“Ужели сия грозная мачеха (природа – И.К.)  

                                                             произвела нас для того, чтоб чувствовали  

                                                             мы бедствия, а блаженство николи?”

                                                                                          А.Н.Радищев

                                                                                 

“Путешествие из Петербурга в 

                                                                                    Москву” (Из вступления-                     

                                                                               обращение к « любезнейшему         

                                                                                   другу»).

       

         Я хочу начать это повествование цитатой из тютчевского «Цицерона»:

                                                      Счастлив, кто посетил сей мир

                                                       В его минуты роковые…

Тютчев же в этом стихотворении цитирует «Цицерона»:

                                                       «Я поздно встал – и на дороге

                                                         Застигнут ночью Рима был…»

    Великий римский оратор и великий русский поэт помогают мне раскрыть мою трудную тему: в своей несравненной и необъятной стране я поздно родилась и не видела заката многоязыкой самодержавной, царской империи. Но я пережила ночь предсороковых и сороковых-роковых в империи советской, затем и славу, и драму ее этих же и последующих лет, и снова – «закат звезды ее кровавой». Сколько роковых минут я пережила! Но Россия жива, и миссия ее в мире, предчувствуемая и желаемая лучшими ее философами и поэтами, да будет исполнена!

      И вновь не обойтись без Тютчева. Эти тертые-обкатанные слова «Умом Россию не понять…В Россию можно только верить» - не затираются, не забываются.  

     В России  ум (мысль) и дух понятия близкие. В отличие от логического разума. И тот, кто именно так держит эту связь в сердце, верит на самом деле в торжество мысли – духа в России. Пусть такой, какой она стала с 1990 года. Она всё еще великая держава и да будут у нее великие свершения!

      Мои записки в какой-то степени, частично отражают тот “имперский” дух, которым были мы полны во время наших семейных  увлекательных путешествий по необъятной Родине. Под “имперским” духом я подразумеваю дух единства и дружественных всепроникающих связей в жизни и культурах  различных народов всей страны.   Взаимопонимание и взаимопроникновение были так прекрасны, что потеря всего этого сделала каждый отпавший край и саму Россию слабее, растерянней и беднее. Придут, вероятно, ко всем и спокойствие, и достаток. Но когда и как снова глубоко и доверчиво станут понимать друг друга разобщенные национальные культуры и искусство? Если б связь не прерывалась!.. 

      Совсем недавно, в долгожданном двадцать первом веке я написала стихотворение,

которое начинается так:

                                                       История – империй караван.

                                                       Уроки? Как нам их извлечь?

                                                       Но был вчера мне сон счастливый дан –

                                                       В нем склеились обломки милых стран,

                                                       И вновь языки все сплелись в густую речь…        

 

                                                   

 

                                                        Глава I

 

                                       НАПРОРОЧЕННАЯ  СТРАНА

                                                   

       Это эссе было написано в восьмидесятые годы и фрагментарно опубликовано в августе 1987 года в сочинской городской газете “Черноморская здравница”, а затем другие отрывки из него в 2000-м году вошли в мою мемуарную книгу “Шестое чувство”, посвященную памяти любимой подруги  тбилисской юности Норы Мучаидзе. В её романтические строки  заключено чувство таинственной связи, возникшей между мной и Тбилиси, олицетворявшим всю Грузию, в далекие сороковые годы. Мне хочется представить эти чистосердечные воспоминания и признания тех лет в их цельности. Возможно, я не избегну небольших комментариев, которые возникнут из размышлений и сожалений последних лет. Впрочем, отдаюсь течению давнего рассказа.

        Итак, давным-давно, когда мне исполнилось двенадцать, отец подарил мне (а дарили мне всегда книги – то “Таинственный остров” Жюля Верна, то “Песнь о Гайавате” Лонгфелло, то “Кола Брюньон” Роллана, то “Овод” Войнич, а Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Тургенева не выпускала из рук моя мать, а значит они не проходили мимо и моих рук. Так я, маленькая белорусска, говорившая на украинском языке, но считавшая себя русской, так как дома очень “пахло Русью”, общалась с героями всех стран, и все становились близкими, почти родными)…отец подарил мне необыкновенную книгу, в этот раз семижды необыкновенную. Потому что от нее пахнуло солнцем, зноем, раскаленными скалистыми просторами, оранжевыми песками, невиданными зарослями, которые жгли мне руки в то время, когда вокруг было белым-бело за окном, ветрено, метельно… Два мира сошлись во мне: зимы и пекла, реальный и фантастический, книжный.

       Прекрасные витязи, нездешние женщины новой книги стали жить в моей квартире под нездешний – и четкий, и певучий одновременно - ритм подаренного сказа. Детский ум, детский слух подпадали под колдовство чудесной рифмовки. А на обложке – благородное лицо автора в высоком, почти остроконечном, но, чувствовалось, мягком головном уборе с прикрепленным к нему впереди пером, похожим на пушкинское гусиное над пушкинской чернильницей. Читатель, конечно же, уже догадался, что это был Шота Руставели.

      А иллюстрации! Сейчас у меня нет такого издания. Оно погибло тогда, в сороковые, может, стало пеплом. Печальный, задумавшийся, но могучий витязь в тигровой шкуре (иногда переводят с грузинского – барсовой) оперся на уступ скалы, в другой руке плеть, от пояса в ножнах свисает немая сабля.

     А вот он в поединке с тигрицей, она над ним, его вытянутые руки сжимают её горло. Наверно, это были рисунки венгерского художника Зичи, потому что иллюстрации Тоидзе, которые тоже мне очень нравятся, были сделаны позже. И чей был перевод – не помню. Наверное, Бальмонта. Перевод на русский, выполненный Нуцубидзе, вышел впервые тоже позднее и не мог тогда еще попасть ко мне. Сейчас я ценю его больше других переводов.

      В детском воображении  вставал неведомый раскаленный Восток, и я уже тогда понимала, что всё-таки, читая поэму, надо думать не об Аравии, (хотя написано было – Аравия, Индия…) а о Грузии, о Грузии, - загадочной, но с такими понятными детской душе рыцарями дружбы и любви! А тут еще был прочитан лермонтовский “Демон”. 

Я тянулась к историческим фолиантам, чтобы  понять соотнесение фантазии и истории.

Образ блистательной и мудрой  царицы Тамары, запорошенный снегом, витал над заоконными сугробами. А витязь в тигровой шкуре с лицом Шота Руставели, изображенным на обложке, боролся, скакал на арабском коне, мучился любовью, жертвовал  жизнью для друга.

       Я тогда не знала, что век Руставели, XII век, был «золотым веком» грузинской культуры, вспышкой, проблеском грузинского Ренессанса, намного, но ненадолго опередившего европейское Возрождение и русский  «золотой век». Свет потух под лавиной монголов…

       Эти счастливые  дни мои, дни восторга и любопытства протекали  на Украине, в городе русском по своей старине, потому что Чернигов – Киевская Русь. И школа моя стояла (старинное ее здание и сейчас стоит) в полулесу-полупарке, где справа, как войдешь за ворота, высится меж деревьев курган, бог весть когда насыпанный, по названием “Черная могила”… 

      И в домашнем сочинении на свободную тему, глядя в окно на заснеженную тихую старую древнерусскую улицу, я выплеснула свой порыв изведать край Тариэла и Автандила, увидеть скалы, крепости, дороги сердечных страданий и борьбы  поразивших меня литературных героев, вдохнуть воздух мудрой взаимной человеческой преданности. Это коснулся меня жар чувствований и тревог далекой стороны. Что-то врезалось в сердце.

        Теперь мне кажется, что я тайно, не умея самой себе объяснить трепет предчувствий, надеялась именно там, в казавшейся тогда такой далекой для меня Грузии, найти свои идеалы, быть может судьбу…

      Видимо, желание моё было таким глубоким, будто скрытым от самой себя, что сбылось. Но какой ценой! Ценой страшной. Ценой потерь, разлук, ценой тысяч погибших жизней. Горел родной Чернигов, исчезла в пепле родительская библиотека с вещим томом Руставели. А я оказалась – сквозь дым, скитания и страдания – в Грузии. Тбилиси принял нас, как принял и многих, очень многих других в те роковые сороковые годы. И всем у него нашлась горячая кукурузная лепешка мчади и пучок терпкой зелени – от всего его большого сердца. Тогда я поняла, что жизнь вообще бессмертна, если окружившие тебя, пусть случайно, так  великодушны. В конце концов Тбилиси подарил мне возлюбленного мужа, вероятно напророченного тоже еще в детстве витязя, конечно же не в тигровой шкуре, а благородного грузина с европейским именем Герман.

       Всё, конечно, закрутил мой отец, подарив мне такую книгу. Это он запустил стрелу пророчества, пролетевшую сквозь снег, огонь и вой противовоздушной тревоги, через степи и реки. Стрелу, вонзившуюся в склон Мтацминды, указав ему, маме и мне на дом, что стоял перед этой Святой горой, вперяясь окнами в ее святость, древность и величие. Но перед этим стрела прошла через сердце юнца, который жил у подножья Мтацминды,- через сердце моего будущего мужа. Так мы встретились. Молодой, он мне показался похожим на Тариэла или Автандила. Моё видение ведь было приколдовано той книгой детства. Но мои сыновья со славяно-византийско-греческими именами и грузинской фамилией уж точно прекрасны, как руставелевские витязи.

      Тбилиси – сердце Грузии. Всё, что я скажу о нем, это как бы сжатое повествование о всей Грузии. Всё, что я скажу о нем – это продолжение моего детского сочинения о поэме Руставели, о борьбе добра и зла, о неистребимых поисках счастья и мира, о прошлом, настоящем и будущем. “Здравствуй, Тбилиси!” – всю жизнь повторяю я снова и снова, и никогда еще не сказала “Прощай”. Потому что знаю, что буду  возвращаться к нему  пока хватит сил, буду обнимать друзей и родственников, гладить шершавую стену приютившего меня когда-то дома   и стволы платанов, сбрасывающих постоянно свою кожу, – чтобы острее чувствовать окружающий мир. (Как искренни и уверены были все эти восклицания в восьмидесятые годы!). В 1984-м году я написала нерифмованное стихотворение “Благодарение”, отрывок из которого не могу не привести:                      

                                             За побратимством я пришла среди раздора,

                                             среди сиротства с нежностью своей!

                                             Теперь не знаю, что было сильнее:

                                             Тепло небес страны с названьем “Картли”,

                                             Сердец ли девочек грузинских,

                                              которые сказали мне “родная!”

                                              и у подножия Святой горы – Мтацминды

                                              из хаоса вдруг вырвали меня.

                                              И я тогда не понимала,

                                              что это отголоски Руставели,

                                              его пророчество, услышанное в детстве,

                                              что вечен мир, пока не пошатнулись

                                              его столпы – две  страсти человечьи – 

                                              Любовь и Дружба, Дружба и Любовь.

                                              Тебе спасибо, Картли, за науку.

                                              Спасибо за хлеб-соль и за светила.

                                               За то, что я жила, 

                                               за то, что я любила,

                                               за то, что не застыла в жилах кровь

                                               от страха, от потерь и от разлуки.

                                               Я на коленях пред тобой стою.

                                               Стою, когда блуждаю в отдаленье,

                                               когда роняю сбивчивые строки.

                                               Ты, породненная со мною в час жестокий,

                                               Благодарение прими, не прекословь! 

              

     …Когда царь Грузии Вахтанг Горгасал в конце пятого века нашей эры пришел сюда со свитой поохотиться, он увидел, что нет более удобного, величественного и поистине царского края, чем берега Куры на ее крутом повороте у скалистого высокого мыса. И была перенесена в эти места столица. Было это 1500 лет назад. И выросли тогда на мысу Метехский замок, Метехский храм и Метехская крепость. Из развалин Метехского замка в прошлом веке царское самодержавие построило мрачные тюремные корпуса.

   …Теперь нет этой тюрьмы. По-прежнему течет Кура, над нею высится Метехская скала, а на скале, рядом со стенами величавого храма, то серебрящимися от седины, то золотящимися от молодых надежд, на широкогрудом коне замерла могучая фигура Вахтанга Горгасала (скульптор Элгуджа Амашукели). Он простирает руку над амфитеатром города: “Живите, вовеки, тбилисцы!”. С незапамятных времен в городе среди большинства его коренных жителей грузин находили приют и дело греки, армяне, азербайджанцы, курды, евреи, а затем русские, украинцы и много других народностей. И так по сей день – 80 национальностей составляют удивительное племя тбилисцев.

     Сорок раз разрушали, сжигали, грабили, ровняли с землей  Тбилиси жестокие, завистливые и безумные лавины персов, арабов, турок, монголов. Каждый раз казалось, что уже всё – не восстанет. А он оживал. Уцелевшие люди надстраивали свои храмы, святилища, дома, крепости – и жизнь продолжалась с новой силой. И вот он стоит – разноязыкий, разноликий, со старинными особняками, дворцами, площадями и узкими гористыми улочками, с широкими новыми проспектами, с фасадами из солнечного туфа, со стенами из средневекового  плоского грузинского кирпича, с современными фресками и со старинными деревянными резными балкончиками.

      Но он не всегда был таким прекрасным, как теперь, он становился им постепенно, как и каждый великий город. И не всегда был главным городом страны. Роль стольного града, скорее просто поселения принадлежала когда-то Мцхете, расположенной «там, где сливаяся шумят, Обнявшись будто две сестры, струи Арагвы и Куры…». Сейчас это районный центр, а тогда, в первые века первого тысячелетия новой эры, именно в Мцхете возникли первые христианские храмы Грузии. Один из них взметнулся высоко ( как и многие другие в будущем)  и своей высокой таинственностью возбудил в Лермонтове  вдохновение к созданию романтической поэмы «Мцыри».  Это Джвари, что значит «Крест». Он стоит  по сей день, строгий, серый, продутый ветрами, на фоне небесной голубизны или белого облачного тумана. При виде его неминуемо наплывают воспоминания о юном погибшем послушнике – Мцыри и еще - о  равноапостольной святой Нине  Каппадокийской, проповедовавшей здесь христианство,  и так почитаемой на грузинской земле всегда и поныне.

      Когда через 25 лет после окончания Тбилисского  медицинского института мы, бывшие студенты, - врачи, работавшие в больницах, амбулаториях, клиниках, санаториях во всех концах нашей громадной и чудной (всяческими чудесами!) страны праздновали свой четвертьвековой юбилей , мы отправились в древнюю Мцхету.  Мы поднялись к Джвари: там как-то ясно ощущались все потоки истории – маленькой своей и трудноизмеримой – Грузии, лермонтовской личной и поэтической, так связанной с этим храмом. Вот и фотографии в семейном альбоме: у стен Джвари, на склоне горы – мы, уже маститые врачи и, кажется, еще такие молодые! Как мчится время, нет, это мчимся мы, а время стоит, как океан, вокруг нас, и плывет в океане Времени легендарный Джвари… А сейчас, в той части океана, куда примчались мы,  многих тех, что улыбаются на мцхетских фотографиях, уже нет…исчезли в океане Времени… 

          Вернемся в Тбилиси.       

      Вот, недалеко от кварталов Старого города, на левом берегу Куры уцелевшая часть усадьбы-замка “Сачино” в виде круглой башни на скале, слитая с крепостной стеной. Круговой деревянный балкон украшен резным традиционным грузинским  узором. Эту усадьбу выстроил царь Ираклий II для своей жены Дареджан. Тот Ираклий, что постарел в сраженьях с иранскими шахами, что увидел свою родину, истекающую последней кровью от нашествия Ага-Мохамед-хана, и обратился за дружественной помощью и союзом к единоверной России.

     По другую сторону реки, напротив Метехской скалы с ныне неотъемлемым от нее Горгасалом, над старым городом  на фоне синего неба  взгромоздились на горных кряжах  башня и стены Нарикалы, Верхней крепости. Старые полуразрушенные эти стены  стоят  здесь с IV века. А под башней вздуваются из-под земли купола серных бань. Сохранилось преданье, что в одной из них бывал Пушкин, после чего писал, что “отроду не встречал…ничего роскошнее тифлисских бань”. Интересно отметить, что купола действительно вздувались из-под земли, и в баню нужно было спускаться глубоко по ступенькам вниз.  Я спускалась и имела удивление и наслаждение стоять  под струями горячей, необычайно мягкой серной воды: так устроено, что струи воды льются сверху на купальщиков, стоящих в ряд, каждый под своей струей. Омывайся и лечись одновременно. Потом можно полежать в бассейне, наполненном этой же водой, разнежась и помня, что “Тбили” – значит, “теплый”. ( Ах, какой это был теплый город! И дело было не только в подземных водах) … 

       …В который раз приезжаю я в этот, ставший родным, город! На вокзале меня встречает  экспрессивная, всегда полная оптимизма и задора, племянница мужа с французским именем Жанна, с девичьей русской фамилией Глухова, с нынешней армянской фамилией Дилбарян, с грузинским акцентом в русских речах, пересыпанных грузинскими притчами, доставшимися ей  по наследству от бабушки. Когда у нее спрашивают, кто же она, имея в виду национальность, она весело отвечает : “Я – тбилиска!”.        

      После встречи с восклицаниями, расспросами, приветами, обещаниями, после завтрака с сыром, лобио, ярко-фиолетовым пахучим реханом, чахохбили, аджапсандали и хачапури вырываюсь из объятий Жанны в объятия улиц и площадей. (Теперь, пятнадцать лет спустя, восклицаю – так было! Так было! И останется в памяти до конца моих дней! Нет больше единой страны с замечательными экзотическими краями, куда можно было поехать с чувством вездесущего родного дома, признаваться там в восхищении и любви и чувствовать взаимную к тебе открытость и ласковость, и понимание. Так было, так было…).

       Проспект Руставели! Широкий, тенистый, яркий от ярких одежд, витрин, платанов, неба в просветах ветвей, от красивых лиц и от собственного трепета радости узнавания его, как старого  друга после разлуки. ( Как я пережила  в начале девяностых его раны и разрушения во время гражданской войны за власть! Я не видела его пострадавшим, но всё знала. Снова желаю ему благоденствия и красоты…). Но продолжу рассказ далекого 87-го года стихотворением тех лет, в котором отразились все чувства и настроения того времени, возникавшие при долгожданных и так легко осуществляемых встречах:

 

                                                    РОДНИК

                                   Стоят вокруг громады корпусов,

                                   горит на солнце туф болнисский…

                                   О, Времени крутое колесо,

                                   потока дней взметающее брызги!

                                  

                                    Его движеньем я занесена

                                   еще раз в мир тбилисских будней.

                                   Куры многоголосая волна

                                   омыла снова путь мой трудный.

                                   

                                   Я с нежностью смотрю на Мтацминда,

                                   где веет юностью по склонам.

                                   Щемит душа, что больше никогда

                                   не буду я красивой и влюбленной,

                                  

                                    что крик и трепет яркого панно

                                    и облик новой Мельпомены

                                    осмыслить и впитать не суждено

                                    мне, так увязшей в прошлом – по колена!

 

                                    И вдруг из-под бетонного  литья,

                                    и  вдруг из-под цементной тверди

                                    фонтанчик питьевой, струёй крутя,

                                    в лицо мое плеснул, как было прежде.

 

                                       Я пригубляюсь к влаге голубой.

                                       Зачем врачи и эта блажь – молитвы,

                                       когда я пью напиток не простой –

                                       настой земли моей непозабытой!

                                       

                                       И мне открылись тайны юных лиц

                                       и площадей сокрытые приметы.

                                       Платаны старые роняют листья ниц,

                                       но тянут мне молоденькие ветви.

 

                                       И я смеюсь. Меж гранями двумя,

                                       меж памятью и молодостью вечной

                                       течет, течет мой родничок, гремя

                                        о непонятном счастье человечьем.

                                       

                                        Бетона, труб ему не страшен плен.

                                        Он вновь ласкает жаждущие губы.

                                        И вновь певуч и весел, как Силен.

                                        бьет по щекам, как будто бьет он в бубен!

 

                                         И с этой музыкой мне не страшны года.

                                         Я с этой музыкой дойду до окоема,

                                         где ждет  меня закатная звезда.

                                         Я улечу на ней светла и невесома…

 

       (Так было, так было. Теперь душа щемит по-иному. Чужедальний родничок, кажется, стал горчить. Но тогда…) 

                                                       

        … Поднимаю голову навстречу ветру и листопаду и  вижу, что стою внизу, потому что город и меня в нем осеняет красавица Мтацминда, гора моей юности. Когда я, еще школьница, а потом студентка, открывала утром глаза после затемненной военной ночи и смотрела в окно – она была предо мной. Скалистая, местами темнозеленая громада, задумчивая, озаренная первыми лучами солнца.

     Да, то были годы тревожные,  накаленные ожиданиями, сводками ТАСС, левитановскими интонациями, по которым  узнавали – отступаем или наступаем. Кукурузные лепешки – мчади – имели вкус пирожных. Но любовь была любовью еще более высокой, чем до войны, а дружба любвеобильной и романтической, потому что возникала на краю тяжелого времени…

       Мы с мужем закончили тбилисский медицинский институт и по назначению оказались на черноморском побережье. Так мы стали сочинцами.

       Как бы ни был прекрасен черноморский кавказский городок, в который мы вросли всеми своими сердечными и духовными корнями, каждый год, и несколько раз в году мы отправлялись в город нашей юности. Нора и Андрей Мучаидзе, друзья тех жестоких и возвышенных лет, возили нас по местам старинной и новой Грузии, и мы заново переполнялись историей, но ощущали обновленное биение тбилисского пульса.

       Как-то раз Нора направила свой “Жигуленок” туда, где ветер Времени особенно жег щеки. Близ дороги, что поднималась меж лесистых гор, чуть на всхолмии стояли, повидавшие всего на свете за сотни лет, полубелые, полусерые стены монастыря Икалто. Нора помнила, с чего началась наша чудная дружба: с войны, а еще раньше – с пророческой для меня книги Шота Руставели, наколдовавшей мне и  Грузию, и нашу встречу. Поэтому она и привезла меня к стенам Икалто.

       Может быть, нам казалось, но веяло XII  веком. Рядом с монастырскими стенами – такие же премудрые стены-старцы другого строения. Облупленные камни, пролеты бывших дверей, и вот на одной из стен – табличка. Я замерла, вдохнув сквозняк, наполненный дуновением, летающим здесь 800 лет. Я прочитала: “В этой Академии учился Руставели”. Я стояла, трепеща перед этими развалинами старинной средневековой Академии в составе монастырского комплекса. Волнение и раздумье переполняли меня. 

       Я не испытала в дальнейшем огорчения и разочарования, не найдя ни в каких грузинских справочниках, ни в энциклопедии  указания на то, что Руставели действительно учился в икалтойской Академии. Быть может, верящие в легенду, повесили табличку. Но испытанное мною благоговение  от  овеянности  ветерком, который в этих местах пролетал когда-то  над  головой молодого Шота и вот так же шуршал листвой деревьев, не исчезло, осталось. В том числе и в стихотворении, написанном несколько лет спустя. Вот отрывок из него:  

                                  Я слушала: здесь

                                                        безбородый, сильный, молодой

                                                        по этим гулким плитам он шагал.

                                                        Его питало время верой и любовью.

                                  Я слушала: за толстой монастырскою стеной

                                                        он, может быть, в траве этой лежал.

                                                         И этот дуб – он, может, правнук

                                                         дерева, что над его шумело изголовьем.

                                   Я слушала: всё начиналось здесь.

                                                         Издалека был слышен барса рев.

                                                         Хрустели в пальцах перья и страницы.

                                                         Соединялись сила, мудрость и любовь.

                                    Я слушала: и – инородные мои душа и кровь

                                                          с землей, с травой и с шорохом в стене,

                                                          к которой прикасался он рукой,

                                                          стремились породниться.

                                                  

                                                          …И птицы пели.

                                                          Здесь были легкими шаги у Руставели,

                                                          чтоб дальний тяжкий путь пройти

                                                          до Палестины…

 

        Размышления о жизни Руставели вновь погрузили меня в историю. Локальный грузинский Ренессанс поразителен, как явление культуры, своим ранним ( XII век) по сравнению с европейской эпохой Возрождения  (XIV-XV века). 

        В  Грузии это был век расцвета торговли, строительства великолепных памятников храмовой архитектуры, в философии и литературе могучий натиск свободной мысли, отталкивающейся от античных образцов (Петрици, Шавтели, Чахрухадзе). В России  вспыхнуло ренессансное явление в конце XVIII  и первой половине XIX веков. Интересно то, что и в России , и в Грузии венцом ренессансной эпохи была поэзия. Большой французский поэт ХХ века Луи Арагон, познакомившись с поэтическим эпосом Руставели, написал: «Витязь в тигровой шкуре – самое замечательное творение средневековья. В отличие от больших поэм Западной Европы той же эпохи, она свободна от всякой мистики и, подобно творениям эпохи Возрождения, стоит выше христианского учения… Грузия породила своего Данта …»

     А в России Пушкин с плеядой окружавших поэтов удержал на недолгий срок творческую высоту и дух Ренессанса. Это тоже был период относительной  свободы мысли и чувств, воплощенных мастерами пера и кисти  в творения, которые мы сейчас называем классическими. Но это были, как я уже отметила, XVIII- XIX века…

     Я думаю, что ранние ренессансные искры сверкнули в XII веке и в России, в раздробленной и кровоточащей  Руси – это дошедшее до нас яркое поэтичное «Слово о полку Игореве», уцелевшее в огне и дыме без имени автора. А свободная иконопись личного канона Андрея Рублева в XV веке?..

      Вспыхивали и вспыхивали искры свободного творческого духа  в разных краях и в разные ранние века, но зарева, долгого зарева  Возрождения не получилось. Грозные исторические события сминали искры, но память о них светится на страницах фолиантов, которые мы листаем.    

      

      С высоты далеких ренессансных лет я опускаюсь на родную, прекрасную и грешную грузинскую землю (а какая земля не грешна?!). Я оказалась у входа в новый тбилисский парк «Мзиури» - «Солнечный». Со мной моя Нора. Она ведет меня молча.          

То, что открылось нам, само говорит с нами. Мы стоим  на левой стороне широкой улицы, продолжающей проспект Руставели. Здесь вход в парк.

      Тяжелый бронзовый (бархатный!) занавес над входом ниспадает величаво и призывно. Стройный кудрявый грузинский мальчик с голубем на плече ждет нас, входящих. Слева вокруг дерева ходит кот ученый, и мы уже почти слышим как он говорит, обещает что-то. А справа на каменной кладке стены уперся козел-чудак-упрямец. Сверху над занавесом   сидит попугай с громадным носом-клювом. Сколько сотен лет ему, мудрому, и что он хочет повторить нам? Нам, а главное детям, для которых и этот вход, и этот занавес и, конечно же, приглашение чудного грузинского мальчика войти на счастье и радость туда – за занавес!

       Но вот о чем-то хочет нас предупредить сидящий внизу перед входом мим в высоком колпаке паяца. Но он не паяц. Он – Мысль. Что выражает его печально-задумчивая улыбка? И маска, которую он держит в руке? Эта маска бесстрастна. Ни плача, ни смеха. Наверное, она для того, чтобы можно было скрывать свою печаль и не тревожить радость людей. И она же для того, чтобы спрятать невинную радость жизни, когда нужно сказать людям о печали земной человеческой. И хотя мим улыбается, по его щеке катится слеза – о нас живущих, заблуждающихся, забывающих друг о друге…

      И  мы, разделяющие все тревоги-страсти мима, входим. И видим детей, входящих в эти врата. И все мы думаем о том же, что и мим. Идем, наполненные ожиданием.

      И вот оно, ожидаемое!  Сказочное и реальное одновременно. Мечта и явь, то, что есть, то, что было, что будет – всё вместе: стоит перед нами такой доверчивый, коренастый, с толстыми детскими ножками и большой лохматой гривой – не железный, не бронзовый – вы это сразу отвергаете! – а живой, дышащий, теплый конек, конь-подросток. Он смотрит на всех большими любопытными детскими глазами из-под полуопущенных век с длинными ресницами, и взгляд его и наивен, и предан, и устремлен. Конь-сказка, конь-дитя, конь-волшебник. Буйный конек прошлого (для нас, взрослых), мечтанный конек будущего – для детей. Он идет из детства во взрослость. И сидит на нем мальчик с очарованным лицом. За плечами у него громадный сачок, а в нем крыло бабочки-мечты, а под крылом бабочки – колесо, которое покатит мальчика вперед, кувшин с водой – на дальнюю дорогу, краски, чтобы рисовать увиденный мир. К седлу приторочен походный сундучок – тоже на дальнюю дорогу, неизвестную, загадочную, многообещающую…

      И все хотят отправиться вместе с мальчиком, и все  ощущают в своем воображаемом сачке крыло бабочки-мечты…

      Я перевернула страницу записной книжки. Там, дальше, - зарисовка, чертежик: прямоугольник, на нем другой, рядом – третий – вертикальный.  И на этом вертикальном контур головы. И запись: “плита из серо-серебристого  гранита, белая мраморная доска на ней, и лежат красные розы”. Это мой рисунок надгробия над могилой Нодара Думбадзе, вдохновителя создания парка “Мзиури”, человека с сердцем, которое так страдало за всех нас, что не выдержало и разорвалось слишком рано, слишком рано. Он лежит здесь среди шумного города, справа от входа в парк, чтобы душа, витая, знала, как и что здесь происходит – в парке, в жизни.

      Вспоминая всё это, я часто думаю: живут ли сейчас в парке его Зурико, бабушка, Илико и Илларион своей бронзовой жизнью? В последний раз я видела их и волшебника-конька в 1987 году. Жив ли конек с мечтательными глазами и сообщает ли он по-прежнему детям желание увидеть мир и узнать все его чудеса?.. Кто поедет в Тбилиси – проверьте, узнайте, посмотрите!                    

 

        Какими были 90-е годы в России и в Грузии, все знают, печалятся, не только печалятся – плачут. Поэтому так неопределенно закончился вышеприведенный этюд о парке “Мзиури”. Не было возможности спокойно поехать в страну юности, да и страшно было увидеть свой бывший родной расстрелянный дом, свою распластанную в ранах улицу, прекрасный проспект Руставели, погорелый и разбитый. Как города России во время той великой войны. Но несмотря ни на что тогда, в сороковые, летали письма-треугольники, как голуби, – из конца в конец. К письмам отношение было святое. А в эту “грузинскую” войну они пропадали невесть куда. Не было им дорог и спасения, чьи-то бездушные сердца и грубые руки где-то бросали их на гибель и безвестность. И тогда я отправляла друзьям в Тбилиси  стихи окольными путями, и были эти стихи вот такими:

 

                  Дорогие! Я давно вам пишу на черном бархате ночи,

                  на белых, летучих, растрепанных облаках.

                  А звезды в черной небесной книге – мои многоточия

                  о том, что не высказать мне на земных языках.

 

                  Давно не доходят до вас обыкновенные письма.

                  Их убивают где-то, как убивают людей.

                  Но вы все со мною, как прежде, - и ныне, и присно –

                  старинное красное слово так славно легло в борозде

                 

                  моей стихотворной. Простите. Я найду поновее:

                  “экстремисты”, “заложники”, “беженцы”, “мины”, “террор”

                  и чертовы “баксы”, которых я так же, как вы, не имею…

                  Простите, я знаю: для писем всё это и вздор, и позор.

 

                  Я вам напишу на туманах, ползущих в ущельях,

                  на гривах дождя, что скакать между гор будет к вам.

                  Дорогие! Что рокочет сейчас на закате проспект Руставели?

                  Или старых платанов в темноте лишь звенит караван?!

 

                   Я вам напишу про житейские страсти и бури,

                   впрочем, эти напасти, точно ветер, не знают границ.

                   Говорят, что Мерани исчез…Но попрежнему в парке “Мзиури”

                   конь-дитя смотрит в небо из-под сказочных длинных ресниц.

 

                   Ну, а мальчик-седок еще жив в эту дикую смуту?!

                   И в сачке у него всё трепещут ли крылья мечты?!

                   Мне бы только взглянуть на него – только миг, полминуты:

                   может быть, в кувшине у него не осталось воды?!

 

                   Напишите в ответ точно так же, как я, на тумане,

                   на звезде, на дожде и проверьте, проверьте сачок и кувшин!                      

                   Может, мальчик отыщет на высоких неведомых тропах Мерани,

                   на наивном мохнатом коньке будет топать до самых вершин…

 

     В такие времена хотелось читать  “Мерани” Николоза Бараташвили не в музыкально-гармоническом переводе Пастернака, а в переводе Евтушенко, где, как в подлиннике, звучит ритм не просто полета, а – стремительного звездного галопа, и так же много согласных, режущих воздух, как и гласных, поднимающих ввысь и вдаль:

                                Без дорог и троп, звездный твой галоп, мой Мерани.

                                Ворон каркать стал, но от нас отстал за горами.

                                Мой Мерани, лети, ветр, свисти-свисти, нет конца ни бегу,

                                                                                                                 ни посвисту.             

                                Ты меня разбей, а печаль развей, словно черную гриву

                                                                                                                   по-ветру… 

 

      Однако, вовращаюсь к страницам эссе 1987-го года.

… Не взлечу, как птица, на подвесной дороге к вершине Мтацминды. Не сяду в трамвай канатки. Пойду пешком по извилистым булыжным улицам, поднимаясь от проспекта Руставели через улицу Чавчавадзе – выше, выше. Всё извилистей, уже и круче улочки. Отдышусь – и ещё… Только так надо идти на поклон к священным местам – трудно, медленно, с одолением… Каменный грот, две могилы. И слышится – да, не только видится текст, высеченный на камне, а слышится! – голос юной Нины Чавчавадзе-Грибоедовой: “Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя!”

      А на верхней площадке Пантеона, вокруг Давидова храма, могилы тех, кто был сутью, сердцем, поводырем, лекарем, песнью и провидцем грузинской земли – поэтов Ильи Чавчавадзе, Николоза Бараташвили, Акакия Церетели, Важа-Пшавела, Галактиона Табидзе и еще, еще…

      Легкое, как крылья дельтаплана, с тонкоствольными изящными колоннами    здание  верхней станции канатки парит в поднебесье. Вхожу в один из залов и окунаюсь в мир Нико Пиросмани, полунищего художника-самоучки, видевшего мир глазами ребенка и рисовавшего его без прикрас, схватывая такие детали времени, от которых теперь мы не можем оторвать удивленных глаз. Фееричное панно во всю громадную стену, посвященное Пиросмани, выполнено тбилисским живописцем Николаем Игнатовым, лауреатом Государственной премии СССР.  И я попадаю туда, где хороводятся желтые, красноватые, оранжевые черепичные крыши кособоких домов, где какие-то фрукты сушатся   под солнцем  на циновках, где в запутанных переулках меж домов  шарманщик в одежде кинто крутит незамысловатую, грустную от бесконечного повторения, бездумную мелодию, трудяги  катят по булыжнику пузатые бочки, идет осел с красочными мешками-хурджинами, свисающими по бокам его прогнувшейся спины. А крестьянин, сидя на нем, жестикулирует двумя руками, призывая покупателей.

      По Куре мчится плот с разгулявшейся компанией, бьет барабан, заливается зурна, а крестьянский мальчик с ясным лицом продает лиловые фиалки в этом бурлящем повседневными страстями городе. 

        Всё это мир Пиросмани и его персонажи. И сам худой Пиросмани прямо на улице выводит на куске своей излюбленной черной клеенки беспечную девочку с воздущным шариком. Вокруг толпа  горожан, и у каждого в руке горящая свеча. Это они, простые, как и сам Пиросмани, люди освящали его холсты. Тем они доставляли друг другу радость.

       Нехотя отрываюсь от старого Тбилиси. Предо мною внизу,  в громадной котловине между гор, раскинулся современный бескрайний город.

      В середине девятнадцатого века здесь, посреди площади, носившей тогда название Эриванской, стояло первое специально выстроенное для театра итальянским архитектором здание. На театральных представлениях в нем бывал Александр Дюма.

     На вершине Мтацминды вольный ветер. Взгляд мой скользит дальше, за пределы центральных улиц. А ветер будто подгоняет мысли, переплетает их, сталкивает… Вдали раскинулись новые высотные районы   со старыми патриархальными названиями долин, селений, пригородов: Вазисубани, Варкетили, Крцаниси, Глдани. Глдани! Там, где теперь вознеслись многоокие. многоэтажные дома-великаны, во время войны мы, девочки 94-й тбилисской школы, вместе со своими учителями  копошились на колхозных полях под солнцепеком и в тени садов, помогая собирать урожаи…Это были дни взросления, понимания дружбы и единения с временем и всей страной. В восьмидесятые годы у меня возникло стихотворение-воспоминание, стихотворение-трепет перед прошлым:

                                                                         

                                                                              Норе Мучаидзе

                                                                              Евгении Паниашвили

 

                                     ДЕВОЧКАМ  ГЛДАНСКИХ  ПОЛЕЙ

 

                                            Как мираж, как белые буруны

                                            за грядой домов встает гряда…

                                            Затерялось здесь то поле лунное,

                                            где плясали в полночь мы тогда

                                           

                                             посреди пшеницы, на прогалине.

                                            Только было это средь войны.

                                             И хранились башмачки хрустальные

                                             средь далекой, давней тишины.

                                             

                                             Были ноженьки исколоты стернею…

                                             И соломенное ложе на полу…

                                             Но я помню ночку под луною –

                                             юностью разорванную мглу!

                                             

                                             …И теперь, когда в добро не верую

                                             и печаль течет из-под пера,

                                             глданские поля мои безмерные,

                                             знаю – вспоминать пришла пора.

                                             

                                             И шепчу, и снова повторяю,

                                             мчат когда меня в Тбилиси поезда:

                                             “Расступись, поля мне открывая,

                                              белая могучая гряда!

                                              

                                              Повторись, рождение сердечности!

                                              Повторись, явление подруг!

                                              Повторись же, ощущенье вечности,

                                              жертвенности, сцепленности рук!

                                              

                                              Прорасти же снова, снова, зреючи,

                                              поле глданское, откуда-то со дна!

                                              Милые мои седые девочки.

                                              да блестит вам глданская луна!

 

  …Ясно не вижу с высоты, но знаю, что вот там, справа – улица Горгасала, и на ней стела-памятник  Тремстам арагвинцам – героям Крцанисской битвы с персами в 1795 году, в которой полегли они, все триста, защищая отечество, как когда-то триста спартанцев в древней Греции… и где-то рядом, на высоком розоватом мраморном постаменте, прекрасный, мужественный кудрявый всадник в эполетах с оголенной саблей. Это национальный герой двух народов – русских  и грузин – Петр Багратион, знаменитый, славный генерал 1812-го года.

      Целый день можно стоять здесь, в поднебесье, не отрывая глаз от панорамы и чувствуя себя в полете над городом. Там, направо, - Парк Победы. Пылает Вечный огонь. Сколько новых отважных Автандилов и Тариэлов сложили свои головы в боях за Великую Родину в сороковые годы, но стали бессмертными, и во славу их горит этот Вечный огонь.

     …А теперь о жизни и смерти в наши спокойные времена. Когда-то я попала на поминальное застолье по поводу кончины старой женщины, прожившей долгую, трудную, наполненную бедами и краткими радостями жизнь, вырастившей детей, внуков и правнуков. Тамада, высокий, плотный и статный металлург с мерцающими огнем и металлом глазами, по имени Гиви Одилавадзе, не печально, не уныло, а  серьезно и вдумчиво произносил поминальные речи. Он восславлял  подробно и с достоинством   все простые жизненные подвиги ушедшей женщины. Никто не плакал. В этом ритуальном действе было что-то основательное, объединяющее…

       Потом он воздал должное чьей-то из присутствующих доброте и душевной красоте, затем чьему-то терпению, чьему-то трудолюбию. Лица стариков, которые уже подумывали о своих недалеких поминках, просветлялись. Длилась жизнь. Они представляли, что вот так она будет еще длиться после их физической смерти: о них будут говорить, их будут вспоминать.

       Не знакомая ни с кем на этом обрядовом собранье, я уже узнала всех – из повествований мудрого тамады, мастера точных словесных портретов, изобретателя неожиданных человеческих контактов посреди траурного обряда. И траур рассеивался. Торжествовала жизнь во всех ее формах – бытовой и духовной…

      Тамада редко присаживался и почти не умолкал. Паузы между серьезными размышлениями он заполнял никого не ранящими остротами, мягким юмором и неожиданной остроумной, но беззлобной сатирой на своих ближних.

      И вот я уже слилась с этим вначале неведомым мне миром людей, чтущих традицию, принимающих смерть старого человека, как завещание жить изо всех сил и с мукой, и с радостью, и с терпением.

      Да, Гиви был во всем прав, как тамада. Ведь его должность - выборное общественное поручение. Он обязан всегда находить такие слова (в том числе и на поминках), чтоб все, кто его слышит, сквозь заглушенные слезы, понимали, какие они люди, что в них заключено, лучше ли они, хуже ли они умершей, чтобы ушли лучшими, чем были, чтоб высокое человеческое в них затрепетало, сближая всех воедино.

      Вот зачем эти поминальные застолья, а не затем, чтобы пить и есть. Так я думала , глядя на моего друга Гиви Одилавадзе, металлурга, с глазами, мерцающими огнем и металлом.

 

      В очередные два-три свободных дня я снова иду на вокзал, Сажусь в знакомый поезд. На вагонах надпись – “Иверия”. Старинная страна. Она же – Картли. Это значит – Грузия. Вхожу в вагон и чувствую, как поет мое сердце в унисон с сердцем Грузии – с Тбилиси. Впереди новые встречи, новые узнавания, новые воспоминания. Мои старые и новые Тариэлы и Автандилы ждут меня, хотя они и не в тигровой шкуре. Я встречаю и нахожу тех и других, потому что ищу, потому что дружбой и любовью, и памятью держится жизнь.

      Я, конечно же, вернусь к тебе, мой соленоветрый, смуглозагорелый юный  150-летний Сочи (смешная, маленькая цифра по сравнению с возрастом Тбилиси), родной город Сочи! Но Тбилиси мне судьбой дан для познания чувств любви и дружбы. Пусть не изменится всё до смерти! 

         

        Так я думала каждый раз (до 90-х годов), когда трогался мой поезд, когда я отрывалась от одной любимой земли, чтобы припасть к другой. Я думала – как безмерны человечьи сердца. 

        А потом этот мир рухнул. Я не касаюсь русско-грузинских политических подробностей, я думаю о чувствах и разломе сознания людей, втянутых в неожиданное, необдуманное разрушение великого государства. О сиюминутных поступках властей, об отсутствии видения будущего, о размывании, истаивании объединяющей и возвышающей культуры.

 

         Настал двадцать первый век, и написались  вот такие стихи - то ли причитание, то ли плач, где повторяются строки, подсказанные мне Пушкиным, написавшим романс «Не пой, красавица, при мне / Ты песен Грузии печальной…»

 

                                            Я думаю о Грузии печальной. 

                                            Как о России, думаю о ней.

                                            Она была родной и близкой не случайно:  

                                            как много наших сплетено ветвей.

 

                                             Я думаю о Грузии печальной.

                                             И муза русская тоскует без нее.

                                             И сны о Грузии нас мучают ночами.

                                             И Ахмадулина, наверно, слезы льет.

 

                                             Я думаю о Грузии печальной

                                             и о поэзии, вобравшей южный свет. 

                                             Взгляни, - ей говорю, – отверстыми очами:

                                              еще не затянулся чудный след,

 

                                              ведущий к Тереку и дале, дале…

                                              Москва и Петербург ласкали мысль твою,

                                              и распивали вместе цинандали.

                                              Я голубые роги доверху налью !

 

                                              Прочту опять стихи Галактиона,

                                              я за Мерани кинусь в ночь… Как жить, как                  

                                                                                                                   жить,

                                              когда старинная натянута до звона

                                              связующая нить!?  

 

      Как не лить Белле Ахмадулиной слез о прекрасном времени русско-грузинского поэтического побратимства, к созданию которого она приложила свою прекрасную руку. Её блистательные переводы из грузинской поэзии  ХХ века соединяли Грузию и Россию, и эти соединительные нити, пусть и натянуты сейчас, будем верить – не разорвутся. Вот что воскликнула она вместе с Галактионом Табидзе, переводя его стихотворение:          

                                            О друзья, лишь Поэзия прежде, чем вы,

                                            прежде времени, прежде меня самого,

                                            прежде первой любви, прежде первой травы,

                                            прежде первого снега и прежде всего.             

                                            ………………………………………………

                                            Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?

                                            Лишь последнего жду я венка твоего,

                                            и уже заклинанья срываются с губ:

                                            Жизнь и Смерть, и Поэзия – прежде всего.        

                                                                                           (Из книги Беллы «Сны о Грузии»)

 

   Белла Ахатовна, какие нынче провидческие сны Вам снятся о Грузии?..

__________________________

© Кресикова Ида Адамовна, 1987-2007