«За дневным чаем я перечитывал свои прежние дневники – приятное занятие»,- пишет в ноябре 1917 г. Николай Второй.

Вот для чего многие люди ведут дневники: чтобы когда-нибудь перечитывать с удовольствием. Чтобы запечатлеть, удержать ход, последовательность, подробности событий, свидетелем или участником которых нам посчастливилось стать. А спустя годы и десятилетия, когда появится такое желание, заново вызывать в памяти картины былого.

Это полезно и приятно автору дневника, но может пригодиться и другим.

Дневники Николая Второго начали публиковаться в «Правде» и «Известиях» с 9 августа 1918 г., вскоре после расстрела царской семьи. Цель публикации была вполне понятна: показать всему миру, каким идиотом был этот царь.

Можно сконструировать среднеарифметическую запись, так сказать, квинтэссенцию:

«Выспался хорошо. День теплый, но пасмурный. Много гулял. Убил двух ворон. Принял двух министров и трех послов. Обедал с тетей Марусей. Вечером получил печальную телеграмму о нашем отступлении и больших потерях. Пил чай с милой Аликс и дорогими детьми. Легли спать в 11 ч.».

А вот подлинная запись:

«3-го марта. Пятница

Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыл в Могилёв. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне».

Если не знать, то и не догадаешься, что «вчерашний день» - день отречения от престола!

«В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра»,- это о том самом Плеве, которого обер-прокурор Победоносцев (не говоря уже о либералах) называл подлецом!.. Нет, подлецом он, кажется, называл другого министра – Дурново, а Плеве – дураком. Короче, скажи мне, кто твой друг…

«Совсем одурел от докладов»,- подобные фразы цитировались с торжеством: «Вот как он был глуп, этот Николашка!» - словно любой человек, даже самый умный, не может одуреть от долгой, напряженной и не слишком приятной работы!

Два высших чиновника подали прошения об отставке. Николай пишет, что просьба одного из них его рассердила. Почему рассердила - не упоминает. Фиксирует свое настроение, не объясняя. Потому что пишет для самого себя, а самому себе и так понятно.

Вот этот пропуск объяснений, мотивов, подробностей, комментариев «для чужих глаз» и придает дневнику характер тупости.

При желании и с помощью такого же выборочного цитирования можно доказать, что Николай был тонкой впечатлительной натурой, чуткой ко всему художественному:

«Шла новая, довольно бессмысленная пьеса «Обыкновенная женщина. Вернулись разочарованными».

«Во французском театре давали интересную пьесу».

«Спящая красавица» - отлично, давно не видел».

«Шла «Русалка», очень хорошо».

«Повез дочерей в театр. Наслаждался дивной игрой «Свадьба Кречинского».

«Вили Ферреро, 8-летний мальчик дирижировал оркестром, без нот и с большим знанием и огнем».

«Драма Кости (великого князя Константина, поэта и драматурга, писавшего под псевдонимом К.Р. – А.Х.) «Царь Иудейский». Впечатление потрясающее. Постановка редкая по красоте».

«Слушали великолепную игру хора Андреева на балалайках»

Конечно, эстетические оценки не бог весть какой глубины, но я знавал людей, считавшихся вполне культурными, которые были не способных сформулировать свои впечатления пространнее, чем «Потрясающе! Редкая красота! Великолепная игра!»

В дневнике Николая постоянно встречается: «Много читал», «Целый вечер читал», «Читал до 12 ночи». Обычно в таких случаях пишут, чтО именно читают, но здесь речь идет, очевидно, о деловых бумагах («Пришлось много читать», «Много читал и кончил всё»).

По воспоминаниям современников, царь любил читать вслух в кругу семьи юмористические рассказы Лейкина, Чехова и Тэффи. После февральской революции, когда он находился на положении пленника, у него появилось больше свободного времени. Это находит отражение в дневнике, вслух читаются не только «Граф Монте-Кристо» и детективные рассказы на французском и английском, но и романы Тургенева, Мельникова-Печерского («Хорошо написано»), Мережковского («Хорошо написано, но оставляет тяжелое впечатление»), подряд тома из собрания сочинений Лескова. «93-й год» Гюго, «Тартарен из Тараскона»,

Подбор литературы, в общем, отнюдь не свидетельствует о дурном вкусе.

В целом дневники императора говорят не столько о тупости или нравственной ущербности, сколько о совершеннейшей заурядности автора. Вот это самое странное: цесаревича воспитывали заботливейшим образом, с ним занимались лучшие учителя, его готовили к высокому предназначению. А Николай, став взрослым, ставит в дневнике восклицательные знаки как попало, пишет: «Бывший день рождения дорогого горячо любимого Папа», «разгавливались семейно» (имея в виду «разговлялись») и т.д.

В пику советской пропаганде сегодня принято умиляться прекрасным качествам Государя как сына, мужа и отца, тем, как близко к сердцу он принимал боль и страдания народа:

«9-го января. Воскресенье.

Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело!»

Он добрый-добрый и очень-очень впечатлительный, Но тут же, без абзаца, дальше идет: «Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь».

Вообще «тяжело» - это дежурная реакция Николая на все неприятности, большие и малые. Погиб флот – «тяжело и больно», и «без моей душки Аликс пусто и тяжело», и «без известий от дорогой мама тяжело». Так что не надо преувеличивать силу его трагических переживаний.

«Мне минуло 46 лет. Вот-с!» - совсем чеховская фраза из царского дневника. В нем было что-то от чеховских персонажей, в Самодержце Всероссийском.

Чеховский персонаж, который из-за случайностей рождения оказался в центре трагедии шекспировского размаха.

Что составляет содержание дневниковых записей?

Где я был, что я видел.

Что я читал, о чем думал.

Что творилось в моей душе, что ее печалило и радовало.

Первый тип записей в жанровом отношении тяготеет к путевым заметкам и мемуарам. Самый заурядный человек может оставить о себе вечную память, если вел дневник в необыкновенном месте и/или в необычайное время и встречался с выдающимися людьми.

Профессор словесности и царский цензор Александр Никитенко (1805 - 1877) не был великим деятелем, но вошел в историю литературы благодаря тому, что чрезвычайно тщательно и добросовестно описывал свои наблюдения за обществом и фиксировал свои разговоры с замечательными современниками (например, с сослуживцем Ф.И.Тютчевым). Кроме того, Никитенко аккуратно записывал свои мысли о нравственности и вообще о природе человека:

«Можно надевать на себя личину какого угодно свойства, какой угодно добродетели. Но под любовь и ум никак нельзя подделаться. Чтобы заставить поверить нашей любви, надо иметь в сердце хоть сколько-нибудь этого чувства, чтобы прикидываться умным, надо иметь хоть малую толику ума».

«Неумение показать, как товар лицом, свой ум, характер, достоинство, многими считается за их отсутствие».

«Страшный закон судьбы: ты не получишь желаемой вещи прежде, нежели она не утратит для тебя половины своей прелести».

«Задача воспитания не столько в том, чтобы возбуждать добрые намерения, сколько в том, чтобы развивать и укреплять силу, нужную для их осуществления».

«Из всех пороков самый смешной - высокомерие, самый гнусный - лицемерие, самый глупый – скупость».

«Природа делает людей существами разумными, а дураками они делают сами себя».

«Всякая мысль, кажущаяся опасною, когда она передается, так сказать, шепотом, от одного к другому, теряет свою опасность, как скоро она провозглашается во всеуслышание просто и не более как в виде мысли. В бесконечном приливе и отливе человеческих мыслей она скоро заменяется другими и становится не более как обыкновенным продуктом мышления».

Эти изречения относятся ко второму типу дневниковых записей, примыкающих к  философии.

Записей третьего типа, лирических, интимных в дневниках Никитенко почти нет. Похоже, он с самого начала готовил их к публикации и не хотел «засорять» их лишним - личным.

Александра Никитенко, ставшего известным после смерти именно благодаря своему дневнику, сравнивают с другим профессором - швейцарцем Анри Фредериком Амьелем (1821 - 1881). Тот преподавал французскую словесность и моральную философию, писал романы и эссе, а в дневнике очень мало писал о себе, уделяя основное внимание «размышлизмам» о вечных законах нравственности.

Дневники Амьеля вышли посмертно в двух томах (в полном издании 12 томов), очень понравились Льву Толстому. Он сделал перевод, сильно сокращенный, и, составляя сборники мудрых мыслей, включил в них множество афоризмов Амьеля, действительно прекрасных:

«Ничто так не похоже на гордость, как уныние».

«Ошибка тем опаснее, чем больше истины она в себе заключает».

«Для управления своей жизнью привычки важнее правил, потому что привычка есть живое правило, ставшее плотью и кровью... Жизнь есть только сцепление привычек».

Кто хочет ясно все рассмотреть перед тем, как принять решение, никогда не решится. Кто боится раскаяния, боится самой жизни.

Ничто так не характеризует человека, как его общение с дураками.

Всякая потребность утихает, а всякий порок увеличивается от удовлетворения.

Сумма страданий, которые способна перенести каждая душа, соответствует степени ее совершенства.

«Мы никогда не бываем более недовольны другими, чем когда мы недовольны собой».

Вопрос только в том, можно ли моральные рассуждения, пусть расположенные в соответствии с датами сочинения, считать дневником. Все-таки дневник предполагает субъективное, личное. Нечто такое, в чем иногда не слишком приятно сознаться даже самому себе.

Девочка Анна Франк интуитивно выбрала удачный способ жанрового «оправдания» своего дневника – письма воображаемой подруге. Предполагается, что при разговоре автора с самим собой не должно присутствовать третье лицо.

Подростки, юноши часто ведут дневник, этот возраст характеризуется некоторой шизофреничностью, ощущением, будто в тебе живут несколько разных существ. С годами потребность в раздвоении уменьшается: мы научаемся упорядочивать и делать связными свои впечатления и гармонизировать свой внутренний мир, не прибегая к помощи зеркала-дневника. При этом неизбежно что-то теряем, как отредактированный текст неизбежно что-то теряет по сравнению с неотредактированным. А главное, мы свыкаемся с мыслью, что не так уж уникален и удивителен наш внутренний мир и совсем не обязательно открывать его всему прогрессивному человечеству.

Дневник может писаться главным образом для чужих глаз и служить формой подтверждения своего присутствия в этом мире. Раньше Добчинскому нужно было, чтобы о факте его существования как таковом узнал Государь Император – одна личность, но главная. Сегодня Добчинские и Бобчинские заводят блоги в Интернете, и об их существовании узнает любой желающий - куча народу.

«Моя духовность так богата, испытываемые мною ощущения так изысканны, мои мысли так умны, что я просто обязан поделиться со всем миром!» - в этом уверен каждый блоггер.

«Дневник – разговор с самим собой, какое дело до него читателям?» (Юрий Нагибин).

Его собственный дневник – документ (человеческий, исторический, литературный) чрезвычайно интересный и, кажется, недостаточно оцененный читателями. Кроме афоризмов, описаний встреч, разговоров, путешествий, пьянок, охотничьих успехов и разочарований, дневник наполнен любовными переживаниями, жалобами на болезни, обман, зависть и предательство окружающих и перечнем обид. Обид на коммунистический режим и его вождей, на коллег, на друзей и подруг... Здесь же блестящие зарисовки, портреты, убийственные характеристики эпохи, маленькие, но великолепные критические этюды и проч.

 Дневник вышел в свет после смерти Нагибина, но, в отличие от большинства произведений этого жанра, подготовлен к печати самим автором и снабжен его предисловием. Зачем понадобилось предавать гласности всякие интимные вещи, писатель объясняет не убедительно. Возможны следующие причины:

- очень хотелось, пусть с запозданием, поквитаться с обидчиками, отомстить недругам и изменившим женщинам (подобный мотив был у Герцена, когда он взялся за «Былое и думы»);

- перечитывая свои дневники, Нагибин обнаруживает куски прекрасной прозы - жаль оставлять их неиспользованными;

- писатель так высоко ценил себя, со всеми своими недостатками, что считал важным и любопытным всё с собою связанное, даже мелочи.

Все три объяснения могут быть верными.

Во всяком случае, желание высказать наконец всю правду-матку о знакомых присутствовало несомненно. Одно дело - написать о бывшей возлюбленной, о приятеле-соавторе нечто злое под горячую руку, другое дело – оставить это злое, готовя текст к печати 20-30 лет спустя.

Об Андроне Михалкове-Кончаловском: «Впечатление тяжелое, не от него даже, он человек в поверхностном общении необременительный, а от той атмосферы, которую он приносит с собой. Мир кажется насквозь гнилым, прагматичным, корыстным до задыхания, пустым и неценным. Неужели всё до конца прогнило? Неужели не осталось хоть немного бескорыстия, жалости, душевной щедрости?»

«Сам дурак»,- напишет Андрон через несколько лет в своих воспоминаниях. То есть, конечно, не «сам дурак», а «сам Нагибин был отъявленным циником, ничего святого, он говорил, что киносценарии не грех писать халтурно, это ведь не настоящая литература».

Раньше я думал, что здесь как раз тот случай, когда оба могут быть правы. Оба излишне придирчивы друг другу. Известно ведь, что люди особенно зорки и нетерпимы к собственным порокам в других: лицемеры – к лицемерию, тщеславные – к тщеславию, хвастуны – к хвастовству, циники – к цинизму.

Сейчас я думаю иначе. Юрий Нагибин не подстраивался под собеседника, но, напротив, отвечал в пику Андрону, назло ему.

Лев Толстой вел два дневника: один – более публичный, менее интимный, другой – для одного себя. Неужели не понимал, что и второй, тайный, дневник рано или поздно найдут и станут благоговейно читать, комментировать, анализировать?

Писатель должен быть, сознательно или подсознательно, готов к публикации ВСЕГО, что он написал. Не надо удивляться гладкости и отработанности стиля самых личных документов. Писатель, по меньшей мере, не исключает того, что вот эти самые страницы (письмо к любимой) после его смерти будут внимательно изучаться комиссией по литературному наследию. Дневники, как правило, слишком хорошо (точнее, недостаточно небрежно) написаны, чтобы быть написанным для одного читателя - самого себя. Трудно поверить, что с самого начала автор не рассматривал это как заготовки и не предполагал когда-нибудь их использовать.

        Постоянно, автоматически следить за тем, чтобы все выходящее из-под пера было правильно и изящно изложено, – профессиональная привычка литератора. Как у актера - привычка постоянно контролировать свои жесты и интонации: «Вот это я хорошо сказал, просто и искренно, а вот здесь чуть-чуть громче, чем следовало». Профессиональный литератор дорожит всем написанным, в том числе личными документами. Не надо удивляться, что писатели заводят столь нелюбезные сердцу Пастернака архивы (можно подумать, сам Борис Леонидович все старые бумажки выбрасывал!) и трясутся над рукописями. Поступать иначе – значит недостаточно серьезно относиться к Слову.

Другое дело - прижизненная публикация дневников: она ставит под вопрос либо искренность автора, либо его скромность. Если оставил всё как есть, ничего не сократил, не подправил, значит, с самого начала писал с прицелом на то, чтобы выставить записи на всеобщее обозрение. Если удалил что-то «слишком личное» и вначале не предназначавшееся для постороннего взгляда, – значит, это уже не совсем дневник, а скорее воспоминания, портреты современников, записки.

Дневник Юрия Нагибина иногда оставляет ощущение фальши, деланности, кокетства.

Он проклинает себя на чем свет стоит за то, что не приехал попрощаться со своей любимой собачкой, которая вскоре умерла. Не верю! Если он в самом деле считал себя подлецом и «самым плохим человеком на свете», зачем любоваться своим стыдом и раскаянием?

Нагибин: «Познавая себя, ты познаешь материк, имя которому человечество». Но разве все результаты самопознания достойны коллективного изучения? Разве нет в каждой душе темных мест, куда посторонних лучше не пускать?

Еще из дневника Нагибина: «Каждому среднему человеку хочется до предела сузить круг своих представлений, тогда они обретают свободу и силу. (Эта мысль содержит в основе нечто верное, но недодумана)». Что значит «недодумана»? Ну, и додумал бы при подготовке к публикации! Воля ваша, но тут возникает подозрение к некоторой литературной недобросовестности: зная, что фраза сырая, недоделанная, зачем было оставлять ее в первозданном виде?! Без этого комментария-извинения в скобках - никто бы и не обратил внимания на «недодуманность».

Несколько раз в «Дневнике» Нагибина встречаешь оборот «тяжелый, как ртуть», с ртутью сравниваются совсем не похожие вещи: зеленая гусеница, слезы Толстого, чашки.

Конечно, я читал быстрее, чем он печатал, мне легче было заметить. Но ведь он печатал куда более внимательно, чем я читал, тоже мог бы заметить!

          Нагибин признается, что не делает записи в дневнике не только из лени, но и потому, что боится «коснуться в себе чего-то мягкого, больного».

Знаешь, чувствуешь в душе что-то больное, но боишься сам в себе разобраться? Но разве

дневники не для того и пишутся, чтобы коснуться в себе чего-то мягкого, чтобы лучше понять самого себя, свои переживания? Надо дать себе труд остановить, словесно выразить, оформить впечатления, мысли, которые без этого остались бы смутными, разрозненными, спутанными, неорганизованными, несвязными, ускользающими.

Дневник – это не только беседа, но и спор с самим собой, поэтому нередки обращения к самому себе (советы, приказы, порицания, похвалы). Такого рода наставления и поучения то и дело встречаются в дневнике французского писателя Жюля Ренара (1864 – 1910):

«Ты только тогда добьешься настоящего успеха, когда потеряешь охоту доказывать, что ты талантлив».

«Остерегайся приятного чувства, наступающего после работы: оно мешает продолжать».

«Именно потому, что у меня есть жена и дети, именно потому, что я был порядочным человеком, когда это ничего не стоило, я должен оставаться им, когда это может стоить мне всего».

Ренар писал это для самого себя, но ТОЛЬКО ЛИ для самого себя? Трудно поверить в то, что он не понимал, как хорошо и умно, как общеинтересно и общеполезно то, что он пишет для самого себя.

      На последних страницах дневника умирающий Жюль Ренар пишет, что уже не может контролировать свои естественные отправления: обделался, как Рыжик (мальчик, герой его превосходной автобиографической повести).

Последние страницы дневника Эрнесто Че Гевары: у великого революционера от неправильного питания (какое там питание в партизанском отряде, за которым гонятся по пятам!) начался страшный понос, он обделался, как ребенок.

Вот до чего может доходить добросовестность автора дневника: до беспощадности по отношению к самому себе, до отказа от самолюбия. До пренебрежения таким естественным желанием – остаться в памяти потомков красивым, величественным, гордым.

      Дневники советских писателей (и вообще советских людей) иногда производят впечатление, будто их писали, имея в виду публичное чтение на комсомольском собрании. Или чтение следователем НКВД. Искренне – но как бы чего-то недоговаривая. Искренне – но слишком казенными словами.

 Меня поразило в дневнике Довженко, как он серьезно и с полным доверием пересказывает передовицу из официоза. Мол, американцы смертельно испуганы опытами академика Лысенко по выращиванию удивительно урожайной ветвистой пшеницы. Не мог же великий режиссер быть таким наивным? Или все-таки мог?

Самые искренние чувства казенными словами излагал в дневнике многообещающий поэт Сергей Чекмарев, погибший в тридцатые годы от нелепого несчастного случая.

Кажется, люди опасались оригинальных выражений, словно крамольных мыслей.

      Виктор Шкловский советовал Максиму Горькому сосредоточиться на писании воспоминаний и не тратить время на «Клима Самгина». Совет был не ехидным, а вполне доброжелательным, Шкловский считал, что литература факта вытеснит литературу вымысла, и знал, что мемуары, переписка, дневники, рабочие записи часто бывают гораздо ценнее и интереснее «художественного творчества» и обеспечивают автору бессмертие надежнее пьес и романов. Например, Эдмон и Жюль де Гонкуры, подробно и точно фиксировавшие сцены окололитературной жизни и свои переживания по поводу творимых произведений, остались в литературе прежде всего как авторы многотомного «Дневника».

Кто бы помнил художницу Марию Башкирцеву, если бы не ее «Дневник», отмеченный редкой остротой самонаблюдения и редкой откровенностью самолюбования:

«Мы с Алексеем расточаем остроумные замечания на выставке».

«У меня нет подруг потому (я отлично это понимаю), что невольно я слишком ясно даю видеть, «с какой высоты я созерцаю толпу».

«Я чувствую такую потребность передать свои впечатления, такую силу художественного чувства, столько смутных идей толпятся в моей голове, что они не могут не проявиться когда-нибудь...»

«На приеме в посольстве я была очень хороша».

«Будь я мужчиной, я покоряла бы Европу».

«Мне вредит то, что я отдаю себе отчет в малейших движениях моей души и невольно думаю, что та или другая мысль вменится мне в заслугу или в осуждение; а с той минуты, как я сознаю, что это хорошо, исчезает всякая заслуга. Если у меня является великодушный, добрый, христианский порыв, я это тотчас же замечаю: следовательно, помимо своей воли я чувствую удовлетворение при мысли о том, что это должно, по моему мнению, вознаградиться... Эти размышления убивают всякую заслугу... Вот сейчас мне захотелось сойти вниз, обнять маму, смириться перед ней; за этою мыслью, естественно, последовала другая, говорившая, что это делает мне честь, и все пропало».

С удовольствуем и без тени скромности Башкирцева цитирует газету, в которой ее называют грациозной как ребенок, а ее улыбку – притягательной. Видя себя со стороны, беспристрастно отмечает, как она элегантна и как изящно обуты ее маленькие ножки.

При этом Башкирцева сохраняет достаточную долю художественной наивности, и литературный вкус ее не слишком развит. Читая «Войну и мир», она так поражена, что восклицает: «Это же второй Золя!» (вот так комплимент!), она радуется и чувствует себя польщенной, увидев во французском журнале хвалебную статью о Льве Толстом. А ведь к тому времени наиболее проницательные французские писатели уже ставили Толстого выше себя и всех «своих», а «Войну и мир» выше всех современных европейских романов.

Как многие молодые люди, она заклинает судьбу: дай мне еще только 10 лет жизни, но славу и любовь впридачу - и я умру довольной! Бедная девочка, ей не было дано и этих десяти лет! 1 октября 1884 года Мария записывает: «В 1885 г. меня похоронят», но умерла она 31 октября того же года, Ей было 25 лет.

Потому молодая художница так внимательна к самой себе, потому и кокетничает сама с собой, что знает: недолго ей осталось. Чахотка, а к тому же она с ужасом чувствует, что теряет слух.

«По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным… Живопись, честолюбие, неслыханные надежды — и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!»

    …Если бы не трагически оскорбительно ранняя смерть Башкирцевой, привлек бы ее дневник внимание современников и потомков? Конечно, личность незаурядная, с явными литературными способностями. Но не было ли любопытство к ее внутреннему миру отчасти нездоровым: «Что чувствует красивая талантливая девушка, обреченная на смерть?»

- Я не верю в близкую смерть, но боюсь ее…

      Молодой интеллектуал, доктор философии, одаренный литератор влачит полунищенское существование, перебиваясь случайными заработками (ведет бухгалтерию, дает уроки латыни). Чувствуя в себе необъятные силы, полный смелых замыслов и обладая неукротимой энергией для их осуществления – он прозябает в провинциальном городке, сталкивается с непониманием и равнодушием. Пишет роман – издательства его отвергают, пишет пьесу – театры ее отклоняют, пишет полсотни статей – редактор ведущей газеты не удосуживается даже прислать ответ.

Ко всему прочему, он инвалид с детства и рано узнал нелюбовь и насмешки окружающих,

чувствует себя бесконечно одиноким и целиком погружен в самого себя (единственный  достойный собеседник - Высшее Существо («Мы должны искать Бога, для того мы и существуем в мире»).  В общем, автор этих предельно откровенных записей поначалу может вызвать если не симпатию, то сострадание.

Молодой неудачник, не имея четких политических убеждений, ненавидит буржуазию и либеральную демократию и испытывает острый интерес к коммунизму, к Советской России и даже называет себя национал-большевиком:

«У государственного социализма есть будущее. Я доверяю России. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... мы должны преодолеть усталость от государства».

«Россия, когда же ты проснешься? Старый мир жаждет твоего освободительного деяния! Россия, ты надежда умирающего мира».

«Свет с Востока. В духовной жизни, государственной, деловой, политической. Западные власти коррумпированы... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной перед государством дисциплины... Национальная общность - единственная возможность социального равенства... В России разрешение европейского вопроса».

Очень ценит молодой человек русскую духовность вообще и Достоевского в особенности: читает не только его романы, но и «Неточку Незванову».

При ином раскладе случайностей из него мог бы получиться гений рекламы, или крупный публицист левого толка, выдающийся кинопродюсер. Но, к несчастью для самого себя и для миллионов соотечественников, Йозеф Геббельс (что речь идет о нем, читатель уже давно догадался) стал на сторону дьявола.

Дневники Геббельса 1945 г. показывают, что свойственный ему с младых ногтей эгоцентризм разросся до совершенно чудовищной степени. Министр народного просвещения и пропаганды Третьего Рейха, которому осталось существовать считанные недели и дни, диктует десятки страниц ежедневно и, кажется, всю свою жизнь превращает в повод для дневниковых записей. Военные сводки, полубезумные заклинания о неизбежности грядущей победы – и восторги, восторги, восторги по поводу самого себя. Он рисуется до последней минуты.

«Я прослушал запись своей речи. Дикция и стиль великолепны».

«Я получаю много писем с горячими похвалами и отзывами о моей публицистике и ораторской деятельности».

«Шведские газеты меня хвалят как кудесника в области политической психологии и как самого умелого в мире пропагандиста. И это действительно так».

Все это Геббельс, повторюсь, не пишет, а диктует. И заботится о том, чтобы его самовосхваления сохранились в веках.

Главным своим достижением Геббельс считает умение так приспосабливаться, чтобы говорить народу правду, не нанося ущерба вере народа в победу. Именно так: «Говорить народу правду». Вот враги – те лицемерят и изворачиваются, вот Черчилль и Сталин – величайшие лжецы, и почти все на свете лгут, и только Геббельс называет вещи своими именами, «рискуя даже тем, что за границей на первых порах из этого извлекут вначале пользу для себя».

Рольф Хоххут метко охарактеризовал Геббельса как первую жертву своей пропаганды. Другие пишут и говорят то, во что верят – он же свято верил в то, что писал и говорил. Это актерское свойство, присущее многим страстным ораторам и блестящим журналистам. Не может увлечь аудиторию тот, кто сам не увлечен. Но у Геббельса дар самоубеждения, самогипнотизирования был развит просто невероятно.

© Хавчин Александр Викторович