Писатель, драматург Владимир Войнович работает над новой пьесой, в которой хочет провести параллель между советскими и нынешними временами. В интервью  он рассказал о том, что общего между Советским Союзом и современной Россией. 

– Владимир Николаевич, ваша дружба с театром протекала всегда стихийно. Сперва прогремели инсценировки рассказов, потом «Шапка» и «Чонкин» в самых разных вариантах. А сейчас вы с театром дружите?

– Не так активно, как раньше, но, конечно, дружу. У меня была пьеса «Трибунал», которая мне казалась удачной, но сегодня она вышла из времени, потому что привязана к советским реалиям. Там интересный драматургический ход: человек приходит в театр и вдруг оказывается в чем-то виновным. Его тут же арестовывают, тут же судят по типично советским принципам. И мне хотелось, чтобы у зрителя возникало некоторое ощущение страха: он, конечно, в театре на представлении, но все настолько знакомо, что рождается подозрение: а вдруг это не спектакль вовсе и любой из нас может оказаться на месте того персонажа, которого вытащили из зала? Это такой общечеловеческий абсурд. И я хочу написать аналогичную пьесу о наших днях. 

– В наши дни, кстати, абсурда не меньше: меняют закон, чтобы Большую Коммунистическую поскорее переименовать в улицу Солженицына, но в то же время открывают памятник Сталину в Пензе…

– …Или показывают паломничество тысяч людей к месту захоронения царской семьи, к месту их безымянной могилы. А положить рядом Сталина – и к Сталину те же самые люди пойдут. Конечно, это абсурд. Но у нас вот еще что произошло. Прежде в России было почтение перед здравым смыслом народа. Мнение народа – это как некая верховная инстанция. Поэтому когда меня исключали из Союза писателей, то в качестве причины называли то, что я критикую народ: дескать, русские писатели никогда этого не делали. Хотя, конечно, это был лишь предлог избавиться от меня, ведь и Гоголь народ высмеивал, и Салтыков-Щедрин, и Булгаков… Но все-таки былое уважение к народной мудрости, конечно, сохранялось. А сейчас произошло то, к чему власть когда-то стремилась – народ и власть стали едины. И отсюда – мешанина идеалов. В Пензе памятник Сталину поставили коммунисты, но местные власти могли ведь и возразить…

– А не кажется ли вам, что из-за этой самой «мешанины идеалов» сегодня так мало современных пьес в репертуаре театров? 

– Вполне возможно, поскольку раньше театр играл совершенно иную роль. У него было пространство, которого не было у других видов искусства. Ведь в кино все цензурировалось, и лента могла появиться только в том виде, в каком начальство ее одобрило. А в театре были элементы самовольства, потому что текст – это одно, а интерпретация – совершенно другое. Интонация могла изменить звучание спектакля. К тому же в театр ходила публика, в основном критически настроенная против советской власти. И она ловила между строк все, что можно было поймать. Когда актер говорил: «Не все в порядке в королевстве Датском», – а еще немножко усиливал интонацию, то зал сперва замирал, затем взрывался аплодисментами или хохотом. Потому что ясно было, где находится Датское королевство и что оно далеко от Дании. А теперь искусство подтекста не востребовано. Актер произнесет ту же реплику – никто не отреагирует. Все будут думать о Дании, но уж никак не о том «королевстве», где они сами живут. Поэтому сегодня театр перестал «играть в намеки». У меня была история, когда я боролся за квартиру и с одним чиновником разгорелся спор. В конце концов я написал книжку об этом абсурдном, трагикомическом случае. И вот я пришел на «Мастера и Маргариту», где Смехов играл Воланда. Сижу в партере – недалеко от сцены, Смехов поднимает на меня глаза и говорит: «Квартирный вопрос их испортил». И такая игра с публикой, она была очень живая. Никакая цензура, никакой репертком не могли этого отменить. На той же «Таганке» вдруг Зина Славина выходит в «Павших и живых» и читает стихотворение Ольги Берггольц, которое ей запретили читать: 

Нет, не из книжек наших скудных, 

Подобья нищенской сумы, 

Узнаете о том, как трудно, 

Как невозможно жили мы.

О, дни позора и печали! 

О, неужели даже мы 

Тоски людской не исчерпали 

В открытых копях Колымы! 

И люди шли за тем, чтобы понять нашу жизнь и увидеть актеров – опальных или полуопальных, как Высоцкий. Кроме того, театр был большой отдушиной, и даже в сталинское время я знаю, как люди относились к Грибову, Качалову, Ливанову, Тарасовой, Еланской, Степановой. Они обожали этих актеров.

– Кстати, тоже интересно: при жизни Сталина МХАТ был очень аншлаговый. Но в конце 1950-х там уже пустовал зал и во МХАТе наступил кризис… 

– После смерти Хозяина пришла новая эпоха, а МХАТ остался на старых позициях. Не зря же возникли в те годы «Современник», театр Товстоногова, а потом и «Таганка». 

– А вы не ощущаете, что Россия сейчас тоже переживает переломный момент? В «лихие девяностые» было время надежд, и с экранов звучали слова «стабильность», «стабилизация». Сейчас пришло другое слово – «модернизация». Но люди ощущают, что начинается эпоха застоя. Никто ничего особенно не ждет, усилилась эмиграция…

– Это, конечно, есть. У нынешней эпохи много удивительных особенностей. Я считаю, что застой состоялся и уже развился. В обществе нарастает состояние тревоги. Ясно, что этот застой должен кончиться каким-то всплеском. Но каким – сказать не берусь. Есть активные молодые политики, которые создают партии, движения, – наверное, они знают, чего хотят и куда надо направить нашу страну, но большинство людей не знают. И я, например, тоже не знаю. На этом фоне и театр переживает необычный период мнимого спокойствия. Театр всегда был достоянием «элиты», к которой относилась, как ни странно, разночинная интеллигенция – не богатая материально, но со своими духовными запросами, резко отличающимися от запросов большинства населения. А сейчас понятие «элита» связано с доходной частью населения, у которого запросы другие. К ней даже писатели и драматурги до сих пор не очень приспособились, потому что советская действительность – она была гораздо более определенная. А сейчас такая зыбкая масса, к которой очень трудно приноровиться. 

– Наша страна регулярно переживает трагедии из-за системных ошибок – изношенный транспорт, аварийное жилье, неполноценные семьи… Системные проблемы пришли и в репертуарный театр: в минувшем сезоне все чаще говорилось, что он доживает свой век. За судьбой «Таганки» вы следите?

– В какой-то степени слежу. Но сегодня я не так уже близок к этому театру, поэтому, честно говоря, не очень понял суть конфликта – почему актерам не платили. Кто-то пытался присвоить их деньги или были объективные сложности с выплатой? Поэтому не берусь судить. Но мне все равно кажется, что конфликт «Таганки» в какой-то мере говорит о том самом кризисе репертуарного театра. Не все в порядке в королевстве Датском.

– В этом году «Современнику» исполнилось 55 лет. Ваша любовь к театру начиналась ведь именно с этого коллектива…

– Да, и с БДТ. Я дружил с Александром Володиным, очень любил его пьесы.

– А сегодня в «Современнике» бываете?

– Бываю. Последнее, что видел, – «Враги: история любви». А когда-то на этой сцене почти двадцать лет подряд шел спектакль по моей повести «Шапка». Григорий Горин сделал замечательную инсценировку, и спектакль в афише назывался «Кот домашний средней пушистости». Валентин Гафт, который играл в этом спектакле главную роль, при встрече всегда говорил, что «Кот» – это что-то невероятное. Обычно спектакль расшатывается, становится хуже, а этот – только набирал силу. 

– «Современник» ведь в какой-то мере помог вам вернуться в Советский Союз?

– В 1980-х годах я жил за границей. А поскольку в СССР напечатать мое произведение было невозможно, то свои услуги мне предложил потомок генерала Милорадовича – Серафим Милорадович. Он сперва опубликовал «Шапку» в Лондоне, а затем ездил в порты, где пришвартовывались русские корабли, и отдавал морякам пачки книг. Наверное, большая часть книг попадала прямиком на помойку или выбрасывалась за борт (попробуй провези литературу опального писателя), но какие-то крохи все равно достигали цели. Ну и сам я через знакомых дипломатов посылал книгу друзьям в Москву. В 1988 году в Мюнхен приехал Григорий Горин. Мы встретились, и он сказал, что у них с Игорем Квашой родилась идея поставить «Чонкина» или «Шапку» в «Современнике». Выбрали «Шапку». Но для меня это означало не просто инсценировку моей книги, я воспринимал этот спектакль как шаг к моему возвращению. Я понимал, что если меня в России начнут печатать, экранизировать, ставить в кино и театре, то, в конце концов, дорога на родину мне неизбежно откроется. Так и произошло, но, честно говоря, благодаря не только «Современнику», но и «Мосфильму», и печатавшим меня литературным журналам, и общему ходу дел, и, в конце концов, декрету Горбачева о возвращении мне советского гражданства. А спектакль по сей день вспоминаю с любовью. Там было замечательное оформление художника Бориса Биргера, а музыку написал Эдисон Денисов. В этом спектакле никогда не было замен. И когда кто-то не смог играть – его закрыли.

________________________

© Борзенко Виктор Витальевич 

Ранее опубликовано: журнал «Театрал», №8, 2011