине смирение непротивленья. Меня вы не судите строго за то, что вечно рвусь из круга и что надеюсь не на Бога, а на себя и руку друга. Неужто лишь безвольным зэком под неслабеющим надзором я быть способен человеком, а не убийцею и вором? Всю жизнь, без страха наказанья и без надежд на поощренье, решенья принимаю сам я, по-своему, без разрешенья. Не алчу денег и оваций. Владея лишь одним флаконом, умею разом любоваться звездой и нравственным законом. К Фатиме, или Демон Лапласа Фатима — псевдоним женщины, заменившей им свое подлинное имя, чтобы обмануть и сбить со следа одолевающих ее злых демонов. Демон Лапласа — вымышленное разумное существо, описанное в 1814 году французским математиком Пьером-Симоном Лапласом. Восприняв в любой момент времени положение и скорость каждой частицы во Вселенной, Демон Лапласа был способен узнавать ее эволюцию как в будущем, так и в прошлом. Ни одно событие не содержало бы для подобного существа элемента новизны, так как могло быть просчитано им во всех подробностях заранее. После разработки в ХХ веке новых физических теорий выяснилось, что мир не похож на тикающие часы, он устроен гораздо сложнее, чем представлялось механицисту Лапласу, и даже самый всемогущий Демон не в состоянии ни предсказать, ни предопределить его развитие. Не сума и не тюрьма, не белила, не сурьма — Это жизни оболочка, тот же фатум, Фатима. Чьих-то замыслов рабы, мы нелепы и слабы, но застыли враскорячку — держим пологи судьбы. Ты не крась их и не мни, не сжимай и не тяни: могут слипнуться до срока пластилиновые дни. Ну а тот, кто знает срок, в жизни к нам излишне строг: даже имени не спросит — сразу бьет с размаху в рог. Впереди маячит тьма. Что нам делать, Фатима? Как прожить свой век в бедламе и не выжить из ума? Раз мозги не поменять, станем бесов изгонять. Только Демона Лапласа постараемся понять. Демон выяснил давно все, что знать нам не дано. Мы плывем пред ним, как кадры надоевшего кино. И в неведеньи своем то рыдаем, то поем. Нам-то жизнь не надоела, мы ведь в первый раз живем. Фатум, фантик, вкус конфет, на экране тусклый свет. Мы бы роль переиграли, жаль, что пленки больше нет. Банальные истины Валерию Рыльцову Кто сказал, что поэзия — дело кровавое? Кто назвал сочинительство сладкой отравою, заклинанием демонов, с бездной общением, истощением духа, а не очищением? Трудно споры вести с грамотеем и докою. Он и прав, и не прав: наше дело жестокое, но однако же рифмы и образы легкие наполняют восторгом сознанье и легкие. Это круче, чем секс, дальних странствий заманчивей. Не горюй, сочинитель, с хандрою заканчивай. И хоть время сжимается шкуркой шагреневой, знай, пиши, забывая о боли мигреневой. Есть ли что за душой или это лишь кажется — разберемся, пока же над гипсовой кашицей ты трудись, ибо слова стихия гремучая просто так не подарит ни смысл, ни созвучие. А сердечко трепещет, и с ритма сбивается, и саднит, и в бессонных стихах забывается. Но не числи все это заслугой особою и не связывай лишь со своею особою. Будь скромнее, транслируя Божьи гармонии, прошуми ветерком в облетающей кроне и, воробьишкой чирикнув на тоненькой веточке, от поэтов не жди соловьиной отметочки. Может, тронешь кого-то строкой несерийною и на небе засветишь звезду аварийную. Но не тщись насладиться посмертною славою… Вдруг и вправду поэзия — дело кровавое? Прощание с вечностью Мертвые славы не имут и сраму. В райском садочке на отдыхе дачном, вставлены в вечность, как в пыльную раму, сами они абсолютно прозрачны. Сами они невесомы, бесстрастны, кротки, беспечны, легки, беззаботны и к отшумевшим страстям непричастны, ибо бездушны, поскольку бесплотны. Я б отослал свою душу в конверте к Богу, когда бы она захотела. Но не к лицу дармовое бессмертье ей, эманации бренного тела. В райском ГАИ не отмечу права я. Вечность покинув, как доску почета, бьется душа моя, жилка живая, платит исправно по каждому счету. Чудо По Галилейскому морю при небольшом волненьи плыли в лодке апостолы. Учитель же в уединеньи прогуливался по водам, не замочив одежды. Об этом событии спорят ученые и невежды. Как Он это проделал, никто из кратко живущих, жвачку дней дожевавших или еще жующих толком не разобрался, но многим запало в души: мол, по воде Иисус ходил, как мы ходим по суше. Даже свидетели Чуда, и те, по причине аффекта, уяснить не сумели, как смог Он не утопиться. И только в двадцатом веке смысл и детали эффекта прокомментировал физик Петр Леонидыч Капица. Он рассчитал, что все дело здесь в очень быстром движеньи, а не, как считали многие, в поверхностном натяженьи. Чем чудеса народу метать, как дешевый бисер, скользил Иисус по водам, как быстроходный глиссер. С точки зрения физики, все это хоть и занятно, по сути своей несложно и даже детям понятно. Но коль повторить этот опыт тебя подобьет искуситель, пусть будет рядом спасатель, а лучше, конечно, Спаситель. Мост Смиряя страх, доверившись надежде, шагнули мы на мост в сыром тумане, хотя другого берега не видно, и даже непонятно, есть ли он. Мост, точно нож, в клубящуюся массу тумана входит, но не разрезает, а просто исчезает в ней. И сами мы словно растворяемся в тумане, забыв, куда идем мы и откуда, и, главное, зачем. Задать вопрос пожалуй что и некому. Клубится туман над головой и под ногами. Лишь впереди, в неярком ореоле, свет фонаря, а может быть, звезды, которую, других ориентиров не видя, мы назначим путеводной. * * * Простите, простите, простите меня… Александр Володин Никто никому не обязан ничем. Я вам благодарен? Ничуть не бывало. Тяну, как и все, на себя одеяло и так же, как все, не вникаю — зачем. Возни насекомой бесцелен закон. Но каждый стремится в свой собственный кокон, чтоб все увидали однажды из окон, как крыльями ярко взмахнет махаон. Не в этом ли тайный прогноз красоты? — Пройдя все круги, завершив превращенья, принять на прощанье любовь и прощенье и просто порхать, опыляя цветы. А после сказать: «Уходя — уходи!», — сверкнуть отражением радужной пленки и вновь воплотиться в беспечном ребенке, не знающем, что его ждет впереди. Историкам об истории История, конечно, не наука, скорее, черной магии сеанс и нечто вроде шулерского трюка, чтоб выложить заказанный пасьянс. А свод имен и дат — такая скука. В них смысла, как ни бейся, не найдешь. История, конечно, не наука и ничему не учит молодежь. От прошлого ни запаха, ни звука к нам не дошло — лишь груды черепков. Ну хорошо, история — наука, но целого не видит без очков. А поглядев вооруженным глазом сквозь толщу приснопамятных эпох и напрягая воспаленный разум, историк там найдет лишь новых блох. Усердно отрабатывая гранты, толките дальше пудру для ума. Откладываю ваши фолианты: куда приятней почитать Дюма. Творчество Бросаю камень в воду. Как процесс рассматриваю действие бросанья: замах, отрыв и собственно полет, сближенье с отраженьем, зависанье короткое, а после — всплеск, круги, которые расходятся и гаснут, и остается только рябь — от ветра, а не от камня. Камень исчезает в зеленой глубине и там, вращаясь, теряет скорость и в тягучий ил врезается, вздымая осьминога лиловой мути с илистого дна. Но и она уляжется, осядет, накрыв собою камень. И следа от моего броска никто не сыщет ни в воздухе, ни в замершей воде. Да я и сам готов уже признаться, что мне все это просто показалось и не было ни камня, ни замаха. Вот только ноет правое плечо. Китайская грамота В китайской поэзии — мир без движенья, застывший классическим строем в веках, как плазма в ловушке, как чувств отраженье, как эхо традиции в новых строках. Здесь дело не в слове. Поймем мы едва ли, как птичий язык и мелодию трав, что чертит в своем полутемном подвале, к листку наклонившись, седой каллиграф. В его иероглифах музыка жеста, изящество стиля и мудрый покой, но страсти угасли, как память блаженства, которое пережил кто-то другой. А в юной, смешной и безграмотной страсти ни строя, ни стиля, лишь свет поутру. И гаснет давно позабытое счастье, как всполох огня на свирепом ветру. Но мудрый старик при любой непогоде блюдет корпорации гордый статут. Он дверь закрывает и снова выводит стихи, до которых еще дорастут безумцы отважные, если очнутся, разлюбят, освоят старинный канон и в классику стиля, как все, окунутся, развеяв мечты ослепительный сон. О звукоизвлечении и звуковосприятии Человек — это звучит гордо. Человек — это звучит горько. Человек — это звучит громко, а порой звучит совсем тихо. Если бить в него — кричит криком, припугнуть — завяжет рот лыком, а порой — вполне хорош ликом, но не трогай — не буди лихо. Лучше б в тряпочку молчал, право, чем без умолку звучать всюду. Я использую свое право: Помолчу — глядишь, целей буду. Да и ты моей души клавиш не цепляй, коль плохо их знаешь, бить не пробуй, как шаман в бубен. Я вообще как инструмент труден. Не кричу на каждый стук «Кто там?», не играю по чужим нотам. И не гордо я звучу — глухо. Хочешь слушать — подготовь ухо. Фотограф Линялое небо простегано перистой дратвой, как старый халат из свалявшейся шерсти верблюжьей, утративший вид, по подолу надрезанный бритвой, с подкладкой рассвета, торчащей из дыр неуклюже. Уже через миг не останется краски лиловой, предутренних сумерек поезд взорвется на мине и небо затопит расплавленной желтою лавой, края подпалившей в моей сумасбродной картине. Пытаясь понять безуспешно, чем дышит природа, снимаю рассветы: и лаву, и небо в халате, — ловлю объективом таинственный жест перехода, рождение дня в цифровом сохраняю формате. Еще предстоит мне оставить автограф на смете: в инстанциях неких не станут читать анонимки. А душу возьмут и позволят избавить от смерти мгновение это, пускай не в стихах, а на снимке. И все же в стихах — с их тягучей, мучительной властью над временем, роком и ритмом речного прибоя. Мгновения мало — всю вечность мечтаю украсть я и душу спасти, разделив мою вечность с тобою. Строки Живем и годы не считаем, и книжки разные читаем, и прём по жизни напролом. Но вдруг подходят эти сроки, но вдруг приходят эти строки — не по делам, так поделом. Они пронзительны, прекрасны, хотя уже почти напрасны, но лучше поздно, чем нигде, — сквозь смех прорвавшимся рыданьем, риторикой и бормотаньем, лучом, вернувшимся к звезде. Они возносят, добивают, и в аут сердце выбивают, и нянчат бережно в горсти, чтоб стать желанным пораженьем, на миг застывшим отраженьем, «прощай», звучащим как «прости». Они с отчаяньем подруги, они бредут в бессонном круге и всё же держат на плаву. И если мне опять не спится, за них пытаюсь уцепиться, чтоб осознать: еще живу. Когда бы мне от грез очнуться, до истины не дотянуться и что-то главное забыть, я б встал, как Гамлет, на пороге, увидел те же две дороги и выбрал, на которой «быть»! Но только нас никто не спросит. Собака лает, ветер носит, а караван давно в пути. Он, как дневник, пески листает, и ветер память заметает «прощай», звучащим как «прости». Ветер …ветер осени крадется по садам. То ли чувство вины, то ли совесть и впрямь нечиста, — этот ветер юлит и пыля заметает следы, и терзает листву, и играет тревогу с листа. Он еще не беда, но рукою подать до беды. Безотчетную ярость швыряя перчаткой в лицо, затихает на миг, чтобы тут же сорваться на визг, и сжимает круги, и свивает в тугое кольцо наших жизней поводья, как кучер, напившийся вдрызг. Он не знает пути и легко позабудет про нас, как и ты обо мне, пожимая беспечно плечом. И ни страха, ни жалости, разве что слезы из глаз — так и те лишь от ветра. Отчаянье тут ни при чем. Галька Единые в своем многообразьи и столь разнообразные в единстве, совместно образующие берег и дно — в объединяющем несходстве, обкатанные морем за столетья, утратившие острые углы и все же сохранившие отдельность, свой собственный характер, уникальность, различие размеров и окраски, и тяжесть, и особенности формы, всего сильней заметные у кромки прибоя. В этом главный парадокс: их крапчатость, пятнистость, полосатость, полупрозрачность, дымчатость и яркость — все то, что волны сгладить не сумели, они же помогают проявить. Подбрасываю гальку на ладони, пытаясь разобраться, что же это: песчинка бытия в безликой массе или тот самый философский камень, в котором смысл и тайна мирозданья, краеугольный камень, перл творенья? Ответа нет. Секрет не раскрывая, прибой бормочет глухо и невнятно… И осознав, что рисковать не вправе, исполненный похвального смиренья, кладу я гальку бережно на место, чтоб равновесье в мире сохранить. Черноморское Н. Старцевой Снова на круги своя, как на место преступленья, возвращаюсь жалкой тенью, чтобы крикнуть: «Это я!» Не узнаю старой боли, ничего не скажут мне запах йода, привкус соли, клочья ваты на волне. Пусть по щучьему веленью боль стихает не спеша и целительною ленью наполняется душа. Но в аптечном антураже наркотического дня с ощущеньем давней кражи я пойму: здесь нет меня. Социально с тучей близок, как оптический мираж, я собой пополнил список незамеченных пропаж. Пассажир любовной лодки, расколовшейся о быт, в черноморском околотке я сегодня позабыт. Видно, с дыркою в кармане был курортный пиджачок. И меня на общем плане заменяет новичок. Так что с прошлым рассчитайся: дебет с кредитом, актив… — Эй, фотограф, не старайся, не таращь свой объектив! Гармония Смирению, о время, научи и к созерцанью обрати сердца. Пусть непереводим язык свечи, дрожащий возле самого лица, но взгляд слетает бабочкой на свет, как будто этот маленький магнит, освобождая от дневных сует, сознанье с бесконечностью роднит. Неверен свет, душа вещей темна, но, принимая правила игры, припомнить их дневные имена я даже не пытаюсь до поры. Слова, покинув освещенный круг, утрачивают зримые черты, как контуры твоих усталых рук, как вся ты за чертою немоты. Дай, время, на ветру твоем сберечь короткое дыхание свечи, и души, обреченные на речь, молчаньем в знак согласья обручи. И возроди из тьмы и немоты гармонию земного бытия, когда душа с душою не на «ты», а, кажется, почти уже на «я». Не знаю, чем тишайший этот миг, мы у судьбы сумели заслужить, но завтрашний многоголосый мир его уже не сможет заглушить. А за окном плывет рыбачка-ночь, покачивая звездный свой улов, да ветер, уносясь куда-то прочь, насвистывает песенку без слов. * * * Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал! Павел Коган Я с детства полюбил не угол, а овал, а позже перенес любовь свою на эллипс. Я бился об углы, но их не признавал, смягчить к себе судьбу когда-нибудь надеясь. Ходячий компромисс, я сглаживать привык неровности пути избитыми боками. Не хан, а хам вручал мне княжеский ярлык и покупал меня со всеми потрохами. Я выучить не смог простое слово «нет». Но, замечая, как судьба меня скрутила, я утешался тем, что это путь планет: по эллипсам летят небесные светила. Такие времена: помятый, но живой, по правилам игры, вполне довольный с виду, я острые углы объехал по кривой и вышел на свою законную орбиту. В привычной колее я избежал утрат, рогаток на пути, ухабов и колдобин. Но нынче, постарев, сам стал я угловат и самому себе колюч и неудобен. Бреду по целине, преодолев межу, и повторяю твой давно забытый слоган. Хочу чертить овал, но угол вывожу. Ты оказался прав, товарищ Павел Коган. Лорка. Другая жизнь. Посвящается Гаянэ Джаникян Он постареет, высохнет, согнется. Пропахнет табаком платок в кармане. И на локтях протрется бархат куртки. И, главное, ему наскучат песни. Ненужной декорацией гитара давно висит на выщербленной стенке, пропитанной неумолимым солнцем, которое его не согревает. Служанке тридцать шесть. Он мог погибнуть когда-то в этом возрасте, но спасся. И вот теперь уже не замечает, что ей на вид от силы двадцать восемь. Зачем он пишет, раз угасли страсти? Рукою водит давняя привычка, и мастерство, и отголоски ритмов отбушевавшей арагонской хоты. Смерть не страшна. Она уже не демон, угрюмый и трагически прекрасный, а старая соседка, грея кости, сидящая на лавочке садовой. Смеркается. Издалека доносит порывом ветра цитрусовый запах, и скрип колес, и тихий женский голос, сквозь смех его зовущий: «Федерико!» Ковчег В нашем городе зима — гниль: морок сумерек, сердец мрак. А с востока всё несет пыль и отбрасывает снег в брак. В нашем городе весна — жуть. Сводка метео всегда врет. И туманится вещей суть. И под слякотью скользит лед. Ну а летом топит Бог печь. Летом нас бросает в жар, зной. Так что лучше просто в дрейф лечь, как когда-то поступил Ной, чтоб Ковчегом к ноябрю плыть за редеющей листвы край и понять: пора смирить прыть — вряд ли светит нам иной рай. И хотя сырой рассвет мглист, и дождями горизонт стерт, просигналит нам резной лист, что достигнут Арарат, порт. Из сомнений и надежд груд в наших душах он весь год рос. Зацепиться б — но обрыв крут и не выдержит стальной трос. Значит, снова нам глотать взвесь серых сумерек — седых вех, все же зная: Арарат здесь — колет ребра изнутри вверх. Лист Мёбиуса Лист, лента или петля Мёбиуса — топологический объект, уникальный пример односторонней поверхности… Душа скользит по внешней стороне реальности. А говоря вернее, не опуская глаз, парит над нею, предощущая жизнь свою вовне. И невдомек поверхностной душе, что, не нарушив линию разметки, она уже давно внутри манжетки, закрученной в нелепом вираже. Лист Мёбиуса — вечности мираж. Начал начала и концы с концами, переплетаясь, повторяют сами все тот же примелькавшийся пейзаж. В чем разница? Там холод, здесь тепло. Там яркий свет, здесь царство полутени. Там знание, а здесь мое смятенье. И там добро, а здесь — неужто, зло? Противоречьям этим нет числа: душа — объект двойного назначенья. Меня уносит время по теченью. Но я не брошу старого весла. Пусть бесконечность сдвоенным зеро лишает слабых признаков отваги, гребу, бреду, взбираюсь на ребро полоски перекрученной бумаги. _____________________________ © Вольфсон Борис Ильич |
       
|
