В этом письме будет много ссылок на имена людей известных и знаменитых, думающих и рассуждающих о России.

Вот, например, манерный кавалер маркиз де Кюстин дает убийственную характеристику стране, увиденную им в 1839 году.

Убийственную, да, но ведь так и не оспоренную, не опровергнутую никем.

Да и спорить-то вроде бы и не о чем.

«Лгать здесь – значит охранять престол, говорить правду – значит потрясать основы…» 

«Россия – страна необузданных страстей и рабских характеров».

Уже наш современник, знаменитый американец Джордж Кеннан назвал труд де Кюстина самой лучшей книгой и о сталинской, и о брежневской России. Думаю, и о путинской – тоже.

А задолго до маркиза, аж в шестнадцатом веке, папский посол в Московии Антонио Поссевино тоже сильно удивлялся:

- «Дома у них деревянные… Голые стены черны от дыма и сажи: ведь у московитов… печи не имеют труб… Поэтому, когда они затапливают печь, в помещении набирается столько дыма, … что там никаким образом невозможно находиться».

Не видел ты, сиятельный синьор, условий жизни прошлогодних наших погорельцев, да хоть и не погорельцев в какой-нибудь нынешней вятской, мещёрской, пошехонской – без разницы – глуши…

Через годы и годы другой посол - Иохан Георг Корб записывает в своём дневнике:

- «Царь введением в Московию разных искусств и знаний, старается сообщить лучший вид своему Государству, и если успех увенчает его умные расположения, то скоро эти кучи бедных хижин, приняв вид прекрасной страны, сделаются предметом удивления. Прекрасная будущность, если только несправедливость судьбы, или отложение покорённых народов, не уничтожат великих намерений Монарха, но может и то случиться, что, по варварству нравов московитян, толикое счастье окажется не по их силам, и они либо отринут его от себя из одной только зависти, либо же, имея в виду, что разве только потомки возмогут воспользоваться всеми благами образования, не захотят переносить труды, клонящиеся к пользе единственно следующих поколений».

Это взгляд со стороны. А сколько своих – от Чаадаева до Платонова – делали попытки понять эту странную страну по имени Россия!

Итак, страна, в которой нам суждено было с тобой родиться, жить и умереть, странная страна.

Поэтически настроенная натура найдёт ей другие определения – очарованная, заколдованная, заповедованная, непонятая…

А если коротко, то странная.

И все её бесконечные – в веках! – притязания на особую роль в судьбах и истории человечества, на исключительную – прямо от Бога – духовность и миссию, как сказал бы мой первый учитель по токарному делу Федор Савинов, - ложь, трындёж и провокация.

Странная, конечно, если именно этим определением можно обозначить ресурсную страну, сословное государство, властители которого дорвались до ресурсов и их распределения. Вот они-то, да, они – и хозяева страны, и олицетворение её странности.

Разве не странность - эта вечная ходьба по кругу? Что бы ни происходило в стране, всё – повторение пройденного. Формы происходящего, да, они могут быть другими, а суть всегда одна – всё у нас вторично.

Страна двоемыслия.

Мной овладевает окаянная весёлость, когда я слышу речи, например, о патриотизме и когда прямо в мозг, не в ухо, ввинчивается голос ядовитейшего Михаила Евграфовича: «слишком на патриотизм напирают. Как бы не проворовались...» 

Когда слышу речи об особой духовности, и тогда ввинчивается другой великий голос: «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу…»

На заре прекрасной будущности, обещанной начинающимся новым веком, тогдашняя социалистическая газета обращается с вопросом к Толстому, что, де, лично он думает об этой прекрасной будущности?

И Толстой отвечает: прекрасно, когда все живут хорошо, излишки отняли у богатых и отдали бедным. Но кто, - задаёт встречный вопрос Толстой, - будет отбирать и раздавать? Не ангелов же призовут? Кто будет раздавать, в руках тех всё и останется. Поэтому, - заключил свой ответ Толстой, - я против социализма.

Возможно, это была не последняя, а предпоследняя правда. Но и предпоследняя правда – по слову Бердяева, - бывает до крайности нужна.

Однако, не услышали упрямого старика, с досадой прошли мимо бесконечно простых и прямых, как его колючий взгляд, слов.

А теперь что ж?

Теперь пожинаем плоды своей неразумности.

Целый век потратила страна на переделку этого несовершенного мира, на эксперименты над человеческой природой. Даже новый тип человека вывели, которому, оказывается, не нужна собственность, для которого, оказывается, интересы государства стоят выше его собственных, частных интересов.

И в итоге получили народ, тяжко завидующий чужому богатству и благополучию; народ, который считает себя несправедливо обиженным и обделённым счастьем и удачей; который влачит дни своей жизни с наивным убеждением, что государство должно его кормить, поить, одевать, обувать, ласкать и пестовать. Он не желает отвечать за себя и делать гражданские поступки.

А когда рухнула «великая цель», то и отдать беззаветно свои никчёмные жизнёнки стало не за что и не за кого. Опять, вишь, «омманули» …

А и в самом деле, за что и за кого отдавать то? За вековые колдобины и разорение? За брошенные посёлки и поля? За гниющие и чадащие смрадом и ядом фабрики и заводы, к которым по привычке продолжают лепиться потерянные, обездоленные, обманутые люди?

Куда и на что не кинь взгляд, увидишь одну и ту же картину беспросветной жизни и угасания. «Народа нашего, нации нашей, - мученически мучился, видя эти картины, Виктор Петрович Астафьев, - больше нет». Теперь это видно на каждом шагу, как сильно, а, возможно, что и бесповоротно, подорван, разрушен и физический, и духовный организм нации…

Ты помнишь, как четверть века назад народ наш, и мы вместе с ним, малость распетушились: - счас, счас! Ужо!

И где теперь былой наш пыл?

Выветрились нечаянные, отчаянные надежды, уступив место горькому разочарованию. Обыкновенная история, - сказал бы классик. Век закончился, но никуда не делся. Он удержался внутри нас – косный, лживый, жестокий, лицемерный, рабский.

Мы и жизни-то свои прожили в эпоху конца времён. У нас и календарь такой – календарь конца времён, который показывает, как страна теряет себя, своё имя собственное.

В нашем календаре конца времён всего-то два события, сделанные не по-русски – отмена крепостного права и столыпинские реформы. Кажется, всё, других чудес и аномалий не случалось.

Вот и спрашивает то ли заезжий заморский гость, то ли свой радетель народный: «Да что же вы, родимые, в дерьме-то по уши сидите? Неужто выбраться да почиститься не хочется?»

- Хо-о-о чется! Страсть как хочется! Дак что ж, они, там, наверху-то, маракуют, не знашь?! Ковды нас из дерьма-то потягнут, не слыхал часом?

А за окном, пугая концом света, бушует не какой-нибудь, а двадцать первый век!

И наш жизненный опыт подсказывает нам, мы уже нутром это понимаем, что гражданское общество-сообщество взращивается и зреет медленно, по-сути, по мере созревания самих граждан. Но для этого гражданам надо стать Гражданами.

Вот такой замысловатый расклад получается, который то и дело натыкается на бунт простоты против сложности мирозданья; простоты, которой привычнее жить вроде бы только для страны и ничего при этом не делать для просто человека, без которого, как известно, «народ неполный».

Всё, что ни делается, оборачивается у нас против человека. И ничего не поделаешь, ибо довлеет днесь критическая масса рабов; людей, не проделавших над собой никакой внутренней работы и не желающих над собой что-либо проделывать.

- Богатому, ему что ж, ему как вольготней живётся. А ничего. Завтра, глядишь, и его на цугундер возьмут и станет он, как все мы, грешные, а то и ещё хужее.

- Оно, конечно, выбирайся сам, ежели сумеешь, а не сумеешь, кто ж тебе виноват?

- До бога, известное дело, высоко, до царя далеко. Любит царь, да не жалует псарь…

Вот я и думаю, что это только историк Костомаров и немногие ему подобные чудаки могли считать, что человек, с его чаяниями и заботами, важнее государства и что оно, государство, должно его, подданного своего, облагодетельствовать.

Ну, если наше государство облагодетельствует, надолго запомнишь, долго помнить будешь и детям своим закажешь.

А ты всё равно люби его. Ибо его надо любить во все и на все времена. Это, человек, твой долг святой. Это неважно, что раскатывает оно себя, любимое твое государство, то в один безразмерный застенок, то в один необъятный сумасшедший дом, в котором принужден ты жить и радоваться жизни. Ты, главное, люби его. Это же твоя «хранимая Богом святая земля».

Спросить бы у автора вдохновенного гимна, какого Бога он имеет ввиду? Не того ли, которого расстреляли на заре прошлого века заодно с народом-богоносцем?

Память моя хранит, однако, одну то ли легенду, то ли спасительную выдумку, что случилось разок такое – расстрелял стрелок святые иконы, вышел из храма и тут же, в церковной ограде, помер, отдал, так сказать, богу душу.

Выдумка наверное, в облегчение греха смертного.

А жизнь, всё равно, продолжается и я, с неистребимым во мне скепсисом, с горькой усмешкой, слежу за вековым спором нынешних наших доморощенных реформаторов-модернизаторов и патриотов-консерваторов. Век прошёл, как споры идут, а ни дух, ни буква споров нисколько не обновились, не изменились.

И возразить что-либо по существу спора трудно, если вообще возможно.

Реформации – с одной стороны, консервации – с другой, – дело, в принципе, нормальное. Так и должно быть в нормальном, в развивающемся, обществе. Всё многообразие жизни и жизненных отношений в Прокрустово ложе уложить невозможно.

Ведет консерватор к отставанию, противная сторона – сразу в колокола: - мхом обрастаем, протухаем, от других отстаём!

Рвет реформатор узду, как конь горячий, ему сразу: стоять, резвый ты наш, охолони малость, голубчик, подумай, что и как завтра будешь делать….

Не так ли и в крепкой семье делается, когда один горяч и нетерпелив, другой, напротив, вяловат и рассудочно нетороплив?

Так и получается, что в одном случае консерватизм служит надёжной защитой от революционаризма, в другом – прямо наоборот – угрюмый, самодовольный консерватизм, особенно на фоне остатнего развивающегося мира, провоцирует революционаризм, который и создаёт угрозу очередного сваливания страны в штопор.

Можно ли соединить в реальной политике эти два начала?

Конечно, можно.

Только, кажется, не в нашей с тобой стране, не с нашими нынешними и, кажется, завтрашними, ничтожными политиканами.

Стоит у меня в глазах взятый в кандалы киношный Карамазов и звенит в ушах отчаянный его крик:

- Воссияет она, правда! Воссияет!

И в тысячный, наверное, раз я понимаю, когда она воссияет, то … «в эту пору прекрасную жить не придётся ни мне, ни тебе».

А сейчас давай, друг, как учили нас со школьной скамьи, оглянемся вокруг себя, попытаемся увидеть себя на фоне других, не таких, как мы – добрых, талантливых, от сотворения мира приговорённых страдать за правду, за справедливость и которым жизнь была дана не на радость, а на её преодоление.

И без труда увидим, что мир, действительно, не так уж и хорош и комфортен.

Недавно вычитал где-то, что примерно половина всего имущества, денег и других видов богатства, которые имеются в мире, принадлежит пятистам, от силы, шестистам людям. Всё остальное человечество делит другую половину, ему доставшуюся. Такого в истории ещё не было и гадать, чем это кончится, никакой оракул не возьмётся. И не надо быть оракулом, чтобы понять, что при таком раскладе старая молитва – «свобода–равенство–братство» - не сработает. Если, конечно, новые люди не прочитают эту молитву по-своему: свобода – для всех, равенство – перед законом, братство – в решении судеб своих и страны.

Мы многого не знаем и не понимаем. Но уже знаем, что империй с лицом Христа не бывает и быть не может; что демократии рождаются не от революций, а от равновесия сил в обществе, когда власть знает, что ей можно, а что нельзя и за что её потурят с уютного и хлебного места.

Думающие аналитики – а в мире много имеется таких – единодушны в своих выводах – самая большая угроза для России сама Россия. 

Вот Японии, например, не повезло с природой, зато повезло с японцами. Да что Япония! В соседней Корее производительность труда выше нашей в тридцать пять что ли раз!

Везде, где сложился и существует нормальный строй, нормальный образ жизни, там бремя честного человека намного легче.

В любой другой стране, где существует по-обывательски нормальное государство, всеми выгодными делами занимается частник, личный человек; государство занимается делами только невыгодными, «публичная служба», так сказать.

А если что не так, то вот они, тут как тут, гражданское неповиновение, отказ от уплаты налогов. Потому как граждане страны не считают для себя возможным содержать враждебную им и бездарную власть. Не то у нас, где мы сами у себя чужие. Моя мать частенько, пригорюнившись, повторяла строчку то ли из песни, то ли из выстраданного личного опыта жизни:

– Ох-хо-хо – хохонюшки, плохо жить Афонюшке да на чужой сторонушке…

Горькая, но видать, правда, что сами у себя мы чужие. Так получается. Наша власть всё чаще, всё легче отклоняется от моральных норм гражданского бытия.

Бюрократия стала всесильной, никто и ничто не сдерживает, не обуздывает её в насилии, в кураже над простыми людьми.

И я не вижу признаков, что нам удастся освободиться от липкой властной паутины, ослабить хватку государства-спрута.

«Идущие на смерть, приветствуют тебя», - кричали Цезарю обречённые.

Чем-то мы поразительно похожи на них. Только и разницы, что те, приговорённые, шли в одном направлении – к смерти, а у нас позамысловатей путь получается – шаг вперед, два назад. Век протоптались.

Кто скажет, сколько пути впереди осталось?

Нет, не спрашивай, по ком звонит колокол.

Он звонит по тебе.

____________________

© Ерохин Николай Ефимович