 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
1. Жажда документализма и научности В ХХ в. наблюдался взрыв интереса к фактографии и научному модусу познания мира. «Новые журналисты», возглавляемые Т. Вулфом, выступили за соединение факта и вымысла в эссеистике, но им противостояли документалисты-ученые, требовавшие строгости в освещении научной тематики. Современные СМИ тоже, как и раньше, много и охотно пишут о мировой науке, жизни ученых, проблемах НТР, перспективах прогресса. Научная тематика давно стала привычной на страницах не только специализированных, но и универсальных изданий, для которых научные открытия являются неординарными событиями, иногда сенсациями. Всем памятны дискуссии в СМИ о клонировании, генной инженерии, модифицированных продуктах, покорении космоса, намечаемом путешествии людей на Марс, создании коллайдера, возможных встречах с гуманоидами, НЛО, глобальном потеплении и т.п. Но первое место по числу статей в зарубежной околонаучной прессе последних лет занимает, конечно же, Интернет [1]. Популярна и такая тема, как микроминиатюризация и создание нанотехнологий в народном хозяйстве, в частности в сфере изобретения процессоров. Другим постоянным мотивом научно-популярной публицистики стала кризисная экономика. Западная рыночная модель, как известно, породила новый стиль управления людьми в постиндустриальную эпоху. Капитал, принуждающий работников работать на износ, если верить бизнес-прессе, уступил место маркетингу, пиар-текстам, диалогу партнеров по бизнесу. Реклама, по мнению экономистов-популяризаторов (П. Кругман, Дж. Перкинс, Дж. Тобин), порабощает работников быстрее принуждения, поэтому изучение дискурса современной экономической науки, тесно сплетенной с политикой, полезно для выявления законов современного рынка. Экономисты всего мира обсуждают причины и последствия глобальных срывов в финансовой сфере, повлекших за собой новый виток безработицы, падение уровня жизни, политические беспорядки типа египетских. Нельзя упускать из виду и тот факт, что научно-популярный модус повествования присущ и многим сугубо политическим статьям в серьезной периодике (статьи в газетах «Нью-Йорк-таймс», «Уол стрит джорнел» давно подтверждают это). Споры о природе терроризма, демократии, выборов и т.п. идут повсюду, в том числе и в научно-популярных изданиях. Статья Ж. Бодрийара о терроризме стала фактом и науки, и массового сознания. Но, естественно, научно-популярная публицистика ассоциируется в сознании рядового потребителя прежде всего с научно-техническим прогрессом. Интерес к научно-популярным изданиям в России и за рубежом («Знание – сила», «Наука и жизнь», «Наука и религия», «Geo», «Нэшнл джиогрэфик», «Икономист» и т.п.) постоянно растет, что подтверждает нашу мысль о стремительно укрепляющейся связи науки и СМИ, о необходимости отдельного анализа научно-медийного дискурса отечественными медиакритиками. Пока что научно-популярная публицистика (НПП) у нас изучается спорадически и не всегда адекватно. А изучать есть что! Журналы «Наука», «Природа», например, издаваемые в англоязычном мире, стали оплотом качественной журналистики последних десятилетий. Особенно актуальны статьи в журналах "New Scientist" (Англия), "Bild der Wissenschaft", "Natur + Kosmos" и "VDI-Nachrichten" (Германия), "Discover" и "Popular Science" (США), "Recherche" и "Science et Vie" (Франция), при этом надо помнить, что ряд международных журналов рассматриваемой тематики уже существует и на русском языке (напр., «Нэшнл джиогрэфик», GEO). National Geographic давно стал общемировым изданием. Как и русский журнал «Вокруг света», он имеет познавательную природу, прекрасно иллюстрирован, фоторепортажи в этом типе изданий стали ядром большинства номеров, приближаясь в этом смысле к «глянцу». Примером «глянцевой» НПП может служить журнал «Иллюстрированная наука». Сделать познание истины легким удается далеко не всем, но в погоне за читателем почти все стараются быть интересными. Это особенно наглядно проявляется в концепции и деятельности германского журнала "Geо". Созданный в 1976 г. концерном "Грунер унд Яр", этот ежемесячный иллюстрированный журнал публикует очерки, репортажи и статьи на темы географии, биологии, туризма. Наглядные признаки коммерческой трансформации типа научно-популярного журнала присутствуют и в облике журнала "National Geographic" - органа Национального географического общества (США). Огромную роль в современной культуре играет НПП, издаваемая на средства ООН. Журналы ЮНЕСКО можно считать примером соединения научной точности и максимально возможной доступности ПТ. Среди них наиболее популярен ежемесячный журнал "Курьер ЮНЕСКО". Следует отметить также такие журналы ЮНЕСКО, как "Музеум", "Импакт" (наука и общество), "Перспективы" (образование), "Природа и ресурсы" (проблемы природных ресурсов и охраны окружающей среды), "Культуры" (с 1982 г. все эти журналы стали выходить и на русском языке), "Международный журнал социальных наук" (ежеквартальный, выходит на английском, французском, испанском языках), бюллетень "Новости" (выходит на всех основных языках). Особенно интересен для студентов факультетов журналистики журнал «Медиаобразование», русский вариант которого редактирует А. Федоров. Эти издания используются в основном работниками образования и студентами, что содействует развитию науки [2]. Свой вклад в популяризацию науки внесли не только специализированные, но и универсально-развлекательные СМИ. Особенно заметна тяга к сенсационным научным и квазинаучным проблемам в желтой прессе, имеющей большие тиражи и выражающей идеи массового потребительского сознания. Развлекательные СМИ в своих материалах соединяли естественное и сверхъестественное, превращая наукоподобные материалы в мифологию нашего времени [3]. Постоянно муссируется возможность посещения нашей планеты разумными существами из других миров, хотя ни одного научно доказанного факта пока нет. Миф об Атлантиде представлен в СМИ более доказательно. В энциклопедиях уже зафиксирован факт катастрофических изменений в атмосфере Земли, унесший в небытие целые народы и цивилизации. К массовым изданиям, популяризирующим научные открытия, относятся, например, такие газеты, как «News of world» (4, 78 млн. экз.), «Sun» (4,05 млн. экз.), «Mirror» (3,26 млн. экз.), «Daily express» (1,98 млн. экз.), «Daily mail» (1,86 млн. экз.). Они сообщают о научных событиях, не интерпретируя их глубоко. Скажем, в 2010 г. муссировался факт вручения Нобелевской премии К. Новоселову и А. Гейму, которые уехали из России, как и сотни тысяч других молодых людей, что свидетельствует, мол, о провале политики В. Путина и его команды. Нередко распространяются неполезные сведения, запугивающие аудиторию, либо сеющие ложные ожидания скорого рая на Земле. Немалый вред духовному здоровью потребителей наносят желтые издания, печатающие рецепты исцеления, астрологические прогнозы, фантастические диеты и т.п. Футуролог С. Лем писал об этом в «Мегабитовой бомбе» с большой тревогой, которую трудно разделить: «Таким образом, информации все больше. Усиливается степень искажения и превознесения успехов точных наук (физики, космогонии, космологии), а если удастся клонировать мышей, овец или телят, наверняка последуют — я не осуждаю, а просто сообщаю — уверенные заявления, что медики скоро научатся выращивать не только человеческие органы, предназначенные для пересадки (или «запасные части»), но и целиком людей. Модной также является болтовня о подключаемых к нашему мозгу чипах, которые сделают из поедателей хлеба разносторонних гениев. Лично я от этого страдаю, так как подобные банальности загрязняют мне, как подключенному (К СОЖАЛЕНИЮ) к Интернету, сервер…Исследования геномов выявили, что структурные гены, позволяющие синтезировать конкретные белки, составляют лишь несколько процентов от всех генов, а остальные 90 с лишним процентов названы «junk ДНК» — мусор, или ничего не кодирующие пассажиры-зайцы (по-немецкиTrittbrettfahrer)…Очень трудно предвидеть такой прогресс взглядов, основанный на результатах исследований, и трудно признать «прогностическую интуицию» чем-то, чему можно обучать»[4] . Думается, оснований для особой паники нет, так было всегда. Да и информационный шум, о котором тревожился Лем, не мешает настоящим ученым, а потребители научно-популярной информации должны иметь ментальные «фильтры», чтобы не утонуть в водовороте сенсационных сведений. Тревогу у писателя и публициста Лема вызвали не только научные эксперименты в области медицины, но и их трактовка в СМИ и СМК [5]. Массовая культура не может глубоко анализировать научный дискурс, но может его популяризировать, привлекая внимание не столько специалистов, сколько широкой публики. И это один из парадоксов эпохи: масскульт, стремясь к коммерческому успеху, пропагандирует не только «настоящие груди» какой-нибудь Семенович, но и успехи космонавтов и нанотехнологов, а желтая пресса с одинаковым вниманием следит за достижениями артистов эстрады и ученых, ведь всюду есть шанс для открытий и сенсаций. О науке часто рассуждают писатели-постмодернисты. Как правило, у них встречается игровая научно-популярная рефлексия, соединяющая элитарно-серьезный анализ и иронико-китчевый подход к культуре. Но это, естественно, не главный фактор распространения научно-популярной информации. Сама жизнь с ее преобладающим научным модусом познания творит и «продвигает» рассматриваемый вид публицистики. Изобретений и теорий так много, что никакой Леонардо да Винчи не в состоянии знать и о тысячной доле из них. Другая причина популярности научного дискурса в массах – спор между наукой и религией, разгоревшийся с новой силой в последнее десятилетие на фоне христианско-исламского конфликта. Любопытна и полемика вокруг представлений о происхождении Вселенной, жизни на Земле, о возникновении Разума и человека. Журнал “Scientific American” обнародовал в 2010 г. данные исследования, доказывающие, что идея креационизма, утверждающая, что человечество и Земля созданы Богом – распространяется все активнее. Журнал сообщил, что сейчас уже 45% американцев верят в то, что Бог создал жизнь в определенный момент времени, не более чем десять тысяч лет назад, эволюционисты же верят, что возраст Вселенной составляет около 13 млрд. лет, а мужчины и женщины произошли от приматоподобных предков (обезьян), и утверждают что эта цифра каким то образом подсчитана и является научным фактом. На сегодняшний день, креационисты одерживают одну победу за другой. Обнародованное в “Scientific American” исследование, проведенное Лоуренсом Лернером из Калифорнийского Университета, показало, что в северных штатах, креационизм прочно утвердился в местной системе образования. Но пока многие эволюционисты не понимают, что как креационизм – это теория, вера в которую вполне доказательна, но доказать на 100% невозможно, так и теория эволюции, также не наука, а всего лишь теория, доказать которую эволюционисты не могут на 100% [6]. Также не стоит забывать и о рекламной составляющей популяризации данной магистральной темы НПП, ведь вынужденный поиск спонсоров заставляет ученых все чаще прибегать к сенсационной форме общения с публикой. Значимость научно-популярной публицистики объясняет популярность таких авторов, как Э.Тоффлер, М. Маклюэн, С. Лем, У. Эко, Ж. Бодрийяр, Ж. Лиотар, М.Кастельс, А. Азимов. Каковы типологические признаки данного вида медийного творчества? Во-первых, тематически подобные дискурсы отчетливо маркированы. Событийный ряд в научно-популярных текстах связан чаще всего с поиском истины, расширением горизонтов познания, усовершенствованием техники. Фоновые данные позволяют говорить о формировании картины мира, причем полемика сегодня идет по таким глобально-магистральным направлениям, как происхождение Вселенной и человека, продление жизни и сохранение здоровья, покорение космоса и встреча с инопланетным разумом, судьбы культуры и гуманизма, использование науки в военных целях. Второй отличительной чертой научно-популярных МД следует считать обилие статистических выкладок, цифр, а также бросающейся в глаза специальной лексики, научной терминологии и слэнга, профессионального жаргона. Термином, как известно, называется научно обработанное, точное обозначение какого-либо понятия из сферы науки, культуры, техники. Это официальное название. Профессионализм же — это обозначение каких-либо предметов, деталей, процессов, явлений и понятий, принятое в какой-либо профессиональной среде. Это неофициальные названия, которые обычно относят к профессиональному жаргону, например, bear («медведь», т.е. спекулянт на бирже, играющий на понижение), level – уровень передачи (в радиотехнике). Привычное значение слова bond – обязательство, залог, но в финансовых кругах это ключевое для профессионалов слово обозначает «облигации», а в строительстве - «крепление», «связка» (при кирпичной кладке). Все чаще возникают в СМИ так называемые узкоспециальные термины, имеющие ограниченную сферу распространения, бытующие в большинстве своем в среде ученых и специалистов. Например, вряд ли понятен широкой публике термин cymoscope – «индикатор колебаний» (в электротехнике). Как правило, термины взаимодействуют с конкретными фактами и цифрами, позволяющими аргументировать не только точку зрения автора, но и редакции, причем западные газеты, исповедующие рыночный либерализм («Файненшл Таймс», «Уол стрит джорнел»), не знают того идейного плюрализма, который присущ российской печати. Третья особенность – это особый синтез художественного и документального, научного факта и авторского вымысла, своеволия. В таких текстах строже соблюдаются требования верифицируемости нарратива, хотя при всей близости к научному тексту журналистский материал не может претендовать на полномасштабное освещение сложных проблем. Рассматривая научно-популярный медийный дискурс, необходимо иметь в виду и такую его особенность, как прогностика, футурологический пафос [7]. Д. Белл, Г. Кун, Э.Тоффлер, М. Маклюэн, С. Лем, У. Эко, Ж. Бодрийяр, продолжая традиции Э. Беллами, Г. Уэллса, У. Морриса, Дж. Оруэлла и др., создавали свои утопии, антиутопии и практопии в ситуации научного ускорения, что и обусловило содержание и стиль их статей. В своей концепции развития науки Элвин Тоффлер уделяет особенное внимание тенденциям демассификации производства. По его мнению, качественные изменения в техносфере и инфосфере соединились, принципиально изменив способ производства изделий. Система производства постепенно движется от традиционного массового изготовления к сложной смеси массовой и уже не массовой продукции. Тоффлер придал философский смысл проблеме научных открытий, определяющих скорость изменений в жизни всего мира, предупредив о «психологическом онемении» масс, столкнувшихся с достижениями человеческого гения [8]. Антиутопические построения Тоффлера, предсказывающего, в частности, отрицательные последствия информационной перегрузки, могут, конечно же, оказаться еще одной «страшилкой», близкой к фантастике Р.Шекли, С.Лема, Рея Бредбери, К.Воннегута и т.п., однако очевидность уже сбывшегося, пугающая тенденция дегуманизации науки и искусства, обилие отрицательных примеров в СМК начала нового тысячелетия – все это заставляет еще раз перечитать Элвина Тоффлера, сопоставить его с другими футурологами и пытаться как-то влиять на ход событий. Его идеи перекликаются с мнениями таких выдающихся авторов НПП, как Станислав Лем, У. Эко и Жан Бодрийар. 2. С. Лем, У. Эко и Ж. Бодрийар как популяризаторы научных идей Когда мы говорим о современной научно-популярной публицистике, то мы обязаны первым назвать имя польского автора Станислава Лема (12.09.1921 - 27.03.2006), который регулярно на протяжении четырех десятилетий комментировал то, что происходило в сфере науки и техники. Он был известен у нас только как писатель-фантаст, ибо в его публицистике было немало обидного для России, но после перестройки 1990-х гг. у нас появились переводы его статей из сборников "Милые времена" (1995), "Тайна китайской комнаты" (1996), "Пятна на солнце" (1997). Многие его статьи, переведенные на русский язык, были собраны в 2005 году в сборнике «Молох» [9]. В них он выступал как философ, культуролог, футуролог, литературовед (кстати, в "Новом мире" еще в 1970 г. в № 6 печаталась его статья "Мифотворчество Томаса Манна"). В 1981-1982 годах, а затем через 20 лет, С. Лем беседовал с публицистом С. Бересем, подводя итоги пути, что привело к появлению книги «Футурологический конгресс», где в стиле гротескной, одновременно фантастической и философской эссеистики выражены главные идеи писателя и ученого, намечены перспективы развития науки и культуры, в частности, робототехники, ракетостроения, компьютеров и компьютерных сетей, искусственного интеллекта, медицины. Эссе, опубликованные в 1990- 2000-х годах, можно рассматривать как единый метатекст и дискурс, репрезентирующий обсуждаемую тему. Нашумевшая книга Станислава Лема - "Мегабитовая бомба" (1999) - объединила эссе писателя, посвященные проблемам информатики и компьютерных технологий, которые были созданы им по заказу журнала "PC" ("Персональный компьютер"). "Мегабитовая бомба" – метафора информационного взрыва. Уже в первом разделе сборника статей, красноречиво озаглавленном «Риск Интернета», С.Лем предупреждает наивных адептов новых технологий: прогресс противоречив! Еще в 1990-х гг. он указал на засилье англоязычной терминологии в Сети. Автор, обильно цитируя коллег, так характеризует ситуацию в разделе «Информационное перепутье»: «То, что я собираюсь сжато изложить, - это заметки критического характера, сделанные мной по поводу статьи французского исследователя Филиппа Бретона, сотрудника Centre National de la Recherche Scientifique (CNRS). Статья появилась в одном из последних номеров научно-популярного ежемесячника "Science et Vie" за 1996 год и озаглавлена "Коммуникация между Добром и Злом". Ученый сначала перечисляет чисто технологические направления, наметившиеся ныне в развитии сетевой и компьютерной информатики, а именно (как и я в уже далеком прошлом, он ссылается на выступление 1948 года доминиканца Дюбарле "Винеровская машина для управления страной" в газете "Le Mond") - представляет, с одной стороны, машины для обработки данных, "электронным отцом" которых полвека назад был ENIAC (и более скоростные компьютеры, "пережевывающие терабайтовые объемы данных"), а с другой - микрокомпьютеры, частично ведущие свое начало от "лаптопов", ныне столь ограниченных в "своем локализованном присутствии", что пользователю, собственно говоря, мало что остается помимо клавиатуры, собственно же работа обеспечивается межкомпьютерной сетью через ее "электронейроновые" узлы (серверы, процессоры, оперативные программы вызова и т. д.). Таковы "информационные крайности": либо машины, приватизирующие централизованные данные и занятые их обработкой, либо дисперсные ("рассеивающие") устройства, каналами для которых становятся сети» [10] . Трудно поверить, что это писалось в 1996 году! Описывая процессы «ускорения технокоммуникационных достижений», Лем проявил редчайшую зоркость и футурологическую точность. Он указал на «анархию» общения в Сети, на интернетизацию, которая может привести не только к счастливому общению миллиардов землян, но и появлению ИНФОМОЛОХА, напоминающего оруэлловского Большого Брата. Информационная безопасность стала постоянной темой писателя-фантаста в новом столетии. Слежка за людьми волновала его давно, но он никогда не призывал остановиться и не спешить с изобретениями. Он был твердо уверен в том, что человечество «не пойдет на то, чтобы остановиться на названном инфораспутье» [11]. Другое дело, что Лем призывал не доверять технократам, не уповать на физику и робототехнику. Он так и писал по этому поводу: «В любом случае не следует доверять опытным специалистам, погрязшим с головой в гуще информационной электроники. Вернее, следует усвоить, что каждое известное нам из истории появление новой, радикальной и безграничной возможности, сулящей технологические новшества, повсюду пробуждало надежды на то, что именно этим новшествам и выпадет роль Обновителя, Возбудителя и даже Спасителя человечества, ибо им суждено полностью изменить социальные отношения и привести к совершенствованию терзаемой самой собою человеческой цивилизации. Рано или поздно слишком односторонние и слишком внезапно вспыхнувшие восторги и ожидания поблекнут, миллиардные прибыли растают. Возможно, эффективный на каком-то историческом отрезке капитализм, со своим рынком предложения, отоваривания и спроса, отлаженно впрягающий изобретательские новации в колесницу финансовых и экономических доходов, перед этой очередной “сетево-информационной” революцией устоит и даже значительную ее часть сумеет обратить себе на пользу. Тем не менее, будет слишком односторонним, монокаузуальным преувеличением провозглашать истинный Новый Век, New Age» [12]. Иногда Лем-футуролог даже слишком осторожен. Он не верил, например, в то, что Сеть станет виртуальной родиной миллиардов пользователей. Как и «Сумме технологий», в поздних статьях о Сети он тщательно перечисляет опасности прогресса, хотя надежд на скорый невиданный прорыв в 1960-е гг. было гораздо больше. Любопытная деталь: используя термины, Лем обязательно дает пояснение: например, монокаузуальным – односторонним. Эта деталь еще раз подтверждает установку на популяризацию, хотя аудитория Лема далека от малообразованной толпы любопытствующих зевак. Его сегмент читателей, аудитория компетентных любителей науки, как правило, начинается в среде студентов и находит завершение в научных и академических кругах. Рассмотрим еще одну цитату: «По крайней мере, три четверти, если не четыре пятых всего человечества почти целиком останется за пределами “сетевого охвата”, и ширящийся разрыв между этим бедным и голодающим большинством и мнимым “сетевым миром” (Worldweb) явит свои масштабы — а ведь подобное разделение не должно, не может полностью разделить обитателей Земли надвое! Переработка данных не должна превращаться в мономанию развлечения и работы, яви и сновидений, мы не можем допустить, чтобы все человеческие деяния были полностью подчинены держателям информации, поскольку это означало бы либо агонию, либо конец непрерывного преобразования цивилизации многих верований, многих традиций и многих культур. Мечты “цифровых энтузиастов” — это еще не конец истории и не начало настолько новой, чтобы все ценности необъединенных культур должны были затонуть в “серфинге”, оказаться похороненными у провайдеров, а каждому индивиду стали служить серверы. Нельзя ни поглотить, ни переварить, будучи отдельной личностью, огромное количество информации, которое человечество уже успело накопить. Скорее с известной долей скептицизма, хотя и не без некоторой осторожности, стоит присмотреться к последующим превращениям этого едва только зарождающегося монстра, каковым для наших дедов и отцов неминуемо предстала бы “эпоха господства глобальной связи” и той ее сети, что жаждет уловить нас всех до единого...» [13]. Проанализируем стиль всех отрывков, иллюстрирующих особенности авторской манеры С. Лемма-мастера слова. Тексты его далеки от газетной клишированности. Бросается в глаза их лексическая маркированность. Вот несколько ключевых лексем и выражений: коммуникации, микрокомпьютеры, развитие сетевой и компьютерной информатики, терабайтовые объемы данных, цифровые энтузиасты, "электронейроновые" узлы (серверы, процессоры, оперативные программы вызова и т. д.). Они отчетливо указывают на научность языка автора, на принадлежность ПТ к обсуждаемому виду. Автор – писатель, знающий о научном поиске, но это человек, который в то же время далек от сугубо научного целеполагания. Его цель – популярно изложить в эссеистической форме свое понимание противоречий прогресса. Тема заметок - "информационные крайности", противоречивое соединение Добра и Зла в Интернете. Защищая науку и знания в целом, автор с восторгом пишет о революционных преобразованиях. Его стиль патетичен. В то же время патетика становится алармистской, когда речь заходит об издержках. Автор убежден: слишком внезапно вспыхнувшие восторги и ожидания поблекнут. Это ключевая мысль автора, варьируемая в различных смысловых контекстах. Если брать самый широкий контекст НПП, то лемовский осторожный оптимизм и готовность быть разочарованным, создают дополнительную ауру искренности и укрепляют интонационно атмосферу доверия. Другой особенностью повествования в «Мегабитовой бомбе» следует считать разговорность слога. Доказательством тому может служить наличие просторечий бытовой метафорики, скажем, в ПТ упоминаются компьютеры, "пережевывающие терабайтовые объемы данных", «ценности необъединенных культур», которые, по мнению автора, «должны были затонуть в “серфинге”, оказаться похороненными у провайдеров». Уподобление машин животным подспудно содержит мысль о невозможности создания в Интернете разумных программ, эта проблема волновала Лема до конца его дней (Ни проблеска интеллекта. Работают они как невольники, по нашему приказу. Пусть им по силам перенести нас в райские кущи “сексуального блаженства” или в “тарпейскую бездну”. Однако им не дано отличать бредни (junk mail) от серьезной информации, даже черезвычайно важной). Иногда разговорная стихия лемовского ПТ подпитывается фразеологизмами и тропами, словами или выражениями, употребляемыми в переносном значении для создания художественного образа и достижения большей выразительности. К тропам относятся такие приемы, как эпитет, сравнение, олицетворение, метафора, метонимия, иногда к ним относят гиперболы и литоты. Лем пишет: «Скорее я признал бы правдоподобными разговоры с коровой или жирафом без посредничества каких-либо компьютеров. Говоря простым языком, кинематографисты пудрят нам мозги». Идиоматичность языка в последнем случае коррелирует с писательской установкой на экспрессию и образность, что и отличает язык публициста от языка ученого. Иногда, словно пародируя слог науки, эссеист употребляет иронические составные термины типа «серверно-провайдерно-компьютерно-программно-дисковых» (приспособлений). Примечательно обращение автора к англоязычной терминологии, которую он обвиняет в экспансии, но без которой уже не может выразить свою идею! Мотив похорон в связи с утратой огромных массивов знания в гигантских сетевых свалках тоже маячит на периферии авторской медитации. Он ссылается на “ядовитые” вирусы в виде микропрограмм, способных разрушать данные, разорить, “вычистить” всю информацию на жестких дисках либо единым махом (как снаряд, угодивший в цель), либо же с произвольно запланированной и установленной отсрочкой (как заряд с детонатором, установленный на “соответствующий момент”). Но зло друг другу чинят люди, и это они способны — а часто даже любят — пускать в дело, рассылать или подкладывать, по адресу или безадресно, не только взрывающиеся бомбы, но и “бомбы логические” (logic bomb) [14]. Данная цитата убеждает нас в том, что автора волнует не только, а порой и не столько наука, сколько ее гуманитарные аспекты и потенции. Природа человека, раскрывающаяся в диалогах об НТР, становится главным предметом философического исследования. Интернет, как и мирный атом, показал невиданные горизонты научных открытий, но и породил при этом новые угрозы. Скажем, для Лема, Эко, Бодрийара и др. уже в 1990- е гг. стала важной проблема сетевого террора. Авторские вопрошания приобретают в этом случае характер инвектив. Почему люди не берегут свой труд, вредят друг другу? Откуда берется зависть к достижениям других? Почему зло так часто торжествует? Почему человек эволюционирует медленнее, нежели наука и техника? Вот лишь некоторые вопросы, пронизывающие эссеистику Лема. Он пишет о настоящих ученых, озабоченных духовным ростом человека, но хорошо знает и о дельцах от науки, о мошенниках, зарабатывающих на квазинаучной деятельности. Врагом науки он называет бюрократа, чиновника-управленца. Однако главным героем его публицистики всегда были идеи. Идеи разные, но неизменно интересные. Конечно, в стиле Лема есть и огрехи, у него немало длиннот и мировоззренческих банальностей, часто он слишком дидактичен. И в этом он близок другому современному просветителю – итальянцу Умберто Эко, статья которого «От Интернета к Гутенбергу: текст и гипертекст» также может иллюстрировать лучшие стороны современного научно-популярного дискурса. Как известно, Умберто Эко, выступая на экономическом факультете МГУ 20 мая 1998 г., одним из первых заявил о сосуществовании разных и нередко антагонистических культур в сфере Интернет-коммуникаций. Как и в статье, созданной на основе московского доклада, он призвал вернуться к Гуттенбергу там, где речь шла о культуре общения, о глубине человеческих отношений. Идея Эко, как и у Лема, проста: Сеть не превратит виртуальный мир в реальность, но надо не пугаться, а радоваться наступлению виртуальности, свободной от цензуры. Гипертекстуальный диск, по мнению Эко, высказанному 20 лет тому назад, скоро вытеснит книгу научного толка. Но вытеснит ли он художественную книгу? И может ли электронный носитель заменить книгу для чтения, изменить саму природу произведения для эстетического чтения? Риторические вопросы у Лема и Эко имеют общефилософский характер. У. Эко пишет скорее художественный, чем научный текст, но точнее такой ПТ называть научно-популярным. Характерен для Эко-мастера слова зачин статьи: У Платона в конце диалога "Федр" есть такой пример: Гермес, предполагаемый изобретатель письменности, демонстрирует фараону Таммузу изобретение, которое позволит людям помнить то, что иначе пропадет в забвении. Фараон не рад и говорит: "Хитроумный Тот! Память -- дивный дар, ее надо постоянно поддерживать. Из-за твоего изобретения у людей испортится память. Они будут вспоминать не благодаря внутреннему усилию, а благодаря внешней поддержке". Согласимся с этим фараоном. Письмо, как всякая новая техническая поддержка, ослабляет силу человека. Так, автомобиль вредит способности ходить. Письмо опасно, потому что ослабляет силу ума, предлагая людям окаменевшую душу, карикатуру на ум, минеральную память. Платон, конечно, иронизирует. Он приводит аргумент против письма, но вкладывает его в уста Сократа, который ничего не писал. Именно поскольку он не публиковался, Сократ потерпел поражение -- в академическом плане. В наше время никто из-за письма не волнуется по двум простым причинам. Во-первых, мы знаем, что книга -- это не способ присвоить чужой ум, наоборот, книги -- машины для провоцирования собственных новых мыслей, и только благодаря изобретению письма есть возможность сберечь такой шедевр спонтанной памяти, как "В поисках утраченного времени" Пруста. Во-вторых, если когда-то память тренировали, чтобы держать в ней факты, то после изобретения письма ее стали тренировать, чтобы держать в ней книги. Книги закаляют память, а не убаюкивают ее. Фараон выразил исконный страх -- страх, что новая техника отменит или разрушит нечто хорошее, плодоносное, самоценное и духовное. Фараон будто бы показал сначала на письмена, а затем на идеальный символ человеческой памяти и сказал: "Это (то есть письмена) убьет то (то есть память)". Притча, основанная на развернутых сравнениях и художественных образах-мифологемах, полная символики и эмоционально-иронических подтекстов, позволяет автору перейти к научному анализу Интернет-коммуникации. Иносказание переходит в разговор о судьбе научных открытий, о сути НТП. Начало статьи, подчеркнем еще раз, далеко от строгой научности, но это лишь авторский прием-завлечение. Статья именно научно-популярная по структуре и цели. Мы встречаем в ней образные сравнения, метафоры, идиомы, элементы юмора, сарказма, иронии и т. д. (напр., книги -- машины для провоцирования собственных новых мыслей, книги закаляют память, а не убаюкивают ее). Эти стилистические явления, естественно, усиливают экспрессивно-оценочное и художественное звучание ПТ. Но это приемы раскрытия вполне научной темы. Стилевые регистры у Эко, как и у Лема и Тоффлера, самые разнообразные. Вначале цитируемого ПТ идет сказочно-художественный зачин. Но вот автор переходит к главному, и тон меняется, он становится строже: «Согласно книге Маршалла Маклюэна "Галактика Гутенберга" (1962), после изобретения печати преобладал линейный способ мышления, но с конца 60-х ему на смену пришло более глобальное восприятие -- гиперцепция -- через образы телевидения и другие электронные средства. И если не Маклюэн, то его читатели как бы тыкали пальцем в Манхэттенскую дискотеку, потом в печатную книгу со словами: "Это убьет то". Средства массовой информации довольно скоро установили, что наша цивилизация становится image-oriented, ориентированной на зрительный образ, что ведет к упадку грамотности….Если одну и ту же гипертекстуальную систему дать Шекспиру и школьнику, у них будут совершенно одинаковые шансы написать "Ромео и Джульетту". Однако тексты -- это не энциклопедические и не лингвистические системы. Тексты сужают бесконечные или неопределенные возможности систем и создают закрытый универсум. Гипертекстуальный роман дает нам свободу и творчество, и будем надеяться, что эти уроки творчества займут место в школе будущего. Но написанный роман "Война и мир" подводит нас не к бесконечным возможностям свободы, а к суровому закону неминуемости. Чтобы быть свободными, мы должны пройти урок жизни и смерти, и только одни книги способны передать нам это знание» [15]. Размышления автора, достаточно полно процитированные выше, выражают его цель: показать перспективы развития визуальной (image-oriented) культуры. Действительно ли зрительный образ ведет к упадку грамотности? Автор заостряет антитезу «эра Гутенберга – эра Интернета», желая приобщить всех интересующихся новыми явлениями в технике, всех читателей НПП к глобальной дискуссии. Его мысли о гипертексте актуальны и сейчас, это новое явление в культуре общения, в том числе и медийного. Автор выделяет мысль о роли затекста, подтекста и кирокого контекста любого высказывания, которое изначально диалогично. Подобное рассуждение ученого-семиотика, выдержанное в духе научного анализа-размышления, позволяет в ясной форме выразить не только лингвокультурологичесакие взгляды автора, но и кредо всей гуманистической информационной культуры. Глобализм мышления является конститутивным признаком творческого метода рассматриваемых авторов. Как и Лем, Эко выступает на стороне прогресса, но прогресса без технократических издержек. Он ратует за доступность информации и сохранения творческой индивидуальности в эпоху конвейерного производства духовных ценностей. Знаменитый французский философ и социолог Жан Бодрийар, по мнению критиков, является подлинным «медиагуру», он известен как один из самых видных теоретиков периода Постмодерна. Но он известен также и как публицист, много сделавший для популяризации своих и чужих взглядов, для понимания эпохи широкими слоями грамотных людей. В частности, он в публицистической книге «Америка» (1986), глубоко проанализировал американский образ жизни, базирующийся на «кажимостях» и виртуальных событиях. В беллетризованном социологическом по духу ПТ, как и в научно-популярном очерке «Общество потребления», Бодрийяр пишет о противоречиях общества изобилия, которое построили для себя элитные слои США и Европы. Он выделяет в своей культурософской публицистике два вида потребления: естественное (традиционное) и знаковое (характерное для современного общества потребления). Он описывает Америку как страну, где потребление стало не только привычкой, но долгом, гражданской обязанностью, а иногда и доблестью, над чем автор-философ потешается, рисуя США как дурную копию Англии: «Америка – не сновидение, не реальность, Америка – гиперреальность. Она гиперреальна, поскольку представляет собой утопию, которая с самого начала переживалась как воплощенная. Все здесь реально, прагматично и в то же время все погружает вас в грезу. Возможно, истина Америки может открыться только европейцу, поскольку он один в состоянии найти здесь совершенный симулякр, симулякр имманентности и материального воплощения всех ценностей»[16]. Постмодернистская чувствительность помогает автору взглянуть на мир по-новому. Просторы Юты и Невады («desert forever!») представляются Бодрийару воплощенной утопией, и он задает роковой вопрос: "What are you doing after the orgy? (что будем делать после оргии?)". Что делать, когда все доступно: еда, вещи, секс, творчество? Отсутствие мотивации к ежедневному труду для многих зажиточных американцев становится драмой: «Вот в чем проблема Америки, которую унаследовал весь остальной мир» [17], - пишет автор «Америки». Мир постмодерна рисуется как мир глянца и развлекательного ТВ. Разгул Лас-Вегаса («огромной шлюхи на другом конце пустыни»), симметрия Солт-Лейк-Сити (здесь «противоположности застыли в вечной схватке, остался лишь мертвый фотоснимок туриста») и многие другие впечатления Бодрийар нанизывает на свою композиционную нить, созданную на основе теории симуляции. О ней необходимо сказать подробнее. Как и культуролог Ги Дебор, Бодрийар увидел в нашем мире «общество спектакля», в котором, говоря словами Э. Фромма, «иметь» важнее чем «быть». В этом обществе масс-медиа стали новым фольклором, объединяющим массы рассеянных по свету потребителей, а журналист стал создателем мифов, в которых правда жизни сливается с домыслами, предрассудками, фантазиями, пропагандой, пиаром, грубой ложью. При всей образности мышления Бодрийар – серьезный ученый, пишущий и для узкого круга специалистов, и для масс. Научно-популярный дискурс французских авторов всегда отличался философичностью. Читая Ги Дебора, Ж. Лакана, М. Фуко, Ж. Делеза и т.п., легко увидеть установку на отказ от стандартного философствования, склонность к анализу неклассических и постклассических вопросов, скажем, роль сексуальных перверсий в современной культуре. Велика заслуга французских постструктуралистов в создании методик анализа современных текстов (см. кн.: «Французская семиотика. От структурализма к постструктурализму». – М., 2000, а также: «Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. - М.,1999). Ж. Бодрийар, сочетая в своей творческой деятельности писательское воображение и научную глубину анализа, дал образцы НПП, тематика которой коренится в коммуникативистике, науке о специфике человеческого общения. Наиболее полно его воззрения представлены в работах «Система вещей» (1968), «К критике политической экономии знака» (1972), «Зеркало производства» (1975), «Символический обмен и смерть» (1976), «В тени молчаливого большинства» (1978), «О совращении» (1979), «Симулякры и симуляции» (1981), «Фатальные стратегии» (1983), «Экстаз коммуникации» (1987), «Прозрачность Зла» (1990), «Год 2000 может не наступить» и др. Особо важен для нас «Реквием по масс-медиа», где философ обвинил СМИ в искажении реальности и деформации социального диалога [18]. Важнейшей составляющей построений Бодрийяра как теоретика масс-медиа можно считать его алармистские представления о медийных событиях. Эти события тяготеют к симуляции, к копированию квазифактов, симулякров. Ж.Бодрийар, опираясь на терминологию Ж. Делеза, Ж. Деррида и др. мыслителей эпохи постмодерна, полагал, что сегодня симулякр, образ-копия превращается в условие производства Событий, в самодостаточный источник новостей. Не событие важно, а то, как его представят масс-медиа. Он призывал изучать огромное поле псевдособытий (симулякров), которое «подлежит серьезному анализу со стороны философов, …иначе за нас это сделают другие» [19]. Как пишет Жан Бодрийяр: «Если симулякр столь хорошо симулирует реальность, что начинает эффективно ее регулировать, то ведь тогда, по отношению к такому симулякру, уже сам человек становится абстракцией!» Не жизнь, а спектакль. Перекличка с Дебором налицо! Как отметил философ-постмодернист Ж.Делёз, симулякры - это конструкции, «включающие угол зрения наблюдателя так, что в любой точке, где находится этот наблюдатель, воспроизводится иллюзия...» [20]. Ж. Бодрийар в «Реквиеме по масс-медиа» указал на небывалый уровень опосредования опыта людей средствами массовой коммуникации. Народ верит СМИ. Несмотря на очевидную иррациональность этой веры. Он любит по указке СМИ Сталиных, Гитлеров… Симулякр в СМИ, как полагали коммуникативисты второй половины ХХ века, идущие за Бодрийаром, ведет часто к прямой и вредной лжи. Знаковая природа масс-медиа, о которой много сказали французские структуралисты и постструктуралисты конца ХХ в., в эпоху глобальных сближений культур оказалась к месту в ходе межкультурных взаимодействий, которые нельзя помыслить без упрощающего моделирования коммуникативных актов. Симулякры как копии копий порой, очень редко, но все же, помогают абстрагироваться от пугающего многообразия фактов и событий. Социокультурная тематика занимает достойное место в трудах философа Бодрийара и в его популярных статьях. Он, заявив, что в культуре «слишком много информации и слишком мало смысла» [21], констатировал перенасыщение современной жизни и особенно СМИ необязательными сведениями, «шумом», симулякрами, которые «берут верх над историей» [22]. Последние “ликвидируют нас вместе с историей”, т.к. симулякр - это знак без означаемого, знак за которым ничего не стоит, кроме сотворенной им же реальности, которая не что иное, как «гиперреальность» (Ж. Деррида), т.е. реальность, лишенная глубины, некая поверхность, дающая выхолощенную, но привлекательную картинку действительности, т.к. представленное на ней изображение идеализирует, «раскрашивает» нашу каждодневную тусклую или жестокую реальность. Ж.Бодрийар в своей статье «Забастовка событий» (1992) говорил, как и Ф. Фукуяма, о конце истории, который связан с тем, что в ней «нет больше места для События, которое прежде создавало собственную сцену действия, само выбирало актеров, и толковалось при этом не случайным стечением обстоятельств, но провидением, и поэтому было окружено своего рода аурой, которая вызывала веру и благоговение из поколения в поколение» [23]. События для многих неискушенных потребителей – это «соблазн», способ сделать собственную скромную жизнь богаче и ярче. Ученый пояснял это так: «Имманентная сила соблазна - все и вся отторгнуть, отклонить от истины и вернуть в игру, чистую игру видимостей, и моментально переиграть и опрокинуть все системы смысла и власти; заставить видимости вращаться вокруг себя самих…» [24]. И еще цитата: «Экспонента нарождающихся знаний такова, что фрагментарное восприятие информации становится нормой. В этих условиях постмодернистский «гипертекст/интертекст», порождающий часто «клипоподобное», рассеянное инфопотребление, соответствует логике развития «информационного общества», не знающего границ, цензуры, неграмотности, конкуренции раннего капитализма» [25]. Шестого ноября 2001 года в газете «Ле монд» Бодрийар опубликовал статью, которую можно было бы считать обычной социально-политической статьей, если бы не цель автора – проанализировать природу терроризма с позиций философа. Статья «Дух терроризма», в которой тема, естественно, определена историческим событием 11 сентября 2001 года, начинается эпически спокойно, автор неспешно и весьма подробно объясняет важность анализируемых проблем: Мы постоянно сталкиваемся с событиями мирового значения: от смерти леди Дианы до Чемпионата мира по футболу, или же с событиями реальными и жестокими, такими как война и геноцид. Но не было ни одного символического события мирового значения, причем, не только ставшего известным всем, но такого события, которое обрекло бы на неудачу саму глобализацию. Стагнация, продолжавшаяся в течение всех 1990-х годов, была настоящей "забастовкой событий" (по выражению аргентинского писателя Маседонио Фернандеса (Macedonio Fernandez). Теперь, забастовка окончена. События перестали бастовать. В случае с терактами в Нью-йоркском Торговом центре мы имеем дело с событием абсолютным, настоящей "матерью" событий, событием в чистом виде, которое концентрирует в себе все другие события, которые никогда еще не происходили [26]. Итак, тема научно-популярной статьи – политические события в свете страшного преступления террористов. Сейчас это далеко не новая тема, ее обсуждение стало обязательным пунктом любой повестки дня в СМИ. Для того времени, когда писалась статья, здания Торгового Центра были символом западного бизнеса, знаковым комплексом (башни- близнецы Всемирного Торгового центра олицетворяли этот порядок в совершенной форме). Аналогично и покушение на эти здания рассматривается как символ столкновения цивилизаций, как начало войны суперэтносов. Бодрийар «по-научному», т.е. предельно последовательно и аргументировано анализирует саму природу сверхсобытий, расставляющих вехи в истории. ХХ век был свидетелем мировых войн, революций, покорения космоса, краха социалистической мировой системы, окончания «холодной войны». Новый век увидел лик терроризм как опаснейшего фактора новейшей истории, стоящей у порога очередного Взрыва. Это новая мировая война, включающая в свой ресурс информационную составляющую. Бодрийар анализирует природу страшного явления, ориентируясь на рядового читателя, но некоторые аргументы мыслителя требуют определенных умственных усилий и научной подготовки. Он уже в первой части статьи – и это намеренный композиционный прием – делает первый предварительный вывод: «Ход исторического процесса и развитие отношений власти потрясены до основания, также как нарушены условия возможного анализа». Другими словами, автор видит в Событии некую фатальную силу, вызывающую в памяти народов такие катаклизмы, как Хиросима, Холокост, Чернобыль. Реальные события приобретают символико-метафорическую окраску. Реальность сплавляется с мифом. Появляется мотив сна, грезы: «То, что мы словно бы видели во сне это событие, что весь мир словно бы грезил им, - потому что никто не может не мечтать о разрушении могущества, ставшего до такой степени гегемонным, - вещь абсолютно неприемлемая для западного сознания морали, но являющаяся неоспоримым фактом, что выражается в патетической жестокости всех дискурсов, в которых хотят избежать самой этой мысли» [27]. Как видим, Бодрийар анализирует одновременно и Событие, и его восприятие. Особенности рецепции и понимания всегда волнуют коммуникативистов, и Бодрийар строит свою концепцию События не только на материале теракта. Его мысль отходит от политических реалий в сторону когнитивных процедур понимания этих реалий. Что же такое реальное событие, когда реальность пронизана образами, фикциями, виртуальностью? В данном случае можно говорить (с некоторым облегчением, возможно) о вновь возникшей реальности, и реальной жестокости в предположительно виртуальном универсуме. "Конец всем виртуальным историям, это - реальная история!". В то же время, можно видеть в этом объявление о конце истории. Но превосходит ли реальность фикцию? Если кажется, что да, то потому, что забирает у нее энергию, что сама реальность становится фикцией. Можно даже сказать, что реальность ревнует к фикции, что она завидует образам. Между ними как бы происходит дуэль, результат которой непредсказуем. Художественно-образные ресурсы ПТ Бодрийара таковы, что его тексты звучат символически, передавая архитипические особенности поведения человека в экстремальной ситуации. К. Юнг писал о символизации в дискурсах: «Природе символа свойственно соединять противоположное; так он соединяет противоположность реально-ирреального, будучи, с одной стороны, психологической реальностью…он, с другой стороны, не соответствует физической реальности. Символ есть факт и все-таки видимость» [28]. Интерес публициста к диалектике видимого и реального, кажущегося и подлинного, ощутимый в большинстве его работ, непосредственно влияют на стиль его НПП. Небывалый успех терактов ставит не только политическую проблему, и чтобы ее понять, чтобы увидеть, что происходит в головах террористов и в их организации, нужно избавиться, согласно Бодрийару, «от наших западных воззрений». Автор прибегает к парадоксам, чтобы привлечь внимание читателя к скрытым подтекстам темы: «В пределе, они это сделали, но мы этого хотели. Если не отдавать себе в этом отчета, то событие теряет все свое символическое значение, и превращается в чистую случайность, становится совершенно произвольным действием, убийственной фантасмагорией нескольких фанатиков, которых достаточно только уничтожить. Но мы-то знаем, что это не так. Весь бред, изгнание сил зла – не что иное, как лекарство от страха, и возникает он потому, что в нас присутствует этот мрачный объект желания. Без нашей глубокой сопричастности событие никогда не вызвало бы такой реакции; несомненно, символическая стратегия террористов была рассчитана на наше молчаливое согласие». Конечно, с таким поворотом мысли Бодрийара можно и не согласиться. Не все давали согласие на такой ответ обездоленных представителей третьего мира. Ведь обездоленные и эксплуатируемые, к которым мировой порядок обращен своей худшей стороной, могут выразить свой протест иначе, а ненависть к господствующей мировой силе в лице США не должна нести смерть невинным людям. Терроризм аморален. Это для автора аксиома, но он пытается понять логику оппонентов, приводя доводы экстремистов. Он вслед за ними обвиняет Запад в заносчивости, в эгоизме и атеизме. Он клеймит жадные глобальные корпорации. Он детально классифицирует пороки культуры, не создавшей механизмов толерантности. Но… Терроризм аморален. Другое дело, что уроки надо извлекать иные, чем те, о которых писала американская пресса. Модальность повествования такова, что мы испытываем неприязнь и к террористам, и к их жертвам, если под жертвами подразумевать Запад как систему ценностей. Социологический анализ Бодрийара идет гораздо дальше стандартных решений: Какой путь, кроме террористического, можно было избрать для изменения положения вещей в ситуации монополизации мировой власти, в ситуации столь замечательного сосредоточения всех функций в руках технократической машинерии и при полном единомыслии? Система сама создала объективные условия для нанесения удара по себе. Она дала все карты в руки Другого, чтобы он изменил правила игры. И новые правила будут жестокие, потому что ставка жестока. Система, находящаяся в безвыходном положении от избытка власти в ней, бросила вызов, на который террористы ответили действием, определившем новую ситуацию, что было неизбежно. Терроризм - акт восстановления единичности, которая не устраняется до конца в системе общего обмена. Все проявления единичного (виды, индивиды, культуры), которые заплатили смертью за установление мирового торгового оборота, управляемого одной властью, сегодня мстят за себя с помощью террористического трансферта. Образ террористического трансферта лучше понимается в контексте международного противостояния Юга и Севера планеты. Установившийся мировой порядок несправедлив и не вечен – вот итоговый постулат! Как видим, Бодрийар далек от оптимизма, не видит быстрого решения проблемы, но его метафоры помогают уяснить суть терроризма. Образ террористического фантазма, который словно бы заговаривают, «как ячмень», утопив его в спецэффектах, автор уподобляет порнографии, низменному инстинкту извращенного удовольствия, в основе которого лежит мысль о смерти. Падение башен Всемирного Торгового Центра, по мысли автора «нельзя себе вообразить», документальные кадры обошли весь мир, событие самоочевидно, но это еще не делает его «реальным событием». Другая метафора – компьютерный терроризм, о котором автор тоже пишет с отвращением: тот факт, что «вирус I love you, который облетел весь мир, опустошив целые сети», не принес особых дивидендов его создателю, позволяет сравнивать хакеров с самоубийцами, направившими самолеты на башни-близнецы. Терроризм - повсюду, подобно вирусу, он проник везде, по мысли философа, он следует как тень за системой господства, всегда готовый выйти из тени, подобно двойному агенту. Больше нет демаркационной линии, которая позволяла бы его обозначить, терроризм находится в самом сердце культуры, которая против него сражается, и видимый разрыв и ненависть, которую обращают к миру эксплуатируемые и подчиненные Западу, тайно соединяется с внутренним разломом в системе господства…В традиционном универсуме было установлено равновесие между добром и злом, основанное на диалектическом отношении, которым подтверждались поскольку- постольку напряжение и баланс универсума морали, почти как во время холодной войны противостояние двух сил обеспечивало равновесие страха. Следовательно, нет превосходства одного над другим. Баланс нарушился с начала тотальной экстраполяции Добра (гегемония позитивного над любой формой негативного, исключение смерти и любой противостоящей силы - триумф ценностей Добра по всему фронту). Начиная с этого момента, баланс нарушился, и как если бы Зло приняло форму невидимой автономии, его развитие шло по экспоненте. Террористическая гипотеза, по Бодрийару, состоит в том, что система должна убить себя в ответ на ряд смертей-вызовов. Антитеза «терроризм-демократия» при этом не равна антитезе «зло-добро», ибо терроризм-смерть все же не синоним чистого зла, ибо в нем есть протест против демократии как зла. Поскольку ни система, ни власть сами не могут избежать зла, и это единственный шанс для отчаявшихся их разрушить. В этом головокружительном цикле невозможного обмена Смерти, смерть террориста бесконечно мала, но она создает вакуум, производит конвекцию в огромных размерах. Вокруг этой малой точки, точки реальности и власти, вся система сгущает, собирает все свои силы. Следовательно, сделана ставка на смерть, причем не на нашествие смерти в прямом смысле в реальном времени, но на пришествие смерти более чем реальной: символической и сакральной - то есть абсолютного и бесповоротного события. В этом и заключается дух терроризма. Другими словами, смерть террориста – это символ самопожертвования ради дурной идеи, выдаваемой за благо. Мотив смерти звучит в удаленном медийном контексте, ведь без СМИ нет паблисити, а без резонанса нет и События. Другое достижение террористов состоит в том, что он может принимать любые формы насилия и нарушения порядка: в распоряжении Бен Ладена (Ben Laden) - информационный терроризм, биологический терроризм, средства устрашения. Он может записать в свой актив даже природные катаклизмы. Ему на руку использование всех способов дезорганизации и незаконного оборота. Структура мирового обмена идет на пользу обмену невозможного. Терроризм подобен автоматическому письму, которое подпитывается невольным участием СМИ. Как следствие - панический страх. Так, в случае с сибирской язвой, заражение возникает химическим путем от простого контакта между молекулами. Система достигла критической массы, и стала уязвимой для любой агрессии. И финальные размышления Бодрийара, возвращая читателя к зачину статьи, образуют композиционное кольцо, создаваемое эссеистической авторской интенцией, связанной с жизнью и смертью как мотивными блоками. Автор еще раз призывает всех понять закономерность эволюции терроризма от случайных отчаянных актов к тотальной войне систем: Такая эффективность терактов требует от нас максимальной расчетливости, рациональности, о которой мы не могли даже подумать, что другие ей обладают. И даже в этом случае, как и в любой организации, основанной на рациональности, будь то секретная служба или что-нибудь еще, всегда возможны упущения и просчеты. Секрет их успеха в следующем: в отличие от наших организаций, террористы работают не по контракту, но заключают некий пакт по выполнению своего священного долга. Выполнение этого долга надежно защищено от предательства и коррупции любого вида. Чудо в том, что им удается адаптироваться в мировой сети, выполнить техническое задание, не теряя связи с жизнью и смертью. В противоположность контракту, пакт не связывает между собой индивидов, - даже в самоубийстве нет ничего личного, никакого "героизма", это коллективное и сакральное действо, совершаемое по требованию идеи. И сопряжение двух составляющих - рабочей структуры и символического пакта, сделало возможным осуществление акта такого масштаба. Выводы автора глубоки и актуальны сегодня: терроризм – это коллективное и сакральное действо, совершаемое по требованию идеи, террористы работают не по контракту. А это значит, что охота за мифическими Бен Ладенами не даст нужного эффекта. Смерть шахида является подвигом в глазах миллионов сограждан, вот одна из причин живучести явления. Массы людей стоят за актами самоубийства ради идеи. Массы- это сила, не учитывать эту банальность нельзя. И решение проблемы не в бою, а в переговорах и совместных усилиях народов. Патетика заключения статьи гармонирует с основным тоном повествования, зависящим от проблематики ПТ. Интонация потрясенного автора уравновешивается тональностью аналитика, видящего пороки Запада и слепоту Востока. Диалог культур только начинается, и нельзя сделать терроризм преградой, барьером в межкультурной коммуникации. Любопытно, что проблема терроризма перекликается у Бодрийара с проблемой масс. Говоря о массах в книге «В тени молчаливого большинства, или Конец социального» [29], Бодрийяр в чем-то согласен с немецкой исследовательницей Э. Ноэль-Нойман. Он начинает свои размышления в духе Ф. Ницше и Г. Лебона: Все хаотическое скопление социального вращается вокруг этого пористого объекта, этой одновременно непроницаемой и прозрачной реальности, этого ничто – вокруг масс. Магический хрустальный шар статистики, они, наподобие материи и природных стихий, "пронизаны токами и течениями". Именно так, по меньшей мере, мы их себе представляем. Они могут быть "намагничены" – социальное окружает их, выступая в качестве статического электричества, но большую часть времени они образуют "массу" в прямом значении слова, иначе говоря, все электричество социального и политического они поглощают и нейтрализуют безвозвратно. Центральным маркером отрывка следует считать метафорическое уподобление масс намагниченным опилкам в силовом поле статического электричества. Автор оставляет без подробного ответа вопрос о природе «магнита», но его фраза и без того глубока сама по себе: «Они могут быть "намагничены" – социальное окружает их, выступая в качестве статического электричества». Бодрийар, образно воссоздавая дух массы как толпы импульсивных людей, жаждущих найти вожаков и сотворить что-то в истории, болеет душой за состояние общественного сознания. Как и Нойман, он жаждет просветить массы. Но он, если обратить внимание на поэтику текста, более мыслит художественными образами (образы-символы пористого объекта, глагольная метафора "намагничены"). Его стиль и письмо скорее можно отнести к интеллектуальной прозе и модной философской литературе, нежели чем к академической манере. Он, например, часто пользуется образами астрофизики. Здесь и имплозия – взрыв «внутрь», и падение в самих себя, которыми обычно описываются черные дыры. И даже бесследное исчезновение информации в сингулярностях. Многое Бодрийяр заимствовал из математики, физики, структуралистской антропологии. Эмблематика его эссе порождена эпохой НТР, но очевидна и связь с Г. Уэллсом, С. Московичи и другими популяризаторами науки. Появление молчаливого большинства нужно рассматривать, по его мнению, в рамках целостного процесса исторического сопротивления социальному. «Бесконечные морализаторские призывы к информированию: гарантировать массам высокую степень осведомленности, обеспечить им полноценную социализацию, повысить их культурный уровень и т.д. – диктуются исключительно логикой производства здравомыслия. В этих призывах, однако, нет никакого толка – рациональная коммуникация и массы несовместимы. Массам преподносят смысл, а они жаждут зрелища. Массы – это те, кто ослеплен игрой символов и порабощен стереотипами, это те, кто воспримет все, что угодно, лишь бы это оказалось зрелищным. Не приемлют массы лишь «диалектику смысла», – писал Ж. Бодрийяр, отсылая нас к образности книги Дебора [30]. Трансформация людей в зрителей коренным образом изменяет их психологию и мировосприятие. Индивид под влиянием царящего вокруг него спектакля, беспрестанного круговорота образов и бесконечной смены событий сам абстрагируется от реального мира и принимает абстрактную по отношению к нему роль. Он не только становится зрителем, но и ощущает себя им – посторонним наблюдателем отчужденно созерцаемой им жизни. Человеку все еще кажется, что он живет, на самом деле, он только смотрит бесконечную пьесу о том, как живут и действуют другие, но и они не живут, а лишь имитируют жизнь. Они не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще. Все их пронизывает, все их намагничивает, но все здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в сущности, всегда остается без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают все излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла. Но, по мнению Бодрийяра, человек толпы-«зритель» не только абстрагирован от окружающего мира, он еще и пассивен. Иногда агрессивно пассивен, решительно настроен против дидактики. Тот, кто занят постоянным созерцанием, «телеЕдением», перестает действовать. Он больше не живет, а лишь симулирует жизнь. Все свои чувства, страсти, эмоции и фантазии он проецирует и переживает на предлагаемых ему мнимостях иллюзорного мира, которые материализуются обретая в его сознание реальные черты. Блестящая характеристика массы как творца истории, но творца молчаливого и нерефлексирующего, поражает глубиной проникновения в суть социологической проблемы, о которой по-разному писали и Маркс, и В. Дильтей, И Ницше, и Лебон, и многие другие. Бодрийар может ошибаться, но сами его ошибки интересны: Молчание массы подобно молчанию животных, более того, оно ничем не отличается от последнего. Бесполезно подвергать массу интенсивному допросу (а непрерывное воздействие, которое на нее обрушивается, натиск информации, который она вынуждена выдерживать, равносильны испытаниям, выпадающим на долю подопытных животных в лабораториях) -- она не скажет ни того, где для нее -- на стороне левых или на стороне правых -- истина, ни того, на что она -- на освободительную революцию или на подавление -- ориентирована. Масса обходится без истины и без мотива. Для нее это совершенно пустые слова. Она вообще не нуждается ни в сознании, ни в бессознательном. Такое молчание невыносимо. Оно является неизвестным политического уравнения, аннулирующим любые политические уравнения.
Уподобление массы животным, конечно же, нуждается в корректировке, но в тоже время, бесспорно, зерно истины есть и тут. Особенно стоит обратить внимание на гневные филиппики автора в адрес СМИ. Он видит в них источник дезинформации и социального диалога-симулякра. Вывод автора в этой части статьи мрачен: «Каково бы ни было происходящее на экране фантастическое событие, зритель становится его очевидцем и как бы соучастником. Поэтому, понимая сознанием ирреальность происходящего, эмоционально он относится к нему, как к подлинному событию… И ничто из этого не рождает никакой ответственности. Сознательными участниками политического или исторического процесса массы не становятся ни на минуту. Они вошли когда-то в политику и историю только с тем, чтобы дать себя уничтожить, то есть будучи как раз абсолютно безответственными. Здесь нет бегства от политического -- это следствие непримиримого антагонизма между классом (возможно, кастой), несущим социальное, политическое, культуру, властвующим над временем и историей, и всем тем, что осталось -- бесформенной, находящейся вне сферы смысла массой» [31]. Обвиняя ТВ в духовной наркотизации масс, Бодрийар далек от патетики, он в своих работах чаще улыбается, чем плачет. И это тоже принцип, а не случайность. Да, массы развращены элитой и заражены вирусом тележвачки. Народ оказался публикой. Но это не трагедия, нужны усилия по просвещению и активизации общественного мнения, по формированию гражданского общества. Для России такие мысли архиактуальны! Подведем итоги. 1. Глобализация, унифицирующая культуры, привела к возникновению единой мировой науки, к хаотическому спонтанному научному поиску, отражающему законы непрерывных изменений, причем темп этих изменений таков, что без фантазии и воображения художников тут не обойтись. НПП выполняет в этом случае функцию не просто пояснения, а перетолкования научных фактов. 2. Большинство текстов НПП всегда демонстрировали косвенный или имплицитный характер воздействия, а также сочетание прямого и косвенного способов воздействия, которое в большинстве случаев принимало форму косвенных речевых актов. Отсюда – то усложнение языка журналистских текстов, появление новых и новых специализированных и научно-популярных изданий, язык которых не назовешь развлекательно-доступным. Рост числа специализированных изданий отразил и кое-где ускорил сам процесс накопления научной информации. 3.Таким образом, научно-технический прогресс, изменяя структуру масс-медиа, делает их в лучшем варианте проводником передового знания, а в худшем – каналом дезинформации. Наука сама по себе ни хороша, ни плоха, но если она неадекватна, то успокаивает одно: лучшего пока у людей нет, поэтому миссия НПП проста – просвещение и активизация научного поиска. 4.Научно-популярная публицистика в СМИ – это прежде всего публицистика социологическая, социокультурная. За исключением Лема, Бодрийара и т.п. авторов, озабоченных состоянием дел на планете, многие журналисты, в частности публицисты-постмодернисты второго ряда, мало рассуждают о сугубо научных и значимых делах. Научно-популярная публицистика, набирающая обороты в ХХ веке, не могла быть элементарной и клишированной. Спрос на документальность определил и эволюцию публицистического текста как продукта культуры постиндустриального информационного (а по М. Кастельсу, информационального) общества. «Факт» не уступил и не мог уступить позиции «мнению» и образной интерпретации событий – такова еще одна тенденция развития мировой публицистики.
Литература
1. См.: Bohman J. Expanding dialogue: the Internet, the public sphere and prospects for transnational democracy// After Habermas. New perspectives in the public sphere/Ed. N.Crossley and J. M. RobertsOxf. UP.,2004.- 186 p. 2. Начиная с 1994г. каждые два года ЮНЕСКО издает Всемирный доклад по науке, содержащий аналитические статьи ведущих ученых с мировым именем по наиболее актуальным проблемам развития современной науки. В 1999 году издан первый Всемирный доклад по социальным наукам. Доклады представляют собой единственное подобного рода издание, содержащее всеобъемлющую достоверную информацию и статистику, относящуюся к сфере науки.
27. Там же
28. Там же
29. Бодрийар Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург. 2000
30. Бодрийар Ж. Ук. Соч.- С. 37. http://www.computerra.ru/think/313095
31. Baudrillard, Simulacres et simulation, p. 10
________________________
|
